Страница:
У нас перехватило дыхание, когда мы увидели этот «минимум».
— Корень учения горек! — изрек в утешение наш ментор.
Особенно досаждал он нам, требуя точнейших анализов и не разрешая при этом пользоваться современным оборудованием.
— Все это потом, когда разберетесь, что к чему. Все эти молниеносные анализаторы отучают человека думать, разбираться в процессах, в самой сути поставленного эксперимента.
Костя шипел, конечно, не в присутствии академика:
— Варварство какое-то. В наше время пользоваться методикой алхимиков! Терять столько времени!
Мы путали реактивы, били хрупкую лабораторную посуду. И странное дело — скоро увлеклись, как дети. Костя стал напевать и насвистывать за работой — признак высочайшего довольства собой. И вот однажды он вернулся от нашего учителя, которому носил на проверку анализы. Сдерживая клокотавшую в нем радость, он швырнул на стол тетрадь.
— Проклятый старикан! — с нежностью сказал он. — Нашел, что мои выводы тоньше, чем у электронного лаборанта. Мефодич находит, и я с ним вполне согласен, что творческие начала неимоверно трудно запрограммировать. Хотя он сам опровергает такое утверждение. Но все равно, пусть он будет трижды робот, я еще не встречал более совершенного интеллекта! — Костя захохотал, ткнул меня в плечо и спросил: — Ну, а как твои успехи?
Мне пока хвастаться было нечем. Правда, намечалось кое-что интересное, но требовались кропотливые исследования и главное — время. Морские лилии, которых я изучал, обещали много неожиданного.
ВИД С БАШНИ
КИТОДОИ
— Корень учения горек! — изрек в утешение наш ментор.
Особенно досаждал он нам, требуя точнейших анализов и не разрешая при этом пользоваться современным оборудованием.
— Все это потом, когда разберетесь, что к чему. Все эти молниеносные анализаторы отучают человека думать, разбираться в процессах, в самой сути поставленного эксперимента.
Костя шипел, конечно, не в присутствии академика:
— Варварство какое-то. В наше время пользоваться методикой алхимиков! Терять столько времени!
Мы путали реактивы, били хрупкую лабораторную посуду. И странное дело — скоро увлеклись, как дети. Костя стал напевать и насвистывать за работой — признак высочайшего довольства собой. И вот однажды он вернулся от нашего учителя, которому носил на проверку анализы. Сдерживая клокотавшую в нем радость, он швырнул на стол тетрадь.
— Проклятый старикан! — с нежностью сказал он. — Нашел, что мои выводы тоньше, чем у электронного лаборанта. Мефодич находит, и я с ним вполне согласен, что творческие начала неимоверно трудно запрограммировать. Хотя он сам опровергает такое утверждение. Но все равно, пусть он будет трижды робот, я еще не встречал более совершенного интеллекта! — Костя захохотал, ткнул меня в плечо и спросил: — Ну, а как твои успехи?
Мне пока хвастаться было нечем. Правда, намечалось кое-что интересное, но требовались кропотливые исследования и главное — время. Морские лилии, которых я изучал, обещали много неожиданного.
ВИД С БАШНИ
Океан отходил ко сну. Вечер выдался жаркий. Пассат чуть дышал. Двадцатиметровые колеса воздушных генераторов вращались так медленно, что можно было пересчитать их блестящие лопасти. На западе стояла перламутровая стена, вся она трепетала и переливалась. Где-то там, за этой радужной стеной, умирала «Адель» — по старой традиции, циклоны носили женские имена. Туда с нашего острова весь день летели метеорологические ракеты, нацеленные в эпицентр вихря — сердце «Адели». Она тщетно стремилась уйти, вырваться из-под метких ударов, но у нее не хватало сил: к нам она подошла уже порядком израненная после бомбардировок с воздуха и обработки конденсаторами водяных паров.
Мы с Костей сидели под селиконовым колпаком на вершине смотровой башни. Вернее, я сидел, а Костя стоял и смотрел на радужную стену, чему-то улыбался, барабаня пальцами по толстой прозрачной стенке. Колпак слегка раскачивался, создавая полное впечатление, что мы висим в гондоле учебного аэростата для тренировочных прыжков с парашютом. Хорошо и немного жутковато болтаться на шестидесятиметровой высоте.
В океане отражались краски перламутровой стены. Милях в трех мелькали темные спины китов, они паслись на планктоновых полях. К острову возвращались дельфины, закончившие вахту у загонов синих китов и рыбных питомников. По дороге дельфины затеяли какую-то веселую игру, что-то вроде пятнашек. В лагуне под нами (башня стоит на ее правом крыле) тоже плавали дельфины. Было хорошо видно, как они совершали в прозрачной воде сложные построения, а затем одновременно стремительно бросались вперед; вдруг строй рассыпался, и все начиналось сначала.
Костя сказал, позевывая:
— Ватерполисты. Сегодня играют с нашей командой. Потрясающе интересные существа. Я познакомился сегодня с Протеем. Он подплыл ко мне и что-то неразборчиво сказал. Потом уже я догадался, что он поздоровался по-английски. Я положил ему руку на спину и говорю: «Здорово, дружище». Он ответил, правда не очень четко, что-то вроде: «Я рад нашей встрече».
— По-английски?
— Не смейся, Протей знает и русский. Когда мы выплыли в океан, он вдруг пропыхтел довольно внятно:
«Назад. Опасность!»
— И действительно вам что-то угрожало? — спросил я.
— Медузы! Багряные медузы! Колоссальное скопление. Сейчас их унесло течением, а в полдень ты же сам видел, что вода была красной от этих ядовитых слизняков. Тебя никогда они не жалили? Должен заметить, что ощущение не из приятных…
У Кости на лице появилась виноватая улыбка, и, будучи верен себе, он начал философствовать на тему, абсолютно не относящуюся к знакомству с Протеем:
— За последние пятьдесят лет человечество так много сделало, пожалуй, больше, чем за предыдущие две тысячи лет. Понятно, что этот диалектический скачок готовился столетиями, а человек, творец всего этого, — он развел руками, — совсем не изменился. По крайней мере, очень незаметно, и наши антропологи уверяют, что и не изменится в ближайшие сорок тысяч лет! Тебя не потрясает этот парадокс? Нет, вы какие-то пещерные люди. Именно пещерные! Вас совсем не изумляет то обстоятельство, что, если отбросить все достижения цивилизации коммунистического мира, мы — те же!
