Железников Владимир Карпович. Жизнь и приключения чудака

   Она так грустно и странно посмотрела на меня, словно открыла во мне что-то неприятное.
   Я потом часто вспоминал ее взгляд.
   Какой-то прохожий толкнул ее, зацепившись за виолончель. Она резко сняла ее, оторвала ремнем пуговицу у пальто, не обратив на это никакого внимания. Ее длинные волосы, торопливо завернутые в пучок - вероятно, она спешила на свидание к дяди Шуре и не успела аккуратно причесаться, - от резких жестов рассыпались и упали ей на лицо. Отбросив их, она, не глядя на меня, покинула поле боя.
   Она убегала от меня в который раз, на ходу занимаясь своим любимым делом: перебрасывая виолончель из одной руки в другую.
   Тут ко мне подошел Колька-графолог и одобрительно хмыкнул.
   - По-моему, я ее победил, - неуверенно сказал я.
   - Ну конечно, - поддержал Колька. - Видел, как она рванула!
   - Может, я слишком сурово? - спросил я.
   - Ситуация требовала решительных поступков, - сказал Колька.
   - Все же ее жалко, - признался я.
   - Ты выполнил свой долг, - сказал Колька.
   Его маленькое подвижное лицо приобрело окаменелость: он явно презирал меня за нерешительность.
   Необдуманная лихость овладела мной, и я, чтобы не отставать от Кольки-графолога, сказал:
   - Мавр сделал свое дело, мавр может уйти!
   - Тоже тетя Оля? - догадался Колька. - Это надо запомнить.
   Я кивнул: она, моя учительница. Правда, тетя Оля всегда произносила эти слова горьким, недовольным голосом и они ей служили присказкой к какому-нибудь высказыванию, вроде: "Нет ничего горше самовлюбленной юности. Все-то они знают, все-то понимают, во все лезут, все решают и поэтому бьют очень сильно". Я же, как видите, ограничился только первой ее фразой.
   - Даже пуговицу не успела поднять, - хихикнул я.
   Но тут мне почему-то стало стыдно: собственно, над чем я так усердно хихикал? Я наклонился, поднял пуговицу и опустил в карман.
   Наша жизнь потихоньку, не без моего участия, налаживалась. Я старался и, казалось, действовал успешно. Только вчера, например, я отвел дядю Шуру и Наташку в зоопарк. Они ведь не были там с тех пор, как у них в доме появилась Надежда Васильевна. И все это я сделал ловко и тонко, никто из них даже не догадался, что их случайная встреча была мною подготовлена. Я крепко усвоил слова тети Оли: "Если хочешь сделать что-нибудь кому-нибудь приятное, делай это незаметно, без усилий, невзначай".
   Тетя Оля сама тоже любила поступать "невзначай". Бывало, придет к нам, а в сумке у нее при этом с десяток пирожных. Или билеты в кино. Она выбрасывала их в последнюю минуту, когда уже уходила.
   И я тоже, действуя ее методом, привел Наташку невзначай к больнице дяди Шуры.
   - Смотри, куда мы попали, - сказал я.
   - Папина больница, - удивилась Наташка.
   - Может, зайдем? - предложил я. - Сделаем ему приятное.
   И мы зашли и дождались его, и все было просто замечательно, потому что мы попали в зоопарк, как когда-то. Правда, в зоопарке нам не очень понравилось: всех зверей из летних вольеров перевели в зимние помещения, и звери были не такие веселые. Конечно, без солнца и неба.
   ...Как-то я сидел дома, и вдруг до меня долетела откуда-то музыка. Я прижался ухом к стене. Не было никакого сомнения: в квартире у дяди Шуры играла виолончель.
   Значит, все же вернулась Надежда Васильевна?! Вернулась, несмотря на мою просьбу. Теперь Наташка наверняка что-нибудь выкинет. Сбежит в цирк или уйдет к цыганам...
   Дверь мне открыл сам дядя Шура, и звуки виолончели обрушились на меня.
   - А, это ты, мыслитель! - равнодушно произнес дядя Шура, хотя вид у него был явно возбужденный.
