Железников Владимир Карпович. Жизнь и приключения чудака

   Так мы дошли до дверей. Надежда Васильевна распахнула их и, стоя в проеме, впервые посмотрела на меня.
   А я, заглянув ей в глаза, потерял дар слова: цветы, ее прекрасные цветы, которые делали ее умной, необычной, исчезли, и лицо ее стало похоже на осенний лист.
   Дверь перед моим носом захлопнулась.
   Я почти заплакал: ведь я ее любил.
   В то утро, как всегда, я подошел к окну и увидел дядю Шуру. Значит, он вернулся! Вернее, я увидел его спину и руку, которая держала знакомую мне тросточку и чертила по асфальту. Он привез эту тросточку из Африки, говорил, что она сделана из бивня слона, и очень гордился ею.
   Рядом с ним стоял мужчина в высокой косматой папахе. Дядя Шура что-то ему говорил, не подымая головы, а тот его внимательно слушал. Лицо его было напряженным и испуганным.
   Я знал людей с таким выражением лица, они часто появлялись в квартире дяди Шуры. Он их привозил из каких-то своих дальних путешествий вместе с детьми, которым собирался делать операции. Детей отдавали в больницу, а родители их жили у дяди Шуры.
   Однажды он привез с собой якутского охотника. Этот охотник целыми днями молча сидел у телефона в ожидании известий из больницы, где лежала его дочь. Он сидел как изваяние, не двигаясь. Когда я увидел его в первый раз, то подумал, что он не живой, а вырезанный из дерева. Если же звонил телефон, он неслышным движением снимал трубку и говорил: "Попов слушает". А потом этот охотник уехал вместе с дочерью и вскоре прислал дяде Шуре в подарок шкуру белого медведя и унты Наташке. Унты Наташке были в самую пору, и непонятно было, как это получилось, - ведь неразговорчивый охотник Попов не спрашивал у Наташки номер ее ноги.
   За все время, что он жил у дяди Шуры, он сказал мне только одну фразу: "Надо быть мужчиной. Там все бурлит, - он постучал себя в грудь, - здесь все молчит", - он высунул язык.
   Когда же приехал дядя Шура? И почему ко мне не зашел? Что ему стоило протянуть руку и стукнуть в стену, и тут же я оказался бы "у его ног". Ведь после тех печальных событий, когда Надежда Васильевна унесла от меня спящую Наташку, я больше к ним не ходил.
   В этот день я встретил Надежду Васильевну у нашего метро. Мы шли навстречу друг другу. Я бы, конечно, поздоровался, я не из тех, кто долго помнит обиды, но она меня не заметила.
   Я оглянулся ей вслед и - с ума сойти! - вместо нее увидел мальчишку, который вел на поводке Малыша!
   В первый момент это на меня так подействовало, что я оцепенел. А мальчишка тем временем прошел мимо меня и скрылся во дворе большого дома.
   Медленно, будто нехотя, я побрел следом. Торопиться было нельзя. Походка моя приобрела эластичную упругость, сердце билось где-то в горле. Я сдвинул кепку на лоб, чтобы не было видно моих лихорадочно-зорких глаз.
   Я еле сдерживал улыбку, представляя фурор, который я произведу, когда появлюсь перед Наташкой с Малышом. Это была большая удача.
   Мальчишку я нагнал во дворе и безразличным голосом спросил, кивнув на собаку:
   - Кусается?
   - Нет, не кусается, - охотно ответил мальчишка.
   - Малыш, Малыш! - позвал я собаку и погладил ее по шерсти.
   - Рэда, - сказал мальчишка.
   - Рэда? - переспросил я. - А по-моему, он откликается на кличку "Малыш".
   - Может быть, - ответил мальчишка. - Глупый.
   - А какой у него язык? - хитро спросил я.
   - Обыкновенный, - ответил мальчишка.
   - А у нашего синий, - сказал я.
   - Значит, у вас такая же собака?
   - Была, да пропала. Вот я теперь ее ищу.
   Я внимательно посмотрел на мальчишку. Нет, он держался спокойно, даже виду не подавал.