Я промолчал: когда Костя начинал философствовать, то он не нуждался в оппонентах.
Мой друг саркастически усмехнулся:
— Да, те же. А вот жизнь стала какой-то не такой, пресной, что ли, как будто мы что-то утратили. Что, если это реакция после стольких веков напряженной борьбы? Порой непонятной нам, но борьбы. А может быть, наши чувства стали менее острыми. И живем мы не так полно, как наши предки. Что-то я не слышал современных записей истории, как в старых книгах. Сколько было тогда нерешенных проблем! Все было загадочным, покрытым тайной. Ты скажешь, изменились условия? Да! Как тебе понравилась Вера?
Я сказал, что не вижу никакой связи между рассказом о знакомстве с Протеем, глубокомысленным сетованием на угрожающую задержку с развитием человечества и заключительным вопросом.
Костя нимало не смутился.
— Видишь ли, — сказал он, прищурившись, — все в жизни взаимосвязано, это нам внушали еще в детских садиках. О Вере я тебя спросил потому, что иногда, несмотря на свой скептицизм, ты высказываешь довольно верные суждения.
— Она красива. Возможно, очень умна…
— Ты сомневаешься в ее уме! Да она, если хочешь знать, заняла третье место на конкурсе студенческих работ своего факультета!
Костя разошелся, стал упрекать меня в пренебрежительном отношении к людям, эгоцентризме и даже сказал, что я неисправимый циник. Закончил он свою тираду снова неожиданным переходом, опровергающим его же высказывание о «пресной жизни».
— Как все-таки все сложно, — говорил он, — как мы еще зависим от случайностей! Иногда встреча с человеком, одним из десяти миллиардов, может изменить точно рассчитанную орбиту жизни…
Последовал вздох и взгляд на вечернее небо, туда, где сиял спутник Биаты.
В эту минуту Костя, наверное, жалел Биату и ему было неловко, что он увлекся другой девушкой.
— Мне придется тебя оставить, — продолжал он. — Ты же знаешь, что меня приняли запасным в команду. Вообще третья вахта не такая уж плохая, можно сосредоточиться, побыть одному ближе к звездам. Ну, а я спущусь на Землю… Смотри-ка! Появился дельфиний отец и учитель! Видишь, как размахивает руками? Сегодня я что-то его весь день не видел, он где-то мотался на своем скутере, окруженный свитой приматов моря. Ребята говорили, что он вечерами читает своим дельфинам лекции. Что-то в нем выше моего понимания! Неужели это один из первых биологических роботов? Если это так, то он идеально запрограммирован. Знает решительно все, лишь иногда задумывается, для виду, будто силится вспомнить: копирует человека своих лет. К тому же какой темперамент! Ты знаешь, он мне начинает нравиться. Вот таким, по-моему, должен быть настоящий человек!.. Счастливой вахты!
Костя сел в лифт, и я остался один.
С высоты остров напоминал крохотный атолл. Его широкая часть была обращена на северо-запад; там среди зелени возвышались ветряки, преобразующие силу пассата в электрическую энергию. Остров собрали из литых базальтовых блоков. Он стоял на мертвых якорях, незыблемый, как скала, и в то же время ничем не отличаясь от самого обыкновенного поплавка. В его недрах день и ночь работали заводы по переработке планктона, рыбы, китового молока, утилизации редких элементов, растворенных в морской воде.
Снизу послышался странный для горожанина набор звуков: вопли, пыхтенье, плеск, свист, резкие удары. Началась игра в водное поло, и дельфины-ватерполисты пошли в атаку на ворота островитян и, видимо, подбадривали друг друга этими своеобразными выкриками. Преимущество явно было на стороне дельфинов, и, хотя люди нарушали правила игры, мячи беспрерывно летели в их ворота. Мне хорошо было видно, как торпедообразные тела дельфинов мелькали в голубой воде, оставляя за собой серебристый шлейф из пузырьков воздуха.
Команда ватерполистов нашего острова недавно заняла первое место на соревнованиях в Сиднее. Полосатый мяч, который сейчас пасовали носами дельфины, — приз в этих крупнейших состязаниях. Снова наш вратарь, в который уже раз, выбрасывает его из своих ворот. Наконец нападающий команды дельфинов оплошал — отдал мяч, и, как будто стыдясь своего промаха, исчез под водой. За ним скрылась и вся команда, даже вратарь последовал их примеру. Наши погнали мяч в пустые ворота! И мячу преградила путь стенка одновременно вылетевших из воды дельфинов. Они не только переигрывали своих противников, и еще и «смеялись» над ними.
И все-таки островитяне, несмотря на явную безнадежность всех своих усилий не только выиграть или сравнять счет, а даже забить хотя бы один мяч, бросались в атаки.
Игра внезапно прекратилась. Дельфины поплыли к противоположной стороне лагуны, где стоял академик Поликарпов в окружении гостей.
С башни открывался великолепный обзор. Я мог поворачиваться на все триста шестьдесят градусов, сидя в кресле, любоваться водной гладью и посматривать на приборы.
В океане, спокойном с виду, проходили очень сложные процессы: там бушевали невидимые волны, возникали и гасли течения, менялась соленость воды, температура, холодные пласты воды вдруг устремлялись к поверхности. Все эти сведения сообщали мне электронные буи, установленные на разных глубинах.
На экранах акустических локаторов иногда мелькали синеватые черточки — это дежурные дельфины, охраняющие границы силовых полей. Черточек на экране стало больше, и они вытянулись в одну линию. Вдруг рамка одного из экранов окрасилась в желтый цвет, из динамика раздался голос автомата, установленного на сигнальном буе: «Появилось стадо косаток в квадрате «32-Б».
Косатки, эти вольные обитатели океана, вели себя так же, как в давние времена горцы Кавказа или североамериканские индейцы. Были среди них и мирные, и непокоренные племена. Судя по всему, эти косатки пока не предпринимали агрессивных действий, они шли параллельно силовым полям, защищающим пастбища тунцов и макрели. Дельфины двигались тем же курсом.
Вначале я подумал, что это разведчики из банды Черного Джека разыскивают брешь в ограждении. Но, судя по их спокойному движению, это предположение отпадало. Разведчики пиратов не пошли бы прямо на «сюрприз», они-то великолепно знали все хитрости, приготовленные для простаков. А эти движутся, не подозревая беды, прямо к ярко-зеленой точке — звуковому бичу. Вот косатки в двухстах метрах от буя, сто метров, пятьдесят… Вдруг их правильный строй смешался, и на экране вспыхнули зеленые брызги: спасаясь от ударов ультразвукового бича, косатки развили скорость не менее пятидесяти миль в час.
