Роджер Желязны
Остров мертвых
1
Надеюсь, вы простите мне маленькое философское отступление, прежде чем станет ясно, что за историю я собираюсь рассказать. Так вот, жизнь сильно напоминает мне берег Токийского Залива.
Уже не одно столетие прошло с тех пор, как я последний раз видел Залив, быть может, теперь там все совсем иначе. Впрочем, как мне говорили, за это время там мало что изменилось, если не считать презервативов…
Я помню огромное пространство вонючей мутной воды, холодной и склизкой на ощупь, возможно, чуть более светлой и чистой подальше от берега. Подобно Времени, вода то извлекает из небытия самые разные предметы, то прячет их обратно. Каждый день волны Токийского Залива что-нибудь да выбрасывают на берег. Что ни назови, рано или поздно вода вынесет это на песок: мертвеца, раковины – белые, как алебастр, розовые или желтые, как тыковки, они зловеще завивались в страшный с виду рог, который, однако, так же безобиден, как рог единорога; бутылку, иногда с запиской, которую чаще всего уже нельзя было прочесть; человеческий зародыш; кусок отполированного дерева с дыркой от гвоздя – возможно, частицу того самого Святого Креста; белую гальку, темную гальку, дохлую рыбу, пустые рыбачьи лодки, обрывки веревок, кораллы, водоросли – словом «не счесть жемчужин…» и так далее. Если вы оставляете предмет в покое, то вскоре море забирает его обратно. Таковы правила игры. О, да-а – в те времена в Заливе было полным-полно использованных презервативов – полупрозрачных свидетельств вечного инстинкта к продолжению рода. Иногда их украшал какой-нибудь вызывающий рисунок или надпись, некоторые были даже с усиками. Говорят, теперь они уже исчезли, подобно клепсидрам1 и крючкам на одежде – их уничтожили противозачаточные пилюли, которые заодно увеличивают молочные железы: так кто же будет против?
Иногда, ранним солнечным утром, я бродил по берегу и освежающий бриз помогал мне избавиться от мрачных воспоминаний о локальном военном конфликте в Азии, который отнял у меня младшего брата. Изредка я слышал крики чаек, хотя самих птиц не было видно. Это придавало пейзажу некую таинственность и сравнение напрашивалось само собой: жизнь – это нечто очень похожее на берег Токийского Залива. Все идет своим чередом. Волны постоянно выбрасывают на берег странные, ни на что не похожие вещи. Одна из них – Я, другая – ТЫ. Некоторое время мы проводим на берегу, быть может, совсем близко друг к другу, а потом эта вонючая мутная жижа проводит своими холодными пальцами по песку, снова забирая нас с собой. Загадочные крики птиц как бы символизируют непредсказуемость человеческой судьбы. Что это, голоса богов? А почему бы и нет? И, наконец, чтобы расставить все точки над i, хочу заострить ваше внимание на двух моментах, ради которых я все это и рассказываю. Иногда некоторые исчезнувшие предметы, как мне кажется, могут снова очутиться на берегу по воле капризного течения. Мне, правда, такого видеть не приходилось, но, наверное, я был недостаточно терпелив. Ну и еще одно, кто-то может прийти на берег, подобрать какой-либо предмет и унести с собой. Когда я впервые понял, что первое из вышеназванных явлений действительно возможно, меня стошнило. К тому времени я уже три дня непрерывно пил и наслаждался ароматом одного экзотического растения. Потом я выставил вон всех своих гостей. Шок – лучшее средство от опьянения. Хотя я уже давно знал, что явления второго рода иногда случаются (это когда подбирают с берега Залива какой-то предмет и уносят его с собой, ибо именно это со мной и произошло) но я и представить себе не мог, что когда-нибудь мне придется столкнуться с явлениями первого рода. Поэтому, проглотив таблетку, которая гарантировала, что через три часа я буду трезв как стеклышко, и добавив к ней сауну для надежности, я разлегся на кровати, покуда все мои слуги, механические и обычные, занимались уборкой комнат. Затем меня начала бить дрожь. Я был испуган.
Вообще-то, я – трус.
Существует великое множество вещей, которых я боюсь, и все они из разряда тех явлений, над которыми у меня нет или почти нет никакой власти. Как, например, над Большим Деревом.
Я приподнялся на локте, взял с ночного столика конверт и уже в который раз принялся его изучать.
Ошибка была исключена, тем более, что на нем стояло мое имя.
Я получил его на днях и запихал в карман куртки, чтобы на досуге ознакомиться с содержимым.
Это было уже шестое похожее послание. Потом мне стало плохо, и я решил, что пора с этим кончать.
В конверте лежала объемная фотография Кати в белом платье. Снимок был датирован прошлым месяцем.
Кати была моей первой женой, и, быть может, единственной женщиной, которую я когда-либо любил. Она умерла более пятисот лет тому назад. Как-нибудь я расскажу об этом подробнее.
Я внимательно изучил снимок. Это уже шестая подобная фотография за последние несколько месяцев – снимки различных людей, умерших столетия назад.
Только скалы и голубое небо были за ее спиной.
Такой снимок можно сделать где угодно – были бы скалы, да голубое небо. Фотография могла быть и подделкой, в наше время полным-полно людей, способных запросто подделать все, что угодно.
Но кому взбрело в голову посылать эти снимки мне, и зачем? В этом конверте, как и во всех предыдущих, не было никакого письма, только снимки моих друзей и врагов.
Вот почему я снова вспомнил берег Токийского Залива и еще Книгу Откровения – Апокалипсис.
Я укрылся одеялом с головой, скрываясь в спасительной полутьме от яркого полуденного солнца. Мне было так хорошо все эти годы. И вот рана, которая, казалось, давно уже зарубцевалась, снова открылась и кровоточила.
Если есть хоть один шанс из миллиона, что снимок в моей дрожащей руке не подделка…
Я отложил его в сторону. Потом забылся, а проснувшись, так и не смог вспомнить, какой кошмар заставил меня покрыться холодным потом. И пожалуй, лучше не вспоминать.
