Страница:
Работник детской комнаты милиции оказался женщиной и старшим лейтенантом. Судя по тому, как она посмотрела на нас, дети успели ей кое-что порассказать. Мы схватили их за руки и понеслись к выходу. На остановке мы попрощались, причем Наталью Генриховну все еще била нервная дрожь.
В трамвае Оля вынула записную книжечку и сказала:
— Папочка, я записала Юрин телефон. Мы договорились в следующее воскресенье пойти вместе в цирк. Только они пойдут с папой. Он скоро приедет.
— С папой? — пробормотал я. — Зачем с папой?
— А мы с мамой! — закричал Сережа.
— Правильно, — сказала Оля. — Хорошо ты придумал. Ихнему папе тоже будет интересно.
И они посмотрели на меня своими чистыми, детскими, преданными глазами.
В трамвае Оля вынула записную книжечку и сказала:
— Папочка, я записала Юрин телефон. Мы договорились в следующее воскресенье пойти вместе в цирк. Только они пойдут с папой. Он скоро приедет.
— С папой? — пробормотал я. — Зачем с папой?
— А мы с мамой! — закричал Сережа.
— Правильно, — сказала Оля. — Хорошо ты придумал. Ихнему папе тоже будет интересно.
И они посмотрели на меня своими чистыми, детскими, преданными глазами.
Специфика искусства
Один мой друг учился на режиссера драматического театра. Он благополучно доучился до последнего курса и был послан в тьмутараканский ТЮЗ, чтобы поставить там дипломный спектакль.
Через полгода из Тьмутаракани поползли неясные слухи. Вроде бы моему другу удалось там что-то поставить в обход традиций. Достоверных оценок не было, но говорили, что очень.
И вот он приехал обратно защищать этот спектакль.
Я пошел на защиту, потому что люблю наблюдать всякую ерунду.
Мне самому приходилось защищаться, а потом много раз бывать на защитах. Обычно это выглядит так. За столом, накрытым скатертью из бархата, сидит группа пожилых людей. Как правило, среди них есть один помоложе, ведущий себя агрессивно. Самый сонный обыкновенно председательствует. Если в комиссии есть женщина, это вносит оживление и некоторую фривольность в задаваемые вопросы.
Дипломант обычно имеет глуповато-задорный вид и время от времени что-нибудь чешет у себя на теле. Он охотно дал бы отпилить себе руку, лишь бы побыстрее все кончилось. Но руку никогда не отпиливают. В этом и заключается садизм.
Сам процесс зачастую лишен всякого смысла. В течение получаса дипломант и комиссия выслушивают друг от друга всякую дичь. У комиссии есть преимущество: она может задавать вопросы. Дипломант этого права почему-то лишен.
Так дело происходит в технических вузах. Мне хотелось узнать, какие коррективы вносит в эту процедуру искусство.
Итак, зал большой. Скатерть есть. Агрессивный оппонент тоже. Тут он оказался с бородой. Председатель был массивен и имел хорошо поставленный голос. За столом также сидела узкая и длинная, как змея, женщина, которая изящно обвивала стул. В руке у нее дымилась сигарета. Женщина напомнила мне Сару Бернар, хотя Сары Бернар я никогда не видел.
Первым вошел мрачного вида длинноволосый юноша в джинсах. За ним внесли доску, на которой была укреплена афиша спектакля. Афиша была прикреплена вверх ногами.
Изогнувшись, я прочитал, что спектакль называется «В цеху его дом». Не успел юноша открыть рот, как бородатый закричал фальцетом:
— А вам не кажется?!
Он не стал договаривать, а изобразил в воздухе крутящееся колесо. Парень оглянулся на афишу, но ничего не понял. С большим трудом его удалось убедить перевернуть афишу. Вместо того чтобы отколоть кнопки и перевесить афишу, он стал переворачивать всю доску. Когда он это проделал, председательствующий прочитал громоподобным шепотом
— «В цеху его дом»… Это современно.
— Мой герой — молодой современник, — с вызовом подхватил юноша. — Он всегда делает добро. Он верит в притягательную силу. У него есть любовь…
— Скажите, — вмешалась узкая женщина, устремляя к юноше зажженную сигарету, — у него на протяжении всего развития конфликта есть любовь или же он обретает ее по логике драматического развертывания?
— Развертывания! — уверенно заявил парень.
— Так! — удовлетворенно воскликнула женщина.
— Кто написал музыку? — спросил вдруг председатель.
— Пьесу написал местный драматург.
— А пьесу, простите, кто написал?
— Музыка Людвига вана…
Я почувствовал, что в этом месте мне нужно срочно проглотить таблеточку одного лекарства. Оно обладает тем свойством, что мне сразу становится все до фени.
Я проглотил эту таблеточку и стал слушать дальше. Мне ужасно хотелось узнать, про что же эта пьеса с таким диким для слуха наименованием? Кто там действует? Какой цех хотя бы имеется в виду?
Вместо этого парень сказал так:
— Светлое побеждает в итоге. Таков замысел.
— Вы его воплотили? — быстро выкрикнул бородач.
— Угу.
— Кто видел спектакль? — спросил председатель.
Парень тревожно прошелся глазами по рядам. Увидев, что все потупились, он осмелел и признался:
— Вообще-то это опера. На мотив «Лунной сонаты».
— Вопросов больше нет? — спросил председатель.
У меня была уйма вопросов, больше ни у кого. Парня отпустили, а на его месте возникло что-то бледное и анемичное, все в прыщах. За ним торжественно внесли макет декораций, похожий на витрину гастронома в сильном уменьшении.
Бледное начало говорить.
— Мой спектакль, посвященный борьбе, я ставил в содружестве с совхозом «Красногвардейский». Тема героического…
— Борьба с интервентами? — прервал председатель.
— Борьба за урожай, — промямлило анемичное. — У меня играют овощи, фрукты и продукты питания.
— Метерлинк! — уверенно заявила женщина-змея.
Председатель боязливо покосился на нее и предложил дипломанту переходить прямо ко второму акту. Дипломант стал мусолить второй акт, после чего выяснилось, что там есть еще и третий. Дипломант уверенно излагал победный марш овощей по прилавкам и дружную самошинковку капусты в исполнении плясового трио.
— Вы Чехова читали? — участливо спросил бородатый.
— В школе, — застенчиво призналось бледное.
После этого оно испарилось, а в зал, как кавалерийская дивизия, вступила молодая женщина в короткой замшевой юбке. Высоко неся бюст, она надвинулась на комиссию и выложила на стол какие-то бумажки.
— Мои программки, — сказала она контральто.