Я записал в вахтенном журнале появление косаток, хотя это происшествие, как и все, что происходило вокруг, фиксировалось на магнитной пленке.
…Пока я вносил свои записи в вахтенный журнал, оборвались короткие тропические сумерки. Вечный труженик пассат, отдохнув, ровно крутил колеса ветряков. Пенные гребни волн источали зеленовато-голубое сияние.
По черному небосводу среди молочной россыпи плыли созвездия. Именно плыли, потому что ветер раскачивал мою гондолу и мне казалось, вся небесная твердь пришла в движение. Будто и там дул космический пассат — вечный ветер Вселенной.
Плыл «Корабль», раздув свои невидимые паруса. «Райская птица» кружила возле Южного креста. Желтым топазом над головой светился диск астрономического спутника. Он висел неподвижно на высоте тридцати шести тысяч километров. На нем сейчас Биата тоже, наверное, несет вахту у своих счетчиков элементарных частиц или любуется Землей, а вернее всего — вглядывается в черную бездну Вселенной, туда, где должна вспыхнуть Сверхновая. Из этого участка Галактики, нарастая с каждым мгновением, льется чудовищный поток невидимых частиц. Сотни миллиардов нейтрино пронизывают ежесекундно каждый квадратный сантиметр Вселенной. Мчатся сквозь звезды, планеты, через все живое с такой же легкостью, как через вакуум.
На экране видеофона появилась ухмыляющаяся физиономия Кости.
— Не вздумал ли ты провести эту дивную ночь, как Симеон Столпник? — спросил Костя. — Уже шестнадцать минут, как истекло время твоего продуктивного времяпрепровождения на «столбе».
— Так почему же ты до сих пор болтаешься внизу?
— По двум причинам. Во-первых, потому, что ночные вахты несут, как всем известно, на Центральном посту, и, во-вторых, я выполняю там обязанности помощника ответственного дежурного по острову и его окрестностям. Между прочим, академик ушел поболтать со своими аква-приятелями. На «столб» вообще можно было бы не подниматься. Эта служба создана специально для еще не оперившихся птенцов. Опускайся с заоблачных высот: в спортивном зале — состязания в теннис. Ты когда-то неплохо держал ракетку… Постой! — Костя артистически изобразил, будто только что вспомнил небольшое и не такое уж важное событие. — Чуть не забыл тебе сказать, что только что говорил с Биатой. Держится хорошо, только немножко устала. Далась ей эта Сверхновая! Лишь о ней и говорила да еще о супернейтрино или, как она еще их называет, прапрачастицы, которые зафиксировали их ловушки. Нет, все-таки хорошо, что мы с тобой обитаем на этом прелестном островке. Передала привет… Тс-с! Старик возвращается. Не даст и поболтать с лучшим другом! — Костя растаял на экране.
Я позавидовал, что он дежурит вместе с Павлом Мефодьевичем. Меня все больше и больше интересовал этот удивительный и загадочный человек. А то, что Костя уже поговорил с Биатой, неожиданно обрадовало меня: между ней и мною теперь уже не было никого. Я стиснул в руке жетон. Какие надежды я возлагал на это свидание!
Мы с Костей сидели под селиконовым колпаком на вершине смотровой башни. Вернее, я сидел, а Костя стоял и смотрел на радужную стену, чему-то улыбался, барабаня пальцами по толстой прозрачной стенке. Колпак слегка раскачивался, создавая полное впечатление, что мы висим в гондоле учебного аэростата для тренировочных прыжков с парашютом. Хорошо и немного жутковато болтаться на шестидесятиметровой высоте.
В океане отражались краски перламутровой стены. Милях в трех мелькали темные спины китов, они паслись на планктоновых полях. К острову возвращались дельфины, закончившие вахту у загонов синих китов и рыбных питомников. По дороге дельфины затеяли какую-то веселую игру, что-то вроде пятнашек. В лагуне под нами (башня стоит на ее правом крыле) тоже плавали дельфины. Было хорошо видно, как они совершали в прозрачной воде сложные построения, а затем одновременно стремительно бросались вперед; вдруг строй рассыпался, и все начиналось сначала.
Костя сказал, позевывая:
— Ватерполисты. Сегодня играют с нашей командой. Потрясающе интересные существа. Я познакомился сегодня с Протеем. Он подплыл ко мне и что-то неразборчиво сказал. Потом уже я догадался, что он поздоровался по-английски. Я положил ему руку на спину и говорю: «Здорово, дружище». Он ответил, правда не очень четко, что-то вроде: «Я рад нашей встрече».
— По-английски?
— Не смейся, Протей знает и русский. Когда мы выплыли в океан, он вдруг пропыхтел довольно внятно:
«Назад. Опасность!»
— И действительно вам что-то угрожало? — спросил я.
— Медузы! Багряные медузы! Колоссальное скопление. Сейчас их унесло течением, а в полдень ты же сам видел, что вода была красной от этих ядовитых слизняков. Тебя никогда они не жалили? Должен заметить, что ощущение не из приятных…
У Кости на лице появилась виноватая улыбка, и, будучи верен себе, он начал философствовать на тему, абсолютно не относящуюся к знакомству с Протеем:
— За последние пятьдесят лет человечество так много сделало, пожалуй, больше, чем за предыдущие две тысячи лет. Понятно, что этот диалектический скачок готовился столетиями, а человек, творец всего этого, — он развел руками, — совсем не изменился. По крайней мере, очень незаметно, и наши антропологи уверяют, что и не изменится в ближайшие сорок тысяч лет! Тебя не потрясает этот парадокс? Нет, вы какие-то пещерные люди. Именно пещерные! Вас совсем не изумляет то обстоятельство, что, если отбросить все достижения цивилизации коммунистического мира, мы — те же!
Я промолчал: когда Костя начинал философствовать, то он не нуждался в оппонентах.