Я принял душ, надел чистую одежду, наспех перекусил и, захватив с собою полный кофейник, отправился в кабинет. В те времена, когда я еще работал в нем, я привык называть его офисом. Но последние лет тридцать я там не бывал. Я переворошил рассортированную секретарем корреспонденцию последних дней и среди просьб о денежной помощи от каких-то странных благотворительных организаций и не менее странных личностей, намекавших на применение бомб, если я не внемлю; четырех приглашений прочесть лекции; одного письма с предложением работы, которая, пожалуй, могла бы меня заинтересовать несколько лет назад; среди кипы журналов и газет; занудства внезапно объявившегося наследника какого-то отдаленного родственника моей третьей жены с предложением встретиться, причем у меня дома; трех настойчивых просьб людей искусства, ищущих моего покровительства; тридцати одного уведомления о том, что против меня подан судебный иск и стольких же записок моих адвокатов, сообщавших, что начатое против меня дело прекращено, среди всего этого я, наконец, нашел те письма, которые искал.
Первым было письмо Марлинга с Мегапеи. Приблизительно, оно звучало так:
«Мой земной сын, приветствую тебя теми двадцатью семью именами, что еще существуют. Молюсь о том, чтобы ты успел кинуть во мрак не одну пригоршню жемчужин, заставив их сиять всеми цветами жизни.
Боюсь, что время жизни этого древнего темно-зеленого тела, которое я имел честь так долго носить, близится к концу и истечет в начале следующего года. Уже давно эти желтые полуистлевшие глаза не видели моего чужеземного сына. Пусть он до начала пятого периода навестит меня, ибо все заботы тогда тяжким грузом падут на мои плечи и его присутствие поможет облегчить эту ношу».
Следующее послание было от «Компании по бурению глубоких скважин» – фирмы, под вывеской которой, как всем было известно, скрывается одно из отделений Центрального Бюро Безопасности Земли. Компания интересовалась, не желаю ли я приобрести бывшее в употреблении, но все еще в хорошем состоянии оборудование для бурения скважин, находящееся на столь отдаленной планете, что его транспортировка слишком накладна для нынешних владельцев.
На самом деле, все это было кодом, который был мне известен еще с тех пор, когда я выполнял одну работу по контракту с федеральным правительством Земли.
В действительности текст послания был официален и сух:
«В чем дело? Верны ли вы по-прежнему родной планете? Вот уже двадцать лет мы просим вас посетить Землю для консультации по делу, жизненно важному для ее безопасности. Вы последовательно игнорируете все наши просьбы. Настоящим удостоверяется необходимость вашего немедленного прибытия по делу чрезвычайной важности. Верим в вашу лояльность…» и т.д.
Третье письмо было написано по-английски:
«Я не хотела бы беспокоить тебя и напоминать о тех чувствах, что мы некогда испытывали друг к другу, но ты – единственный человек, который может мне помочь. У меня серьезные неприятности. Когда у тебя будет время, загляни на Альдебаран-5. Адрес тот же, хотя дом несколько изменился.
Искренне твоя, Рут».
Итак, передо мной три воззвания к человечности Фрэнка Сандау. Имеет ли хотя бы одно из них какое-нибудь отношение к фотографии, что лежит у меня в кармане?
Веселая пирушка, которую я устроил, была своего рода прощальным ужином. Но сейчас все гости уже покинули мою планету и находились на пути к родным мирам. Я заранее решил, куда мне следует направиться и устроил эту вечеринку, чтобы напоить всех гостей и без проблем отправить их домой. Но неожиданно полученный снимок Кати заставил меня задуматься.
Все трое моих корреспондентов знали о Кати. Такая фотография могла в свое время оказаться у Рут, и опытному специалисту нетрудно было бы этим воспользоваться. Марлинг и сам без труда мог сотворить подобную штуку. Не говоря уж о Бюро Безопасности, в котором имелись обширные архивы и специальные лаборатории, способные подделать любой документ. Но все это лишь пустые домыслы. И вообще, странно, что в конверте не было никакой записки. Ведь должны же те, кто его послал, чего-то от меня добиваться.
Просьбу Марлинга я обязан выполнить, иначе я перестану уважать самого себя. Но до пятого периода в Северном полушарии на Мегапее еще достаточно времени – почти целый год, следовательно я могу себе позволить сделать несколько остановок по дороге.
Вот только, где мне их сделать?
Бюро Безопасности не имело никакого права требовать от меня лояльности, да и подданным Земли я не являюсь. Конечно, я всегда готов помочь родной планете всем, чем могу, но дело явно не было таким уж жизненно важным, если тянулось уже почти двадцать лет. В конце концов, Земля все еще существует и, насколько мне известно, дела там идут как обычно, то есть неважно. И если я им уж так необходим, как они уверяли меня в письме, то могли бы прислать кого-нибудь сами, чтобы повидаться со мной.
Оставалась Рут…
Рут – совсем другое дело. Мы прожили вместе почти год, прежде чем поняли, что просто мучаем друг друга и ничего путного из этого не выйдет. Мы расстались по-хорошему. Рут кое-что значила в моей жизни, она оставалась моим другом. Я был удивлен, узнав, что она еще жива, но если ей нужна моя помощь, я сделаю все, что в моих силах.
Значит так. Я отправляюсь к Рут и постараюсь быстренько решить все ее проблемы, в чем бы они ни заключались, а потом лечу на Мегапею. Где-нибудь по дороге я, почти наверняка, смогу напасть на след, получить хоть какой-то намек относительно того, кто прислал мне эти снимки и зачем. Интересно также, как он их раздобыл. Если же я ничего не узнаю, то отправлюсь на Землю и свяжусь с ЦББЗ. Предложу им сделку: услуга за услугу.
Я курил и потягивал кофе. Потом, впервые за последние пять лет, я позвонил в порт и приказал подготовить мой подпространственный джампер «Модель-Т» к полету. Подготовка займет остаток дня и всю ночь, а на рассвете я могу стартовать.
Мой электронный секретарь помог мне проверить, кто является нынешним владельцем корабля. Им оказался некий Лоуренс Дж. Коннер из Локшира. «Дж». означало «Джон». Я заказал необходимые документы, и через пятнадцать секунд они упали на дно приемной корзины пневмопочты. Я изучил внешность Коннера, потом вызвал своего парикмахера на колесиках, и тот перекрасил мои волосы – из шатена я превратился в блондина, осветлил мой загар, добавил пару морщинок, усилил тени под глазами и изменил рисунок капиллярных линий на подушечках пальцев.
