Житинский Александр. Дитя эпохи

   — Вечно вы, Иван Трофимович, преувеличиваете…
   Мы миновали невидимых собеседников, плохо веря своим ушам. В соседнем доме мать воспитывала ребенка:
   — А ты вот не повторяй, не повторяй, если не понимаешь! Не мог он такого сказать!
   — Я сам слышал, — пискнул мальчик.
   — Мало ли что слышал! Креста на тебе нет!
   — Погибла матушка Россия. Он так сказал…
   — Неужто опять убили государя? — ахнула женщина.
   Наконец мы подошли к дому Отца. Он отличался от других строений. Дом был сложен из пальмовых стволов на манер русской пятистенки. Стволы были какие-то мохнатые, отчего изба казалась давно не стриженной. Наш провожатый поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

Патриарх всея Бризании

   — Милости прошу! — раздался голос из дома.
   Миновав темные сени, мы оказались в горнице. Посреди нее возвышалась русская печь. Вероятно, это была самая южная русская печь в мире, поскольку находилась она почти на экваторе. Приглядевшись, мы обнаружили, что это не печь, а бутафория. Она тоже была сложена из пальм.
   На печи, свесив ноги, сидел заспанный старик в длинной рубахе. В избе было чисто. В красном углу висел набор икон. В центре традиционная Богоматерь, справа от нее портрет Пушкина, а слева изображение бородатого мужчины с эполетом.
   — Алексей Буланов, — шепнул Черемухин, показав на икону глазами.
   — Чепуха! — шепнул генерал. — Это Николай Второй.
   — Садитесь, господа, — сказал старик с печки.
   Мы уселись на лавку.
   — Что ж, познакомимся, — продолжал старик. — Зубов моя фамилия. Сергей Александрович.
   Генерал по очереди представил нас. Зубов благожелательно улыбался и с удовольствием повторял наши фамилии. К каждой он добавлял слово «господин».
   — Мы прибыли из России… — начал генерал.
   — Знаю, голубчик, знаю, — сказал старик.
   — Может быть, вам тоже неизвестно, что в России произошла смена государственного устройства? — вызывающе спросил генерал.
   — Как же, наслышан, — ответил Зубов.
   Он пошарил рукой по печке, и изба огласилась нежной музыкой позывных «Маяка».
   — Московское время восемнадцать часов, — сказала дикторша.
   Мы инстинктивно сверили часы. Отец Зубов выключил транзистор и спрятал его.
   — Только — тсс! Никому! Умоляю!… — сказал он, прикладывая палец к губам. — Мой народ еще не дорос.
   — Почему вы не сказали вашему народу правду? — воскликнул Лисоцкий.
   — Они ничего не знают о Советском Союзе! — выпалил Черемухин.
   Патриарх с удовольствием кивал, прикрыв глаза. Мы уже думали, что он заснул, как вдруг Отец Зубов открыл один глаз, отчего стал похож на курицу. Этот глаз смотрел злобно и насмешливо.
   — Зачем нервировать народ? — тонким голосом спросил Отец и вдруг без всякого перехода добавил таинственно:
   — Вы знаете, какой сейчас в России государь?
   Вопрос был явно провокационный, но мы настолько опешили, что раскрыли рты и отрицательно помотали головами.
   — Кирилл Третий! — воскликнул патриарх и радостно засмеялся.
   — Шизик, — шепнул Черемухин. — Все ясно. Нужно сматывать удочки. Это не Бризания, а психиатрический заповедник.
   — Я, знаете ли, господа, фантазер, — продолжал патриарх. — И потом скучно, господа! Вот и меняешь государей со скуки. Сейчас замышляю скоропостижную кончину Кирилла и восшествие на престол наследника Павла Второго.
   Генерал поднялся с лавки. Мы тоже встали.
   — Мы вынуждены откланяться, — сказал генерал.
   — А какие я выигрываю войны! — воскликнул патриарх. — Да сядьте, господа! Я не видел русских шестьдесят пять лет, а вы уже уходите.
   Отец Сергий явно увлекся. Глаза его горели сумасшедшим огнем. Длинные руки были в непрестанном движении, как у дирижера. Старик излагал нам историю России новейшего времени.
   — Война с турками в тридцать четвертом году! Князь Ипатов с тремя танковыми дивизиями взял Стамбул и заключил почетный мир. Граф Тульчин бомбил Анкару. Каково?
   Все стало ясно. Это у него был такой шизофренический пунктик. Мы слушали сумасшедшего обреченно.
   — Война с пруссаками! Разбили их вдребезги. Китайцев и японцев в сорок седьмом гнали до Великой китайской стены. Государь Кирилл Второй пал в этой кампании. Мир праху его!… Скажу вам по секрету, господа, положение на востоке до сих пор тревожное. — Патриарх перешел на шепот. — Военный министр граф Растопчин просит святейший Синод благословить увеличение военных ассигнований. Понимаете?
   Я почувствовал, что мозги у меня сворачиваются, как кислое молоко.
   — Так что вы очень неосторожно появились здесь со своей трактовкой, — закончил отец.
   — С какой трактовкой? — не понял генерал.
   — Ваш взгляд на историю России последних десятилетий не совпадает с официальным, — сказал Отец. — Я вынужден потребовать от вас отречения. Народ взволнован… И вообще, господа, что вас сюда привело?
   — Мы приехали в Бризанию по приглашению, — сказал Черемухин.
   Старик очень удивился. Когда же он узнал о политехническом институте в Бризании, то посмотрел на нас совсем уж недоуменно и выразил твердое убеждение, что никакого института в Бризании нет и быть не может.
   — Стойте! — вдруг сказал он. — Кажется, я начинаю понимать!
   И патриарх вдруг залился диким хохотом. Он корчился на печке, пока не свалился с нее, а потом продолжал корчиться на полу.
   — Ну, москвичи! Ну, деятели! — вскрикивал он. — Наверняка это они! Значит, Бризанский политехнический? Ох, умираю!
   Он отсмеялся и заявил, что произошла страшная путаница, в которой виноваты москвичи — административное племя, в котором живут бризанский император и чиновники. По-русски они говорят плохо, сказал Отец, а император просто самозванец.
   — Так в чем же дело? Что с институтом? — спросил генерал.
   Но тут вошел вятич, который привел нас к Отцу, и доложил, что народ приготовился к государственному молебну.
   — Простите меня, дела! — сказал патриарх.
   Вятич вывел нас из избы. Через несколько минут оттуда вышел Отец Сергий в рясе и направился на молебен. Мы последовали за ним.

Бризанская ночь

   Пока мы шли по Вятке, сумерки сгустились. Отец Сергий вышагивал впереди, его дряхлая ряса свободно болталась на нем. В сумерках он был похож на призрак. Мы миновали поселок и вышли на опушку джунглей. Все племя было там.
   Вятичи сидели вокруг высокого костра. Среди них была наша Кэт, которую окружало несколько молодых людей, ведущих с нею непринужденную беседу. Кэт улыбалась им и строила глазки. Судя по всему, она была довольна. Молодые вятичи были сложены атлетически. Они рассыпались в комплиментах. Кэт настолько увлеклась беседой, что не заметила нашего появления.
   Старик подошел к костру и осенил народ крестным знамением.
   — Дети мои! — начал патриарх. — Помолимся вместе.
   И старик Зубов начал звучно читать седьмую главу «Онегина»:

 
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга…

 

   Я смотрел на вятичей. Видимо, большинство из них и вправду были детьми Зубова. В крайнем случае, племянниками. Их объединяло едва уловимое сходство. Семья священника Зубова, три сына и дочь, пустили в Бризании такие глубокие корни, что из них выросли молодые славянские побеги. Это выражаясь фигурально.
   Черемухин не умел выражаться фигурально. Он толкнул меня в бок и сказал:
   — Здорово поработали наши попы! Негров на все племя раз-два и обчелся! Да и те старые.
   «Как грустно мне твое явленье, весна, весна! пора любви!» — читал в это время патриарх.
   Молодые вятичи из окружения Кэт, воспламененные стихами, бросали на нее нескромные взгляды.
   Старик Зубов дочитал третью строфу и замолчал. Ему поднесли плетеное кресло, он уселся и перешел ко второму пункту повестки дня. Второй пункт тоже был традиционным. Он назывался «Новости из России».
   Мы внутренне подобрались, готовясь к тому, что разговор будет о нас. Но ничего подобного. Зубов читал последние известия. Это были своеобразные последние известия. Старик обильно сдабривал сообщения «Маяка» собственным творчеством.
   — Государь реставрирует Зимний дворец, — говорил он. — Из Италии приехали знаменитые мастера… Температура воздуха в Петербурге плюс восемнадцать. Холодно, — прокомментировал отец. — На полях Ростовской губернии хлеба достигли стадии молочно-восковой спелости. На Каме строится большой автомобильный завод. Гигант! — гордо сказал отец. — Граф Малютин-Скуратов продал свой футбольный клуб купцу Шалфееву за полмиллиона рублей.
   — Новыми? — вырвалось у Лисоцкого.
   Генерал укоризненно посмотрел на него. Лисоцкий хлопнул себя по лбу.
   — В общем, дела идут, — сказал отец.
   — Как выполняется манифест от тринадцатого марта? — был вопрос с места.
   Патриарх раздраженно заерзал в кресле. По всей вероятности, вопрос с манифестом был злободневен и остр.
   — Плохо выполняется, откровенно говоря, — сказал Отец. — Государь опасается, что открытие авиасообщения с Бризанией вызовет нежелательный приток подданных в нашу провинцию.
   — Бред, бред, бред… — тихо твердил Лисоцкий.
   Черемухин с генералом хранили на лице участливое выражение, как у постели умирающего. Я смеялся внутренним смехом.
   — Значит, не будут летать? — спросил тот же вятич.
   — Пока, слава Богу, нет! — отрезал патриарх.
   — А эти откуда взялись?
   Очередь дошла до нас. В ответ на поставленный вопрос отец небрежно махнул рукой в нашу сторону и назвал нас социал-демократами, анархистами и эмигрантами из Парижа.
   — У них неверные представления о России, — сказал патриарх. — Искаженные французскими газетами. Я уже открыл им глаза. Не так ли, господа?
   И Зубов повернулся в нашу сторону.
   Его взгляд ясно говорил, что необходимо быстро отречься. Иначе будет плохо. Генерал и Черемухин потупились. Лисоцкий стал спешно завязывать шнурок ботинка. Генерал сказал сквозь зубы:
   — Петя, ответь что-нибудь. Ну их…
   И тихо выругался обычным матом.
   Я подошел к старцу, положил руку на спинку плетеного кресла и начал говорить. Черемухин впоследствии назвал мою речь «Экспромтом для сумасшедших на два голоса». Второй голос был Зубова. Старик вступал тенором в ответственных местах.
   — Друзья мои! — сказал я. — Представьте себе обыкновенное ведро. Каким оно вам кажется, когда вы крутите ручку ворота и ведро поднимается из колодца?
   — Тяжелым! — выкрикнул кто-то.
   — Я говорю о форме, — сказал я.
   — Круглым! — раздались крики.
   — Верно, — сказал я. — Но вот вы поставили ведро на сруб и взглянули на него сбоку. Какой формы оно теперь?
   После непродолжительного молчания чей-то голос неуверенно произнес:
   — Усеченный конус…
   — Правильно! — воскликнул я. Признаться, я не ожидал такой осведомленности вятичей в геометрии.
   — Ведро есть ведро, — значительно сказал отец Сергий, на всякий случай определяя свою позицию.
   — Конечно, ведро есть ведро, — быстро подхватил я, — но в том-то и дело, что никто из нас не знает, что это такое на самом деле…
   Вятичи совершенно обалдели. Я вконец заморочил им голову этим ведром.
   — Мы получаем лишь представление о ведре, зависящее от нашей точки зрения. И так во всем. Измените точку зрения, и одна и та же вещь изменит форму, оставаясь по-прежнему непознанной вещью в себе…
   Из меня лезли какие-то обрывки вузовского курса философии. Что-то из Канта, кажется. Причем измененного до неузнаваемости.
   Отец Сергий наконец понял, куда я гну:
   — Господь учит нас о единстве формы и содержания.
   — Пусть учит, — согласился я.
   — Что значит — пусть? — раздраженно сказал Зубов. — Он учит! И не нуждается в вашем согласии.
   — Я хочу сказать, что Россия…
   — Не трогайте Россию! — истерически вскричал Зубов.
   — …Россия с запада и юга выглядит неодинаково, — закончил я. Я чуть было не сказал «изнутри».
   Вятичи сидели подавленные, тихие, потерянные. Обманутый маленький народ.
   Патриарх встал с кресла, сделал шаг ко мне и неожиданно положил ладонь на мой лоб. Я думал, что он меряет температуру. Но Зубов вдруг громко сказал:
   — Объявляю подданным Бризании! — и тихо добавил только для меня: — Чтобы Россия у вас не двоилась, голубчик!
   Потом он меня перекрестил и сунул полусогнутыми пальцами мне по губам. Достаточно больно. Со стороны это выглядело как поцелуй руки Отца.
   Покончив со мной, патриарх проделал ту жу процедуру с моими попутчиками. Огонь костра освещал их искаженные лица. Они были похожи на мучеников инквизиции.
   Таким элементарным путем Отец Сергий привел в порядок нашу точку зрения.
   — Молебен окончен! — объявил патриарх и зашагал к дому.
   Вятичи зажгли от костра факелы и небольшими группами разошлись кто куда. В самой многочисленной и оживленной группе была наша Кэт. Скоро тут и там на полянах вспыхнули небольшие костры. Молодежь стала веселиться.
   — Что будем делать? — спросил генерал.
   — Спать, — предложил Лисоцкий. — У меня голова раскалывается.
   — Пошли искать гостиницу, — сказал Черемухин.
   — Мы уже не гости, — сказал я. — Мы свои. Нам нужно строить дом.
   Генерал опять выругался. А потом пошел в сторону избы Отца Сергия. Лисоцкий с Черемухиным потянулись за ним. Я сказал, что погуляю немного, подышу свежим воздухом.
   Я ходил по ночным джунглям, неслышно приближаясь к полянам. Высоко горели костры. Юноши и девушки сидели вокруг них, обнявшись и мерно раскачиваясь. Широкие плоские листья каких-то растений нависали над кострами и дрожали в потоках горячего воздуха. Искры взлетали столбом в ночное небо Бризании. Вятичи раскачивались в такт стихам. У одного из костров молодой человек, прикрыв глаза, читал:

 
Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад…

 

Киевляне

   Грустно мне стало от этих песен без музыки, от этого потерянного племени, от этой непролазной глухой ночи. И я пошел спать.
   Патриарх разместил нас у себя в избе. Когда я пришел, генерал уже похрапывал, а Лисоцкий нервно ворочался с боку на бок на подстилке из лиан. Я лег рядом с Черемухиным и спросил, какие новости.
   — Завтра уезжаем, — сказал Черемухин.
   — Билеты заказали? — спросил я.
   — Петя, я вот никак не пойму — дурак ты или только притворяешься? — прошептал Черемухин мне в ухо.
   — Какие могут быть сомнения? — спросил я. — Конечно, дурак. Мне так удобнее.
   — Ну и черт с тобой! Мог бы вникнуть в серьезность положения, — сказал Черемухин и отвернулся от меня.
   Перед сном я попытался вникнуть в серьезность положения, но у меня ничего не вышло. Я устал и уснул.
   Проснулся я ночью от непривычного ощущения, что кто-то стоит у меня на груди. Я открыл глаза и увидел следующее. Отец Сергий в своей рясе поспешно снимал с полки иконы. Генерал стоял рядом и светил ему свечкой. Возле меня на спине лежали испуганные Лисоцкий с Черемухиным, держа на груди по тому Пушкина. Такой же том лежал на мне. Это было то самое собрание сочинений, которое мы привезли из миража.
   Том генерала валялся на его подстилке.
   — Бог с вами, — говорил Отец, заворачивая иконы в холщовую ткань. — Оставайтесь! Только не выпускайте молитвенники из рук. Иначе будет худо.
   За окнами избы слышались приглушенные крики.
   В избу вбежал курносый президент, который встречал нас на аэродроме, и воскликнул:
   — Отец! Они прорвались!
   — Иду, иду! — отозвался патриарх, упаковывая иконы в старинный кожаный чемодан.
   — Что будем делать с англичанкой? — спросил президент. В это время в сенях послышались возня, потом звук, похожий на звук пощечины, и крик:
   — Пустите!…
   Это был голос Кэт. Я, естественно, вскочил с томом Пушкина в руках, на что генерал досадливо сказал:
   — Лежи, Петя! Не до тебя!
   В избу ворвалась Кэт. Сзади ее держали за руки, но она энергично освободилась и прокричала в лицо Отцу:
   — Я не англичанка, к вашему сведению! Я русская!
   — Ах, мадемуазель, при чем здесь это? — сказал президент.
   — Что вы хотите? — спросил Отец.
   — Бежать с вами, — сказала Кэт. — Остаться в Вятке. Навсегда.
   — Ишь ты… — покачал головой патриарх.
   — Отец, разреши ей остаться, — раздался из сеней хор мужских голосов.
   — Нам нужны русские мужчины, а не женщины, — сказал Отец. Потом он взглянул на нас и поморщился. — Нет, это не мужчины, — сказал он.
   — Я справлюсь, — героически заявила Кэт.
   — Хорошо, — махнул рукой патриарх.
   Кэт подскочила к нему и поцеловала. Потом она подлетела к нам, сияя так, будто сбылась мечта ее жизни. Может быть, так оно и было.
   — Прощайте! — сказала Кэт. — Я вас никогда не забуду.
   Глаза у нее горели, а тело под туникой извивалось и дрожало. Скифская дикость проснулась в Кэт, наша англичаночка нашла свое счастье. Сильные руки юношей подхватили нашу попутчицу, и мы услышали за окном ее радостный вольный смех.
   — Прощайте, господа! — сказал Отец. — Желаю вам благополучно добраться до России… В чем сомневаюсь, — добавил он прямо.
   Мы что-то промямлили. Отец вышел. Президент вынес следом его чемодан. Через минуту шум на улице затих. Потом он снова возник, но уже с другой стороны. Это был совсем другой шум. Непонятная речь, свист и топот.
   — А что вообще происходит? — наконец спросил я.
   — Ложись! — скомандовал генерал, как на войне.
   Я лег с книгой. Генерал лег тоже. Мы лежали, как покойники, с молитвенниками на груди, смотря в потолок.
   Пролежали мы недолго. Скоро в избу ворвались какие-то люди, голые до пояса и в шапках. В руках у них были копья.
   Генерал не спеша встал и повернулся к пришедшим. Затем он величественно перекрестил их томом Пушкина, держа его обеими руками. «Плохи наши дела, если Михаил Ильич косит под священника», — подумал я.
   — Благослови вас Господь, киевляне, — сказал Михаил Ильич голосом дьякона.
   Киевляне нехотя стянули шапки и перекрестились.
   — Мы православные туристы, — продолжал генерал. — Нам необходимо вылететь в Европу.
   — Тулисты? Елопа? — залопотали киевляне. Потом они наперебой стали выкрикивать, как на базаре:
   — Сусоны голи! Сусоны голи!
   — Я не понимаю, — покачал головой Михаил Ильич.
   Из рядов киевлян вынырнул мужичонка, у которого в каждой руке было что-то круглое и темное, похожее на грецкий орех, только гораздо крупнее.
   — Сушеные головы! — воскликнул Лисоцкий.
   — Сусоны голи, сусоны голи! — закивали киевляне.
   — Они хотят продать нам сушеные головы, — шепнул Черемухин.
   — Нет валюты! Валюты нет! — прокричал генерал. При этом он выразительно потер пальцем о палец и развел руками.
   Киевляне спрятали головы и вывели нас на улицу.
   Вятка была пуста. Набег киевлян не принес желаемого результата. Ни одного пленного они не захватили. Патриарх Сергий со своим племенем скрылся в необозримых джунглях.
   Единственным трофеем киевлян были оставленные чемоданы Кэт. Киевляне потрошили их прямо на улице. Мелькнул синтетический купальник, в котором Кэт загорала на синтетической травке, пошел по рукам пробковый шлем, платья и украшения. В другом чемодане были доллары. Пачек двадцать. Киевляне принялись их делить.
   Сердце у меня сжалось. И не от вида грабежа, нет! Я подумал, как счастлива теперь англичанка, бывшая миллионерша, если она с легким сердцем, смеясь, оставила навсегда свои синтетические шмотки с долларами и ушла в джунгли.
   Киевляне посадили нас на слона, всех четверых, и повезли в Киев.
   Откровенно говоря, мы устали от впечатлений. Поэтому Киев воспринимался нами как ненужное приложение к поездке. Абсолютно ничего интересного. Хамоватые киевляне, печки для сушки голов, заброшенная церковь с портретом Пушкина…
   Прилетел вертолет с теми же норвежцами и увез нас обратно в мираж. Норвежцы нисколько не удивились нашему появлению у киевлян.
   Когда мы летели над джунглями на север, я увидел у озера, посреди зеленого массива, какие-то легкие палатки и дымки костров. Я открыл свой молитвенник и нашел такие строчки:

 
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.

 

Эпилог

   Вопреки предсказанию отца, мы сравнительно благополучно добрались домой. Путь наш был немного извилист, но приключений мы испытали меньше. В Риме нам вручили вещи генерала, снятые с «Ивана Грозного», и багаж Лисоцкого и Черемухина, прибывший из Уругвая.
   В посольстве с нами долго разговаривали. Сначала со всеми вместе, а потом с генералом и Черемухиным отдельно.
   Мы рассказали всю правду.
   На обратном пути в Москву, в самолете, генерал и Черемухин проинструктировали нас, как нам отвечать на вопросы родственников и корреспондентов.
   — Значит так, — сказал генерал. — Были мы не в Бризании, а в Танзании. Вакантные места преподавателей оказались занятыми. Мы вернулись. Понятно?
   — А Бризания? Вятичи? Киевляне? — спросил я.
   — Нет ни вятичей, ни киевлян, ни Бризании, — сказал Черемухин. — Понятно?
   — А все-таки, что же случилось с их политехническим институтом? — вспомнил я.
   Лисоцкий засмеялся и сказал мне, что патриарх открыл им тайну, пока я гулял по ночной Бризании.
   — Ужасное недоразумение! — сказал Лисоцкий. — Отец Сергий как-то раз сообщил в «Новостях из России», что открылся Рязанский политехнический институт. Эта новость дошла до москвичей. Ну, сами понимаете, — рязанский, бризанский — на слух разница невелика. Москвичи подумали, что где-то в Бризании, и впрямь, открыли институт. И стали выписывать преподавателей. Испорченный телефон, одним словом…
   — Значит, едем теперь в Рязань? — сказал я.
   Лисоцкий посмотрел на меня с сожалением.
   Вернувшись, мы молчали, как рыбы, отнекивались, отшучивались, плели что-то про Танзанию, и нам верили. Мне было ужасно стыдно. Потом я не выдержал и все рассказал жене.
   — Петя, перестань меня мучить своими сказками, — сказала она. — Я и так от них устала. Когда твое воображение наконец иссякнет?
   Я очень обиделся. Почему чистая правда выглядит иногда так нелепо? Но вещественных доказательств у меня не было никаких, за исключением третьего тома марксовского издания Пушкина. Сами понимаете, что такой том можно приобрести в букинистическом магазине, а совсем не обязательно посреди Африки с лотка старого негра, коверкающего русские слова.
   Тогда я плюнул на все и решил написать эти заметки.
   Я часто вспоминаю тот единственный вечер в Бризании, яркие костры на полянах, раскрасневшееся от близкого пламени лицо нашей милой Кати с глазами, в которых горела первобытная свобода, и глухой голос юноши из племени вятичей, который читал:

 
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.

 

   И ведь верно, придут…

Заключение, написанное двадцать лет спустя

   Как видите, никто не посадил меня на цепь, поэтому я заканчиваю свои записки с чувством глубокого удовлетворения. Как и все советские люди, я не лишен некоторых недостатков, и постарался по возможности честно о них написать. Весь наш народ и его вооруженные силы вряд ли прочтут мою исповедь. Да им и не надо.
   Как оказалось, снять маску дурачка так же трудно, как избавиться от употребительных словосочетаний.
   Все эти маленькие и большие истории случились, как вы поняли, до исторического материализма. Точнее, как раз наоборот. Когда исторический материализм был официальной религией.
   А потом все кончилось, и я не знаю — радоваться этому или огорчаться.
   Конечно, «у нас была великая эпоха», как выразился один писатель. А мы были ее маленькими детьми. Детство всегда вспоминаешь с нежностью. Даже когда тебя обижали взрослые дяди.
   Теперь другие взрослые дяди говорят, что эпоха была поганой. И вроде как ее не было вовсе. Тогда прошу считать мои записки свидетельскими показаниями ребенка об эпохе, его воспитавшей.
   А насчет удовлетворения — оно у меня все же средней глубины. Я не знаю, добился ли я своей цели. А цель состояла в том, чтобы написать о себе, не стараясь показаться хорошим. По-моему, я все-таки старался. Все-таки я себя оправдывал… Как сказал один юморист — проблема положительного героя легко решается, если сочинение автобиографично. А оно у меня именно таково. Мне не хотелось бы внушать вам отвращение.
   Я еще исправлюсь, если смогу.
   Но похоже, уже не смогу.
   Новые времена вызывают во мне все, что угодно, кроме улыбки. Если свобода так мрачна, я предпочитаю несвободу, которая умеет смеяться. Мне кажется, что смех — это и есть свобода.
   Вам, наверное, интересно, что сталось с основными героями этой книги по прошествии двадцати лет.
   Мой бывший шеф Виктор Игнатьевич Барсов живет и работает в Штатах. Саша Рыбаков немного поиграл в политику в эпоху перестройки, но сейчас разочаровался в демократии и работает там же, уже доцентом.
   Мих-Мих представительствует в какой-то фирме в Австрии, а Чемогуров ушел на пенсию и ремонтирует компьютеры и физические приборы, чтобы подработать. Профессор Юрий Тимофеевич умер.
   Славка Крылов давно приехал из Кутырьмы с семьей и сейчас возглавляет ту кафедру, которую мы кончали. Сметанин разъезжает на «мерседесе», купленном на торговлю «сникерсами» и «баунти». А Гений сперва стал звездой эстрады средней величины, но сейчас уже непопулярен.
   Амбал Яша сторожит аптеку, а Леша возглавляет фирму по торговле недвижимостью. Наши девушки все повыходили замуж, кроме Барабыкиной. А Тата родила дочку и развелась. Сейчас она пропагандирует «хербалайф». Барабыкина вступила в партию Жириновского и организовала в институте первичную организацию, в которую входят семь человек, в том числе и престарелый уже Лисоцкий.
   Дядя Федя давно на пенсии, но попивает с прежним воодушевлением. Главное, непонятно, где деньги берет. Впрочем, сейчас многое непонятно. Однажды встретил дядю Федю на толчке. Он занимался русским народным творчеством — торговлей с рук. Продавал стеклянных лебедей. Мы с ним выпили пива и повспоминали кое-что и кое-кого. Он, как всегда, не унывал ни капли и никого не ругал. По-моему, он Божий человек.
   Паша Черемухин попрежнему работает в Большом доме, но стал еще демократичнее, если судить по его высказываниям в прессе. И чином постарше, чуть ли не полковник.
   Старика Дарова давно уже нет в живых, а Валентин Эдуардович Севро руководит телекомпанией в Москве. Тоже демократ.
   Зато Василий Фомич как был бескорыстным служителем науки, так и остался. Он-таки изобрел вечный двигатель и производит небольшие партии своего изобретения для нужд сельского хозяйства. Его вечные двигатели стоят на мельницах и перемалывают зерно.
   Генерал Михаил Ильич, как ни странно, жив и здоров. Возглавляет Совет ветеранов и борется с правительством. Его тоже часто показывают по телевизору в рядах непримиримой оппозиции. Участник всех путчей — прошлых и, должно быть, будущих.
   Теперь настало время сказать о той, которая не имеет имени в этой книжке, а зовется просто «жена». Она навсегда осталась в моей прошлой жизни не только участницей всех историй, но и их первой читательницей. Поэтому эта книга посвящается ей, хотя она уже и не жена мне. Так случилось.
   Я же давно забыл, что такое физика, потому что после поездки в Бризанию жизнь моя изобразила резкий зигзаг и выкинула такой фортель, которого никто не ожидал. И это для меня гораздо важнее, чем все общественные потрясения, потому что я предпочитаю оставаться частным, а не общественным лицом.
   Может быть, я еще напишу об этом.