Мой друг саркастически усмехнулся:
— Да, те же. А вот жизнь стала какой-то не такой, пресной, что ли, как будто мы что-то утратили. Что, если это реакция после стольких веков напряженной борьбы? Порой непонятной нам, но борьбы. А может быть, наши чувства стали менее острыми. И живем мы не так полно, как наши предки. Что-то я не слышал современных записей истории, как в старых книгах. Сколько было тогда нерешенных проблем! Все было загадочным, покрытым тайной. Ты скажешь, изменились условия? Да! Как тебе понравилась Вера?
Я сказал, что не вижу никакой связи между рассказом о знакомстве с Протеем, глубокомысленным сетованием на угрожающую задержку с развитием человечества и заключительным вопросом.
Костя нимало не смутился.
— Видишь ли, — сказал он, прищурившись, — все в жизни взаимосвязано, это нам внушали еще в детских садиках. О Вере я тебя спросил потому, что иногда, несмотря на свой скептицизм, ты высказываешь довольно верные суждения.
— Она красива. Возможно, очень умна…
— Ты сомневаешься в ее уме! Да она, если хочешь знать, заняла третье место на конкурсе студенческих работ своего факультета!
Костя разошелся, стал упрекать меня в пренебрежительном отношении к людям, эгоцентризме и даже сказал, что я неисправимый циник. Закончил он свою тираду снова неожиданным переходом, опровергающим его же высказывание о «пресной жизни».
— Как все-таки все сложно, — говорил он, — как мы еще зависим от случайностей! Иногда встреча с человеком, одним из десяти миллиардов, может изменить точно рассчитанную орбиту жизни…
Последовал вздох и взгляд на вечернее небо, туда, где сиял спутник Биаты.
В эту минуту Костя, наверное, жалел Биату и ему было неловко, что он увлекся другой девушкой.
— Мне придется тебя оставить, — продолжал он. — Ты же знаешь, что меня приняли запасным в команду. Вообще третья вахта не такая уж плохая, можно сосредоточиться, побыть одному ближе к звездам. Ну, а я спущусь на Землю… Смотри-ка! Появился дельфиний отец и учитель! Видишь, как размахивает руками? Сегодня я что-то его весь день не видел, он где-то мотался на своем скутере, окруженный свитой приматов моря. Ребята говорили, что он вечерами читает своим дельфинам лекции. Что-то в нем выше моего понимания! Неужели это один из первых биологических роботов? Если это так, то он идеально запрограммирован. Знает решительно все, лишь иногда задумывается, для виду, будто силится вспомнить: копирует человека своих лет. К тому же какой темперамент! Ты знаешь, он мне начинает нравиться. Вот таким, по-моему, должен быть настоящий человек!.. Счастливой вахты!
Костя сел в лифт, и я остался один.
С высоты остров напоминал крохотный атолл. Его широкая часть была обращена на северо-запад; там среди зелени возвышались ветряки, преобразующие силу пассата в электрическую энергию. Остров собрали из литых базальтовых блоков. Он стоял на мертвых якорях, незыблемый, как скала, и в то же время ничем не отличаясь от самого обыкновенного поплавка. В его недрах день и ночь работали заводы по переработке планктона, рыбы, китового молока, утилизации редких элементов, растворенных в морской воде.
Снизу послышался странный для горожанина набор звуков: вопли, пыхтенье, плеск, свист, резкие удары. Началась игра в водное поло, и дельфины-ватерполисты пошли в атаку на ворота островитян и, видимо, подбадривали друг друга этими своеобразными выкриками. Преимущество явно было на стороне дельфинов, и, хотя люди нарушали правила игры, мячи беспрерывно летели в их ворота. Мне хорошо было видно, как торпедообразные тела дельфинов мелькали в голубой воде, оставляя за собой серебристый шлейф из пузырьков воздуха.
Команда ватерполистов нашего острова недавно заняла первое место на соревнованиях в Сиднее. Полосатый мяч, который сейчас пасовали носами дельфины, — приз в этих крупнейших состязаниях. Снова наш вратарь, в который уже раз, выбрасывает его из своих ворот. Наконец нападающий команды дельфинов оплошал — отдал мяч, и, как будто стыдясь своего промаха, исчез под водой. За ним скрылась и вся команда, даже вратарь последовал их примеру. Наши погнали мяч в пустые ворота! И мячу преградила путь стенка одновременно вылетевших из воды дельфинов. Они не только переигрывали своих противников, и еще и «смеялись» над ними.
И все-таки островитяне, несмотря на явную безнадежность всех своих усилий не только выиграть или сравнять счет, а даже забить хотя бы один мяч, бросались в атаки.
Игра внезапно прекратилась. Дельфины поплыли к противоположной стороне лагуны, где стоял академик Поликарпов в окружении гостей.
С башни открывался великолепный обзор. Я мог поворачиваться на все триста шестьдесят градусов, сидя в кресле, любоваться водной гладью и посматривать на приборы.
В океане, спокойном с виду, проходили очень сложные процессы: там бушевали невидимые волны, возникали и гасли течения, менялась соленость воды, температура, холодные пласты воды вдруг устремлялись к поверхности. Все эти сведения сообщали мне электронные буи, установленные на разных глубинах.
На экранах акустических локаторов иногда мелькали синеватые черточки — это дежурные дельфины, охраняющие границы силовых полей. Черточек на экране стало больше, и они вытянулись в одну линию. Вдруг рамка одного из экранов окрасилась в желтый цвет, из динамика раздался голос автомата, установленного на сигнальном буе: «Появилось стадо косаток в квадрате «32-Б».
Косатки, эти вольные обитатели океана, вели себя так же, как в давние времена горцы Кавказа или североамериканские индейцы. Были среди них и мирные, и непокоренные племена. Судя по всему, эти косатки пока не предпринимали агрессивных действий, они шли параллельно силовым полям, защищающим пастбища тунцов и макрели. Дельфины двигались тем же курсом.
Вначале я подумал, что это разведчики из банды Черного Джека разыскивают брешь в ограждении. Но, судя по их спокойному движению, это предположение отпадало. Разведчики пиратов не пошли бы прямо на «сюрприз», они-то великолепно знали все хитрости, приготовленные для простаков. А эти движутся, не подозревая беды, прямо к ярко-зеленой точке — звуковому бичу. Вот косатки в двухстах метрах от буя, сто метров, пятьдесят… Вдруг их правильный строй смешался, и на экране вспыхнули зеленые брызги: спасаясь от ударов ультразвукового бича, косатки развили скорость не менее пятидесяти миль в час.
Я записал в вахтенном журнале появление косаток, хотя это происшествие, как и все, что происходило вокруг, фиксировалось на магнитной пленке.