В свое время я заготовил целый список несуществующих людей с полностью продуманными и вполне надежными биографиями. Все эти люди поочередно приобретали «Модель-Т» друг от друга и точно таким же образом будут поступать и впредь. У них много общего – ростом все они примерно пять футов десять дюймов и вес их приблизительно равен ста шестидесяти фунтам. В любого из них я могу превратиться с помощью небольшого грима и некоторого напряжения памяти при запоминании биографии. Все дело в том, что мне не очень-то нравится путешествовать на корабле, зарегистрированном на имя Фрэнка Сандау с Вольной или, как ее еще часто называют, планеты Сандау. Если ты – один из ста самых богатых людей в галактике (кажется, в настоящий момент я значусь в списке 87-м, хотя, может и 88-м или 86-м), то приходится все время идти на определенные жертвы, терпеть некоторые неудобства, от которых никуда не денешься.
Просто удивительно, сколько людей жаждут моей крови или моих денег, но ни то, ни другое я не склонен тратить попусту. Я человек ленивый и пугливый, все что мне нужно – чтобы моя кровь и мои деньги всегда оставались при мне. Честолюбие у меня отсутствует, иначе я старался бы стать 87-м, потом 86-м, 85-м и так далее. Деньги, вообще, меня мало волнуют. Быть богатым интересно только поначалу, да и то не очень, а потом это быстро приедается. После первого миллиарда ваше богатство воспринимается как чистая условность. Я долго мучился от мысли, что наверняка финансирую множество черных дел, сам того не подозревая. Потом придумал себе Большое Дерево и решил – а катись все к чертовой матери.
Большое Дерево так же старо, как и общество, его породившее. Каждый листок на его ветвях – банкнота. Сколько в мире денег – столько листьев, и на каждом написано имя. Некоторые листья опадают, на их месте вырастают новые, и через два-три сезона все имена меняются. Но Дерево остается прежним, оно функционирует, как и раньше, только все растет и разрастается. Было время, когда я хотел отсечь все гнилые ветви на Большом Дереве, но пока я обрубал одну ветвь, начинала гнить другая, и так все время, а мне ведь и спать когда-то надо. Проклятье! В наше время даже деньги нельзя потратить по-человечески, да и Дерево совсем не похоже на «бонсай»2 в горшочке, оно не растет в указанном направлении.
Ну и пусть себе растет, как ему вздумается, с моим именем на некоторых листочках – пожелтевших и увядших, либо зеленых и свежих. Я же позволю себе маленькое удовольствие – буду прыгать по его веткам, взяв себе имя, которое не будет мозолить мне глаза на всех этих листочках, болтающихся перед моим носом. Вот и все, что касается меня и Большого Дерева. История же о том, каким образом в моем распоряжении оказалось столько зелени3, может навести на еще более сложную и забавную метафору, но об этом в следующий раз.
Я начал вводить в память моего электронного секретаря инструкции насчет того, что должна делать, а также – чего ни в коем случае не должна делать прислуга во время моего отсутствия. После многочисленных перезаписей и мучительного напряжения всех своих умственных способностей я, наконец, упомянул все, что следовало. Просмотрев свое завещание, я решил оставить все как есть. Некоторые бумаги я переложил в камеру аннигилятора, оставив распоряжение уничтожить их при определенных обстоятельствах. Кроме того, я послал одному из своих представителей на Альдебаране-5 предписание, гласящее, что если человеку по имени Лоуренс Дж. Коннер случится быть проездом в тех местах и ему что-то понадобится, то нужно ему это «что-то» предоставить. Упомянул я также о специальном секретном коде на случай, если придется доказывать, что я – никто иной, как Фрэнк Сандау. Затем я заметил, что прошло уже почти четыре часа, и я порядком проголодался.
– Сколько осталось до заката, округляя до минут? – спросил я секретаря.
– Сорок три минуты, – ответил из скрытого динамика голос, лишенный всяких признаков пола и каких-либо эмоций.
– Я буду обедать на Восточной Террасе ровно через тридцать три минуты, – сказал я, сверяясь с хронометром. – Закажи мне омаров с жареным картофелем по-французски и капустным салатом, ватрушек, пол-бутылки нашего шампанского, чашечку кофе, лимонный шербет, самого старого коньяку из моего погреба и две сигары. И еще спроси Мартина Бремена, не будет ли он так любезен лично обслужить меня.
– Да, сэр. Что-нибудь еще?
– Нет.
Потом я отправился обратно в свои апартаменты, сунул кое-какие вещи в дорожную сумку и начал переодеваться. Включив терминал секретаря, я с некоторой внутренней дрожью отдал наконец приказ, который мне давно уже следовало отдать, но я все время откладывал этот момент.
– Через два часа и одиннадцать минут, – произнес я, вновь посмотрев на хронометр, – позвони Лизе и спроси, не хочет ли она выпить со мной на Восточной Террасе. Приготовь на ее имя два чека по пятьдесят тысяч долларов каждый. Подготовь также рекомендацию по форме «А». Доставь все это сюда в отдельных незапечатанных конвертах.
– Да, сэр, – последовал ответ, и пока я возился с запонками, нужные мне документы скользнули в приемную корзину на туалетном столике.
Я проверил содержимое каждого из конвертов, запечатал их и опустил в карман пиджака. Затем я отправился по коридору к Восточной Террасе.
Солнце превратилось в огромный багровый шар, зависший над затянутым дымкой горизонтом, грозя раствориться в нем с минуты на минуту. В небе парили золотистые облака, все более розовевшие по мере того, как солнце неумолимо спускалось по своей небесной дороге, проходящей меж пиков двух близнецов – Урима и Тумима, которые я специально поместил там, чтобы указывать солнцу путь к ночному приюту. В последние мгновение дня радужная кровь светила омоет туманные склоны гор.
Я уселся за стол под огромным вязом. Как только я коснулся сиденья стула, над моей головой возник силовой барьер, который предохранял меня от падающих сверху сухих листьев, пыли, насекомых и птичьего помета. Через несколько мгновений показался Мартин Бремен, который толкал перед собой сервировочный столик.
– Допрый фечер, сэр.
– Добрый вечер, Мартин. Как твои дела?
– Просто замечательно, мистер Сандау. А как фаши?
– Я уезжаю.
– О?!
Он расставил тарелки и разложил приборы, снял со столика крышку и начал подавать на стол.
– Да, – произнес я. – Быть может, надолго.
Пригубив шампанское, я одобрительно кивнул.
– …Поэтому, прежде чем уехать, я хочу тебе кое-что сказать, хотя ты и сам, наверное, это знаешь. Так вот, ты готовишь самые лучшие блюда из тех, что мне когда-либо доводилось пробовать…
– Плаготарю фас, мистер Сандау, – его и без того румяное лицо стало пунцово-красным. Он скромно потупил глаза, стараясь сдержать расплывающуюся улыбку. – Я пыл счастлиф слущить фам.
