Желязны Роджер. Князь Света

   — Почему, Яма? — спросил он.
   — Все это рассматривалось с большим тщанием, — сообщил тот. — Нам не хотелось создавать вокруг тебя ореол великомученика, способствуя тем самым дальнейшему распространению этого твоего учения. С другой стороны, если тебя не остановить, это может зайти слишком далеко. И вот решено было, что ты должен пасть, — но только от руки посланца Небес, дабы тем самым наглядно показать, чья религия сильнее. И тогда, пусть ты даже и прослывешь мучеником, буддизму суждена будет участь второразрядной религии. Вот почему должен ты сейчас умереть подлинной смертью.
   — Спрашивая «Почему?», имел я в виду совсем другое. Ты ответил не на тот вопрос. Я подразумевал, почему именно ты пришел, чтобы сотворить сие, Яма? Почему ты, чародей от оружия, корифей в науках, явился как лакей кучки пьяных теломенов, которым недостает квалификации, чтобы наточить твой клинок или мыть за тобой пробирки? Почему ты, которому подобало бы стать самым свободным, самым раскрепощенным и возвышенным духом среди всех нас, почему ты унижаешь себя, прислуживая тебя недостойным?
   — За эту хулу умрешь ты не такой уж гладкой смертью.
   — Почему? Я только задал вопрос, которому суждено прийти на ум отнюдь не только мне. Я же не оскорбился, когда ты назвал меня поддельным Буддой. Я-то знаю, кто я такой. А кто ты, бог смерти?
   Яма заткнул клинок за пояс и вытащил трубку, которую он купил днем в таверне. Он набил ее табаком, раскурил, затянулся.
   — Нам, очевидно, нужно поговорить еще, хотя бы только ради того, чтобы очистить наши умы от излишних вопросов, — произнес он, — так что я позабочусь о некоторых удобствах.
   Он уселся на небольшой валун.
   — Во-первых, человек может быть в некоторых отношениях выше своих товарищей и, тем не менее, служить им, если все вместе служат они общему делу, которое выше каждого из них по отдельности. Я верю, что служу именно такому делу, иначе бы я вел себя по-другому. Я полагаю, что и ты точно так же относишься к тому, что делаешь, иначе ты бы не мирился с тем жалким аскетизмом, которым обставлена твоя жизнь, — хотя я заметил, что ты не столь изможден, как верные твои ученики. Не так давно, в Махаратхе тебе предлагали божественность, не так ли, а ты посмеялся над Брахмой, совершил налет на Дворец Кармы и до отвала напичкал все молитвенные машины в городе самодельными жетонами…
   Будда хмыкнул. Усмехнулся и Яма. Затем продолжил:
   — Кроме тебя, во всем мире не осталось ни единого акселериста. Эта карта бита, да никогда она и не была козырной. Я испытываю, однако, некоторое уважение к тому, как ты вел себя все эти годы. Мне даже пришло в голову, что если бы удалось разъяснить тебе полную безнадежность теперешнего твоего положения, тебя можно было бы еще убедить присоединиться к сонму небожителей. Хотя я и пришел сейчас, чтобы убить тебя, но если мне удастся убедить тебя, то достаточно будет одного твоего обещания прекратить бессмысленную борьбу, и я возьмусь ходатайствовать, я поручусь за тебя. Я возьму тебя с собой в Небесный Град, и ты сможешь принять там то, от чего однажды отказался. Они послушаются меня, поскольку я им необходим.
   — Нет, — сказал Сэм, — ибо я не убежден в безвыходности своего положения и намерен во что бы то ни стало продолжить представление.
   Из пурпурной рощи донеслись обрывки песнопений. Одна из лун скрылась за верхушками деревьев.
   — Почему твои приспешники не ломятся через кусты в попытках спасти тебя?
   — Они придут, стоит мне их позвать, но звать я не буду. Мне в этом нет нужды.
   — Зачем они наслали на меня этот дурацкий сон?
   Будда пожал плечами.
   — Почему они не восстали, почему не убили меня, пока я спал?
   — Их путь не таков.
   — Но ты-то ведь мог бы, а? Если бы мог спрятать концы в воду? Если бы никто не узнал, что сделал Будда?
   — Не исключено, — отвечал тот. — Но ты же ведь знаешь, что сильные или слабые стороны вождя отнюдь не свидетельствуют о достоинствах или недостатках возглавляемого им движения.