…Пока я вносил свои записи в вахтенный журнал, оборвались короткие тропические сумерки. Вечный труженик пассат, отдохнув, ровно крутил колеса ветряков. Пенные гребни волн источали зеленовато-голубое сияние.
По черному небосводу среди молочной россыпи плыли созвездия. Именно плыли, потому что ветер раскачивал мою гондолу и мне казалось, вся небесная твердь пришла в движение. Будто и там дул космический пассат — вечный ветер Вселенной.
Плыл «Корабль», раздув свои невидимые паруса. «Райская птица» кружила возле Южного креста. Желтым топазом над головой светился диск астрономического спутника. Он висел неподвижно на высоте тридцати шести тысяч километров. На нем сейчас Биата тоже, наверное, несет вахту у своих счетчиков элементарных частиц или любуется Землей, а вернее всего — вглядывается в черную бездну Вселенной, туда, где должна вспыхнуть Сверхновая. Из этого участка Галактики, нарастая с каждым мгновением, льется чудовищный поток невидимых частиц. Сотни миллиардов нейтрино пронизывают ежесекундно каждый квадратный сантиметр Вселенной. Мчатся сквозь звезды, планеты, через все живое с такой же легкостью, как через вакуум.
На экране видеофона появилась ухмыляющаяся физиономия Кости.
— Не вздумал ли ты провести эту дивную ночь, как Симеон Столпник? — спросил Костя. — Уже шестнадцать минут, как истекло время твоего продуктивного времяпрепровождения на «столбе».
— Так почему же ты до сих пор болтаешься внизу?
— По двум причинам. Во-первых, потому, что ночные вахты несут, как всем известно, на Центральном посту, и, во-вторых, я выполняю там обязанности помощника ответственного дежурного по острову и его окрестностям. Между прочим, академик ушел поболтать со своими аква-приятелями. На «столб» вообще можно было бы не подниматься. Эта служба создана специально для еще не оперившихся птенцов. Опускайся с заоблачных высот: в спортивном зале — состязания в теннис. Ты когда-то неплохо держал ракетку… Постой! — Костя артистически изобразил, будто только что вспомнил небольшое и не такое уж важное событие. — Чуть не забыл тебе сказать, что только что говорил с Биатой. Держится хорошо, только немножко устала. Далась ей эта Сверхновая! Лишь о ней и говорила да еще о супернейтрино или, как она еще их называет, прапрачастицы, которые зафиксировали их ловушки. Нет, все-таки хорошо, что мы с тобой обитаем на этом прелестном островке. Передала привет… Тс-с! Старик возвращается. Не даст и поболтать с лучшим другом! — Костя растаял на экране.
Я позавидовал, что он дежурит вместе с Павлом Мефодьевичем. Меня все больше и больше интересовал этот удивительный и загадочный человек. А то, что Костя уже поговорил с Биатой, неожиданно обрадовало меня: между ней и мною теперь уже не было никого. Я стиснул в руке жетон. Какие надежды я возлагал на это свидание!
КИТОДОИ
Доят маток китов два раза в сутки — в семь часов утра и в пять вечера. Со сторожевой башни подается ультразвуковой сигнал, и стадо с пастбища движется в лагуну, сопровождаемое дельфинами-пастухами. Сигнал можно и не подавать, киты и дельфины удивительно точно определяют время в любую погоду, да о сигнале, кажется, все забыли. Он работает автоматически уже много лет.
Каждая матка идет к своему «стойлу» — причалу — и останавливается метрах в пяти. Она не прочь почесаться боком о шершавый базальт, хотя после нескольких несчастных случаев — киты сдирали себе кожу — им было запрещено прикасаться к стенке, за этим зорко следят дельфины.
Наша Матильда похожа на субмарину одной из последних конструкций. Она относится к виду синих китов и весит двести десять тонн. Прежде, в давние времена, когда киты беспощадно уничтожались, редкие экземпляры синих китов едва достигали ста тридцати — ста пятидесяти тонн. Мало кто из этих исполинов доживал до зрелого возраста. Теперь же, после всеобщего закона, запрещающего охоту на китов, и особенно после перевода их на «пастбища», киты прибавили в весе на одну четверть. В нашем стаде есть китиха Малютка, достигающая чудовищного веса в двести восемьдесят пять тонн!
К ласту нашей Матильды жмется ее сын Гектор. В сутки малыш выпивает несколько десятков литров молока, и все же у матери еще остается его достаточно.
У нас с Костей маски Робба из кремнийорганической резины. Пленка толщиной в десять микрон, обтягивающая каркас маски, выполняет работу искусственных легких, через нее свободно поступает кислород, растворенный в воде, а углекислый газ уходит в воду, но этот процесс идет несколько медленней, и потому в маске есть еще специальный клапан для удаления водяных паров и углекислого газа. Маски Робба рассчитаны на плавание в пределах верхних горизонтов, не глубже двадцати метров. Пока они у нас сдвинуты на затылок. Сегодня у китов санитарный день. Мы расхаживаем по широкой спине Матильды с электрическими щетками и пластмассовыми лопаточками и очищаем ее необъятную спину от пленки диатомовых водорослей. Матильде эта операция, видимо, доставляет огромное удовольствие: она замерла и тихонько чуть поводит плавниками, время от времени из ее дыхала раздается мощный хлопок, как из клапана компрессора. На спине Матильды стоит тавро: Нептун с трезубцем и номер. В то время как мы с Костей расхаживаем по ее спине, Петя Самойлов и вьетнамец Као Ки занимаются дойкой.
По прозрачным шлангам доильной машины бежит тугая желтоватая струя китового молока. Счетчик на стенке причала отсчитывает декалитры. Молоко уходит в недра острова, где подвергается стерилизации и упаковывается в портативные контейнеры из прессованной бумаги. На земле мало продуктов питания, которые могли бы приблизиться по своим удивительным свойствам к этому концентрату энергии.