   И "мыслителем" он меня почему-то обругал, и в комнату не приглашал. Неужто она наябедничала? Ну что ж, ничего не поделаешь, оказался лишним, хотя почему-то было чертовски обидно. Всегда обидно, когда тебя не понимают.
   - Скажите Наташке, пусть зайдет ко мне.
   Я человек гордый и никогда никому навязываться не собирался.
   - А ты не зайдешь? - спросил дядя Шура. Он обнял меня за плечи: - Всем мыслителям трудно живется. Они вечно размышляют, размышляют... А по мне, надо жить проще и естественней. Если что-то непонятно, возьми и скажи. - Он остановился: - Послушай. Как играет!.. А ты думаешь, я не прав?
   - Словами всего не выскажешь, - сказал я. - Я вам не помешаю? - Я боялся встречи с Надеждой Васильевной.
   - Не помешаешь, - резко сказал дядя Шура и первый вошел в комнату.
   Я остановился на пороге и огляделся.
   Никакой Надежды Васильевны в комнате не было, но около дивана стоял магнитофон. Его динамики были включены на полную силу. И более того: я почему-то впервые заметил, что комната дяди Шуры приняла прежний вид, какой она была еще до Надежды Васильевны.
   Дядя Шура с размаху плюхнулся на диван.
   - Что-то вы мне не нравитесь, - сказал я, стараясь перекричать магнитофон.
   - Я сам себе не нравлюсь, - ответил дядя Шура.
   - Что-нибудь случилось? - спросил я.
   - Ничего, - ответил дядя Шура. - Или, точнее, случилось все, что могло случиться.
   В это время появилась из своей комнаты ее светлость Наталья Александровна, наклонилась к магнитофону и убрала звук.
   Дядя Шура протянул руку к магнитофону и снова усилил звук. Он устало закрыл глаза.
   Наташка обиженно повернулась и ушла.
   Да, подумал я, в этом доме явно не хватает тети Оли с ее нежностью и добротой и неожиданными точными словами, против которых нечего возразить. А у меня пока, хотя я и старательный ее ученик, толком ничего не получается.
   Я подумал, что, может быть, Наташка и я далеко не во всем правы.
   Теперь, когда вся эта история канула в лету, я часто вспоминаю ее, но никак не могу понять, как я мог совершить столько необдуманных, неблагородных поступков. Честно, меня до сих пор это пугает. А вдруг со мной случится снова что-нибудь в этом роде? Или еще похуже.
   Ведь назвал я благородного Петьку, хозяина Рэды, вором!
   Я его встретил совершенно неожиданно в школьном коридоре. Искал-искал, бегал-бегал, а нашел у себя под носом.
   Когда я его увидел, то не сразу понял, что это он. Прошел несколько шагов вперед и оглянулся.
   И он оглянулся, и наши глаза встретились. А в следующий момент мы одновременно перешли на стремительный бег по школьным коридорам, лестницам, закоулкам, сбивая на ходу встречных ребят. И когда я его схватил, то некоторое время не мог произнести ни слова, так задохнулся от быстрого бега. Он оказался вертким и сильным.
   - Теперь ты, - сказал я, отдышавшись, - от меня не убежишь.
   - А я, - сказал он нагло, - и не собираюсь.
   - "Не собираюсь"! - передразнил я его.
   - Не собираюсь, - повторил Петька.
   - Может быть, скажешь, что ты от меня и не убегал?
   - Убегал.
   - Почему? - спросил я, угрожающе сжимая Петькино плечо.
   - Потому что ты за мной гонялся, - ответил он.
   - Ну вот, а теперь я тебя поймал, - сказал я тоном победителя. - Когда отдашь собаку?
   - Никогда! - ответил Петька.
   - Никогда?! - возмутился я и сильно тряхнул Петьку.
   - Это моя собака, - упрямо сказал он.
   - А ну, пошли в класс! - Я почти волоком протащил его по коридору. Там ты у меня попляшешь... на виду у всех.
   Так мы пришли в его класс, где и произошел этот ужасный случай, о котором я никак не могу забыть.