   Яма попыхивал трубкой. Дым клубился у него над головой, потихоньку растворяясь в тумане, который постепенно сгущался здесь, в низине.
   — Я знаю, что мы здесь одни и ты безоружен, — пробормотал Яма.
   — Мы здесь одни. А вся моя поклажа припрятана дальше по дороге.
   — Твоя поклажа?
   — Ты правильно догадался, здесь я все закончил. Я начал то, что намеревался начать. Как только мы закончим нашу беседу, я отправлюсь в путь.
   Яма хмыкнул.
   — Оптимизм революционеров всегда вызывает чувство законного изумления. И как ты предполагаешь отправиться? На ковре-самолете?
   — Пойду, как все люди.
   — По-моему, это ниже твоего достоинства. Ведь тебя же явятся защищать силы мира? Я, правда, не вижу не единого исполинского дерева, готового прикрыть тебя своими ветвями. И нет похоже, умненькой травки, чтобы оплести мне ноги. Скажи, как же тебе удастся уйти?
   — Пусть это будет для тебя сюрпризом.
   — А как насчет схватки? Терпеть не могу убивать беззащитных. Если у тебя действительно где-то поблизости припрятаны пожитки, сходи за своим клинком. У тебя появится хоть и призрачный, но все же шанс. Я слышал даже, что в свое время князь Сиддхартха был незаурядным фехтовальщиком.
   — Спасибо, не стоит. Может, в другой раз. Но только не сейчас. Яма еще раз затянулся, потянулся и зевнул.
   — В таком случае, у меня больше нет к тебе вопросов. С тобой совершенно бесполезно спорить. Мне больше нечего сказать. Не хочешь ли ты присовокупить какое-либо высказывание к нашей беседе?
   — Да, — сказал Сэм. — Какова она, эта сучка Кали? Все говорят о ней разное, и я начинаю думать, не своя ли она для каждого…
   Яма швырнул в него свою трубку, та ударилась в плечо и извергла рой искр ему на руку. Другая, более яркая вспышка блеснула над головой бога смерти, когда он прыгнул вперед: это он взмахнул саблей.
   Но стоило ему сделать пару шагов по песчаной полосе, протянувшейся перед скалой, как что-то сковало его движения. Он чуть не упал, его развернуло поперек направления движения, и так он и замер. Он попытался вырваться, но не смог сдвинуться с места.
   — Все зыбучие пески зыбки, — сказал Сэм, — но некоторые из них зыбче других. Радуйся, что эти-то не из них. Так что в твоем распоряжении осталось еще не так уж мало времени. Я бы с охотой продолжил нашу беседу, если бы считал, что у меня есть хоть какой-то шанс убедить тебя присоединиться ко мне. Но я знаю, что шанса такого у меня нет — как у тебя убедить меня явиться на небеса.
   — Я высвобожусь, — мягко проговорил Яма, оставив свои тщетные попытки. — Я как-нибудь высвобожусь, и я отыщу тебя снова.
   — Да, — сказал Сэм. — Мне кажется, так и будет. На самом деле, чуть погодя я расскажу тебе как в этом преуспеть. Но в данный момент ты настолько заманчивая приманка для любого проповедника — полоненный слушатель, представляющий оппозицию. Итак, у меня для тебя, Владыка Яма, есть небольшая проповедь.
   Яма взвесил в руке свою саблю, прикинул расстояние и, отказавшись от мысли бросить ее в Будду, засунул ее за пояс:
   — Давай, проповедуй, — сказал он, и ему удалось поймать взгляд Сэма.
   Тот покачнулся на своей скале, но заговорил снова.
   — Все-таки поразительно, — сказал он, — что мутировавший мозг порождает разум, способный переносить все свои способности и возможности в любой другой мозг, какой только тебе ни придет в голову занять. Много лет прошло с тех пор, как я в последний раз испытывал ту свою способность, которой пользуюсь сейчас, — а действовала она примерно так же. Никакой разницы, какое тело я занимаю, похоже, что силы мои переходят из тела в тело вместе со мною. И так же, как я понимаю, обстоит дело с большинством из нас. Шитала, я слышал, способна на расстоянии насылать на людей температуру, А когда она принимает новое тело, способность эта перетекает вместе с ней в новую нервную систему, хотя и проявляется поначалу весьма слабо. Или Агни, ему, я знаю, достаточно посмотреть некоторое время на какой-либо предмет и пожелать, чтобы он загорелся, — и так оно и будет. Ну а возьмем в качестве примера твой смертельный взгляд, который ты сейчас обратил на меня. Не поразительно ли, что ты всегда и везде удерживаешь при себе этот дар — на протяжении уже веков? Я часто задумывался о физиологической подоплеке этого явления. Ты не пробовал исследовать эту область?