Затем она отошла к своей афише, и только тут все разглядели, что на афише значится: Н.В. Гоголь. «РЕВИЗОРША». Женщина тряхнула грудью и выпалила на одном дыхании:
— Борьбе с темными пережитками прошлого, каким является угнетение женщин в недавнем прошлом и на классическом материале, посвящен спектакль по мотивам пьесы Гоголя…
При этом она делала ногами как застоявшаяся лошадка. На коленках почему-то были красные пятна.
— Кто играет городничего? — спросил председатель.
— Городничую, — поправила девица. — Все мужские роли заменены женскими. В спектакле всего трое мужчин: сын городничей, ее муж и унтер-офицерский вдовец.
Он встал из-за стола, подошел к режиссерше и быстро провел туда-сюда пальцем перед ее носом. Дипломантка застыла с широко открытыми глазами. Бородач на цыпочках вернулся на место. После этого комиссия затеяла теоретический спор: является ли эта постановка новаторством или еще чем похуже. Дипломантка продолжала стоять в оцепенении.
— Это все нужно трактовать по Фрейду, — сказала женщина с сигаретой и сбросила пепел на пиджак бородача.
— И госпожу Хлестакову?! И мадам Бобчинскую?! — почти завизжал бородач.
— Либидо, — пожала плечами узкая женщина.
Я не знал, что такое «либидо». Я изнывал от непонимания элементарных для искусства вещей. Я с ненавистью смотрел на красные коленки режиссерши. Вскоре она победоносно ушла. Ее ход был похож на вынос пионерского знамени дружины.
Следующим появился красивый южанин с афишей, на которой было что-то вытиснено арабской вязью. Он тут же начал говорить на своем языке и говорил минут десять не прерываясь.
— Это студент-заочник… — пронеслось по рядам. — Он приехал с переводчиком, но переводчик вчера попал в вытрезвитель. Прямо из ресторана «Баку»… А этот по-русски ни бельмеса!
Южанин между тем деловито продолжал свою речь.
— Товарищ… Гражданин!… Хватит! Стоп, стоп! — замахал на него руками председатель. — Он откуда? — шепотом спросил он у бородача.
— Из Чечено-Ингушетии.
— Кто видел спектакль? — тяжело спросил председатель.
Последовало общее молчание.
— Кто написал… Тьфу! Кто знает язык?
Та же реакция.
— Ну, как называется то, что он поставил? Где дипломная записка?! — вышел из себя председатель.
Ему подали папку с титульным листом, украшенным той же непонятной вязью. Председатель перелистнул несколько страниц и уставился на дипломанта с обреченным видом.
— Как вас зовут? — выдавил он.
— Миригим, — скромно улыбаясь, ответил юноша.
— Идите, Миригим. Идите… Уходите, Миригим! — шаляпинским басом прорычал председатель.
Миригима сдуло.
И вот после этого небольшого инцидента в зал легкой походкой вбежал мой друг, принеся с собой степные ветры Тьмутаракани. Волосы у него на голове игриво извивались. Улыбка была чарующая.
За ним внесли восемнадцать стендов фотографий и афиш. Люди, которые их вносили, были в турецких тюрбанах.
Он отпустил их величавым жестом, повернулся к столу и улыбнулся еще более обворожительно.
— Главный герой моего спектакля Странность… — промурлыкал он. — Не правда ли, все странные вещи происходят в пятницу? Эйнштейн говорил, что здравый смысл не так просто убить. Своим спектаклем я опровег это предположение. Вот посмотрите…
В его руках появился бумажный кубик.
— Это программка спектакля. Чтобы прочитать ее, необходимо залезть внутрь кубика, потому что текст напечатан с внутренней стороны. Это могут сделать только дети… Или еще пример: запах варенья. У нас в спектакле весь второй акт пахнет вареньем… Инсценировку я написал сам. Стихи и музыку тоже. Давайте послушаем…
Он включил магнитофон. Полились звуки увертюры к «Севильскому цирюльнику». Мой друг подпрыгнул в воздухе, как Щелкунчик, и, повисев немного, медленно опустился на пол.
Первой опомнилась узкая женщина.
— Какая концепция вам ближе — брехтовская или вахтанговская? — спросила она интимно.
— Мне ближе романтический катаклизм Огюста Кардье, — так же интимно ответил мой друг, послав в зрителей еще одну улыбку.
Это било без промаха.
— А что это у вас за ящик? — подозрительно спросил председатель, указывая на макет.
— Это образ спектакля. Там все происходит на потолке, — пояснил дипломант.
— Послушайте, — визгливо произнес бородатый. — Вот вы пишете в дипломной записке слово «спектакль» через «и». Как это?
— Моя героиня — француженка. В конце спектакля она говорит «оревуар», что означает «до свиданья», — терпеливо объяснил друг.
— Оревуар! — протрубил председатель.
Друг хлопнул в ладоши, и толпа гномов унесла афиши и кубики. Потом он вынул из кармана пачку фотографий и раздал их членам комиссии. На фотографии был изображен он сам анфас и в профиль.
— Мы раздаем это бесплатно после каждого спектакля, — сказал он.
…Еще продолжала играть музыка, еще комиссия разглядывала фотографии, еще пахло ванилью и лимонными корочками, а мой друг уже летел мимо люстры на восток, за Уральский хребет, к великим сибирским рекам.
Его фотографию можно видеть в витрине фотоателье на углу Большого и улицы Зеленина.
А мне теперь ужасно хочется пойти на защиту дипломных работ дрессировщиков тигров или, скажем, внушителей мыслей на далекие расстояния.
Через полгода из Тьмутаракани поползли неясные слухи. Вроде бы моему другу удалось там что-то поставить в обход традиций. Достоверных оценок не было, но говорили, что очень.
И вот он приехал обратно защищать этот спектакль.
Я пошел на защиту, потому что люблю наблюдать всякую ерунду.
Мне самому приходилось защищаться, а потом много раз бывать на защитах. Обычно это выглядит так. За столом, накрытым скатертью из бархата, сидит группа пожилых людей. Как правило, среди них есть один помоложе, ведущий себя агрессивно. Самый сонный обыкновенно председательствует. Если в комиссии есть женщина, это вносит оживление и некоторую фривольность в задаваемые вопросы.
Дипломант обычно имеет глуповато-задорный вид и время от времени что-нибудь чешет у себя на теле. Он охотно дал бы отпилить себе руку, лишь бы побыстрее все кончилось. Но руку никогда не отпиливают. В этом и заключается садизм.