   В это время так называемая Рэда широко и сладко зевнула и показала мне синий-синий язык. Теперь мальчишка, пожалуй, смутился. Но тетя Оля говорит: "Не убедившись окончательно, не думай про другого плохо". Поэтому я не закричал на мальчишку и не стал у него вырывать поводок, а пошел дальше по дороге расследования.
   - Малыш, Малыш! - осторожно позвал я.
   - Это моя собака, - угрюмо сказал мальчишка. - Она у меня уже три месяца живет.
   - А если она твоя, то почему ты не знал, что у нее синий язык?
   Мальчишка не ответил.
   - Ну ладно, - схитрил я, надо было как-то выяснить, где он живет. - Раз собака твоя, то твоя... А в вашем доме у многих собаки?
   - У многих, - ответил мальчишка. - В двадцать седьмой - у Карповых, в сорок первой - у Ивановых...
   - Постой, постой, я запишу. - Я вытащил ручку и тетрадь и сделал вид, что записываю.
   - У Марковых - в шестьдесят второй, - продолжал мальчишка.
   - А ты сам в какой квартире живешь? - спросил я как можно небрежней.
   - Я?.. А зачем? - Он тоже был парень не простак.
   - Надо, - сказал я. - По заданию ветеринарной...
   И не успел я закончить этой фразы, как мальчишка ловко подхватил Рэду и пустился наутек.
   - Стой! - закричал я. - Стой! - и бросился следом за ним, но у меня слетела с головы кепка, и я вынужден был остановиться.
   Пока я ее поднимал, мальчишки и след простыл. Но я не расстроился. Дело было начато, теперь я все равно найду Малыша.
   Увлекшись этой идеей, я не заметил, как оказался около Наташкиной двери.
   При этом я стал так отчаянно звонить, как будто я уже привел Малыша и он вился около моих ног. Я стал повизгивать и лаять и услышал, как Наташка замерла с той стороны. А затем от волнения долго не могла открыть двери.
   Но когда она наконец открыла и я увидел ее, то пожалел о своей шутке. Она стояла передо мной в длинной, до полу, ночной рубашке, с лицом, густо усыпанным маленькими зелеными точками, как веснушками. Это ее прижгли зеленкой.
   - Что с тобой? - испуганно спросил я.
   Наташка не ответила, она шарила глазами по лестнице, надеясь увидеть Малыша.
   - Извини, - сказал я. - Это я сам лаял... Неудачно пошутил.
   - Я заразная, - ответила Наташка. - У меня ветрянка.
   - Ерунда! - успокоил я ее.
   - Она передается по ветру, - предупредила Наташка.
   - Во-первых, здесь нет ветра, - сказал я. - А во-вторых, - и соврал, я уже болел ветрянкой. - Решительно вошел в коридор и скомандовал: - А ну, живо в постель!
   Наташка послушно легла под одеяло, и теперь на белом еще больше выделялись ее нелепые зеленые веснушки.
   - Ты на меня не обиделась? - спросил я. - За ту историю.
   - Нет, - сказала она, - ты же не виноват. Мне все рассказали.
   - Я держался, но сама понимаешь, сила на ее стороне. Она почти озверела. И ты тоже хороша, не проснулась. А может быть, вы помирились? - с надеждой спросил я.
   - Посиди около меня, - вместо ответа сказала Наташка. - И почитан. Ты ведь ее не боишься?
   - Я?! С чего это ты взяла? - спросил я. - Что тебе почитать?
   - "Золушку", - потребовала Наташка.
   Я сел около нее и взял "Золушку".
   - Боря, - спросила Наташка, - ты еще не ездил к тете Оле?
   - Нет, - ответил я, - но обязательно съезжу, не волнуйся.
   - Боря, как ты думаешь, кем мне стать в цирке?
   - Пойди в акробатки, - сказал я. - Будешь летать под куполом цирка.
   - Под куполом я боюсь, - созналась Наташка.
   - Ну, в дрессировщики тигров, - предложил я. - Интересно.
   - Тигров я тоже боюсь.
   - Тогда в ученики к фокуснику.