– …Поэтому, если ты ничего не имеешь против годичного отпуска – за мой счет, конечно, плюс дополнительный фонд для приобретения любых рецептов, какие тебя только заинтересуют – то я перед отъездом позвоню в контору Бурсара и все с ним улажу.
– Когта фы уезшаете, сэр?
– Завтра, рано утром.
– Понимаю, сэр. Очень плаготарен фам. Фесьма заманчифое претлошение.
– …Заодно, поищи новые рецепты для себя самого.
– Постараюсь, сэр.
– Наверное, забавно готовить блюда, вкуса которых не можешь даже вообразить?
– О нет, сэр, – запротестовал он. На фкус-тестеры мошно полностью полошиться. Я часто размышляю, какой фкус у того, что я готофлю, но это ведь как у химика: он не фсегта знает, какофы его химикалии на фкус. Фы понимаете, что я хочу сказать, сэр?
В одной руке он держал корзиночку с ватрушками, другой сжимал ручку кофейника, третьей рукой подавал тарелку с капустным салатом, а четвертой, свободной опирался на ручку столика. Он был ригелианцем, и имя его звучало что-то вроде «Ммммрт'н Бррм'н». Он выучился английскому от одного немца, который переиначил его имя на свой лад – Мартин Бремен.
Ригелианские повара, если снабдить их специальными вкус-тестерами, готовят самые лучшие блюда во всей галактике. Хотя сами относятся к ним довольно равнодушно. Подобные беседы мы с Мартином вели уже не раз, и он отлично знал, что я просто шучу, когда пытаюсь заставить его признаться, что человеческая пища наводит его на мысли об отходах – производственных или органических. Очевидно, профессиональная этика не позволяет ему сделать подобное признание, и он возражает мне с подчеркнутой вежливостью. Лишь иногда, когда избыток лимонного, грейпфрутового или апельсинового сока выводит его из обычного равновесия, он признается, что готовить пищу для Homo Sapiens считается низшим уровнем, до которого только может опуститься повар-ригелианец. Я стараюсь ублажать его, насколько это в моих силах, потому что сам он мне нравится не меньше, чем то, что он готовит. Кроме того, раздобыть повара-ригелианца чрезвычайно трудно, вне зависимости от того, сколько вы готовы ему заплатить.
– Мартин, – сказал я. – Если со мной что-нибудь случится во время путешествия, я хочу чтоб ты знал – я упомянул тебя в своем завещании.
– Я… Я не знаю, что сказать, сэр.
– Тогда не говори ничего, – усмехнулся я. – Но тебе вряд ли стоит рассчитывать на скорое получение наследства. Я собираюсь вернуться.
Мартин был одним из немногих, с кем я мог разговаривать о подобных вещах. Он служил у меня уже тридцать два года и давным-давно заработал себе хорошую пожизненную пенсию. Все это время его единственной страстью оставалось лишь приготовление пищи, а изо всех людей он, уж не знаю почему, с симпатией относился только ко мне. Мартин неплохо бы зажил, помри я вдруг, но не настолько уж хорошо, чтобы подмешать мне в салат муританского яда.
– Взгляни только на этот закат, – решил я сменить тему разговора.
Он смотрел минуту-другую, потом произнес:
– Хорошо фы их потрумянили, сэр.
– Спасибо за комплимент. Можешь оставить коньяк и сигары и быть свободен. Я посижу еще немного.
Оставив сигары с коньяком на столе, он выпрямился в полный рост – во все свои восемь футов, отвесил поклон и сказал:
– Счастлифого пути, сэр. И спокойной ночи.
– Приятных снов, – отозвался я.
– Плаготарю фас, – и он растаял в сумерках.
Когда подул ночной бриз, и лягушки вдали затянули баховскую кантату в своих болотах, моя багряная луна, Флорида, взошла в том же месте, куда опустилось усталое солнце. Цветущие по ночам розоодуванчики испускали в бирюзовый воздух вечера свой аромат, звезды рассыпались по небу, словно алюминиевое конфетти. Рубиново-красная свеча тихо потрескивала на столе, омар таял во рту, как масленый, шампанское было ледяным, как сердце айсберга. Меня охватила какая-то грусть, мне хотелось сказать окружающему меня миру: «Я вернусь!»
Итак, я закончил с омарами, шампанским, шербетом и прежде чем плеснуть себе рюмочку коньяку, закурил сигару, что, как мне не раз говорили, является признаком дурного вкуса. В оправданье мне пришлось произнести длинный тост обо всем, что попалось мне на глаза, и под конец я налил себе чашечку кофе.
Завершив ужин, я поднялся и обошел вокруг того большого, сложного здания, которое я называю своим домом. Достигнув бара на Восточной Террасе, я устроился там поудобнее с очередной рюмкой коньяка, не торопясь раскурил сигару, уже вторую за сегодняшний вечер и стал ждать. Наконец появилась она, принеся с собой, как всегда, запах роз.
На Лизе было что-то мягкое, шелковисто-голубое, пенящееся вокруг нее в свете фонарей, все такое искрящееся и воздушное. На руках у нее были белоснежные перчатки, на груди сверкало бриллиантовое ожерелье. Ее светлые волосы были нежного пепельного оттенка, на бледно-розовых губах играла едва заметная улыбка. Сейчас голова ее была склонена на бок, один глаз закрыт, другой прищурен.
– Приятное свидание при лунном свете, – произнесла она, и легкая улыбка неожиданно превратилась в ослепительную. Я все рассчитал так, чтобы именно в этот момент вторая луна, слепяще-белая, взошла над горизонтом. Голос Лизы напоминал мне пластинку, которую заело на одной высокой ноте. Пластинки теперь никогда не заедают, но я-то помню и иные времена.
– Привет, – сказал я. – Что будешь пить?
– Виски с содовой, – ответила она, как обычно. – Какая чудесная ночь!
Я заглянул в ее голубые глаза и улыбнулся. – Да, пожалуй. – Я ввел в машину заказ, и вскоре передо мной появился стакан с выпивкой.
– А ты изменился. С тобою стало проще.
– Наверное.
– Что у тебя на уме? Что-нибудь плохое?
– Может быть, – я пододвинул стакан к ней поближе. – Сколько там получается?… Уже месяцев пять?
– Чуть больше.
– Твой контракт был на год?
– Да.
– Я его расторгаю, – с этими словами я протянул ей конверт.