Сам процесс зачастую лишен всякого смысла. В течение получаса дипломант и комиссия выслушивают друг от друга всякую дичь. У комиссии есть преимущество: она может задавать вопросы. Дипломант этого права почему-то лишен.
Так дело происходит в технических вузах. Мне хотелось узнать, какие коррективы вносит в эту процедуру искусство.
Итак, зал большой. Скатерть есть. Агрессивный оппонент тоже. Тут он оказался с бородой. Председатель был массивен и имел хорошо поставленный голос. За столом также сидела узкая и длинная, как змея, женщина, которая изящно обвивала стул. В руке у нее дымилась сигарета. Женщина напомнила мне Сару Бернар, хотя Сары Бернар я никогда не видел.
Первым вошел мрачного вида длинноволосый юноша в джинсах. За ним внесли доску, на которой была укреплена афиша спектакля. Афиша была прикреплена вверх ногами.
Изогнувшись, я прочитал, что спектакль называется «В цеху его дом». Не успел юноша открыть рот, как бородатый закричал фальцетом:
— А вам не кажется?!
Он не стал договаривать, а изобразил в воздухе крутящееся колесо. Парень оглянулся на афишу, но ничего не понял. С большим трудом его удалось убедить перевернуть афишу. Вместо того чтобы отколоть кнопки и перевесить афишу, он стал переворачивать всю доску. Когда он это проделал, председательствующий прочитал громоподобным шепотом
— «В цеху его дом»… Это современно.
— Мой герой — молодой современник, — с вызовом подхватил юноша. — Он всегда делает добро. Он верит в притягательную силу. У него есть любовь…
— Скажите, — вмешалась узкая женщина, устремляя к юноше зажженную сигарету, — у него на протяжении всего развития конфликта есть любовь или же он обретает ее по логике драматического развертывания?
— Развертывания! — уверенно заявил парень.
— Так! — удовлетворенно воскликнула женщина.
— Кто написал музыку? — спросил вдруг председатель.
— Пьесу написал местный драматург.
— А пьесу, простите, кто написал?
— Музыка Людвига вана…
Я почувствовал, что в этом месте мне нужно срочно проглотить таблеточку одного лекарства. Оно обладает тем свойством, что мне сразу становится все до фени.
Я проглотил эту таблеточку и стал слушать дальше. Мне ужасно хотелось узнать, про что же эта пьеса с таким диким для слуха наименованием? Кто там действует? Какой цех хотя бы имеется в виду?
Вместо этого парень сказал так:
— Светлое побеждает в итоге. Таков замысел.
— Вы его воплотили? — быстро выкрикнул бородач.
— Угу.
— Кто видел спектакль? — спросил председатель.
Парень тревожно прошелся глазами по рядам. Увидев, что все потупились, он осмелел и признался:
— Вообще-то это опера. На мотив «Лунной сонаты».
— Вопросов больше нет? — спросил председатель.
У меня была уйма вопросов, больше ни у кого. Парня отпустили, а на его месте возникло что-то бледное и анемичное, все в прыщах. За ним торжественно внесли макет декораций, похожий на витрину гастронома в сильном уменьшении.
Бледное начало говорить.
— Мой спектакль, посвященный борьбе, я ставил в содружестве с совхозом «Красногвардейский». Тема героического…
— Борьба с интервентами? — прервал председатель.
— Борьба за урожай, — промямлило анемичное. — У меня играют овощи, фрукты и продукты питания.
— Метерлинк! — уверенно заявила женщина-змея.
Председатель боязливо покосился на нее и предложил дипломанту переходить прямо ко второму акту. Дипломант стал мусолить второй акт, после чего выяснилось, что там есть еще и третий. Дипломант уверенно излагал победный марш овощей по прилавкам и дружную самошинковку капусты в исполнении плясового трио.
— Вы Чехова читали? — участливо спросил бородатый.
— В школе, — застенчиво призналось бледное.
После этого оно испарилось, а в зал, как кавалерийская дивизия, вступила молодая женщина в короткой замшевой юбке. Высоко неся бюст, она надвинулась на комиссию и выложила на стол какие-то бумажки.
— Мои программки, — сказала она контральто.
Затем она отошла к своей афише, и только тут все разглядели, что на афише значится: Н.В. Гоголь. «РЕВИЗОРША». Женщина тряхнула грудью и выпалила на одном дыхании:
— Борьбе с темными пережитками прошлого, каким является угнетение женщин в недавнем прошлом и на классическом материале, посвящен спектакль по мотивам пьесы Гоголя…
При этом она делала ногами как застоявшаяся лошадка. На коленках почему-то были красные пятна.
— Кто играет городничего? — спросил председатель.
— Городничую, — поправила девица. — Все мужские роли заменены женскими. В спектакле всего трое мужчин: сын городничей, ее муж и унтер-офицерский вдовец.
Он встал из-за стола, подошел к режиссерше и быстро провел туда-сюда пальцем перед ее носом. Дипломантка застыла с широко открытыми глазами. Бородач на цыпочках вернулся на место. После этого комиссия затеяла теоретический спор: является ли эта постановка новаторством или еще чем похуже. Дипломантка продолжала стоять в оцепенении.
— Это все нужно трактовать по Фрейду, — сказала женщина с сигаретой и сбросила пепел на пиджак бородача.
— И госпожу Хлестакову?! И мадам Бобчинскую?! — почти завизжал бородач.
— Либидо, — пожала плечами узкая женщина.
Я не знал, что такое «либидо». Я изнывал от непонимания элементарных для искусства вещей. Я с ненавистью смотрел на красные коленки режиссерши. Вскоре она победоносно ушла. Ее ход был похож на вынос пионерского знамени дружины.
Следующим появился красивый южанин с афишей, на которой было что-то вытиснено арабской вязью. Он тут же начал говорить на своем языке и говорил минут десять не прерываясь.
— Это студент-заочник… — пронеслось по рядам. — Он приехал с переводчиком, но переводчик вчера попал в вытрезвитель. Прямо из ресторана «Баку»… А этот по-русски ни бельмеса!
Южанин между тем деловито продолжал свою речь.
— Товарищ… Гражданин!… Хватит! Стоп, стоп! — замахал на него руками председатель. — Он откуда? — шепотом спросил он у бородача.
— Из Чечено-Ингушетии.
— Кто видел спектакль? — тяжело спросил председатель.
Последовало общее молчание.
— Кто написал… Тьфу! Кто знает язык?
Та же реакция.
— Ну, как называется то, что он поставил? Где дипломная записка?! — вышел из себя председатель.
Ему подали папку с титульным листом, украшенным той же непонятной вязью. Председатель перелистнул несколько страниц и уставился на дипломанта с обреченным видом.