   - Вот хорошо, буду фокусником, - решила она. - Читай...
   - "Жил-был один человек, - читал я. - Умерла у него жена, и остался он вдвоем с дочерью... Вскоре он женился во второй раз на самой гордой и сердитой женщине на свете..."
   Вот тут-то и произошла неприятность. Только я подумал, что Наташка не случайно выбрала эту сказку, что она думает, что эта сказка почти про нее, что поэтому она себе и имя для цирка выбрала Золушка, как в дверях комнаты появилась Надежда Васильевна.
   Я не слышал, как она вошла. В руках у нее был громадный резиновый крокодил.
   Мы поздоровались, оба испытывая неловкость. Я ей сказал, что читаю Наташке сказку, хотя это и так было понятно.
   - А ведь Наташа заразная, - сказала Надежда Васильевна и строго добавила, обращаясь к ней: - Хорошо ли это будет, друг мой, если ты заразишь ветрянкой Борю?
   Теперь обращение "друг мой" совсем мне не понравилось. Она определенно не умела обращаться с детьми. Ну кто им так говорит: "друг мой"?
   Конечно, в ответ на эти слова Наташка вызывающе повернулась к стене и не пожелала объяснить действительное положение дел.
   - А я болел ветрянкой, - сказал я.
   - Тогда не страшно, - обрадовалась Надежда Васильевна, - тогда все в порядке. Посмотрите, что я принесла. - Она показала нам крокодила.
   Никто не удивлялся, ни я, ни Наташка, хотя Надежда Васильевна явно хотела нас потрясти. В воздухе все еще висели ее слова "друг мой", холодные, как ледяной ветер.
   Но Надежда Васильевна не сдалась. Отчаянный человек, она присела на корточки, опустила свое ценное приобретение на пол, и крокодил начал лениво и смешно открывать и закрывать крокодилову пасть.
   Смех Надежды Васильевны одиноко и коротко прозвучал в комнате.
   - Это самый веселый в мире крокодил, - сказала Надежда Васильевна. - Он умеет лечить ветрянку.
   - Ничего крокодил, - уныло сказал я.
   Наступила неловкая пауза, которая затягивалась и затягивалась, и молчание уже было бесконечным. Я сидел скорчившись на стуле, Наташка лежала лицом к стене, показывая нам спину, а Надежда Васильевна так и осталась стоять на корточках около крокодила.
   А крокодил по-прежнему нелепо и ненужно открывал и закрывал пасть: у крокодила были зеленые глаза, красный язык и много-много белых пластмассовых зубов.
   Наконец Надежда Васильевна встала и безразличным голосом объявила:
   - Раз тебе не нравится крокодил, то будем пить чай. Я принесла свежие булочки.
   - Не хочу чаю, - капризничала Наташка. - Хочу, чтобы Боря дочитал про Золушку.
   - Хорошо, друг мой, - согласилась Надежда Васильевна. - Пока Боря тебе дочитает, вскипит чайник и ты как раз захочешь чаю.
   Она вышла из комнаты, а Наташка показала ей в спину язык, потом, передразнивая, сказала:
   - "Друг мой..."
   - "Жил-был один человек..." - начал я читать.
   - Читай погромче, - потребовала Наташка.
   - "Умерла у него жена, и остался он вдвоем с дочерью. Вскоре он женился во второй раз, на самой гордой и сердитой женщине на свете... С первых же дней мачеха стала обижать девушку. Она плохо кормила ее и заставляла делать самую тяжелую работу..."
   В это время в комнату с самым решительным видом вошла Надежда Васильевна.
   - Боря, - перебила она меня, - ты читаешь без выражения. Дай-ка мне книгу. - Она забрала книгу, но, вместо того чтобы дочитать "Золушку", стала листать страницы: - Лучше я тебе почитаю новую сказку. "Золушку" ты уже знаешь на память... Вот. Хорошая сказка. - И начала читать: - "Жил да был солдат, было у него трое детей, а жены не было. Но солдат не тужил с детьми, он был настоящий солдат: умел стирать и штопать белье, топить печь, рубить дрова, варить щи и кашу. Но тут началась война и солдат собрался в поход. Перед этим он женился на молодой женщине, чтобы не оставлять детей одних. Женщина оказалась на редкость доброй и внимательной к детям. Но только солдат ушел из дому, как она тут же переменилась..." - Вдруг она прекратила чтение, но я, сидя с нею рядом, успел заглянуть в книгу и дочитал строку, которую она не прочла: "...и стала настоящей злой мачехой".