– Что ты хочешь этим сказать? – улыбка застыла на ее губах, затем медленно исчезла.
Уже не одно столетие прошло с тех пор, как я последний раз видел Залив, быть может, теперь там все совсем иначе. Впрочем, как мне говорили, за это время там мало что изменилось, если не считать презервативов…
Я помню огромное пространство вонючей мутной воды, холодной и склизкой на ощупь, возможно, чуть более светлой и чистой подальше от берега. Подобно Времени, вода то извлекает из небытия самые разные предметы, то прячет их обратно. Каждый день волны Токийского Залива что-нибудь да выбрасывают на берег. Что ни назови, рано или поздно вода вынесет это на песок: мертвеца, раковины – белые, как алебастр, розовые или желтые, как тыковки, они зловеще завивались в страшный с виду рог, который, однако, так же безобиден, как рог единорога; бутылку, иногда с запиской, которую чаще всего уже нельзя было прочесть; человеческий зародыш; кусок отполированного дерева с дыркой от гвоздя – возможно, частицу того самого Святого Креста; белую гальку, темную гальку, дохлую рыбу, пустые рыбачьи лодки, обрывки веревок, кораллы, водоросли – словом «не счесть жемчужин…» и так далее. Если вы оставляете предмет в покое, то вскоре море забирает его обратно. Таковы правила игры. О, да-а – в те времена в Заливе было полным-полно использованных презервативов – полупрозрачных свидетельств вечного инстинкта к продолжению рода. Иногда их украшал какой-нибудь вызывающий рисунок или надпись, некоторые были даже с усиками. Говорят, теперь они уже исчезли, подобно клепсидрам1 и крючкам на одежде – их уничтожили противозачаточные пилюли, которые заодно увеличивают молочные железы: так кто же будет против?
Иногда, ранним солнечным утром, я бродил по берегу и освежающий бриз помогал мне избавиться от мрачных воспоминаний о локальном военном конфликте в Азии, который отнял у меня младшего брата. Изредка я слышал крики чаек, хотя самих птиц не было видно. Это придавало пейзажу некую таинственность и сравнение напрашивалось само собой: жизнь – это нечто очень похожее на берег Токийского Залива. Все идет своим чередом. Волны постоянно выбрасывают на берег странные, ни на что не похожие вещи. Одна из них – Я, другая – ТЫ. Некоторое время мы проводим на берегу, быть может, совсем близко друг к другу, а потом эта вонючая мутная жижа проводит своими холодными пальцами по песку, снова забирая нас с собой. Загадочные крики птиц как бы символизируют непредсказуемость человеческой судьбы. Что это, голоса богов? А почему бы и нет? И, наконец, чтобы расставить все точки над i, хочу заострить ваше внимание на двух моментах, ради которых я все это и рассказываю. Иногда некоторые исчезнувшие предметы, как мне кажется, могут снова очутиться на берегу по воле капризного течения. Мне, правда, такого видеть не приходилось, но, наверное, я был недостаточно терпелив. Ну и еще одно, кто-то может прийти на берег, подобрать какой-либо предмет и унести с собой. Когда я впервые понял, что первое из вышеназванных явлений действительно возможно, меня стошнило. К тому времени я уже три дня непрерывно пил и наслаждался ароматом одного экзотического растения. Потом я выставил вон всех своих гостей. Шок – лучшее средство от опьянения. Хотя я уже давно знал, что явления второго рода иногда случаются (это когда подбирают с берега Залива какой-то предмет и уносят его с собой, ибо именно это со мной и произошло) но я и представить себе не мог, что когда-нибудь мне придется столкнуться с явлениями первого рода. Поэтому, проглотив таблетку, которая гарантировала, что через три часа я буду трезв как стеклышко, и добавив к ней сауну для надежности, я разлегся на кровати, покуда все мои слуги, механические и обычные, занимались уборкой комнат. Затем меня начала бить дрожь. Я был испуган.
Вообще-то, я – трус.
Существует великое множество вещей, которых я боюсь, и все они из разряда тех явлений, над которыми у меня нет или почти нет никакой власти. Как, например, над Большим Деревом.
Я приподнялся на локте, взял с ночного столика конверт и уже в который раз принялся его изучать.
Ошибка была исключена, тем более, что на нем стояло мое имя.
Я получил его на днях и запихал в карман куртки, чтобы на досуге ознакомиться с содержимым.
Это было уже шестое похожее послание. Потом мне стало плохо, и я решил, что пора с этим кончать.
В конверте лежала объемная фотография Кати в белом платье. Снимок был датирован прошлым месяцем.
Кати была моей первой женой, и, быть может, единственной женщиной, которую я когда-либо любил. Она умерла более пятисот лет тому назад. Как-нибудь я расскажу об этом подробнее.
Я внимательно изучил снимок. Это уже шестая подобная фотография за последние несколько месяцев – снимки различных людей, умерших столетия назад.
Только скалы и голубое небо были за ее спиной.
Такой снимок можно сделать где угодно – были бы скалы, да голубое небо. Фотография могла быть и подделкой, в наше время полным-полно людей, способных запросто подделать все, что угодно.
Но кому взбрело в голову посылать эти снимки мне, и зачем? В этом конверте, как и во всех предыдущих, не было никакого письма, только снимки моих друзей и врагов.
Вот почему я снова вспомнил берег Токийского Залива и еще Книгу Откровения – Апокалипсис.
Я укрылся одеялом с головой, скрываясь в спасительной полутьме от яркого полуденного солнца. Мне было так хорошо все эти годы. И вот рана, которая, казалось, давно уже зарубцевалась, снова открылась и кровоточила.
Если есть хоть один шанс из миллиона, что снимок в моей дрожащей руке не подделка…
Я отложил его в сторону. Потом забылся, а проснувшись, так и не смог вспомнить, какой кошмар заставил меня покрыться холодным потом. И пожалуй, лучше не вспоминать.
Я принял душ, надел чистую одежду, наспех перекусил и, захватив с собою полный кофейник, отправился в кабинет. В те времена, когда я еще работал в нем, я привык называть его офисом. Но последние лет тридцать я там не бывал. Я переворошил рассортированную секретарем корреспонденцию последних дней и среди просьб о денежной помощи от каких-то странных благотворительных организаций и не менее странных личностей, намекавших на применение бомб, если я не внемлю; четырех приглашений прочесть лекции; одного письма с предложением работы, которая, пожалуй, могла бы меня заинтересовать несколько лет назад; среди кипы журналов и газет; занудства внезапно объявившегося наследника какого-то отдаленного родственника моей третьей жены с предложением встретиться, причем у меня дома; трех настойчивых просьб людей искусства, ищущих моего покровительства; тридцати одного уведомления о том, что против меня подан судебный иск и стольких же записок моих адвокатов, сообщавших, что начатое против меня дело прекращено, среди всего этого я, наконец, нашел те письма, которые искал.