Трудно поверить, что было время, когда китов убивали, чтобы получить мясо, жир и кости. Мало того, что это было антигуманно, но и нецелесообразно. Уничтожалась даже по представлениям древних целая фабрика «эликсира здоровья», которая может работать десятилетия, требуя самой минимальной заботы со стороны человека. Когда я думаю об этом, то всегда вспоминаю любимую фразу Павла Мефодьевича: «Целесообразность — есть высшая справедливость»…
Но сколько потребовалось усилий всего человечества, чтобы эта простая истина, направленная на добро, стала законом жизни! Надо было изменить социальный строй на всей планете, осуществить в грандиозных масштабах все великие открытия последнего столетия, утвердить коммунистическую мораль…
Костя уселся на спинной плавник Матильды, как на причальную тумбу, и стал учить Протея песенке «Веселых рыбаков». Отчаянно фальшивя, он насвистывает задорный мотив. Протей внимательно слушает, высунув голову из воды.
Кожа у Матильды упругая, как резина, синевато-серого цвета. Спина почти чистая. Работая щеткой, я тоже добираюсь к плавнику. Костя хохочет, слушая, как Протей довольно верно повторяет мотив песенки.
Голос у дельфина скрипучий, резкий, по тембру напоминает читающие автоматы старых конструкций. Протею нравится песенка, глаза его блестят, лукавая физиономия выражает полное довольство своими необыкновенными музыкальными способностями.
Но музицировать некогда. Надеваем маски и прыгаем в воду — надо еще пройтись щетками по бокам и животу Матильды.
Сквозь очки льется голубоватый свет. Бок кита в мраморных бликах. Ниже ватерлинии кожа у Матильды почти в идеальном порядке. Я проплываю не спеша и работаю только лопаточкой, отправляя на дно небольшие гроздья «желудей». Над головой огромный серповидный плавник. Он нервно вздрагивает, когда я прикасаюсь к белому пятну под ним.
Наверное, в это время Матильда прищурила глаза, как кошка, у которой чешут за ухом.
Ко мне подплыл Петя Самойлов в сопровождении двух дельфинов. В гидрофоне раздался его искаженный пискливый голос:
— Сегодня рекордный удой — тысяча восемьсот литров! Ты чего спрятался под плавником, как сосунок? Займись косметикой ее личика. Руководить этой ответственной операцией будет Тави. Обмениваться информацией с ним можешь телеграфным кодом, но не забывай, что твой руководитель воспринимает и зрительные образы вперемежку со звуковыми сигналами.
Я самонадеянно сказал, что меня больше устраивает телепатический обмен информацией.
Петя насмешливо пискнул и уплыл вместе с другим дельфином.
Я висел в воде, разглядывая Тави. Меня поразил его выпуклый лоб, иронический блеск глаз. Он тоже рассматривал меня, застыв в неподвижной позе. Кажется, он чего-то ждал от меня и, не дождавшись, сказал шелестящим шепотом длинную-предлинную фразу. Не поняв ни звука, я, в свою очередь, попытался мысленно передать ему, что рад знакомству, и выразить готовность выполнять его указания, и тут же понял, что мне не под силу все это довести до его сведения путем образной телепатемы. Мои потуги войти с ним в контакт Тави воспринял несколько неожиданным образом. Внезапно он издал серию звуков такой силы, будто у меня над ухом открыли канонаду из порохового ружья. Видно, поняв, какое впечатление произвела на меня эта громкая «фраза», он снова сказал что-то нежным шелестящим шепотом. Я опять ничего не понял, но почувствовал его расположение ко мне. Пришлось перейти на примитивный код и выстукать пальцами на его спине:
«Мое имя — Иван».
В ответ он так быстро прощелкал серию точек и тире, что они слились в длинный трескучий звук. Я помотал головой.
Он понял и внятно прощелкал:
«Плыви за мной, Ив».
Так началось наше знакомство, очень скоро перешедшее в дружбу. Через много дней я спросил его, почему он при первом знакомстве назвал меня Ивом, а не Иваном.
«Потому что тебе приятнее первая половина слова, обозначающая тебя…»
Мы плыли рядом, обмениваясь незамысловатой информацией, вполне довольные друг другом. Тави находил колонии желудей, я подплывал и аккуратно счищал их скребком.
С четверть часа мы прихорашивали Матильду. За это время Тави только один раз поднялся на поверхность набрать воздуха. Моя маска действовала безотказно, забирая из воды нужное для дыхания количество кислорода.
Вода была слегка прохладной, очень прозрачной, непередаваемых голубовато-сизых тонов. Под ногами смутно темнела бездна, при взгляде в глубину делалось жутковато и тянуло опуститься туда, в таинственный сумрак, но стоило поднять взгляд, и спокойные, радостные краски живого моря прогоняли это навязчивое желание.
«Все!» — прощелкал Тави.
Я не стал всплывать. Мне хотелось еще побыть под водой. Я плыл, едва двигая ластами. В гидрофоне послышался голос Кости:
— Я уверен, что наша Мотя возьмет первую премию на конкурсе красоты.
Ему ответил кто-то, но я не разобрал слов, так как звуковой сигнал был направлен в противоположную сторону. К тому же мешали неясные шумы, как будто что-то поскрипывало, кто-то тяжко вздыхал, булькал, мягко хлопал в ладоши.
Тави держался возле моего правого плеча, без усилий скользя в толще воды.
«Что это за шумы?» — выстукал я по его спине. Он сразу же ответил:
«Разговаривают киты. Нет в океане никого болтливее китов».
«Ты знаешь их язык?»
«Язык не главное, надо видеть разговор».
«Киты далеко, как же ты их видишь?»
«Вижу. Не глазами. Вижу, о чем они говорят. Вижу предметы разговора».
«Угадываешь мысли?»
«Вижу мысли!» — Тави смотрел на меня, и мне показалось, что он удивляется моему тупоумию.
«О чем же они говорят?»
«О разном. Матери хвалятся своими детьми. Передают новости».
«Какие же новости они сообщают? Что ты видишь сейчас?»
«Наш остров издали. Синих китов. Косаток. Киты боятся за своих детей. Вижу еще людей на «ракетах» и моих братьев. Косатки уплывают, люди и братья моря гонятся за ними. Говорить молча совсем легко, просто». — Тави глядел на меня, глаза его поощрительно улыбались.
Я постарался сосредоточиться, и мне стало казаться, будто и перед моими глазами проплывают смутные образы. Это только показалось. Причудливые светотени, непривычная, цветовая гамма и усталость на мгновение создали у меня иллюзию восприятия «зрительного языка» китов.
Тави сказал:
«Теперь они говорят о Великом Кальмаре, их…» — Не окончив фразы, Тави взлетел к поверхности, чтобы сменить воздух в легких.