   — Да, — сказал Яма, и глаза его пылали под насупленными черными бровями.
   — Ну и как же ты это объяснишь? Кто-то рождается с паранормальным мозгом, позже его душа переносится в мозг совершенно нормальный — и однако аномальные его способности при переносе сохраняются. Как это может быть?
   — Просто имеется лишь одна телесная матрица, как электрическая, так и химическая по своей природе, и она тут же принимается за перестройку нового физиологического окружения. Новое тело содержит многое такое, что она склонна трактовать как болезнь и стремится посему вылечить, чтобы вновь обрести старое доброе тело. Если бы, к примеру, твое нынешнее тело удалось сделать физически бессмертным, рано или поздно оно стало бы подобием твоего исходного тела.
   — Как интересно.
   — Вот почему перенесенные способности так слабы, но становятся тем сильнее, чем дольше ты занимаешь данное тело. Вот почему лучше всего развивать Атрибут или, может быть, пользоваться к тому же и помощью механизмов.
   — Хорошо. Я всегда этим интересовался. Спасибо. Ну а пока — пробуй на мне дальше свой смертельный взгляд; он, знаешь ли, весьма болезнен. Так что это все-таки кое-что. Ну а теперь перейдем к проповеди. Гордому и самонадеянному человеку, примерно такому, как ты, — с восхитительной, по общему мнению, склонностью к поучениям — случилось проводить исследования, связанные с некой болезнью, результатом которой становятся физическая и моральная деградация больного. И однажды оказалось, что он сам заразился этой болезнью. Так как мер по ее лечению он еще не разработал, лекарств не нашел, он отложил все в сторону, посмотрел на себя в зеркало и заявил: «Но меня-то она ничуть не портит». Это, Яма, про тебя. Ты не будешь пытаться побороть сложившееся положение, ты до некоторой степени даже гордишься им. В ярости ты сорвался, так что теперь я уверен в своей правоте, когда говорю, что имя твоей болезни — Кали. Ты бы не передал свою силу в руки недостойного, если бы эта женщина не принудила тебя к этому. Я знаю ее очень давно, и я уверен, что она ничуть не изменилась.
   Она не может любить мужчину. Она питает интерес только к тем, кто приносит ей дары хаоса. А если когда-нибудь ты перестанешь подходить для ее целей, она тут же отстранит тебя, бог смерти. Я говорю это не потому, что мы враги, но, скорее, как мужчина мужчине. Я знаю. Поверь мне, я знаю. Возможно, что тебе не повезло, Яма, что ты никогда не был молод и не узнал первой своей любви, в весеннюю пору… Мораль, стало быть, моей наскальной проповеди такова: даже зеркалу не под силу показать тебя тебе самому, если ты не желаешь смотреть. Чтобы испытать правоту моих слов, поступи разок ей наперекор, пусть даже по какому-нибудь пустяковому поводу, и посмотри, как быстро она среагирует и каким образом. Как ты поступишь, если против тебя обращено твое собственное оружие, Смерть?
   — Ну что, ты кончил? — спросил Яма.
   — Почти. Проповедь — это предостережение, и я предостерег тебя.
   — Какою бы ни была твоя способность, та сила, которой, Сэм, ты сейчас пользуешься, вижу я, что на данный момент непроницаемым делает она тебя для моего смертельного взгляда. Считай, что тебе повезло, ибо я ослаб.
   — Я так и считаю, ведь голова моя едва не раскалывается от боли. Проклятые твои глаза!
   — Когда-нибудь я снова испытаю твою силу, и даже если она опять окажется для меня необоримой, ты падешь в тот день. Если не от моего Атрибута, то от моего клинка.
   — Если это вызов, то я, пожалуй, повременю его принимать. Я советую, чтобы до следующей попытки ты проверил мои слова, испробовал мой совет.
   К этому времени бедра Ямы уже до половины ушли в песок.
   Сэм вздохнул и слез со своего насеста.