   Значит, втащил я его в класс и громовым голосом, полным упоенного самодовольства, крикнул:
   - Ребята, - и толкнул вперед Петьку, - он украл нашу собаку!
   Поднялся, конечно, невообразимый шум, потому что никто из них еще никогда в жизни живого вора не видел!
   - Где вор, кто вор?! - понеслось со всех сторон. - Петька?!
   А Петька, не обращая внимания на все эти шумы и крики, подошел к своей парте, достал из портфеля аккуратно сложенный лист и протянул мне.
   Я развернул лист и прочел: "Паспорт собаки по кличке "Рэда". Хозяин П.Я.Смирнов. Породы чау-чау".
   Пока я это читал и передо мной вырисовывалась действительная картина событий, нас окружили плотным кольцом Петькины одноклассники, стараясь заглянуть в бумагу.
   - А кто же это П.Я.Смирнов? - спросил я.
   - Это я, - ответил Петька. - Петр Яковлевич Смирнов.
   - Точно! - крикнул кто-то из ребят. - Это он!
   - А может, ты переименовал Малыша в Рэду, - противно не сдавался я, чтобы замести следы.
   - Чудак, - без всякой злости сказал Петька. - Малыш - мальчик, а Рэда ведь девочка!
   И тогда все стали почему-то хохотать, а я повернулся, чтобы скрыться.
   - А кто будет извиняться за оскорбление? - настиг меня мальчишеский голос.
   - Извини, если можешь, - сказал я и исчез, не оглядываясь.
   Народ теперь пошел! Спуска не даст!
   Петьку я познакомил с Наташкой, он теперь ее лучший друг. И дядя Шура проникся к нему таким расположением, что научил своим фокусам. А Надежда Васильевна вошла с ним в тайный сговор. Оказывается, они ждут от Рэды потомства, но тщательно это скрывают, чтобы сделать Наташке сюрприз. И тетя Оля сразу распознала в нем благородного человека.
   Только Кольке-графологу он не понравился. Тот заставил его написать на бумажке несколько слов, потом выхватил ее, долго изучал, можно сказать проел глазами, повернулся ко мне, будто Петьки здесь не было, и снисходительно поставил диагноз: "Слишком прост и наивен. Не сильная личность".
   Зато тетя Оля, когда услышала про графолога, сказала: "Он Наполеон какой-то... Бонапарт. Приведи его ко мне. Я камня на камне не оставлю от этой сильной личности".
   Правда, на этот раз у тети Оли ничего не вышло. Во время их единственной беседы она пыталась, как она говорит, проникнуть во внутренний мир Кольки-графолога, чтобы понять, зачем ему необходимо стать сильной личностью. Она в течение двух часов рассказывала нам про свою жизнь, надеясь вызвать Кольку на ответную откровенность, угощала чаем с вареньем, жареной хрустящей картошкой. Она так старалась, что ей стало плохо с сердцем, и она украдкой пила в соседней комнате капли.
   Но Колька-графолог остался непроницаем. Он только после этого изменил свою тактику. Вместо молчаливого одиночества он "изобрел" систему завоевания авторитета.
   "Людей надо покорять и завоевывать, чтобы стать первым среди них, сказал он как-то мне. - Скоро весь класс будет у моих ног".
   Для этого он научился играть на гитаре и петь, стал усиленно заниматься математикой и физикой. Однажды даже вступил в математический спор с учительницей и победил ее. Его милое птичье лицо неизвестно каким образом приобрело жесткость. Он усох еще больше и вытянулся (у него есть своя система вытягивания роста, но он ее скрывает). Снял очки и сказал, что тренировкой и силой воли вернул себе зрение. Он уже близок к достижению своей цели, потому что успешно покорил полкласса...
   Но вернемся вновь к нашей истории, а то я никогда ее не закончу. Учительница литературы предупредила, что у меня нет стройности мысли при изложении, что я люблю отвлекаться по каждому незначительному поводу. И это большой недостаток. А мне нравится отвлекаться.