Первым было письмо Марлинга с Мегапеи. Приблизительно, оно звучало так:
«Мой земной сын, приветствую тебя теми двадцатью семью именами, что еще существуют. Молюсь о том, чтобы ты успел кинуть во мрак не одну пригоршню жемчужин, заставив их сиять всеми цветами жизни.
Боюсь, что время жизни этого древнего темно-зеленого тела, которое я имел честь так долго носить, близится к концу и истечет в начале следующего года. Уже давно эти желтые полуистлевшие глаза не видели моего чужеземного сына. Пусть он до начала пятого периода навестит меня, ибо все заботы тогда тяжким грузом падут на мои плечи и его присутствие поможет облегчить эту ношу».
Следующее послание было от «Компании по бурению глубоких скважин» – фирмы, под вывеской которой, как всем было известно, скрывается одно из отделений Центрального Бюро Безопасности Земли. Компания интересовалась, не желаю ли я приобрести бывшее в употреблении, но все еще в хорошем состоянии оборудование для бурения скважин, находящееся на столь отдаленной планете, что его транспортировка слишком накладна для нынешних владельцев.
На самом деле, все это было кодом, который был мне известен еще с тех пор, когда я выполнял одну работу по контракту с федеральным правительством Земли.
В действительности текст послания был официален и сух:
«В чем дело? Верны ли вы по-прежнему родной планете? Вот уже двадцать лет мы просим вас посетить Землю для консультации по делу, жизненно важному для ее безопасности. Вы последовательно игнорируете все наши просьбы. Настоящим удостоверяется необходимость вашего немедленного прибытия по делу чрезвычайной важности. Верим в вашу лояльность…» и т.д.
Третье письмо было написано по-английски:
«Я не хотела бы беспокоить тебя и напоминать о тех чувствах, что мы некогда испытывали друг к другу, но ты – единственный человек, который может мне помочь. У меня серьезные неприятности. Когда у тебя будет время, загляни на Альдебаран-5. Адрес тот же, хотя дом несколько изменился.
Искренне твоя, Рут».
Итак, передо мной три воззвания к человечности Фрэнка Сандау. Имеет ли хотя бы одно из них какое-нибудь отношение к фотографии, что лежит у меня в кармане?
Веселая пирушка, которую я устроил, была своего рода прощальным ужином. Но сейчас все гости уже покинули мою планету и находились на пути к родным мирам. Я заранее решил, куда мне следует направиться и устроил эту вечеринку, чтобы напоить всех гостей и без проблем отправить их домой. Но неожиданно полученный снимок Кати заставил меня задуматься.
Все трое моих корреспондентов знали о Кати. Такая фотография могла в свое время оказаться у Рут, и опытному специалисту нетрудно было бы этим воспользоваться. Марлинг и сам без труда мог сотворить подобную штуку. Не говоря уж о Бюро Безопасности, в котором имелись обширные архивы и специальные лаборатории, способные подделать любой документ. Но все это лишь пустые домыслы. И вообще, странно, что в конверте не было никакой записки. Ведь должны же те, кто его послал, чего-то от меня добиваться.
Просьбу Марлинга я обязан выполнить, иначе я перестану уважать самого себя. Но до пятого периода в Северном полушарии на Мегапее еще достаточно времени – почти целый год, следовательно я могу себе позволить сделать несколько остановок по дороге.
Вот только, где мне их сделать?
Бюро Безопасности не имело никакого права требовать от меня лояльности, да и подданным Земли я не являюсь. Конечно, я всегда готов помочь родной планете всем, чем могу, но дело явно не было таким уж жизненно важным, если тянулось уже почти двадцать лет. В конце концов, Земля все еще существует и, насколько мне известно, дела там идут как обычно, то есть неважно. И если я им уж так необходим, как они уверяли меня в письме, то могли бы прислать кого-нибудь сами, чтобы повидаться со мной.
Оставалась Рут…
Рут – совсем другое дело. Мы прожили вместе почти год, прежде чем поняли, что просто мучаем друг друга и ничего путного из этого не выйдет. Мы расстались по-хорошему. Рут кое-что значила в моей жизни, она оставалась моим другом. Я был удивлен, узнав, что она еще жива, но если ей нужна моя помощь, я сделаю все, что в моих силах.
Значит так. Я отправляюсь к Рут и постараюсь быстренько решить все ее проблемы, в чем бы они ни заключались, а потом лечу на Мегапею. Где-нибудь по дороге я, почти наверняка, смогу напасть на след, получить хоть какой-то намек относительно того, кто прислал мне эти снимки и зачем. Интересно также, как он их раздобыл. Если же я ничего не узнаю, то отправлюсь на Землю и свяжусь с ЦББЗ. Предложу им сделку: услуга за услугу.
Я курил и потягивал кофе. Потом, впервые за последние пять лет, я позвонил в порт и приказал подготовить мой подпространственный джампер «Модель-Т» к полету. Подготовка займет остаток дня и всю ночь, а на рассвете я могу стартовать.
Мой электронный секретарь помог мне проверить, кто является нынешним владельцем корабля. Им оказался некий Лоуренс Дж. Коннер из Локшира. «Дж». означало «Джон». Я заказал необходимые документы, и через пятнадцать секунд они упали на дно приемной корзины пневмопочты. Я изучил внешность Коннера, потом вызвал своего парикмахера на колесиках, и тот перекрасил мои волосы – из шатена я превратился в блондина, осветлил мой загар, добавил пару морщинок, усилил тени под глазами и изменил рисунок капиллярных линий на подушечках пальцев.
В свое время я заготовил целый список несуществующих людей с полностью продуманными и вполне надежными биографиями. Все эти люди поочередно приобретали «Модель-Т» друг от друга и точно таким же образом будут поступать и впредь. У них много общего – ростом все они примерно пять футов десять дюймов и вес их приблизительно равен ста шестидесяти фунтам. В любого из них я могу превратиться с помощью небольшого грима и некоторого напряжения памяти при запоминании биографии. Все дело в том, что мне не очень-то нравится путешествовать на корабле, зарегистрированном на имя Фрэнка Сандау с Вольной или, как ее еще часто называют, планеты Сандау. Если ты – один из ста самых богатых людей в галактике (кажется, в настоящий момент я значусь в списке 87-м, хотя, может и 88-м или 86-м), то приходится все время идти на определенные жертвы, терпеть некоторые неудобства, от которых никуда не денешься.
Просто удивительно, сколько людей жаждут моей крови или моих денег, но ни то, ни другое я не склонен тратить попусту. Я человек ленивый и пугливый, все что мне нужно – чтобы моя кровь и мои деньги всегда оставались при мне. Честолюбие у меня отсутствует, иначе я старался бы стать 87-м, потом 86-м, 85-м и так далее. Деньги, вообще, меня мало волнуют. Быть богатым интересно только поначалу, да и то не очень, а потом это быстро приедается. После первого миллиарда ваше богатство воспринимается как чистая условность. Я долго мучился от мысли, что наверняка финансирую множество черных дел, сам того не подозревая. Потом придумал себе Большое Дерево и решил – а катись все к чертовой матери.
Большое Дерево так же старо, как и общество, его породившее. Каждый листок на его ветвях – банкнота. Сколько в мире денег – столько листьев, и на каждом написано имя. Некоторые листья опадают, на их месте вырастают новые, и через два-три сезона все имена меняются. Но Дерево остается прежним, оно функционирует, как и раньше, только все растет и разрастается. Было время, когда я хотел отсечь все гнилые ветви на Большом Дереве, но пока я обрубал одну ветвь, начинала гнить другая, и так все время, а мне ведь и спать когда-то надо. Проклятье! В наше время даже деньги нельзя потратить по-человечески, да и Дерево совсем не похоже на «бонсай»2 в горшочке, оно не растет в указанном направлении.
Ну и пусть себе растет, как ему вздумается, с моим именем на некоторых листочках – пожелтевших и увядших, либо зеленых и свежих. Я же позволю себе маленькое удовольствие – буду прыгать по его веткам, взяв себе имя, которое не будет мозолить мне глаза на всех этих листочках, болтающихся перед моим носом. Вот и все, что касается меня и Большого Дерева. История же о том, каким образом в моем распоряжении оказалось столько зелени3, может навести на еще более сложную и забавную метафору, но об этом в следующий раз.
Я начал вводить в память моего электронного секретаря инструкции насчет того, что должна делать, а также – чего ни в коем случае не должна делать прислуга во время моего отсутствия. После многочисленных перезаписей и мучительного напряжения всех своих умственных способностей я, наконец, упомянул все, что следовало. Просмотрев свое завещание, я решил оставить все как есть. Некоторые бумаги я переложил в камеру аннигилятора, оставив распоряжение уничтожить их при определенных обстоятельствах. Кроме того, я послал одному из своих представителей на Альдебаране-5 предписание, гласящее, что если человеку по имени Лоуренс Дж. Коннер случится быть проездом в тех местах и ему что-то понадобится, то нужно ему это «что-то» предоставить. Упомянул я также о специальном секретном коде на случай, если придется доказывать, что я – никто иной, как Фрэнк Сандау. Затем я заметил, что прошло уже почти четыре часа, и я порядком проголодался.
– Сколько осталось до заката, округляя до минут? – спросил я секретаря.
– Сорок три минуты, – ответил из скрытого динамика голос, лишенный всяких признаков пола и каких-либо эмоций.
– Я буду обедать на Восточной Террасе ровно через тридцать три минуты, – сказал я, сверяясь с хронометром. – Закажи мне омаров с жареным картофелем по-французски и капустным салатом, ватрушек, пол-бутылки нашего шампанского, чашечку кофе, лимонный шербет, самого старого коньяку из моего погреба и две сигары. И еще спроси Мартина Бремена, не будет ли он так любезен лично обслужить меня.
– Да, сэр. Что-нибудь еще?
– Нет.
Потом я отправился обратно в свои апартаменты, сунул кое-какие вещи в дорожную сумку и начал переодеваться. Включив терминал секретаря, я с некоторой внутренней дрожью отдал наконец приказ, который мне давно уже следовало отдать, но я все время откладывал этот момент.
– Через два часа и одиннадцать минут, – произнес я, вновь посмотрев на хронометр, – позвони Лизе и спроси, не хочет ли она выпить со мной на Восточной Террасе. Приготовь на ее имя два чека по пятьдесят тысяч долларов каждый. Подготовь также рекомендацию по форме «А». Доставь все это сюда в отдельных незапечатанных конвертах.
– Да, сэр, – последовал ответ, и пока я возился с запонками, нужные мне документы скользнули в приемную корзину на туалетном столике.
Я проверил содержимое каждого из конвертов, запечатал их и опустил в карман пиджака. Затем я отправился по коридору к Восточной Террасе.
Солнце превратилось в огромный багровый шар, зависший над затянутым дымкой горизонтом, грозя раствориться в нем с минуты на минуту. В небе парили золотистые облака, все более розовевшие по мере того, как солнце неумолимо спускалось по своей небесной дороге, проходящей меж пиков двух близнецов – Урима и Тумима, которые я специально поместил там, чтобы указывать солнцу путь к ночному приюту. В последние мгновение дня радужная кровь светила омоет туманные склоны гор.
Я уселся за стол под огромным вязом. Как только я коснулся сиденья стула, над моей головой возник силовой барьер, который предохранял меня от падающих сверху сухих листьев, пыли, насекомых и птичьего помета. Через несколько мгновений показался Мартин Бремен, который толкал перед собой сервировочный столик.
– Допрый фечер, сэр.
– Добрый вечер, Мартин. Как твои дела?
– Просто замечательно, мистер Сандау. А как фаши?
– Я уезжаю.
– О?!
Он расставил тарелки и разложил приборы, снял со столика крышку и начал подавать на стол.
– Да, – произнес я. – Быть может, надолго.
Пригубив шампанское, я одобрительно кивнул.
– …Поэтому, прежде чем уехать, я хочу тебе кое-что сказать, хотя ты и сам, наверное, это знаешь. Так вот, ты готовишь самые лучшие блюда из тех, что мне когда-либо доводилось пробовать…
– Плаготарю фас, мистер Сандау, – его и без того румяное лицо стало пунцово-красным. Он скромно потупил глаза, стараясь сдержать расплывающуюся улыбку. – Я пыл счастлиф слущить фам.
– …Поэтому, если ты ничего не имеешь против годичного отпуска – за мой счет, конечно, плюс дополнительный фонд для приобретения любых рецептов, какие тебя только заинтересуют – то я перед отъездом позвоню в контору Бурсара и все с ним улажу.
– Когта фы уезшаете, сэр?
– Завтра, рано утром.
– Понимаю, сэр. Очень плаготарен фам. Фесьма заманчифое претлошение.
– …Заодно, поищи новые рецепты для себя самого.
– Постараюсь, сэр.
– Наверное, забавно готовить блюда, вкуса которых не можешь даже вообразить?
– О нет, сэр, – запротестовал он. На фкус-тестеры мошно полностью полошиться. Я часто размышляю, какой фкус у того, что я готофлю, но это ведь как у химика: он не фсегта знает, какофы его химикалии на фкус. Фы понимаете, что я хочу сказать, сэр?
В одной руке он держал корзиночку с ватрушками, другой сжимал ручку кофейника, третьей рукой подавал тарелку с капустным салатом, а четвертой, свободной опирался на ручку столика. Он был ригелианцем, и имя его звучало что-то вроде «Ммммрт'н Бррм'н». Он выучился английскому от одного немца, который переиначил его имя на свой лад – Мартин Бремен.
Ригелианские повара, если снабдить их специальными вкус-тестерами, готовят самые лучшие блюда во всей галактике. Хотя сами относятся к ним довольно равнодушно. Подобные беседы мы с Мартином вели уже не раз, и он отлично знал, что я просто шучу, когда пытаюсь заставить его признаться, что человеческая пища наводит его на мысли об отходах – производственных или органических. Очевидно, профессиональная этика не позволяет ему сделать подобное признание, и он возражает мне с подчеркнутой вежливостью. Лишь иногда, когда избыток лимонного, грейпфрутового или апельсинового сока выводит его из обычного равновесия, он признается, что готовить пищу для Homo Sapiens считается низшим уровнем, до которого только может опуститься повар-ригелианец. Я стараюсь ублажать его, насколько это в моих силах, потому что сам он мне нравится не меньше, чем то, что он готовит. Кроме того, раздобыть повара-ригелианца чрезвычайно трудно, вне зависимости от того, сколько вы готовы ему заплатить.
– Мартин, – сказал я. – Если со мной что-нибудь случится во время путешествия, я хочу чтоб ты знал – я упомянул тебя в своем завещании.
– Я… Я не знаю, что сказать, сэр.
– Тогда не говори ничего, – усмехнулся я. – Но тебе вряд ли стоит рассчитывать на скорое получение наследства. Я собираюсь вернуться.
Мартин был одним из немногих, с кем я мог разговаривать о подобных вещах. Он служил у меня уже тридцать два года и давным-давно заработал себе хорошую пожизненную пенсию. Все это время его единственной страстью оставалось лишь приготовление пищи, а изо всех людей он, уж не знаю почему, с симпатией относился только ко мне. Мартин неплохо бы зажил, помри я вдруг, но не настолько уж хорошо, чтобы подмешать мне в салат муританского яда.
– Взгляни только на этот закат, – решил я сменить тему разговора.
Он смотрел минуту-другую, потом произнес:
– Хорошо фы их потрумянили, сэр.
– Спасибо за комплимент. Можешь оставить коньяк и сигары и быть свободен. Я посижу еще немного.
Оставив сигары с коньяком на столе, он выпрямился в полный рост – во все свои восемь футов, отвесил поклон и сказал:
– Счастлифого пути, сэр. И спокойной ночи.
– Приятных снов, – отозвался я.
– Плаготарю фас, – и он растаял в сумерках.
Когда подул ночной бриз, и лягушки вдали затянули баховскую кантату в своих болотах, моя багряная луна, Флорида, взошла в том же месте, куда опустилось усталое солнце. Цветущие по ночам розоодуванчики испускали в бирюзовый воздух вечера свой аромат, звезды рассыпались по небу, словно алюминиевое конфетти. Рубиново-красная свеча тихо потрескивала на столе, омар таял во рту, как масленый, шампанское было ледяным, как сердце айсберга. Меня охватила какая-то грусть, мне хотелось сказать окружающему меня миру: «Я вернусь!»
Итак, я закончил с омарами, шампанским, шербетом и прежде чем плеснуть себе рюмочку коньяку, закурил сигару, что, как мне не раз говорили, является признаком дурного вкуса. В оправданье мне пришлось произнести длинный тост обо всем, что попалось мне на глаза, и под конец я налил себе чашечку кофе.
Завершив ужин, я поднялся и обошел вокруг того большого, сложного здания, которое я называю своим домом. Достигнув бара на Восточной Террасе, я устроился там поудобнее с очередной рюмкой коньяка, не торопясь раскурил сигару, уже вторую за сегодняшний вечер и стал ждать. Наконец появилась она, принеся с собой, как всегда, запах роз.
На Лизе было что-то мягкое, шелковисто-голубое, пенящееся вокруг нее в свете фонарей, все такое искрящееся и воздушное. На руках у нее были белоснежные перчатки, на груди сверкало бриллиантовое ожерелье. Ее светлые волосы были нежного пепельного оттенка, на бледно-розовых губах играла едва заметная улыбка. Сейчас голова ее была склонена на бок, один глаз закрыт, другой прищурен.
– Приятное свидание при лунном свете, – произнесла она, и легкая улыбка неожиданно превратилась в ослепительную. Я все рассчитал так, чтобы именно в этот момент вторая луна, слепяще-белая, взошла над горизонтом. Голос Лизы напоминал мне пластинку, которую заело на одной высокой ноте. Пластинки теперь никогда не заедают, но я-то помню и иные времена.
– Привет, – сказал я. – Что будешь пить?
– Виски с содовой, – ответила она, как обычно. – Какая чудесная ночь!
Я заглянул в ее голубые глаза и улыбнулся. – Да, пожалуй. – Я ввел в машину заказ, и вскоре передо мной появился стакан с выпивкой.
– А ты изменился. С тобою стало проще.
– Наверное.
– Что у тебя на уме? Что-нибудь плохое?
– Может быть, – я пододвинул стакан к ней поближе. – Сколько там получается?… Уже месяцев пять?
– Чуть больше.
– Твой контракт был на год?
– Да.
– Я его расторгаю, – с этими словами я протянул ей конверт.
– Что ты хочешь этим сказать? – улыбка застыла на ее губах, затем медленно исчезла.