   — К этой скале ведет только одна безопасная дорога, и я сейчас уйду по ней отсюда. Теперь я скажу тебе, как ты можешь спасти свою жизнь, если ты не слишком горд. Я велел монахам прийти ко мне на подмогу, прямо сюда, если они услышат крики о помощи. Я уже говорил тебе, что не собираюсь звать на помощь, и я не врал. Если, однако, ты позовешь на подмогу своим зычным голосом, они будут тут как тут, тебя засосет за это время разве что на очередной дюйм. Они вытянут тебя на твердую землю и не причинят никакого вреда, ибо таков их путь. Мне симпатична мысль о том, что бога смерти спасут монахи Будды. Спокойной ночи, Яма, мне пора покинуть тебя.
   Яма улыбнулся.
   — Придет и другой день, о Будда, — промолвил он. — Я могу его подождать. Беги же теперь так быстро и далеко, как ты только сможешь. Мир недостаточно просторен, чтобы ты укрылся в нем от моего гнева. Я буду идти следом за тобой, и я научу тебя просветлению — чистым адским пламенем.
   — Тем временем, — сказал Сэм, — я посоветовал бы тебе либо упросить моих послушников помочь тебе, либо овладеть непростым искусством грязевого дыхания.
   Под испепеляющим взглядом Ямы он осторожно пробирался через поле.
   Выйдя на тропинку, он обернулся.
   — И если хочешь, — сказал он, — можешь сообщить на Небеса, что я отлучился, что меня вызвали из города по делам.
   Яма не отвечал.
   — Я думаю, что мне пора позаботиться о каком-либо оружии, — заключил Сэм, — о весьма специфическом оружии. Так что, когда будешь искать меня, возьми с собой и свою приятельницу. Если ей придется по вкусу то, что она увидит, она, может быть, убедит тебя перейти на другую сторону.
   И он пошел по тропинке, и он уходил в ночи, насвистывая, под луною белой и под луной золотой.

IV

   Повествуется и о том, как Князь Света спустился в Демонов Колодезь, чтобы заключить сделку с главарем ракшасов. Честно вел он все дела, но ракшасы остаются ракшасами То есть злобными существами, обладающими огромной силой, ограниченным сроком жизни и способностью временно принимать практически любую форму. Уничтожить ракшасов почти невозможно. Более всего тяготит их отсутствие настоящего тела; главная их добродетель — честность в азартных играх и игорных долгах. Сам факт, что явился Князь Света к Адову Колодезю, служит, быть может, свидетельством того, что в заботах о состоянии мира был он на грани отчаяния…
   Когда боги и демоны, и те, и другие отпрыски Праджапати, вступили в борьбу между собой, завладели боги принципом жизни, Удгитхой, подумав, что е ее помощью одолеют они демонов.
   Они стали почитать Удгитху как нос, но демоны поразили его злом. Поэтому им обоняют и то, и другое — и благоухание, и зловоние, ведь он поражен злом.
   Они стали почитать Удгитху как язык, но демоны по разили его злом. Поэтому им говорят и то, и другое и истину, и ложь, ведь он поражен злом.
   Они стали почитать Удгитху как глаз, но демоны по разили его злом. Поэтому им видят и то, и другое и симпатичное, и уродливое, ведь он поражен злом.
   Они стали почитать Удгитху как ухо, но демоны поразили его злом. Поэтому им слышат и то, и другое и благозвучное, и непотребное, ведь оно поражено злом-
   Тогда стали они почитать Удтитху как разум, но демоны поразили его злом. Поэтому мыслят и о подобающем, истинном и хорошем, и о неподобающем, ложном и испорченном, ведь он поражен злом.

Чхаидогъя упанишада (1, 2, 1-6)

   Лежит Адов Колодезь на вершине мира, и спускается он к самым его корням. Столь же он, вероятно, стар, как и сам этот мир; а если и нет, то по внешнему виду об этом ни за что не скажешь.
   Начинается он со входа. Установлена там Первыми огромная дверь из полированного металла, тяжелая, как грех, высотою в три человеческих роста, шириною вдвое меньше. Толщиной она в локоть, над массивным медным кольцом, в которое кое-кому, может, удастся просунуть голову, вделана в нее металлическая же пластинка каверзнейшего замка; как нажимать на нее, чтобы он открылся, там не написано, а написано примерно следующее: «Уходи. Тебе тут не место. Если попробуешь войти — не выйдет, а ты будешь проклят. Если же ухитришься пройти — не обессудь, тебя предупреждали, и не надоедай нам предсмертными мольбами». И подписано: «Боги».