   Благодарный Петька посоветовал мне пойти на Птичий рынок. Он сказал, что там иногда продают случайно найденных собак.
   И представьте, на Птичьем рынке я действительно нашел... только не Малыша, а Надежду Васильевну! Это была не простая встреча.
   Я присел на корточки около выводка овчарок: их было целых шесть штук, симпатичных щенков. Они ползали по коврику возле своей гордой громадной матери.
   - Мне нужен щенок породы чау-чау, - раздался надо мной женский голос. Вы здесь таких не встречали?
   В первый момент я ее не узнал, но слово "чау-чау" привлекло мое внимание.
   - Чау-чау? - переспросил хозяин овчарки. - Не знаю.
   - Они такие лохматые, - объяснила Надежда Васильевна.
   И вот тут-то я ее узнал по голосу и насторожился.
   - А вы возьмите моего щенка, - предложил хозяин овчарки. - Умная порода.
   - Спасибо, - ответила Надежда Васильевна. - Мне надо именно чау-чау... У моей дочери был такой щенок... и пропал. Вот я и ищу нового.
   Я чуть не упал от ее слов, прямо готов был плюхнуться на грязную мостовую.
   "У моей дочери", - сказала она. "У моей дочери... у моей дочери", - как дурак, твердил я про себя.
   Я здорово обрадовался, когда наконец почувствовал значение ее слов. Выходило, что она любит Наташку, раз называет своей дочерью.
   "В конце концов, - как говорит тетя Оля, - все истории когда-нибудь заканчиваются, и, как правило, благополучно".
   Я встал и сказал:
   - Здравствуйте, Надежда Васильевна.
   Улыбнулся и подумал, сейчас она ответит мне прежними словами: "Привет... Видел ли ты сегодня цветные сны?.." Но она ничего такого не ответила, а безразлично, без тени удивления оглядела меня:
   - А-а-а, и ты...
   Ее слова больно хлестнули меня по лицу. Это было как раз на тему о предательстве. Может быть, она об этом и не подумала, может, это вышло случайно, но у меня в голове эта фраза приобрела сразу свой знаменитый законченный смысл: "И ты, Брут..."
   "Ну что ж, - подумал я, - пойдем дальше по этой дороге, поглотаем горькой пыли. Что заслужили, то и получили".
   Я посмотрел на нее - неужели она на самом деле так думала обо мне, - но ни о чем не догадался, а только увидел, что лепестки цветов у нее в глазах расцвели невероятно.
   - Добрый день, - спокойно произнесла Надежда Васильевна.
   - "...любитель случайных встреч", - подхватил я, произнеся фразу, которую мне когда-то сказала она сама.
   Надежда Васильевна мгновенно посмотрела на меня. Я снова ей улыбнулся, - по-моему, это была самая жалкая улыбочка за всю мою жизнь, - но успеха не добился. Она не приняла моей протянутой руки даже ценой унижения.
   Постояли. Помолчали.
   - Вот решил зайти, - выдавил я. - Может, чего куплю.
   Мы поболтали еще несколько минут о разных пустяках, о том, чего только не продают на этом рынке. Она сказала:
   - Все, кроме лунной породы.
   А я добавил, стараясь ее развеселить:
   - И виолончели...
   Она не развеселилась.
   О Малыше и собаках породы чау-чау мы не сказали ни слова. О дяде Шуре и Наташке тоже ничего.
   Но в конце концов я все же не выдержал и спросил:
   - Надежда Васильевна, вы на меня сердитесь?
   - Да, - сказала она. - Сержусь.
   - Я подумал, - в отчаянии признался я, - может, вы Наташу не любите. Хотел как лучше... для всех.
   Все. Точка. Баста. Мы готовы были разойтись навсегда, но она продолжала смотреть на меня изучающе. Что-то, видно, увидела жалостливое, потому что жестко добавила:
   - Так ты ничего и не понял. Остался верным учеником своей тети Оли.
   Действительно, по моему лицу всегда можно догадаться, что у меня на душе. Это мой большой недостаток, я никак не научусь скрывать свои чувства. Недаром тетя Оля говорит: "Твое лицо как букварь. Его всегда легко и просто прочесть. Впрочем, не расстраивайся, со мной всю жизнь творится то же самое".
   Обиднее всего, что я не нашелся, как заступиться за тетю Олю. Надежда Васильевна ведь была несправедлива к ней. Разве тетя Оля просто добренькая?
   Так Надежда Васильевна и ушла. Когда она была уже довольно далеко, я все же крикнул ей в спину:
   - Вы неправы!
   Не знаю, слыхала она мои слова или нет, только не оглянулась. А я почувствовал, что надежная дорога ведет куда-то в другую сторону, а моя петляет среди кочек и болот.
   Затем я почувствовал острый голод. У меня всегда появляется ощущение голода, когда я сильно волнуюсь. Мне бы что угодно пожевать, это меня отвлекает. Некоторые люди, как известно, теряют всякий аппетит, когда волнуются, я же наоборот. Я купил в палатке бублик и автоматически, все еще думая о Надежде Васильевне, вонзил в него зубы. И вдруг, вы не поверите, чудесный бублик, пахнущий свежим тестом и маком, показался мне горьким-прегорьким. Я даже в удивлении посмотрел на него. Нет, тесто обыкновенное: белое и мягкое. А дело было в том, что этот бублик напомнил мне тот день, когда я случайно около нашего метро встретил Надежду Васильевну с дядей Шурой и сказал ей про то, что она мешает хорошо и мирно жить дяде Шуре и Наташке.
   Я ведь тогда тоже ел бублик; нахально так жевал перед ее носом этот вездесущий проклятый бублик и цедил сквозь зубы жестокие слова.
   Вспомнить страшно, что я ей тогда наговорил! "Правда, он (дядя Шура) очень изменился, похудел?"
   "Жизнь наладится, он и поправится", - ответила она.
   "А когда она наладится? - не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: - Вы ведь знаете все наперед".
   Вспомнил, как она бежала от меня, как лихорадочно перебрасывала виолончель из одной руки в другую, как ветер растрепал ее торопливо собранную прическу и бросил ей волосы на лицо.
   Все это предстало передо мной с такой невероятной точностью, что мне показалось: стоит протянуть руку - и я коснусь морской металлической пуговицы на ее пальто.
   От этих воспоминаний мне стало нестерпимо стыдно, и хотя тетя Оля говорит: "Стыдно - это хорошо, это, знаешь ли, благородно, это значит, что ты такого больше не сотворишь", - мне это ничуть не помогло, ибо то, что было сделано, было достаточно гнусным.
   Тут я вам должен честно признаться, что тетя Оля, когда я навещал ее, предостерегала меня, что я веду себя неправильно.
   "Поверь моему педагогическому чутью, - сказала она. - Они обязательно помирятся, потому что любят друг друга".
   Тогда в ответ ей я только нервно хихикнул и презрел ее педагогическое чутье. А напрасно. Но что теперь об этом говорить, все мы умны задним числом!
   Я попробовал снова хихикнуть, на этот раз над собой. Иногда, говорят, смех выручает. Но сейчас он меня не выручил: скулы свело чем-то вроде судороги. А ведь совсем недавно она прислала мне открытку из Ленинграда и называла "друг мой". Помню, как я радовался ее обращению. "Друг мой, писала она. - Посмотри, какой красивый дворец..." Я перевернул открытку и увидел фотографию двухэтажного каменного дома, мельком взглянул, но так как меня интересовал не этот дворец, а ее письмо, то я снова перевернул открытку и прочел до конца.
   "...Посмотри, какой красивый дворец, - писала Надежда Васильевна. Кажется - его строили не люди, а он вырос сам, вернее, родился из земли, на которой стоит. Как деревья и цветы. Ты лучше поймешь меня, если отложишь сейчас открытку в сторону, а потом возьмешь ее словно случайно. И так сделай много раз, и тогда ты станешь думать об этом дворце и к тебе придет удивление перед ним, как ко мне".
   И действительно, так оно и получилось.
   Первый раз, когда я взглянул на этот дом, то заметил лишь его желтый цвет и автоматически отметил количество этажей. Красота же его осталась для меня не замеченной. Тогда я не знал, что прекрасное понимаешь не сразу, что нужно много времени, чтобы научиться этому... Посмотрев на открытку во второй раз, я увидел, что окна в доме имеют какой-то особенный четкий и легкий рисунок, а арка кажется узкой и такой таинственной, что появлялось непреодолимое желание войти в нее; потому что там, так мне казалось, спрятано какое-то невероятное чудо.
   Однажды, возвращаясь домой, я вспомнил про открытку, и мне захотелось немедленно ее увидеть. И от этого мне стало радостно, хотя ведь ничего особенного не произошло. Просто у меня дома на столе лежала открытка с изображением дворца времен царствования Екатерины Второй, и все.
   А чего стоили ее слова (как я мог их забыть!): "Знаешь, внутри каждого из нас заложен огромный разнообразный мир. Человек - это целая Вселенная. И ты тоже Вселенная. Только надо научиться открывать себя. Если ты будешь всегда помнить об этом, то твои поступки станут значительными и важными и тебе не захочется заниматься чем-то случайным. Будет жалко и обидно терять свое время".
   А теперь она, то есть Надежда Васильевна, все удалялась и удалялась от меня и превращалась из обыкновенного человека в недосягаемую горную вершину, которая без конца манит к себе, но которую тебе никогда не дано покорить. Так я ее снова сильно полюбил, может быть, больше, чем раньше, и понял, что виноват перед нею и безвозвратно ее потерял. И этот мой поступок навечно будет на моей совести, как клеймо на плече древнего раба.
   Итак, заклейменный и уничтоженный, я приплелся к Наташке. А та занималась каким-то странным, непривычным делом. Она подметала пол. Веник для нее был велик, и она держала его двумя руками. Ей было явно не до меня.
   Я сел в любимое кресло дяди Шуры и стал думать.
   Жалко, что не заступился за тетю Олю. Крик в удаляющуюся спину Надежды Васильевны: "Вы неправы" - это не защита друга. И я вспомнил еще одну историю.
   Это случилось после скандала с Колькой-графологом. Правда, я не хотел про это рассказывать, потому что история с Колькой пока имеет только начало и в ней нет конца, а я, как известно, люблю рассказывать только законченные истории. Тогда в них есть и смысл. Но уж раз пришлось к слову...
   Дело дошло до того, что я решил уйти из школы. В последнее время я стал избегать Кольку-графолога. А его это ущемляло: все "у его ног", а я нет. И он повел на меня атаку. Как-то пристал ко мне с расспросами, что нового слышно о Надежде Васильевне. А когда я ему ответил, что ничего, он от меня отвязался, отошел к своим дружкам и громко, чтобы я слышал, начал рассказывать про то, какая Надежда Васильевна роковая женщина, как в нее влюблен "некто", подстерегает ее, носит виолончель и прочее, и прочее, и прочее...
   Тогда я ему сказал, что это низко - выдавать чужие секреты, и что он вообще подлец! И добавил, что, если он сейчас не прекратит, я его ударю. Так и сказал. Грубо, конечно. А ведь нельзя еще забывать, что в этом классе я новичок и все, можно сказать, против меня.
   "Ну, попробуй", - ответил он и гордо сложил руки на груди.
   Мы переругивались через весь класс и, когда он произнес: "Ну, попробуй", - то был, конечно, уверен, что я своей угрозы не выполню. А я прошел к нему, при этом я двигался необыкновенно легкой походкой, как будто шел на приятное свидание, внимательно посмотрел в его бывшее милое птичье лицо, поднял руку для удара и... не ударил! Вместо этого я улыбнулся и похлопал его по плечу. А он не ожидал этого и вздрогнул, как от удара.
   Если бы я его ударил, он бы, вероятно, не так разозлился, а тут просто обезумел. Он приказал: "Ребята, хватай его!" - и вместе с дружками набросился на меня, когда я стоял к ним уже спиной.