   - Вот так надо читать, - сказала она, - четко и выразительно. - И захлопнула книгу. - А сейчас я принесу вам все-таки чай. - Она стремительно вышла из комнаты, ее уход был похож на бегство.
   При этом она задела ногой крокодила, и он снова стал "работать" пастью. Я рассмеялся: ну и автомат! Потом посмотрел на Наташку и увидел, что она тихо плачет и по щекам у нее текут зеленые слезы.
   - Ты чего? - возмутился я.
   - А я знаю эту сказку, - сказала Наташка. - Она тоже про злую мачеху.
   И ей стало совсем себя жалко, и слезы у нее полились еще сильнее.
   - А ну перестань! - сказал я. - Если в цирке узнают, что ты плачешь от каждой сказки, хорошо ли это будет, "друг мой"?
   Через несколько дней после этого Надежда Васильевна собрала вещи и уехала. Представляете, уехала! Совсем, навсегда, подхватив свою виолончель и чемодан.
   Головы наших кумушек торчали в окнах, их взгляды сопровождали ее от дверей подъезда до такси. И откуда они пронюхали все в одну секунду?
   Но расскажу по порядку.
   Незадолго до ее отъезда у нас произошел тяжелый разговор. Может быть, если бы не было этого разговора, все сложилось бы по-другому.
   Мы шли вместе: я - в школу, она - на репетицию. Я знал, что Надежда Васильевна опаздывает, но она не обращала на это внимания. Видно, ей нестерпимо нужно было поговорить со мной. Я, чтобы ускорить дело, сообщил ей сногсшибательную новость о том, что Наташка собирается уйти в цирк.
   Она сначала смутилась и стала судорожно перекладывать виолончель из одной руки в другую, будто виолончель потяжелела и нести ее стало неловко. Этим она занималась несколько минут, потом рассмеялась, кстати довольно неуверенно, и сказала:
   - Ну, это детские забавы. Кто из нас в трудную минуту не собирался куда-нибудь бежать.
   - Может быть, она никуда и не убежит, но она собирается, - произнес я с расстановкой, подчеркивая слово "собирается".
   Я не рассчитывал на то, что Надежда Васильевна после этого уедет, просто хотел, чтобы она была внимательнее с Наташкой и хотя бы перестала называть ее "друг мой", раз Наташке это не нравится.
   А она уехала.
   Правда, впоследствии выяснилось, что она это сделала совсем не из-за моих слов. Здесь было дело посерьезнее. Надежда Васильевна считала, что уступками любовь не завоюешь. Она была человеком сильных страстей. Ей надо было все или ничего.
   Но это я уже потом понял, а пока плыл в бурном потоке событий и радовался тому, что к Наташке пришло избавление, раз Надежда Васильевна ушла от них. Наивный человек! Как я мог ничего не понять, как мог решить, что все кончилось благополучно и теперь вновь наступит райская жизнь?
   Разве я подумал при этом о дяде Шуре? О Надежде Васильевне? И о том, что, может быть, именно Наташка самый неправый человек в этой истории? Потом, когда я пересказал все это тете Оле, она мне сказала: "Ты действовал, прости меня, глупо... Тебе надо было достучаться до сердца Надежды Васильевны, и она бы тебе открылась".
   Да, так вот как это было.
   Когда я возвращался из школы, то увидел возле нашего подъезда такси.
   - Эй, парень, двадцать седьмая квартира на каком этаже? - крикнул мне шофер.
   - На седьмом, - ответил я. - Это мои соседи.
   - Передай, что прибыл, - попросил шофер.
   Я вбежал в подъезд, вскочил в лифт, размышляя, кому понадобилось такси в такое время, когда Надежда Васильевна и дядя Шура на работе.
   Дверь открыла Наташка. Она была чем-то сильно взволнована, это сразу было заметно, потому что тут же выпалила:
   - Надежда Васильевна уезжает. Совсем.
   Вот тут я ахнул. Все-таки этого я не ожидал.
   А в комнате был настоящий кавардак: дверцы шкафа распахнуты настежь, на полу валялись стопки нот и несколько пар женских туфель.
   На стуле стоял открытый чемодан, и Надежда Васильевна, не разбирая, торопливо бросала туда свои вещи.
   Мы поздоровались, и я сказал ей про такси.
   - Уже? - переспросила она и добавила спокойным, ровным голосом: Хорошо, спасибо.
   А я боялся встречи с нею, думал: начнет что-нибудь говорить о своем отъезде, о том, какая она несчастная, и еще, чего доброго, расплачется. Но ничего этого не произошло.
   Я увидел в комнате почти незнакомую женщину: лицо непривычно худое, с чуть выступающими скулами и полузакрытые глаза, точно ей было лень открыть их совсем, точно это была для нее непосильная и ненужная работа. К тому же она была в новом костюме. Когда я встречаю хорошо знакомого человека в новой, непривычной для меня одежде, я всегда чувствую перед ним робость, как перед незнакомым. Поэтому она мне и показалась совсем чужой, и я перестал волноваться и смотрел на ее поспешные сборы, напоминающие бегство, равнодушным взглядом. Сам же думал в это время, как дядя Шура с Наташкой заживут старой, привычной жизнью.
   Надежда Васильевна закрыла и подняла чемодан. Он оказался для нее тяжелым, и она уронила его на пол.
   Чемодан глухо стукнулся об пол и раскрылся. Оттуда стали выпадать какие-то платья, кофты, ноты, а Надежда Васильевна в ужасе опустилась на колени, собрала оброненные вещи, затем быстро запихнула их обратно и закрыла чемодан.
   - А где же дядя Шура? - спросил я.
   - На работе, - ответила она.
   Значит, я не ошибся, это действительно было настоящее бегство с желанием скрыться до возвращения главного обвинителя. Значит, она все же чувствует себя виноватой во всей этой истории с Малышом, раз так стремительно заметает следы.
   Надежда Васильевна выпрямилась, взяла виолончель, повесила через плечо и посмотрела на Наташку, потом на меня. Провела взглядом по стенам комнаты, словно прощаясь... Ее взгляд остановился на открытом шкафе, она подошла и плотно прикрыла его. Потом на букете цветов... Она сняла виолончель, взяла цветы и пошла на кухню. Пока она меняла воду для цветов, Наташка тоже выскочила из комнаты, и они, возвращаясь, столкнулись на пороге.
   Наташка несла под мышкой крокодила!
   - Вы забыли, - сказала она, протягивая крокодила.
   - Это твой, - ответила Надежда Васильевна. - Я же тебе его подарила. И впервые добавила слова, не имеющие прямого отношения к отъезду: - Ведь это самый веселый крокодил в мире, пусть он живет с тобой. - Вновь вскинула виолончель на плечо и подняла чемодан. - Ну, не поминайте лихом... - И снова замолчала, она явно ждала от нас каких-то слов.
   - Давайте я вам помогу, - сказал я и, не дожидаясь ее согласия, подхватил чемодан и выволок на лестничную площадку.
   Я решил их оставить вдвоем, - может быть, им надо о чем-нибудь поговорить в последний раз. Вызвал лифт. Стою, жду.
   Наконец она вышла.
   Ничего у них, видно, не получилось: лицо у нее было по-прежнему строгое, губы крепко сжаты, а глаза совсем почти закрыты, словно ей не мил был белый свет.
   - Дальше не провожай, - сказала Надежда Васильевна, - я сама, - и захлопнула дверь лифта.
   Я ворвался обратно в пустую комнату и сделал вид, что мне ужасно нравится все то, что сейчас произошло, что случилось нечто веселое. Я стал прыгать, дурачиться, схватил Наташку за руки, кружил ее и кричал.
   Потом мы оба с хохотом упали на пол.
   - А Малыша все равно не будет, - вдруг сказала Наташка.
   - Будет, - уверенно ответил я и таинственно добавил: - Я его найду.
   - А как?
   - Это секрет.
   - Смотри, - сказала Наташка, - я буду ждать.
   Она встала, подошла к крокодилу, наступила на него ногой и выпустила воздух. И прекрасный, веселый крокодил превратился просто в кусок резины. После этого его жалкие останки она запихнула под шкаф.
   Теперь от Надежды Васильевны в комнате ничего не осталось.
   Нет, остались еще цветы. Свежие, вымытые, вновь ожившие, они стояли в большом стеклянном кувшине.
   "Как можно не любить цветы! Это все равно, что не любить землю", услышал я глубокий и ровный голос Надежды Васильевны. И готов был оглянуться - мне почудилось, что она стоит в дверях. Но я знал, конечно, что ее там нет. И мне стало горько от того, что я должен был разочароваться в ней. Лучше бы я ее не знал...
   И тут вбежал дядя Шура! Он, видимо, невероятно торопился, потому что вошел в комнату в необычном виде: пальто нараспашку и шарф торчит из кармана... Но, как видите, не успел.
   Дядя Шура быстро обошел все комнаты, не снимая пальто, словно надеялся еще настигнуть Надежду Васильевну. Даже заглянул в непривычно пустой шкаф. Постоял, помолчал. И пошел к выходу, к двери, на улицу, не взглянув на нас.
   Я еще ни разу не видел у него таких испуганных глаз и такого выражения лица.
   - А ты не будешь обедать? - успела крикнуть вдогонку Наташка. - У нас есть суп и котлеты.
   - Спасибо, - ответил дядя Шура. - Мне не хочется. - И, заглушая свои слова, хлопнул дверью.
   Хлопнула дверь лифта.
   Фигура дяди Шуры пересекла двор и скрылась.
   Наташка вопросительно уставилась на меня.
   - Ничего, - успокоил я ее, - у нас, у взрослых, так бывает.
   Именно в тот день, когда я рассказал Кольке-графологу историю дяди Шуры и Надежды Васильевны, мы их встретили около метро.
   Мы возвращались после неудачных поисков Малыша. Обошли, можно сказать, всех собаководов дома, в котором должен был жить Малыш со своим новым хозяином, но успеха не добились.
   Сначала мы попали в квартиру, которая была не заперта, и легкомысленно вошли в нее, а вышли... только через час. Потому что, когда мы обнаружили, что в ней нет людей и хотели выйти, то нам загородила дорогу овчарка и не давала двинуться целый час. Непонятно, зачем только люди держат в домах таких злых собак!
   Мы сидели смирно, сложив руки на коленях, и Колька излагал мне свой план нашего освобождения. Он предлагал рывком броситься к тахте, сдернуть с нее одеяло и набросить собаке на голову.
   Как видите, план был прост, но Колька предлагал, чтобы выполнил его я, а я ответил, что уступаю ему, поскольку это его план. А он процедил, не разжимая губ, чтобы не злить овчарку раньше времени, что не может один человек и придумывать и выполнять, что должно быть разделение умственного и физического труда.
   Так мы спорили до тех пор, пока не вернулась хозяйка квартиры.
   А потом мы попали к старику. У него были две собачонки, и он держал их на руках. Когда он узнал всю нашу историю и то, что пропал Малыш, и то, что Наташка от переживания заболела ветрянкой, то страшно забеспокоился, что его собаки могут заразиться ветрянкой.
   И вот после этого, когда мы с Колькой, усталые и злые, покупали бублики около метро, чтобы немного утешить себя, я увидел дядю Шуру. Я хотел к нему подлететь, но в последний момент узнал его собеседницу и поспешно затормозил. От неожиданности я подавился бубликом и закашлялся: ведь дядя Шура беседовал не с кем-нибудь, а с Надеждой Васильевной!
   Колька-графолог, чтобы остановить кашель, ударил меня изо всех сил по спине. После этого я снова обрел дар речи и прошептал:
   - Вон стоит дядя Шура.
   - И она? - догадался Колька.
   Я кивнул.
   - А я-то думал, что дядя Шура успокоился и она навсегда исчезла из нашей жизни!
   - Простак, - ответил Колька-графолог.
   Они стояли друг против друга, и между ними возвышалась ее виолончель. Они попеременно, а иногда и одновременно поддерживали ее: то Надежда Васильевна, то дядя Шура, то вместе, и тогда их руки сталкивались.
   Прохладный ветерок трепал полы ее расстегнутого пальто и так же трепал волосы на непокрытой голове. Но она ничего этого не замечала, внимательно слушала дядю Шуру и показывала всем своим видом необычайную нежность к нему. Он заботливо застегнул ей пальто и поднял воротник. Когда он подымал ей воротник, она успела прижаться щекой к его ладони.
   - Ловка! - Колька-графолог жевал бублик и ехидно поглядывал на меня: А твой хирург расквасился.
   Наконец Надежда Васильевна нехотя вскинула виолончель на плечо, и они разошлись.
   Дядя Шура прошел мимо меня, не заметив. До меня ли ему: он не видел никого и ничего. Наскочил на какую-то женщину, извинился. Радостная улыбка не сходила у него с лица.
   - Ну, - Колька-графолог подтолкнул меня, - надо действовать.
   - Хорошо, - послушно согласился я. - Сейчас я ей все объясню. - Я угрожающе сунул бублик в карман, как будто это пистолет, и устремился в погоню за Надеждой Васильевной.
   Я обогнал ее и преградил дорогу.
   Нет, она не изменилась. Она была такая же прекрасная, как раньше, а может быть, даже лучше, потому что похудела и глаза у нее от этого увеличились. Это было самое обидное.
   - А, Боря, здравствуй! - весело сказала она. - Откуда свалился?
   - Из метро вышел и увидел вас, - многозначительно ответил я и стал ждать, как она начнет передо мной оправдываться.
   Но нет, она и не думала оправдываться, опустила руку на мое плечо и радостно предложила:
   - Проводи меня немного, а то я, как всегда, опаздываю.
   И я вдруг чему-то обрадовался и незаметно для себя пошел рядом с нею.
   - Понеси виолончель, - попросила она.
   И ее виолончель оказалась у меня в руках, и блаженная улыбочка, какая только что озаряла лицо дяди Шуры, поползла по моим губам.
   Тут я увидел Кольку-графолога, который почему-то шел к нам навстречу, хотя мы расстались около метро. Он усиленно вращал глазами, но, честно говоря, я узнал его только в тот момент, когда он сильно толкнул меня в бок.
   Виолончель испуганно звякнула, и я остановился.
   - Ты чего? - спросила Надежда Васильевна.
   "Ну и подлец! - подумал я про себя. - Ну и дамский угодник! Из-за каких-то лучистых глаз готов был предать идею! Хорошо, что графолог меня вовремя остановил. Молодец!"
   Я отвернулся, чтобы не видеть лица и гипнотических глаз Надежды Васильевны, и процедил:
   - И дядю Шуру, между прочим, я тоже видел, - и протянул ей виолончель.
   - А-а-а, - неопределенно ответила она, еще не понимая, в чем дело, и взяла виолончель.
   Похоже было, что мой выпад никак на нее не подействовал. Ну что ж, пойдем дальше, расхрабрился я, это нам не трудно, наша дорога не дальняя. Я достал из кармана недоеденный бублик, вгрызся в него зубами и спросил:
   - Правда, он очень изменился, похудел?
   - Жизнь наладится, он и поправится, - ответила она.
   - А когда она наладится? - не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: - Вы ведь знаете все наперед.
   - Месяца через два, - сказала Надежда Васильевна.
   - Через два? - переспросил я. - А по-моему, гораздо раньше, если им никто не будет мешать.
   - Вот как, - сказала Надежда Васильевна, точно хотела спросить: "Что с тобой случилось, друг мой?"