— Как вас зовут? — выдавил он.
— Миригим, — скромно улыбаясь, ответил юноша.
— Идите, Миригим. Идите… Уходите, Миригим! — шаляпинским басом прорычал председатель.
Миригима сдуло.
И вот после этого небольшого инцидента в зал легкой походкой вбежал мой друг, принеся с собой степные ветры Тьмутаракани. Волосы у него на голове игриво извивались. Улыбка была чарующая.
За ним внесли восемнадцать стендов фотографий и афиш. Люди, которые их вносили, были в турецких тюрбанах.
Он отпустил их величавым жестом, повернулся к столу и улыбнулся еще более обворожительно.
— Главный герой моего спектакля Странность… — промурлыкал он. — Не правда ли, все странные вещи происходят в пятницу? Эйнштейн говорил, что здравый смысл не так просто убить. Своим спектаклем я опровег это предположение. Вот посмотрите…
В его руках появился бумажный кубик.
— Это программка спектакля. Чтобы прочитать ее, необходимо залезть внутрь кубика, потому что текст напечатан с внутренней стороны. Это могут сделать только дети… Или еще пример: запах варенья. У нас в спектакле весь второй акт пахнет вареньем… Инсценировку я написал сам. Стихи и музыку тоже. Давайте послушаем…
Он включил магнитофон. Полились звуки увертюры к «Севильскому цирюльнику». Мой друг подпрыгнул в воздухе, как Щелкунчик, и, повисев немного, медленно опустился на пол.
Первой опомнилась узкая женщина.
— Какая концепция вам ближе — брехтовская или вахтанговская? — спросила она интимно.
— Мне ближе романтический катаклизм Огюста Кардье, — так же интимно ответил мой друг, послав в зрителей еще одну улыбку.
Это било без промаха.
— А что это у вас за ящик? — подозрительно спросил председатель, указывая на макет.
— Это образ спектакля. Там все происходит на потолке, — пояснил дипломант.
— Послушайте, — визгливо произнес бородатый. — Вот вы пишете в дипломной записке слово «спектакль» через «и». Как это?
— Моя героиня — француженка. В конце спектакля она говорит «оревуар», что означает «до свиданья», — терпеливо объяснил друг.
— Оревуар! — протрубил председатель.
Друг хлопнул в ладоши, и толпа гномов унесла афиши и кубики. Потом он вынул из кармана пачку фотографий и раздал их членам комиссии. На фотографии был изображен он сам анфас и в профиль.
— Мы раздаем это бесплатно после каждого спектакля, — сказал он.
…Еще продолжала играть музыка, еще комиссия разглядывала фотографии, еще пахло ванилью и лимонными корочками, а мой друг уже летел мимо люстры на восток, за Уральский хребет, к великим сибирским рекам.
Его фотографию можно видеть в витрине фотоателье на углу Большого и улицы Зеленина.
А мне теперь ужасно хочется пойти на защиту дипломных работ дрессировщиков тигров или, скажем, внушителей мыслей на далекие расстояния.
Часть 5. Эффект Брума
Пишу письмо
Вообще-то я в чудеса не верю. От них меня еще в школе отучили. Я верю в науку и прекрасное будущее. Это немного понятнее. Но иногда все-таки чудеса происходят, и с ними необходимо считаться.
Короче говоря, однажды я обнаружил у себя на столе письмо от шефа. Шеф любит со мной переписываться. То есть пишет только он, а я читаю. Шеф часто засиживается в лаборатории допоздна, и тогда ему в голову приходят мысли. Утром я их изучаю. Например, так: «Петя! Подумайте, нельзя ли объяснить аномалии в инфракрасной области межзонным рассеянием». Или что-нибудь в этом роде.
Обычно я не спешу на такие вещи реагировать. Кто его знает — вдруг это бред? Шеф сам так часто говорит. Вернее, кричит, вбегая в лабораторию: «Все вчерашнее бред и чушь собачья!» Почему собачья, я не знаю. Обыкновенная человеческая чушь, каких много. И не самая худшая.
Но на этот раз было нечто новое. На столе лежал почтовый конверт, заполненный фиолетовыми чернилами довольно размашисто. Был написан адрес нашего института, а после словечка «кому» указано просто: «главному начальнику». Ни больше ни меньше.
К письму скрепкой была прикреплена бумажка, на которой располагалась лесенка резолюций.
«Пименову. Разобраться». Подпись ректора.
«Турчину. Проверить». Подпись Пименова.
«Жолдадзе. Ответить в недельный срок». Подпись Турчина.
«Барсову. Ничего не понимаю! Морочат голову». Подпись Жолдадзе.
«П. Верлухину. Петя, ради бога, разберитесь в этой чаче и напишите ответ». Подпись шефа.
Верлухин — это я. Ниже меня в системе нашего института находится только корзина для бумаг. Поэтому я не стал накладывать резолюцию, а обратился к письму. Оно меня заинтересовало.
Тем же самым фиолетовым почерком на шести страницах сообщалось, что автор письма обнаружил электрический ток в кованом железе. В скобках было указано: «подкова». Он ее как-то там нагревал на свечке, отчего и текли токи. И в ту, и в другую сторону. Причем большие. Он ими аккумулятор мотоцикла заряжал, а потом полгода ездил. Было написано, что это подтверждает теорию Брумма. Автор попросил повторить эксперимент и дать отзыв на предмет получения авторского свидетельства.
Внизу был адрес. Село Верхние Петушки Ярославской области. Василию Фомичу Смирному.
Я только одного не понял. Откуда в Верхних Петушках известна теория Брумма? Я сам о ней понятия не имел.
Взял учебник. Нет теории Брумма. Полез в физическую энциклопедию. На букву «Б» после Макса Борна шел этот самый Ганс Фридрих Брумм, умерший, как выяснилось, двести двадцать лет назад. Он чего-то там насочинял в своей келье, поскольку был монахом. Кажется, даже алхимиком. Потом все это, естественно, опровергли и поставили на его теории крест. А Василий Фомич хочет этот крест поколебать. Так я понял.
Ну так это проще простого! Я тут же сел и написал:
«Уважаемый товарищ Смирный! Ввиду того, что трудами Максвелла, Герца и советских ученых теория Брумма опровергнута как антинаучная, Ваше предложение не может быть принято. Видимо, в Ваши опыты вкралась ошибка».
В общем, «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Лихо я с ним разделался, а заодно еще раз заклеймил Брумма. Нечего ему произрастать на нашей почве!
Потом я изобразил реестр подписей с указанием должности и звания. Получилось внушительно. Ректор института, член-корреспондент. Зам по науке, профессор, и так далее. А внизу скромненько: младший научный сотрудник П.Н. Верлухин.
Отнес к машинистке и сел, довольный проделанной работой. Когда пришел шеф, я коротко доложил о Брумме, и шеф улыбнулся. Кстати, о Брумме он тоже слышал впервые, это я понял по его глазам.
Знал бы он, каким боком обернется этот Брумм, не улыбался бы.
Тут пришел Лисоцкий. Лисоцкий у нас считается солидным человеком. Он все время пишет диссертацию. Он ее пишет уже лет десять. Когда я студентом был, уже говорили, что он ее пишет. Когда он ее наконец напишет, это будет что-то потрясающее. Типа «Войны и мира» Льва Толстого. На заседаниях кафедры он всегда ссылается на трудности. Его за это уважают. Всем нравится, что он уже десять лет преодолевает трудности и это ему не надоело.
У Лисоцкого феноменальный нюх. Если где-нибудь в лаборатории отмечают день рождения, он всегда заходит спросить таблицы интегралов. На что ему интегралы, неизвестно. Конечно, его угощают, иначе неудобно. Он выпивает сухое вино, ест пирожные с кофе, а потом берет интегралы и уходит, извиняясь. На этот раз, я уверен, он тоже зашел неспроста. Что-то ему подсказало зайти.
— Что нового в инфракрасной области? — спросил Лисоцкий.
Ему все равно, что инфракрасная, что ультрафиолетовая, я знаю. Это он для затравки.
И шеф ему брякнул про Брумма. Со смехом, конечно. Лисоцкий тоже посмеялся, поговорил про телепатию, а уходя, взял зачем-то Физическую энциклопедию. Сказал, что хочет освежить в памяти второе начало термодинамики. Наверное, соврал. Я ему почему-то не верю.
Лаборантка Неля принесла письмо, отпечатанное на бланке, мы с шефом расписались и отправили его вверх. И оно тихо двинулось в Верхние Петушки в качестве официального документа.
Письмо ушло, и мы о нем забыли. Все пошло своим чередом. С лекции пришел Саша Рыбаков и впился в свой осциллограф. Гена, другой ассистент, устроил зачет по твердому телу, причем я, чтобы интереснее было жить, подкидывал студентам шпаргалки. Гена сидел довольный, что группа так хорошо усвоила. Он все время кивал, у него даже шея устала.
К концу рабочего дня Брумм опять всплыл по какому-то поводу. Выяснилось, что Саша знает его эффект. Ну, Саша вообще все знает, это неудивительно. Он оторвался от осциллографа, протер очки и сказал:
— Ты еще с ним нахлебаешься. У него хитрая теория.
— Вот еще! — сказал я. — Ее давно похоронили.
Саша хмыкнул и посмотрел без очков куда-то вдаль, по-видимому, в семнадцатый век, в город Кельн, где обитал Ганс Фридрих Брумм. От этого его лицо сделалось немного святым. А впрочем, так всегда бывает у близоруких, когда они снимают очки.
Короче говоря, однажды я обнаружил у себя на столе письмо от шефа. Шеф любит со мной переписываться. То есть пишет только он, а я читаю. Шеф часто засиживается в лаборатории допоздна, и тогда ему в голову приходят мысли. Утром я их изучаю. Например, так: «Петя! Подумайте, нельзя ли объяснить аномалии в инфракрасной области межзонным рассеянием». Или что-нибудь в этом роде.
Обычно я не спешу на такие вещи реагировать. Кто его знает — вдруг это бред? Шеф сам так часто говорит. Вернее, кричит, вбегая в лабораторию: «Все вчерашнее бред и чушь собачья!» Почему собачья, я не знаю. Обыкновенная человеческая чушь, каких много. И не самая худшая.
Но на этот раз было нечто новое. На столе лежал почтовый конверт, заполненный фиолетовыми чернилами довольно размашисто. Был написан адрес нашего института, а после словечка «кому» указано просто: «главному начальнику». Ни больше ни меньше.
К письму скрепкой была прикреплена бумажка, на которой располагалась лесенка резолюций.
«Пименову. Разобраться». Подпись ректора.
«Турчину. Проверить». Подпись Пименова.
«Жолдадзе. Ответить в недельный срок». Подпись Турчина.
«Барсову. Ничего не понимаю! Морочат голову». Подпись Жолдадзе.
«П. Верлухину. Петя, ради бога, разберитесь в этой чаче и напишите ответ». Подпись шефа.
Верлухин — это я. Ниже меня в системе нашего института находится только корзина для бумаг. Поэтому я не стал накладывать резолюцию, а обратился к письму. Оно меня заинтересовало.
Тем же самым фиолетовым почерком на шести страницах сообщалось, что автор письма обнаружил электрический ток в кованом железе. В скобках было указано: «подкова». Он ее как-то там нагревал на свечке, отчего и текли токи. И в ту, и в другую сторону. Причем большие. Он ими аккумулятор мотоцикла заряжал, а потом полгода ездил. Было написано, что это подтверждает теорию Брумма. Автор попросил повторить эксперимент и дать отзыв на предмет получения авторского свидетельства.
Внизу был адрес. Село Верхние Петушки Ярославской области. Василию Фомичу Смирному.
Я только одного не понял. Откуда в Верхних Петушках известна теория Брумма? Я сам о ней понятия не имел.
Взял учебник. Нет теории Брумма. Полез в физическую энциклопедию. На букву «Б» после Макса Борна шел этот самый Ганс Фридрих Брумм, умерший, как выяснилось, двести двадцать лет назад. Он чего-то там насочинял в своей келье, поскольку был монахом. Кажется, даже алхимиком. Потом все это, естественно, опровергли и поставили на его теории крест. А Василий Фомич хочет этот крест поколебать. Так я понял.
Ну так это проще простого! Я тут же сел и написал:
«Уважаемый товарищ Смирный! Ввиду того, что трудами Максвелла, Герца и советских ученых теория Брумма опровергнута как антинаучная, Ваше предложение не может быть принято. Видимо, в Ваши опыты вкралась ошибка».
В общем, «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Лихо я с ним разделался, а заодно еще раз заклеймил Брумма. Нечего ему произрастать на нашей почве!
Потом я изобразил реестр подписей с указанием должности и звания. Получилось внушительно. Ректор института, член-корреспондент. Зам по науке, профессор, и так далее. А внизу скромненько: младший научный сотрудник П.Н. Верлухин.
Отнес к машинистке и сел, довольный проделанной работой. Когда пришел шеф, я коротко доложил о Брумме, и шеф улыбнулся. Кстати, о Брумме он тоже слышал впервые, это я понял по его глазам.
Знал бы он, каким боком обернется этот Брумм, не улыбался бы.
Тут пришел Лисоцкий. Лисоцкий у нас считается солидным человеком. Он все время пишет диссертацию. Он ее пишет уже лет десять. Когда я студентом был, уже говорили, что он ее пишет. Когда он ее наконец напишет, это будет что-то потрясающее. Типа «Войны и мира» Льва Толстого. На заседаниях кафедры он всегда ссылается на трудности. Его за это уважают. Всем нравится, что он уже десять лет преодолевает трудности и это ему не надоело.
У Лисоцкого феноменальный нюх. Если где-нибудь в лаборатории отмечают день рождения, он всегда заходит спросить таблицы интегралов. На что ему интегралы, неизвестно. Конечно, его угощают, иначе неудобно. Он выпивает сухое вино, ест пирожные с кофе, а потом берет интегралы и уходит, извиняясь. На этот раз, я уверен, он тоже зашел неспроста. Что-то ему подсказало зайти.
— Что нового в инфракрасной области? — спросил Лисоцкий.
Ему все равно, что инфракрасная, что ультрафиолетовая, я знаю. Это он для затравки.
И шеф ему брякнул про Брумма. Со смехом, конечно. Лисоцкий тоже посмеялся, поговорил про телепатию, а уходя, взял зачем-то Физическую энциклопедию. Сказал, что хочет освежить в памяти второе начало термодинамики. Наверное, соврал. Я ему почему-то не верю.
Лаборантка Неля принесла письмо, отпечатанное на бланке, мы с шефом расписались и отправили его вверх. И оно тихо двинулось в Верхние Петушки в качестве официального документа.
Письмо ушло, и мы о нем забыли. Все пошло своим чередом. С лекции пришел Саша Рыбаков и впился в свой осциллограф. Гена, другой ассистент, устроил зачет по твердому телу, причем я, чтобы интереснее было жить, подкидывал студентам шпаргалки. Гена сидел довольный, что группа так хорошо усвоила. Он все время кивал, у него даже шея устала.
К концу рабочего дня Брумм опять всплыл по какому-то поводу. Выяснилось, что Саша знает его эффект. Ну, Саша вообще все знает, это неудивительно. Он оторвался от осциллографа, протер очки и сказал:
— Ты еще с ним нахлебаешься. У него хитрая теория.
— Вот еще! — сказал я. — Ее давно похоронили.
Саша хмыкнул и посмотрел без очков куда-то вдаль, по-видимому, в семнадцатый век, в город Кельн, где обитал Ганс Фридрих Брумм. От этого его лицо сделалось немного святым. А впрочем, так всегда бывает у близоруких, когда они снимают очки.
Провожу эксперимент
Через три недели история с Бруммом вступила в новую фазу. Шеф пришел на работу хмурый и долго перекладывал на столе бумажки. Я уже подумал, что его опять в кооператив не приняли. Оказалось, нет.
— Вот такие дела, Петр Николаевич, — сказал шеф.
Это мне еще больше не понравилось. Обычно он ко мне обращается менее официально.
Шеф достал из портфеля папку, а из нее вынул бумаги. Я сразу же заметил сверху письмо со знакомым фиолетовым почерком. И конверт был такой же: «Поздравляем с днем Восьмого марта!» А дело, между прочим, было в сентябре. На этот раз к письму была подколота бумага из газеты. Не считая институтских резолюций. Только они были уже в повышенном тоне.
Шеф молча положил это все передо мной и стал курить. Я чувствовал, что он медленно нагревается. Как паровой котел. Потом он подскочил и ударил кулаком по столу, отчего фиолетовые буквы письма прыгнули куда-то вбок.
— Поразительно! — закричал шеф. — Мракобесие! Алхимией заниматься я не желаю!
— Ничего, Виктор Игнатьевич, — сказал я. — Это тоже полезно. Вы только не волнуйтесь, я все сделаю.
— Вы уж, пожалуйста, Петя, — попросил шеф. — И ответьте как-нибудь помягче. Пообещайте ему что-нибудь.
— Посмертную славу, — предложил я.
— Ни в коем случае! — испугался шеф. — Пообещайте ему какой-нибудь прибор, что ли? Амперметр, к примеру… О, Господи! — И шеф нервно забегал по лаборатории. Он всегда принимает все близко к сердцу. Так он долго не протянет.
В письме из газеты указывалось на недопустимость пренебрежительного отношения к письмам трудящихся. Оказывается, нужно было проверить самим эффект Брумма, а не ссылаться на какого-то Максвелла.
— Брумм-брумм-брумм… — запел шеф на мотив марша.
— Он тут Энгельса цитирует, — заметил я, ознакомившись с письмом Василия Фомича в газету.
— Брумм-брумм-брумм, — еще громче запел шеф.
Я отложил свой эксперимент и занялся опытом Василия Фомича. Прежде всего предстояло достать свечку. Гена посоветовал купить в магазине, а Саша Рыбаков — в церкви. Церковь к нашему институту ближе, чем магазин, поэтому я направился туда.
У церквей странное расписание работы. Иногда они закрыты весь день, а иной раз работают даже ночью. Мне повезло. Церковь функционировала. У входа какая-то старушка торговала свечками. Свечки были тонкие, как макароны, и дорогие. Я купил пять штук, и старушка меня перекрестила. Видать, я ей понравился.
С подковой дело обстояло хуже. Я просто не знал, где в городе можно достать качественную подкову. Позвонил в справочное бюро. Меня там обругали, сказали, чтобы я не хулиганил. Тогда я заказал подкову в механической мастерской. Дядя Федя, наш стеклодув, нарисовал мне по памяти эскиз. Он у нас родом из деревни. Я перечертил по всем правилам в трех проекциях, и в аксонометрии тоже. Все честь честью. Выписал наряд и стал ждать.
Три дня я бегал в мастерскую, интересовался заказом. Наконец подкова была готова.
— У тебя конь-то что, одноногий? — спросил слесарь.
— Остальные у него протезы, — сказал я.
— Кобыла или жеребец?
— Скорее, жеребец.
— Жалко животное, — сказал слесарь.
Я принес подкову на кафедру и принялся готовить опыт. Народу набежало очень много. Шеф, чтобы не волноваться, ушел в библиотеку. Я чувствовал, что он не совсем уверен в результате. Лисоцкий ходил и иронизировал насчет подковки. Однако к схеме приглядывался очень внимательно. Это я отнес на счет его природной любознательности.
Я укрепил подкову на штативе, припаял к ней провода, присоединил амперметр и зажег свечу. Все это напоминало венчание. Со свечой в руке я походил на жениха. На месте невесты стоял Лисоцкий.
— Надо спеть аллилуйю, — предложил Рыбаков.
Я поднес свечку к подкове и начал нагревать. Стрелка прибора дрогнула и подвинулась на одно деление.
— Термоэлектрический ток, — констатировал Лисоцкий.
Ну это я и сам знаю. Никаким Бруммом и не пахло. Я извел три свечки, нагревая подкову в разных местах. Она потеряла прежний блеск, закоптилась и выглядела жалко. Получилась какая-то бывшая в употреблении подкова.
— Ни хрена, — сказал Саша Рыбаков и вернулся к своим приборам.
— И должно быть ни хрена, — раздался сзади голос шефа. Он незаметно подошел и наблюдал за опытом.
— Дайте паяльную лампу, — сказал Лисоцкий.
— Не мешай эксперименту! — сказал шеф.
— Дайте лампу! — закричал Лисоцкий.
Ему дали лампу, и он в течение десяти секунд нагрел подкову добела. Провода от нее отпаялись, а результат был тот же.
— Не та подкова, — заявил Лисоцкий. — Суррогат, а не подкова. Нужно настоящую, с коня. С копыта, так сказать!
— Хватит! — сказал шеф. — Петя, пишите вежливое письмо. Приложите схему опыта. Пообещайте амперметр. Не забудьте написать «с уважением». Это преступление!… Убить неделю на какого-то Брумма! А если этот Фомич заявит завтра, что Земля имеет форму бублика? Мы это тоже будем проверять? Да?!
— Подождите, — загадочно сказал Рыбаков, — это еще семечки.
Лисоцкий выпросил подкову и унес к себе в лабораторию. Сказал, что на счастье. В результате так оно и вышло, но гораздо позже.
Я снова написал письмо в Верхние Петушки. Назвал Фомича «коллегой», употребил кучу терминов и дал теоретическое обоснование с формулами. Написал даже уравнение Шредингера, хотя оно было и ни к чему. Это чтобы он подольше разбирался. Я уже чувствовал, что предстоит затяжная борьба.
Это же чувствовал шеф.
— Петя, изучите этого Брумма как следует, — сказал он. — Чтобы быть во всеоружии.
На следующий день я отправился в отдел рукописей и старинных изданий Публичной библиотеки и засел за оригинал. Брумм писал по-латыни. С этим я еще справлялся с грехом пополам. Но у него обоснования теории были немного мистические. Он, например, всерьез заявлял, что электрический ток есть одна из форм существования дьявола. И святой огонь, мол, заставляет дьявола бегать по проводам и производить искры. Каким образом дьявол может заряжать аккумуляторы, Брумм не писал.
В общем, в таком роде.
Я изучил только один трактат из четырнадцати, а Василий Фомич уже успел сделать ответный ход.
— Вот такие дела, Петр Николаевич, — сказал шеф.
Это мне еще больше не понравилось. Обычно он ко мне обращается менее официально.
Шеф достал из портфеля папку, а из нее вынул бумаги. Я сразу же заметил сверху письмо со знакомым фиолетовым почерком. И конверт был такой же: «Поздравляем с днем Восьмого марта!» А дело, между прочим, было в сентябре. На этот раз к письму была подколота бумага из газеты. Не считая институтских резолюций. Только они были уже в повышенном тоне.
Шеф молча положил это все передо мной и стал курить. Я чувствовал, что он медленно нагревается. Как паровой котел. Потом он подскочил и ударил кулаком по столу, отчего фиолетовые буквы письма прыгнули куда-то вбок.
— Поразительно! — закричал шеф. — Мракобесие! Алхимией заниматься я не желаю!
— Ничего, Виктор Игнатьевич, — сказал я. — Это тоже полезно. Вы только не волнуйтесь, я все сделаю.
— Вы уж, пожалуйста, Петя, — попросил шеф. — И ответьте как-нибудь помягче. Пообещайте ему что-нибудь.
— Посмертную славу, — предложил я.
— Ни в коем случае! — испугался шеф. — Пообещайте ему какой-нибудь прибор, что ли? Амперметр, к примеру… О, Господи! — И шеф нервно забегал по лаборатории. Он всегда принимает все близко к сердцу. Так он долго не протянет.
В письме из газеты указывалось на недопустимость пренебрежительного отношения к письмам трудящихся. Оказывается, нужно было проверить самим эффект Брумма, а не ссылаться на какого-то Максвелла.
— Брумм-брумм-брумм… — запел шеф на мотив марша.
— Он тут Энгельса цитирует, — заметил я, ознакомившись с письмом Василия Фомича в газету.
— Брумм-брумм-брумм, — еще громче запел шеф.
Я отложил свой эксперимент и занялся опытом Василия Фомича. Прежде всего предстояло достать свечку. Гена посоветовал купить в магазине, а Саша Рыбаков — в церкви. Церковь к нашему институту ближе, чем магазин, поэтому я направился туда.
У церквей странное расписание работы. Иногда они закрыты весь день, а иной раз работают даже ночью. Мне повезло. Церковь функционировала. У входа какая-то старушка торговала свечками. Свечки были тонкие, как макароны, и дорогие. Я купил пять штук, и старушка меня перекрестила. Видать, я ей понравился.
С подковой дело обстояло хуже. Я просто не знал, где в городе можно достать качественную подкову. Позвонил в справочное бюро. Меня там обругали, сказали, чтобы я не хулиганил. Тогда я заказал подкову в механической мастерской. Дядя Федя, наш стеклодув, нарисовал мне по памяти эскиз. Он у нас родом из деревни. Я перечертил по всем правилам в трех проекциях, и в аксонометрии тоже. Все честь честью. Выписал наряд и стал ждать.
Три дня я бегал в мастерскую, интересовался заказом. Наконец подкова была готова.
— У тебя конь-то что, одноногий? — спросил слесарь.
— Остальные у него протезы, — сказал я.
— Кобыла или жеребец?
— Скорее, жеребец.
— Жалко животное, — сказал слесарь.
Я принес подкову на кафедру и принялся готовить опыт. Народу набежало очень много. Шеф, чтобы не волноваться, ушел в библиотеку. Я чувствовал, что он не совсем уверен в результате. Лисоцкий ходил и иронизировал насчет подковки. Однако к схеме приглядывался очень внимательно. Это я отнес на счет его природной любознательности.
Я укрепил подкову на штативе, припаял к ней провода, присоединил амперметр и зажег свечу. Все это напоминало венчание. Со свечой в руке я походил на жениха. На месте невесты стоял Лисоцкий.
— Надо спеть аллилуйю, — предложил Рыбаков.
Я поднес свечку к подкове и начал нагревать. Стрелка прибора дрогнула и подвинулась на одно деление.
— Термоэлектрический ток, — констатировал Лисоцкий.
Ну это я и сам знаю. Никаким Бруммом и не пахло. Я извел три свечки, нагревая подкову в разных местах. Она потеряла прежний блеск, закоптилась и выглядела жалко. Получилась какая-то бывшая в употреблении подкова.
— Ни хрена, — сказал Саша Рыбаков и вернулся к своим приборам.
— И должно быть ни хрена, — раздался сзади голос шефа. Он незаметно подошел и наблюдал за опытом.
— Дайте паяльную лампу, — сказал Лисоцкий.
— Не мешай эксперименту! — сказал шеф.
— Дайте лампу! — закричал Лисоцкий.
Ему дали лампу, и он в течение десяти секунд нагрел подкову добела. Провода от нее отпаялись, а результат был тот же.
— Не та подкова, — заявил Лисоцкий. — Суррогат, а не подкова. Нужно настоящую, с коня. С копыта, так сказать!
— Хватит! — сказал шеф. — Петя, пишите вежливое письмо. Приложите схему опыта. Пообещайте амперметр. Не забудьте написать «с уважением». Это преступление!… Убить неделю на какого-то Брумма! А если этот Фомич заявит завтра, что Земля имеет форму бублика? Мы это тоже будем проверять? Да?!
— Подождите, — загадочно сказал Рыбаков, — это еще семечки.
Лисоцкий выпросил подкову и унес к себе в лабораторию. Сказал, что на счастье. В результате так оно и вышло, но гораздо позже.
Я снова написал письмо в Верхние Петушки. Назвал Фомича «коллегой», употребил кучу терминов и дал теоретическое обоснование с формулами. Написал даже уравнение Шредингера, хотя оно было и ни к чему. Это чтобы он подольше разбирался. Я уже чувствовал, что предстоит затяжная борьба.
Это же чувствовал шеф.
— Петя, изучите этого Брумма как следует, — сказал он. — Чтобы быть во всеоружии.
На следующий день я отправился в отдел рукописей и старинных изданий Публичной библиотеки и засел за оригинал. Брумм писал по-латыни. С этим я еще справлялся с грехом пополам. Но у него обоснования теории были немного мистические. Он, например, всерьез заявлял, что электрический ток есть одна из форм существования дьявола. И святой огонь, мол, заставляет дьявола бегать по проводам и производить искры. Каким образом дьявол может заряжать аккумуляторы, Брумм не писал.
В общем, в таком роде.
Я изучил только один трактат из четырнадцати, а Василий Фомич уже успел сделать ответный ход.
Собираюсь
На этот раз Смирный поднял на ноги общественность. Общественность обычно охотно поднимается на ноги. Можно сказать, она только этого и ждет.
Общественность можно поднимать на ноги различными способами. Василий Фомич пошел по пути коллективного письма. Не знаю, где он набрал в Верхних Петушках столько народу. Может быть, в райцентр ездил? Во всяком случае, человек пятьдесят клятвенно подтверждали, что товарищ Смирный пользовался мотоциклом с коляской шесть месяцев, и довольно интенсивно. Причем аккумулятор заряжал один раз от подковы. Все видели. Где он брал подкову, тоже указали. Он брал ее в кузнице.
— Вот видишь. Не в церкви, а в кузнице, — сказал Рыбаков.
— Да я свечу брал в церкви, а не подкову, — сказал я.
— Все равно, — меланхолично заметил Саша.
По-моему, Рыбаков задался целью методично меня довести до состояния шефа. Это у него не выйдет!
Шеф смотрел на меня скорбно, когда я читал письмо. У него зрела мысль. Начал он издалека.
— Петя, вы еще молоды, — сказал он мягко. — Нервы у вас крепкие. Поезжайте в Петушки. А не то Фомич сам прикатит на своем мотоцикле. Тогда я за себя не ручаюсь. А у меня семья.
И я пошел оформлять командировку. Начальство подписало ее не глядя, а в бухгалтерии заволновались.
— Это где такие Петушки-гребешки? — спросил главный бухгалтер. — И зачем это тебе туда ехать? Небось, по грибы собрался?
Я терпеливо объяснил, что в Верхних Гребешках состоится международный симпозиум. То есть, тьфу! Не в Гребешках, а в Петушках. Повестка дня: доильные аппараты на транзисторах, сбор яиц с помощью электромагнита и применение подковы в качестве генератора. Про подкову я не соврал.
— А самогон там еще не гонят на транзисторах? — пошутил главбух.
Общественность можно поднимать на ноги различными способами. Василий Фомич пошел по пути коллективного письма. Не знаю, где он набрал в Верхних Петушках столько народу. Может быть, в райцентр ездил? Во всяком случае, человек пятьдесят клятвенно подтверждали, что товарищ Смирный пользовался мотоциклом с коляской шесть месяцев, и довольно интенсивно. Причем аккумулятор заряжал один раз от подковы. Все видели. Где он брал подкову, тоже указали. Он брал ее в кузнице.
— Вот видишь. Не в церкви, а в кузнице, — сказал Рыбаков.
— Да я свечу брал в церкви, а не подкову, — сказал я.
— Все равно, — меланхолично заметил Саша.
По-моему, Рыбаков задался целью методично меня довести до состояния шефа. Это у него не выйдет!
Шеф смотрел на меня скорбно, когда я читал письмо. У него зрела мысль. Начал он издалека.
— Петя, вы еще молоды, — сказал он мягко. — Нервы у вас крепкие. Поезжайте в Петушки. А не то Фомич сам прикатит на своем мотоцикле. Тогда я за себя не ручаюсь. А у меня семья.
И я пошел оформлять командировку. Начальство подписало ее не глядя, а в бухгалтерии заволновались.
— Это где такие Петушки-гребешки? — спросил главный бухгалтер. — И зачем это тебе туда ехать? Небось, по грибы собрался?
Я терпеливо объяснил, что в Верхних Гребешках состоится международный симпозиум. То есть, тьфу! Не в Гребешках, а в Петушках. Повестка дня: доильные аппараты на транзисторах, сбор яиц с помощью электромагнита и применение подковы в качестве генератора. Про подкову я не соврал.
— А самогон там еще не гонят на транзисторах? — пошутил главбух.