Я тоже всплыл и, откинув маску, впервые посмотрел на гигантских китов совершенно другими глазами. И все-таки в сознании как-то не укладывалось, что эти живые глыбы сейчас ведут неторопливые беседы о своих делах, может быть, злословят, тревожатся за участь детей. Мне надо было сделать немалое усилие, чтобы поверить Тави и потом еще долго утверждаться в этом революционном мнении. До сих пор усатые киты считались животными, стоящими ниже обезьян. В нас невероятно сильно держатся атавистические представления об исключительности человека — заблуждение, в течение тысячелетий оправдывавшее преступления людей против своих меньших братьев.
Пока мы с Тави беседовали под водой, на поверхности произошло событие, взбудоражившее все население нашего острова.
Когда я вынырнул, то в уши мне ударил мощный голос, усиленный мегафоном. Дежурный говорил, стараясь сохранить хладнокровие:
— Стажер Федоров! Опускайся на двадцать метров и выходи из зоны, занятой китами. Избегай «малышей». Слушайся во всем Протея… Еще рано, разве ты не видишь, что возле тебя три «подростка»!
Я быстро взобрался на причал и увидел такую картину. Стадо китов уходило из лагуны на пастбище. Важно плыли матки, делая не более четырех узлов. Молодые киты резвились вокруг родителей… «Малыши» до половины выпрыгивали из воды и плюхались в зеленую воду, поднимая каскады брызг, ныряли. Доносилось характерное пыхтение старых китов. Над стадом стояла радуга. Напрягая зрение, я старался разглядеть Костю в воде, думая, как его угораздило затесаться в стадо китов. Вдруг я увидел моего друга стоящим в пене и брызгах на голове Матильды. Голова ее была выше над водой, чем у других китов. Неужели и она понимала опасность, угрожающую Косте?
Каждая матка идет к своему «стойлу» — причалу — и останавливается метрах в пяти. Она не прочь почесаться боком о шершавый базальт, хотя после нескольких несчастных случаев — киты сдирали себе кожу — им было запрещено прикасаться к стенке, за этим зорко следят дельфины.
Наша Матильда похожа на субмарину одной из последних конструкций. Она относится к виду синих китов и весит двести десять тонн. Прежде, в давние времена, когда киты беспощадно уничтожались, редкие экземпляры синих китов едва достигали ста тридцати — ста пятидесяти тонн. Мало кто из этих исполинов доживал до зрелого возраста. Теперь же, после всеобщего закона, запрещающего охоту на китов, и особенно после перевода их на «пастбища», киты прибавили в весе на одну четверть. В нашем стаде есть китиха Малютка, достигающая чудовищного веса в двести восемьдесят пять тонн!
К ласту нашей Матильды жмется ее сын Гектор. В сутки малыш выпивает несколько десятков литров молока, и все же у матери еще остается его достаточно.
У нас с Костей маски Робба из кремнийорганической резины. Пленка толщиной в десять микрон, обтягивающая каркас маски, выполняет работу искусственных легких, через нее свободно поступает кислород, растворенный в воде, а углекислый газ уходит в воду, но этот процесс идет несколько медленней, и потому в маске есть еще специальный клапан для удаления водяных паров и углекислого газа. Маски Робба рассчитаны на плавание в пределах верхних горизонтов, не глубже двадцати метров. Пока они у нас сдвинуты на затылок. Сегодня у китов санитарный день. Мы расхаживаем по широкой спине Матильды с электрическими щетками и пластмассовыми лопаточками и очищаем ее необъятную спину от пленки диатомовых водорослей. Матильде эта операция, видимо, доставляет огромное удовольствие: она замерла и тихонько чуть поводит плавниками, время от времени из ее дыхала раздается мощный хлопок, как из клапана компрессора. На спине Матильды стоит тавро: Нептун с трезубцем и номер. В то время как мы с Костей расхаживаем по ее спине, Петя Самойлов и вьетнамец Као Ки занимаются дойкой.
По прозрачным шлангам доильной машины бежит тугая желтоватая струя китового молока. Счетчик на стенке причала отсчитывает декалитры. Молоко уходит в недра острова, где подвергается стерилизации и упаковывается в портативные контейнеры из прессованной бумаги. На земле мало продуктов питания, которые могли бы приблизиться по своим удивительным свойствам к этому концентрату энергии.
Трудно поверить, что было время, когда китов убивали, чтобы получить мясо, жир и кости. Мало того, что это было антигуманно, но и нецелесообразно. Уничтожалась даже по представлениям древних целая фабрика «эликсира здоровья», которая может работать десятилетия, требуя самой минимальной заботы со стороны человека. Когда я думаю об этом, то всегда вспоминаю любимую фразу Павла Мефодьевича: «Целесообразность — есть высшая справедливость»…
Но сколько потребовалось усилий всего человечества, чтобы эта простая истина, направленная на добро, стала законом жизни! Надо было изменить социальный строй на всей планете, осуществить в грандиозных масштабах все великие открытия последнего столетия, утвердить коммунистическую мораль…
Костя уселся на спинной плавник Матильды, как на причальную тумбу, и стал учить Протея песенке «Веселых рыбаков». Отчаянно фальшивя, он насвистывает задорный мотив. Протей внимательно слушает, высунув голову из воды.
Кожа у Матильды упругая, как резина, синевато-серого цвета. Спина почти чистая. Работая щеткой, я тоже добираюсь к плавнику. Костя хохочет, слушая, как Протей довольно верно повторяет мотив песенки.
Голос у дельфина скрипучий, резкий, по тембру напоминает читающие автоматы старых конструкций. Протею нравится песенка, глаза его блестят, лукавая физиономия выражает полное довольство своими необыкновенными музыкальными способностями.
Но музицировать некогда. Надеваем маски и прыгаем в воду — надо еще пройтись щетками по бокам и животу Матильды.
Сквозь очки льется голубоватый свет. Бок кита в мраморных бликах. Ниже ватерлинии кожа у Матильды почти в идеальном порядке. Я проплываю не спеша и работаю только лопаточкой, отправляя на дно небольшие гроздья «желудей». Над головой огромный серповидный плавник. Он нервно вздрагивает, когда я прикасаюсь к белому пятну под ним.
Наверное, в это время Матильда прищурила глаза, как кошка, у которой чешут за ухом.