   Место это расположено у самой вершины очень высокой горы, называемой Чанна, в самом центре очень высокой горной системы, называемой Ратнагари. В краю этом на земле всегда лежит снег, а радуги высыпают, как налет на языке больного, на длинных сосульках, пустивших ростки на промерзших верхушках утесов. Воздух остер, как меч. Небо ярче кошачьего глаза.
   Редко-редко ступала чья-то нога по тропинке, вьющейся к Адову Колодезю. Приходили сюда по большей части просто поглазеть, посмотреть, вправду ли существует великая дверь; когда очевидцы возвращались домой и рассказывали, что видели ее воочию, смеялись над ними обычно все вокруг.
   Лишь предательские царапины на пластине замка свидетельствуют, что кое-кто и в самом деле пытался войти внутрь. Орудия, необходимые, чтобы вскрыть огромную дверь, доставить сюда и даже просто уместить у двери невозможно. Последнюю сотню метров тропка, карабкающаяся по склону к Адову Колодезю, сужается дюймов до десяти; а на прилепившейся под дверью площадке — остатке когда-то обширного козырька, — потеснившись, смогут, может быть, уместиться человек шесть.
   Сказывают, что Панналал Мудрый, закалив свой ум медитацией и разнообразными подвигами аскетизма, разгадал секрет замка и вступил в Адов Колодезь, провел во чреве горы день и ночь. Звали его с тех пор Панналал Безумный.
   Скрывающий в себе пресловутую дверь пик, известный под названием Чанна, лежит в пяти днях пути от крохотного городишка. А вся эта местность — часть далекого северного королевства Мальва. Ближайший к Чанне горный городишко названия не имеет, поскольку населен свирепым и независимым народом, который не испытывает ну никакого желания, чтобы городок их появился на картах сборщиков податей местного раджи. О коем достаточно будет упомянуть, что роста и возраста он среднего, практичен, слегка располнел, ни набожен, ни чрезмерно знаменит — и сказочно богат. Богат он потому, что подданных своих облагает высокими налогами. Когда подданные его начинают возмущаться и по стране распространяется молва о готовящемся восстании, он объявляет войну одному из соседних королевств и удваивает налоги. Если война складывается неудачно, он казнит нескольких генералов и отправляет своего министра-по-миру обсуждать условия мирного договора. Если же вдруг все складывается особенно удачно, он взыскивает с противника дань за то оскорбление, которое якобы вызвало всю заваруху. Обычно, однако, дело кончается перемирием, и подданые его, озлобленные и на войну, и на соперника, и на отсутствие победы, примиряются с высоким уровнем налогов. Имя раджи — Видегха, и у него множество детей. Он любит граклов — священных майн, — не за их глянцевитое черное оперение с изысканными желтыми пятнами вокруг глаз, а за то, что их можно обучить распевать непристойные песенки; любит змей, которым он при случае скармливает оных граклов, когда они фальшивят; любит игру в кости. Он не очень-то любит детей и Льва Толстого.
   Адов Колодезь начинается с грандиозного портала высоко в горах северной оконечности королевства Видегхи, северней которого уже не отыщешь страны, населенной людьми. И, начинаясь там, по спирали, штопором уходит он вниз через самое сердце горы Чанны, вонзаясь, как штопор, в просторные пещеры и туннели, в неведомые никому из людей подземные переходы, простирающиеся глубоко под горной цепью Ратнагари, и тянутся глубочайшие из этих переходов вниз, к корням всего мира.
   И к этой двери пришел странник.
   Он был просто одет, путешествовал в одиночку и, казалось, в точности представлял, куда идет и что делает.
   Прокладывая себе путь по мрачному склону, карабкался он по тропинке вверх на Чанну.
   Большую часть утра потратил он на то, чтобы добраться до своей цели: до двери. Встав, наконец, перед нею, он чуть передохнул, глотнул воды из своей фляги, утер рукой губы и улыбнулся.
   Затем уселся он, прислонившись спиной к двери, и перекусил. Покончив с этим, собрал листья, в которые была завернута снедь, и бросил их вниз через край площадки. Долго смотрел он, как планируют они, падая вниз, как относят их то туда, то сюда воздушные потоки, пока, наконец, не исчезли они из вида. Тогда он достал трубку и закурил.
   Отдохнув, он встал и вновь повернулся лицом к двери.
   Рука его легко легла на плату замка и медленно пустилась в ритуальный танец. Когда он в последний раз нажал на пластину и отнял руку, изнутри, из самой толщи двери донесся одинокий музыкальный звук.