   Они скрутили мне руки, повалили на пол и сели на ноги. Но этого ему показалось мало, и он крикнул: "Давайте его разденем!" Ему тоже хотелось меня унизить.
   Они стянули с меня рубашку, брюки и ботинки. А в это время в класс вошла литераторша. Она чуть не упала от возмущения. Я ее понимаю, я бы сам на ее месте упал. Она же не знала, как все произошло.
   "Вон, - закричала она. - Сейчас же!.."
   Я подхватил свои вещички и как был, в трусах, в майке и в одном носке, бросился к дверям.
   "Дневник!" - остановила она меня.
   Тогда я забился в угол и хотел быстро одеться, прежде чем принести ей дневник, но она не дала мне этого сделать.
   "Нет, - сказала она. - Так и стой перед девочками!.."
   Когда я в уборной одевался, то меня колотила дрожь.
   После этого я и решил не ходить больше в школу и провалялся около телевизора три дня.
   Первые два дня Наташка старалась прорваться ко мне, но я ее не пускал. Но на третий день она, видно, не выдержала и передо мной появился дядя Шура. Он спросил, как мои дела, что это меня не видно и не заболел ли я. Между прочим спросил о школе. Конечно, это была Наташкина работа: видно, принесла из школы на хвосте. Я ему честно ответил, что эта школа мне не по душе. Он, как всегда, был лаконичен, он только сказал: "Обидно" - и больше ничего. А на следующий день мне позвонил Сашка и зазвал меня в старую школу. И я пошел, и все мне были рады. А бывшие первоклашки чуть с ума не сошли от радости. Я обошел все школьные закоулки, наговорился со старыми знакомыми, был совсем счастлив. Но странное дело: я чувствовал, что это уже не мое и возвращаться сюда мне не хотелось, и это привело меня в такое состояние, что на следующее утро я отправился в свою новую школу.
   И только совсем недавно я узнал, что звонок Сашки устроил дядя Шура. Вот это друг! Не кричал, не бил себя кулаком в грудь, а помог. Не то что я.
   Тут в моей голове вдруг сложилась простейшая формула для действия. Раз Надежда Васильевна любит Наташку, почему бы Наташке не полюбить Надежду Васильевну?
   Наташка кончила подметать пол, достала из шкафа старую, забытую скатерть и сказала:
   - Боря, помоги мне постелить скатерть.
   От этих ее слов, от того, что она достала скатерть, которую так любила Надежда Васильевна, меня просто выбросило из кресла, как из катапульты. "Ого! - подумал я. - Кажется, можно действовать!"
   Мы расстелили скатерть и теперь стояли с разных сторон стола друг против друга.
   Почти одновременно мы подняли головы от розовой поверхности скатерти, и наши глаза столкнулись, и Наташка догадалась, о ком я думаю. Потому что она сама думала о Надежде Васильевне!
   - Ты изменилась за последнее время, - сказал я. - Глаза у тебя усталые.
   - Уроков много задают, - ответила Наташка и отвернулась.
   - Конечно, - сказал я. - Это тебе не первый класс. - И решился: Слушай, я давно хотел с тобой посоветоваться... - Небрежно так произнес, а у самого все внутри напряглось. - Вот жили три человека... А потом разъехались. Двум от этого плохо, а одному хорошо... Что в этом случае делать?.. Как поступить?
   Я повернулся к ней спиной, чтобы сесть в кресло, а когда обернулся, ее в комнате не было. Скоро она вернулась, неся в руках кувшин с цветами. Поставила его на стол, и в комнате стало совсем как прежде.
   - Розовые цветы на розовом, - сказал я, как когда-то говорила Надежда Васильевна.
   - Вот придет папа, - сказала Наташка, не обращая внимания на мои слова, - а у меня чистота.
   - Наташка, - сказал я, - а почему ты мне ничего не ответила?
   Наташка промолчала.
   Я тяжело вздохнул.
   - "Нет ничего горше самовлюбленной юности, - сказал я словами тети Оли. - Все-то они знают, все понимают, во все лезут, все решают и поэтому бьют очень сильно".