Ко мне подплыл Петя Самойлов в сопровождении двух дельфинов. В гидрофоне раздался его искаженный пискливый голос:
— Сегодня рекордный удой — тысяча восемьсот литров! Ты чего спрятался под плавником, как сосунок? Займись косметикой ее личика. Руководить этой ответственной операцией будет Тави. Обмениваться информацией с ним можешь телеграфным кодом, но не забывай, что твой руководитель воспринимает и зрительные образы вперемежку со звуковыми сигналами.
Я самонадеянно сказал, что меня больше устраивает телепатический обмен информацией.
Петя насмешливо пискнул и уплыл вместе с другим дельфином.
Я висел в воде, разглядывая Тави. Меня поразил его выпуклый лоб, иронический блеск глаз. Он тоже рассматривал меня, застыв в неподвижной позе. Кажется, он чего-то ждал от меня и, не дождавшись, сказал шелестящим шепотом длинную-предлинную фразу. Не поняв ни звука, я, в свою очередь, попытался мысленно передать ему, что рад знакомству, и выразить готовность выполнять его указания, и тут же понял, что мне не под силу все это довести до его сведения путем образной телепатемы. Мои потуги войти с ним в контакт Тави воспринял несколько неожиданным образом. Внезапно он издал серию звуков такой силы, будто у меня над ухом открыли канонаду из порохового ружья. Видно, поняв, какое впечатление произвела на меня эта громкая «фраза», он снова сказал что-то нежным шелестящим шепотом. Я опять ничего не понял, но почувствовал его расположение ко мне. Пришлось перейти на примитивный код и выстукать пальцами на его спине:
«Мое имя — Иван».
В ответ он так быстро прощелкал серию точек и тире, что они слились в длинный трескучий звук. Я помотал головой.
Он понял и внятно прощелкал:
«Плыви за мной, Ив».
Так началось наше знакомство, очень скоро перешедшее в дружбу. Через много дней я спросил его, почему он при первом знакомстве назвал меня Ивом, а не Иваном.
«Потому что тебе приятнее первая половина слова, обозначающая тебя…»
Мы плыли рядом, обмениваясь незамысловатой информацией, вполне довольные друг другом. Тави находил колонии желудей, я подплывал и аккуратно счищал их скребком.
С четверть часа мы прихорашивали Матильду. За это время Тави только один раз поднялся на поверхность набрать воздуха. Моя маска действовала безотказно, забирая из воды нужное для дыхания количество кислорода.
Вода была слегка прохладной, очень прозрачной, непередаваемых голубовато-сизых тонов. Под ногами смутно темнела бездна, при взгляде в глубину делалось жутковато и тянуло опуститься туда, в таинственный сумрак, но стоило поднять взгляд, и спокойные, радостные краски живого моря прогоняли это навязчивое желание.
«Все!» — прощелкал Тави.
Я не стал всплывать. Мне хотелось еще побыть под водой. Я плыл, едва двигая ластами. В гидрофоне послышался голос Кости:
— Я уверен, что наша Мотя возьмет первую премию на конкурсе красоты.
Ему ответил кто-то, но я не разобрал слов, так как звуковой сигнал был направлен в противоположную сторону. К тому же мешали неясные шумы, как будто что-то поскрипывало, кто-то тяжко вздыхал, булькал, мягко хлопал в ладоши.
Тави держался возле моего правого плеча, без усилий скользя в толще воды.
«Что это за шумы?» — выстукал я по его спине. Он сразу же ответил:
«Разговаривают киты. Нет в океане никого болтливее китов».
«Ты знаешь их язык?»
«Язык не главное, надо видеть разговор».
«Киты далеко, как же ты их видишь?»
«Вижу. Не глазами. Вижу, о чем они говорят. Вижу предметы разговора».
«Угадываешь мысли?»
«Вижу мысли!» — Тави смотрел на меня, и мне показалось, что он удивляется моему тупоумию.
«О чем же они говорят?»
«О разном. Матери хвалятся своими детьми. Передают новости».
«Какие же новости они сообщают? Что ты видишь сейчас?»
«Наш остров издали. Синих китов. Косаток. Киты боятся за своих детей. Вижу еще людей на «ракетах» и моих братьев. Косатки уплывают, люди и братья моря гонятся за ними. Говорить молча совсем легко, просто». — Тави глядел на меня, глаза его поощрительно улыбались.
Я постарался сосредоточиться, и мне стало казаться, будто и перед моими глазами проплывают смутные образы. Это только показалось. Причудливые светотени, непривычная, цветовая гамма и усталость на мгновение создали у меня иллюзию восприятия «зрительного языка» китов.
Тави сказал:
«Теперь они говорят о Великом Кальмаре, их…» — Не окончив фразы, Тави взлетел к поверхности, чтобы сменить воздух в легких.
Я тоже всплыл и, откинув маску, впервые посмотрел на гигантских китов совершенно другими глазами. И все-таки в сознании как-то не укладывалось, что эти живые глыбы сейчас ведут неторопливые беседы о своих делах, может быть, злословят, тревожатся за участь детей. Мне надо было сделать немалое усилие, чтобы поверить Тави и потом еще долго утверждаться в этом революционном мнении. До сих пор усатые киты считались животными, стоящими ниже обезьян. В нас невероятно сильно держатся атавистические представления об исключительности человека — заблуждение, в течение тысячелетий оправдывавшее преступления людей против своих меньших братьев.
Пока мы с Тави беседовали под водой, на поверхности произошло событие, взбудоражившее все население нашего острова.
Когда я вынырнул, то в уши мне ударил мощный голос, усиленный мегафоном. Дежурный говорил, стараясь сохранить хладнокровие:
— Стажер Федоров! Опускайся на двадцать метров и выходи из зоны, занятой китами. Избегай «малышей». Слушайся во всем Протея… Еще рано, разве ты не видишь, что возле тебя три «подростка»!
Я быстро взобрался на причал и увидел такую картину. Стадо китов уходило из лагуны на пастбище. Важно плыли матки, делая не более четырех узлов. Молодые киты резвились вокруг родителей… «Малыши» до половины выпрыгивали из воды и плюхались в зеленую воду, поднимая каскады брызг, ныряли. Доносилось характерное пыхтение старых китов. Над стадом стояла радуга. Напрягая зрение, я старался разглядеть Костю в воде, думая, как его угораздило затесаться в стадо китов. Вдруг я увидел моего друга стоящим в пене и брызгах на голове Матильды. Голова ее была выше над водой, чем у других китов. Неужели и она понимала опасность, угрожающую Косте?