   Тогда он схватился за кольцо и с силой потянул его на себя, мышцы у него на плечах вздулись и напряглись. Дверь подалась, сначала медленно, потом быстрее. Он отступил в сторону с ее дороги, и она распахнулась настежь, уходя за край площадки.
   Изнутри к двери было прикреплено второе кольцо, точная копия первого. Он поймал его, когда дверь проходила мимо, и всем своим весом повис на ней, изо всех сил упираясь ногами в землю, чтобы не дать уйти тяжеленной створке за пределы его досягаемости.
   Волна теплого воздуха накатилась из отверстия у него за спиной.
   Он потянул дверь на место и, запалив один из связки принесенных с собой факелов, закрыл ее за собою. Вперед, по коридору отправился он, и коридор этот потихоньку начал расширяться.
   Пол резко пошел под уклон, и через сотню шагов где-то далеко вверху исчез из виду потолок.
   А через две сотни шагов он уже стоял на краю колодца.
   Теперь со всех сторон его окружала безбрежная, непроглядная чернота, разрываемая лишь огнем его факела. Стены исчезли, только позади и справа от него проглядывала еще последняя из них. В нескольких шагах перед ним исчезал и пол.
   За его кромкой лежало нечто, напоминающее бездонную дыру. Разглядеть ее он не мог, но знал, что контур ее не слишком отличается от окружности и что чем глубже, тем больше становился ее радиус.
   Он спускался по тропинке, что вилась спиралью, прижимаясь к стене колодца, и все время. ощущал напор поднимающегося из глубины теплого воздуха. Искусственной была эта тропа, это чувствовалось, несмотря на ее крутизну. Была она узкой и опасной; во многих местах пересекали ее трещины, а местами загромождали каменные обломки. Но ее неизменный, поворачивающий направо уклон выявлял план и цель в ее существовании.
   Осторожно спускался он по этой тропе. Слева от него была стена. Справа — ничего.
   Прошло, как ему показалось, века полтора, и он увидел далеко под собой крошечный мерцающий огонек, висящий прямо в воздухе.
   Изгиб стены, однако, продолжал искривлять его путь, и вскоре светлячок этот оказался уже под ним и чуть-чуть правее.
   Еще один поворот тропы, и он замигал прямо по ходу.
   Когда он проходил мимо ниши в стене, в которой таилось пламя, в мозгу у него вскричал неведомый голос:
   — Освободи меня, хозяин, и я положу к твоим ногам весь мир!
   Но он даже не замедлился, даже не взглянул на подобие лица, промелькнувшее внутри ниши.
   В океане мрака, раскинувшемся у его ног, теперь были видны и другие огоньки, с каждым шагом плавало их во тьме все больше и больше.
   Колодец продолжал расширяться. Он наполнился сверкающими, мерцающими словно пламя огнями, но это не было пламя; наполнился формами, лицами, полузабытыми образами. И из каждого, когда он проходил мимо, поднимался крик:
   — Освободи меня! Освободи меня!
   Но он не останавливался.
   Он спустился на дно колодца и пересек его пробираясь между обломками камней и скал, перешагивая через змеящиеся в каменном полу трещины. Наконец, он добрался до противоположной стены, перед которой плясало огромное оранжевое пламя.
   При его приближении стало оно вишневым, а когда он остановился перед ним, — синим, как сердцевина сапфира.
   Вдвойне было оно выше, чем он; оно пульсировало, колебалось; иногда оттуда в его направлении вырывался язык пламени, но тут же втягивался назад, словно натыкаясь на невидимый барьер.
   Спускаясь, он миновал уже бесчисленное множество огней, и однако он знал, что еще больше таится их в пещерах под дном колодца.
   Каждый огонь, мимо которого проходил он по пути вниз, взывал к нему, пользуясь своими собственными средствами коммуникации, и в мозгу его назойливо бились одни и те же слова: запугивающие и умоляющие, обещающие все на свете. Но из этого, самого большого синего пламени не донеслось ни слова. Никакая форма не изгибалась, не вращалась, дразня лживыми посулами, в его ослепительной сердцевине.
   Он зажег новый факел и воткнул его в расщелину между двух скал.
   — Итак, Ненавистный, ты вернулся!
   Слова падали на него, как удары плети. Взяв себя в руки, он взглянул прямо в синее пламя и спросил в ответ: