Страница:
Я не помню подробностей нашей первой встречи. Я передал Константину Михайловичу свою рукопись, предупредив, что это черновик, над которым я буду еще работать, вероятно, несколько лет. Кабинет, в котором шла беседа, находился в глубине большой квартиры в доме писателей на улице Черняховского. Мне показалось, что в комнате нет окон. Письменный стол был накрыт большим листом белой фанеры, и на нем не лежало никаких бумаг и письменных принадлежностей. Не видно было и пишущей машинки. «Я привык так работать еще со времен войны», – объяснил мне хозяин дома. Это означало выполнять большую по объему работу в сжатые сроки. Симонов обдумывал сюжеты в одиночестве, главным образом по утрам, потом писал от руки наброски и черновики. После приглашал работавшую с ним стенографистку и диктовал ей не только очерки, но и главы романов. Текст затем шел машинистке, литературному редактору, и только потом возвращался к автору. Редактирование велось и позже – в журнале или в газете. Вряд ли при такой системе можно было работать над каждой фразой или словом.
Меня всегда интересовала технология писательства, а Симонов не скрывал своих привычек и методов. Он говорил мне позднее не только о том, сколько страниц он пишет в среднем за неделю или за месяц, но и сколько он таким образом зарабатывает. Это были впечатляющие для оценки писательского труда цифры. В писательской среде Симонов считался очень состоятельным, хотя и не самым богатым человеком. Но он был, пожалуй, самым щедрым из хорошо обеспеченных писателей. Он охотно помогал нуждающимся писателям. При этом Симонов нередко предлагал помощь даже когда его об этом не просили.
О судьбе нашей семьи Константин Симонов знал уже из бесед с Жоресом. Меня он расспрашивал об Академии педагогических наук, где я тогда работал. После довольно продолжительной беседы Симонов пригласил меня поужинать – время было уже вечернее.
За столом – только члены семьи. Гостиная была большой и не совсем обычной. За спинами гостей к трем стенам крепился специальный лоток, по которому текла холодная вода и в котором стояли бутылки хорошего грузинского вина. Стол был обильным и щедрым. Как я узнал позднее, жена писателя, Лариса Алексеевна, была профессиональным дизайнером, кандидатом наук по технической эстетике. Она и поработала с согласия мужа над оформлением как московской квартиры, так и дачи в писательской Пахре.
Разговор за столом шел на разные темы, но доминировала одна – проект грандиозного мемориала в Волгограде в память о Сталинградской битве. Константин Михайлович был против проекта Евгения Вучетича и негодовал, что власти не провели никакого конкурса: ни открытого, ни закрытого. Общественность считала тогда Вучетича человеком консервативных взглядов, сталинистом. Он, впрочем, не скрывал своих убеждений и пытался активно вмешиваться в полемику, которая шла уже между писателями и историками вокруг фигуры Сталина. Но об острых спорах между представителями разных направлений монументальной скульптуры и архитектуры я впервые узнал в доме Симонова.
Недели через две я снова был на квартире у Константина Симонова. Он уже прочел мою рукопись и отозвался о ней со сдержанным одобрением, но не стал делать никаких конкретных замечаний. Он ничего не говорил мне о своих встречах со Сталиным или об отношении Сталина к литературе и к отдельным писателям. Симонов опять-таки гораздо больше спрашивал и внимательно слушал, но не вел беседу. Из нашего весьма продолжительного разговора я не почерпнул никакой новой информации. Я был, конечно, несколько разочарован, однако неожиданно Симонов сделал мне предложение, какого ни раньше, ни позже не делал мне ни один из известных людей.
Он сказал, что ему часто приносят или присылают много разных документов, воспоминаний и художественных произведений, которые связаны с темой сталинских репрессий. Опубликовать их сейчас нельзя, времена изменились, но он, Симонов, тщательно хранит эти материалы в личном архиве. Он готов разрешить мне прочесть эти рукописи, но при двух условиях: я должен читать материалы из его архива в его же квартире и не делать из них выписки. Если мне нужно будет сделать выписку или сослаться на тот или иной материал, то Симонов должен будет испросить на это согласие автора мемуаров. Конечно, я с радостью согласился на эти условия.
Работа началась в тот же день, так как Симонов куда-то уезжал. Меня он оставил в кабинете и дал несколько рукописей, достав их из большого шкафа, заполненного папками. Симонов сказал, что я могу приезжать к нему для работы и в те дни, когда самого хозяина нет дома. Мне нужно лишь уведомить его заранее, чтобы он оставил нужные материалы и предупредил родных.
Я действительно не делал при работе никаких выписок, но не мог выключить память. Не буду писать о подробностях работы в симоновском кабинете. Уже в первый день я убедился, что он хранил в архиве материалы трех видов. Часть рукописей была дана писателю только для хранения – до лучших времен. Авторы таких работ были бы явно недовольны их преждевременной публикацией или распространением в Самиздате. Возможно, что копии этих же материалов авторы направляли в ЦК КПСС, в Институт марксизма-ленинизма или в институты истории АН СССР. Но те же авторы, не слишком доверяя государственным и партийным архивам, хотели подстраховаться, отдавая свои материалы Симонову.
Позднее я сам стал получать такого рода материалы – для хранения. Я не мог использовать их в своих книгах, и мне пришлось создать для таких материалов особый архив вне квартиры, так как в 60–70-е годы я не был застрахован не только от давления, но и от обысков. Читая или просматривая такие материалы в архиве Симонова, я не делал из них никаких выписок и позднее не использовал их в своей работе, хотя, конечно, они косвенно помогали мне, так как давали возможность лучше понять детали и подоплеку некоторых важных событий.
Но в архиве Симонова были и такие рукописи, из содержания которых, а то и из прямых авторских предисловий было очевидно, что авторы передали их Симонову в надежде на публикацию. После издания первых повестей и рассказов Солженицына в «Новом мире» многие взялись за перо или достали из ящиков стола ранее написанное. Эти авторы явно хотели, чтобы их работа получила известность. Такова была, например, рукопись бывшего секретаря обкома из Казахстана Н. Кузнецова, который пытался бороться хотя бы в пределах своей области с произволом НКВД, обращался лично к Сталину и Маленкову, был арестован и провел пятнадцать лет в тюрьмах и лагерях. Будучи реабилитированным, Кузнецов стал работать лесничим где-то вдали от Москвы. Он хотел полного уединения, но теперь считал своим долгом рассказать обо всем, что знал и пережил.
Хранить подобные рукописи в каких-то малодоступных архивах означало идти против ясно выраженной воли авторов. В таком случае, придя домой, я записывал по памяти главные факты и свидетельства, которые узнал из прочитанных работ.
К третьей части архива Симонова относились многочисленные стенографические записи рассказов военных – от младших офицеров до маршалов. Симонов приглашал этих людей к себе, и беседы с писателем или их рассказы и свидетельства стенографировались и записывались на машинке – для такой работы у Симонова были хорошие помощницы. Все эти записи Симонов готовил и как материал к своим романам о войне, и просто как основу для честного освещения истории Великой Отечественной войны.
Из этой части архива я успел познакомиться лишь с некоторыми материалами, да и не со всеми из них Симонов хотел меня знакомить. Он сказал, например, что у него имеются почти четыреста страниц записей рассказов и свидетельств маршала Г. К. Жукова, но я этих записей не читал и не решался просить. Все это происходило за несколько лет до публикации обширных, но сильно «прореженных» цензурой мемуаров Жукова, в которых отдельные страницы написаны не самим маршалом, а редакторами его книги. Без искажений мемуары Г. К. Жукова изданы только в 1990 году Симонов знакомил меня лишь со «сталинской» частью архива, в котором было, конечно, и много других частей. Союз писателей СССР был в то время очень крупным учреждением по делам литературы, а Симонов – одним из наиболее влиятельных секретарей.
Я не злоупотреблял вниманием ко мне Симонова и работал в его кабинете на улице Черняховского не более четырех-пяти раз – с начала 1965 года до начала 1966 года. Должен отметить, что свой архив Симонов содержал в образцовом порядке. Все рукописи были заботливо разобраны, помещены в папки-скоросшиватели, для каждой из которых определено место в большом шкафу. Но я не мог избавиться и от другого впечатления – как все же мало использовал Симонов имеющиеся у него материалы и свидетельства в романах и очерках. Насколько богаче и сильнее могли бы быть его книги, если бы он в большей мере опирался на собранный им архив.
Однако как раз в 1965–1966 годах идеологическая обстановка в стране изменилась не в лучшую сторону, а Симонов не хотел, да и не мог плыть против течения. Осенью 1966 года даже избранная часть фронтовых дневников Симонова «Сто дней войны» была запрещена к публикации. Эта работа была уже принята редакцией «Нового мира», подготовлена к выходу в свет в трех номерах, и первый из них, кажется, № 9, был уже отпечатан и лежал в типографии. Это означало, что у цензуры нет возражений. Возражения возникли позже – у тех, кто стоял выше цензуры. Несколько дней шли какие-то споры, но потом тираж был уничтожен. Твардовский запретил заменять материал Симонова другим, и мы получили очередной номер журнала не только с большим запозданием, но и в уменьшенном объеме: вместо обычных для журнала двухсот пятидесяти страниц в № 9 было меньше двухсот.
Когда мы познакомились, Константин Симонов уже работал над третьей частью военной трилогии с условным названием «Сорок пятый год». Предполагалось углубить анализ событий грандиозных завершающих боев, полного разгрома Германии, победы и более полно дать образ Сталина. Не знаю, что уже было написано, а что еще оставалось только в планах и замыслах, но Симонов не хотел работать «в стол», он хотел видеть свои произведения напечатанными. Поэтому он изменил планы и издал через несколько лет совсем другой роман – «Последнее лето» – о военных сражениях в Белоруссии в 1944 году (в одном из боев главный герой трилогии генерал Серпилин гибнет – от случайного осколка). Это было болезненным поражением для Симонова, хотя он и получил в начале 70-х годов Ленинскую премию по литературе. Но такую же премию получил вскоре и Леонид Ильич Брежнев – за свою трилогию.
Работая в 1965–1966 годах в кабинете Симонова, я несколько раз беседовал с ним на разные темы – как правило, во время обеда или ужина. Впрочем, эти разговоры трудно назвать беседами, так как Симонов по-прежнему больше спрашивал, чем отвечал на вопросы. Осторожность и сдержанность в разговоре была очевидной чертой его характера. Сам Симонов сказал однажды: «Есть люди хорошие и в плохие, и в хорошие времена. Но есть люди плохие в плохие времена и хорошие в хорошие времена. Я отношусь в большей мере ко второй группе». «Все же я поступал не так плохо, как кто-нибудь другой поступал бы на моем месте», – пояснил он в другой раз.
Несколько раз Симонов вспоминал и Сталина, но всегда с уважением. Так, например, он рассказал однажды, как вскоре после войны побывал в США в составе небольшой делегации советской интеллигенции. Это была, в сущности, первая официальная поездка группы советских творческих деятелей в США. До войны Соединенные Штаты посетили, как известно, Илья Ильф и Евгений Петров, оставив непревзойденное описание этой поездки в книге «Одноэтажная Америка». Но это был частный визит, хотя, конечно, с ведома и при некоторой поддержке властей СССР. Всех отъезжающих в США деятелей культуры долго готовили и тщательно инструктировали, хотя никто в действительности не мог знать точно, что делегацию из СССР ждет в Америке. Перед самой поездкой ее участникам неожиданно выдали очень большие суммы в долларах, что-то около двадцати тысяч каждому – на «личные расходы». Более того, в противоположность прежним инструкциям, Симонову советовали не стеснять себя в расходах, останавливаться в лучших гостиницах, приглашать нужных ему американцев в лучшие рестораны, делать подарки и покупки. Как узнал Симонов, это было личное распоряжение Сталина, который также по-своему занимался подготовкой этой поездки. Он, в частности, спрашивал посла СССР в США Андрея Громыко и других «знающих» людей, сколько должен иметь при себе наличных денег человек, который едет на двадцать дней в США, чтобы пожить там «с должным размахом». Ему назвали сумму в десять тысяч долларов, но он увеличил ее вдвое. «Негоже, – сказал Сталин министру финансов Звереву, – чтобы наши писатели выглядели бедными родственниками».
И действительно, американцы всегда уважали людей с деньгами, а надо иметь в виду что покупательная способность доллара в 1946 году была раз в десять выше нынешней.
Естественно, что в 1965 году мы раза два говорили о Солженицыне. Еще перед публикацией «Одного дня Ивана Денисовича» Симонов написал для Твардовского очень хорошую внутреннюю рецензию на эту повесть. Многое он повторил потом и в своей газетной рецензии, она казалась одной из наиболее убедительных. Об этой повести он и теперь отзывался с похвалой, но о самом Солженицыне Симонов говорил даже не сдержанно, а с явной неприязнью. Я понял причину этой неприязни позднее: в романе «В круге первом», которого я тогда еще не читал, именно Симонов послужил прототипом некоего модного и преуспевающего московского поэта, имеющего влиятельных, но не особенно достойных друзей. Несомненно, Симонов на этот счет был уже проинформирован.
В 1965–1966 годах попытки реабилитации Сталина становились все более настойчивыми. Очень сильное давление в этом направлении на нашу идеологию и литературу исходило не только от новой партийной верхушки и средних партийных кругов, но и от влиятельных военных. Симонов не только хорошо знал все эти настроения, но и мог чувствовать из отношения к собственному творчеству. Оно менялось не в лучшую сторону.
Еще в 1964 году я был приглашен на премьеру большого двухсерийного фильма по роману и сценарию Симонова «Живые и мертвые». Фильм производил очень сильное впечатление, это была крайне драматичная, проблемная и патриотическая картина, в ней соединилось мастерство писателя, режиссера и актеров. После фильма зрители расходились не сразу, в фойе за отдельными столиками сидели несколько известных генералов и маршалов. Здесь же можно было купить некоторые из недавно изданных мемуаров этих военачальников, на которых они ставили автографы.
Режиссером фильма был Александр Столпер, который еще в годы войны снял по сценариям Симонова два фильма – «Парень из нашего города» и «Жди меня», а в 1945 году экранизировал повесть Симонова «Дни и ночи». Конечно же, именно Столпер начал работу и над новым фильмом – на этот раз по роману «Солдатами не рождаются». Те, кто видел этот фильм в его первоначальной редакции, говорили, что это будет лучший в нашей стране фильм о войне.
Увы, цензура, потребовала вырезать некоторые из наиболее сильных и правдивых эпизодов картины. У режиссера не было выхода, и он готов был уступить, но Симонов на этот раз отказался идти на уступки, угрожая снять свое имя с титров. В конце концов так и получилось. Симонов снял свое имя и потребовал изменить название фильма. Картина вышла на экраны в 1969 году под названием «Возмездие». Этот фильм не имел успеха и не производил особого впечатления на зрителей. О нем мало писали.
Совсем незамеченным прошел и фильм «Четвертый» по мотивам романа Симонова «Последнее лето». Грубой цензурной обработке подвергся хороший публицистический фильм по сценарию Симонова и Евгения Воробьева под названием «Ни убавить, ни прибавить». В этом фильме (который я видел на одном из просмотров в Доме кино) были очень сильные и впечатляющие сцены, связанные с образом Сталина и темой предвоенных репрессий среди военачальников. Но все это было исключено, и название фильма могло теперь звучать только как насмешка. Картина появилась на экране под названием «Если дорог тебе твой дом».
В разговорах со мной Симонов высказывался вполне определенно и негативно о попытках реабилитации Сталина. Однако я переоценил его решимость бороться или как-то открыто протестовать против подобных тенденций в нашей политической и культурной жизни, и это обстоятельство вскоре изменило развитие наших отношений.
В начале 1966 года в стране шла подготовка к XXIII съезду КПСС. Предыдущий съезд состоялся в конце 1961 года и запомнился всем нам не только программой построения коммунизма в течение двадцати лет, но и громкими разоблачениями Сталина и его ближайших соратников – Кагановича, Молотова, Маленкова, Ворошилова и некоторых других. По решению съезда тело Сталина было вынесено из Мавзолея. Общественная, идеологическая и культурная жизнь страны начала развиваться в ином направлении. Теперь же происходил другой – консервативно-догматический поворот. Поднимали головы ретрограды и сталинисты. В Москве появились слухи, что большая группа видных военачальников подписала обращение к съезду партии с требованием реабилитировать Сталина. Это требование не встретило тогда поддержки даже у Михаила Суслова и у части более осторожных членов партийного руководства.
В противовес требованиям самых крупных военных лидеров, где-то в недрах партийного аппарата родилось предложение организовать коллективное «антисталинское» письмо большой группы интеллигенции. За это дело взялся писатель и публицист Семен Николаевич Ростовский, более известный под псевдонимом Эрнст Генри. Бывший разведчик и автор очень известных в 30-е годы книг «Гитлер над Европой» и «Гитлер против России», Генри жил и работал в Москве и продолжал писать и печататься под разными псевдонимами, например А. Леонидов. Он поддерживал связь с некоторыми старыми большевиками, особенно из Коминтерна, с отдельными деятелями интеллигенции и с некоторыми из знаменитых разведчиков, например с Д. Маклэйном. Именно Эрнст Генри – С. Н. Ростовский составил осторожный, но убедительный текст «Открытого письма XXIII съезду КПСС» с протестом против попыток реабилитации Сталина. Ростовский почти без обиняков говорил, что его инициатива одобрена в «высших сферах», где также есть противники реабилитации Сталина.
Организаторы акции разумно полагали, что под «Открытым письмом» должны стоять имена людей, которых знала и уважала вся страна. Свои подписи поставили такие ученые, как Петр Капица, Игорь Тамм, Андрей Сахаров, писатели Корней Чуковский, Константин Паустовский, Виктор Некрасов, режиссеры Олег Ефремов, Михаил Ромм, Георгий Товстоногов и другие – всего более двадцати человек. Когда письмо было уже отправлено в ЦК, некоторые из крупных деятелей интеллигенции выразили желание к нему присоединиться. Ростовский составил второй, более короткий текст о солидарности, под которым также подписались многие известные деятели науки и культуры.
Ростовский хотел, чтобы под этим документом стояла и подпись Константина Симонова, но тот отказался даже встретиться с этим публицистом. Кто-то сказал Ростовскому, что у Роя Медведева очень хорошие отношения с Симоновым. Семен Николаевич, с которым я раньше почти не был знаком (мы случайно встретились однажды в какой-то общей «околописательской» компании), попросил меня приехать. Дело было хорошее, и я охотно включился в сбор подписей. Благодаря моим усилиям под письмом к съезду появились подписи Владимира Дудинцева, Ильи Эренбурга, академика и генерала химика Ивана Кнунянца, кинорежиссера Григория Чухрая.
Заранее договорившись о встрече, я поехал и к Симонову на его дачу в подмосковном поселке Красная Пахра на реке Десне под Москвой. Официально поселок назывался «Советский писатель», но все называли его «Пахра», или «Красная Пахра», так как недалеко был расположен большой научный городок Красная Пахра с крупным институтом по проблемам физики и жилыми домами сотрудников. Все эти названия происходили от названия реки Пахра, притоком которой является Десна (маленькую Десну не надо путать с большой Десной – самым крупным притоком Днепра).
После короткой беседы я сказал, что хочу познакомить Константина Михайловича с одним важным документом, и передал ему копию «Открытого письма» – с указанием всех, кто его уже подписал. Если бы Симонов выразил какие-либо сомнения относительно текста документа или откровенно сказал мне, что он уже знает о существовании этого письма, но по каким-то причинам решил воздержаться от его подписания, то я бы ограничился общим разговором. Но Симонов неожиданно стал очень хвалить текст письма и тех, кто уже поставил под ним подпись. Он даже сказал: «Прекрасно написано, я готов подписаться под каждым словом этого письма». Конечно, Симонов не подозревал, что я имею какое-то отношение к сбору подписей. И когда я сказал, что именно за этим и приехал и что присоединиться к письму еще не поздно, Симонов явно растерялся. Мне стало неловко, что я поставил его в столь трудное положение. Симонов еще раз прочитал «Открытое письмо», мучительно думал и сказал, что некоторые фразы ему не слишком нравятся. Потом он еще помолчал и, неожиданно повеселев, сказал: «Знаете, Рой Александрович, я все же писатель. Я лучше сегодня вечером напишу собственное письмо с протестом против реабилитации Сталина. Два письма – это будет даже лучше». Я согласился с этим, и обед, на который я был приглашен, прошел весьма оживленно.
После этой встречи Симонов мне не звонил, и я решил, что никакого письма к съезду он не написал. Да и мне было как-то неудобно напоминать о себе, и я перестал приходить к нему в кабинет для чтения мемуаров и других материалов по моей теме.
На XXIII съезде КПСС никакой реабилитации Сталина не произошло, и о Сталине никто не говорил, хотя было очевидно, что консервативный поворот продолжается. Константин Симонов был избран на этом съезде членом Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС, что было важным для него знаком доверия. Избрание писателя в тот или иной орган ЦК КПСС придавало ему особый вес и влияние в Союзе писателей.
Только через тридцать лет – в 1996 году – из публикации в одном из журналов по истории я узнал, что Симонов сдержал слово и написал 23 марта 1966 года большое письмо в ЦК КПСС на имя Л. И. Брежнева с осторожным, но вполне определенным протестом против реабилитации Сталина.
«В своем отношении к Сталину, – писал в этом письме Симонов, – я многие годы был тем, кого называют сейчас “сталинистами”, и как писатель-коммунист несу за это свою долю ответственности. Но тем большую ответственность несу я теперь за то, чтобы о Сталине и его культе непогрешимости, к созданию которого мы сами были причастны, говорилась полная историческая правда». Главной темой письма Симонова была «прямая ответственность Сталина» за тяжелые поражения в начале войны, за лишние жертвы и за репрессии среди военных кадров в 1937–1938 годах. «Вступив в войну после такого разгрома армейских кадров, – продолжал Симонов, – погибла бы любая страна. И то, что наша страна после этого не погибла – чудо, которое совершили народ и партия, а не Сталин».
Вспоминал Симонов и новое избиение кадров после войны. Надо поэтому не отрицать, а лишний раз подтвердить все то, что было сказано о Сталине на ХХ и XXII съездах КПСС, исключив ряд передержек, которые были у Хрущева. На этом большом письме стояла пометка помощника Брежнева: «Доложено 23 марта Брежневу Л. И., который в тот же день беседовал с тов. Симоновым. К. М. Александров». Беседа, видимо, была по телефону. Письмо Симонова отправлено в архив в 1986 году и опубликовано еще через десять лет в «Вестнике архива Президента Российской Федерации» (№ 5 за 1996 год, с. 131–134).
Мои отношения с Симоновым не прервались после XXIII съезда КПСС, но наши встречи и разговоры были, как правило, случайными и малозначительными. Только осенью 1969 года я позвонил Симонову и сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить на важную для меня тему. Симонов сразу же согласился, и на другой день я приехал к нему на дачу.
В это время шло «поэтапное» исключение меня из партии. Минуя первичную организацию, где я несколько лет был парторгом, мое «персональное дело» рассматривалось на партийной коллегии райкома партии, потом на бюро райкома, а после апелляции – на партийной коллегии горкома КПСС и затем на бюро горкома. Теперь дело поступило на рассмотрение КПК при ЦК КПСС. Каждая из этих инстанций заказывала рецензию на мою рукопись «К суду истории», и эти рецензии мне давали читать, не указывая, однако, ни автора, ни организацию, которая данную рецензию одобрила. Среди разного рода вздорных общих обвинений в «очернительстве», «отходе от линии партии», в «правом уклоне» и даже «троцкизме» в отдельных рецензиях содержались и некоторые конкретные обвинения, например, в неверном и «клеветническом» освещении поведения Сталина в первые дни войны.
Я в рукописи ничего не писал от себя, а ссылался на документы и свидетельства, в том числе на доклад Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС. Но уже в 1969 году появились другие документы и свидетельства, которые противоречили ранее опубликованным. Кому и чему верить? Мне казалось, что Симонов при его осведомленности во всем, что касается ключевых событий Отечественной войны, должен знать истину.
Меня всегда интересовала технология писательства, а Симонов не скрывал своих привычек и методов. Он говорил мне позднее не только о том, сколько страниц он пишет в среднем за неделю или за месяц, но и сколько он таким образом зарабатывает. Это были впечатляющие для оценки писательского труда цифры. В писательской среде Симонов считался очень состоятельным, хотя и не самым богатым человеком. Но он был, пожалуй, самым щедрым из хорошо обеспеченных писателей. Он охотно помогал нуждающимся писателям. При этом Симонов нередко предлагал помощь даже когда его об этом не просили.
О судьбе нашей семьи Константин Симонов знал уже из бесед с Жоресом. Меня он расспрашивал об Академии педагогических наук, где я тогда работал. После довольно продолжительной беседы Симонов пригласил меня поужинать – время было уже вечернее.
За столом – только члены семьи. Гостиная была большой и не совсем обычной. За спинами гостей к трем стенам крепился специальный лоток, по которому текла холодная вода и в котором стояли бутылки хорошего грузинского вина. Стол был обильным и щедрым. Как я узнал позднее, жена писателя, Лариса Алексеевна, была профессиональным дизайнером, кандидатом наук по технической эстетике. Она и поработала с согласия мужа над оформлением как московской квартиры, так и дачи в писательской Пахре.
Разговор за столом шел на разные темы, но доминировала одна – проект грандиозного мемориала в Волгограде в память о Сталинградской битве. Константин Михайлович был против проекта Евгения Вучетича и негодовал, что власти не провели никакого конкурса: ни открытого, ни закрытого. Общественность считала тогда Вучетича человеком консервативных взглядов, сталинистом. Он, впрочем, не скрывал своих убеждений и пытался активно вмешиваться в полемику, которая шла уже между писателями и историками вокруг фигуры Сталина. Но об острых спорах между представителями разных направлений монументальной скульптуры и архитектуры я впервые узнал в доме Симонова.
Недели через две я снова был на квартире у Константина Симонова. Он уже прочел мою рукопись и отозвался о ней со сдержанным одобрением, но не стал делать никаких конкретных замечаний. Он ничего не говорил мне о своих встречах со Сталиным или об отношении Сталина к литературе и к отдельным писателям. Симонов опять-таки гораздо больше спрашивал и внимательно слушал, но не вел беседу. Из нашего весьма продолжительного разговора я не почерпнул никакой новой информации. Я был, конечно, несколько разочарован, однако неожиданно Симонов сделал мне предложение, какого ни раньше, ни позже не делал мне ни один из известных людей.
Он сказал, что ему часто приносят или присылают много разных документов, воспоминаний и художественных произведений, которые связаны с темой сталинских репрессий. Опубликовать их сейчас нельзя, времена изменились, но он, Симонов, тщательно хранит эти материалы в личном архиве. Он готов разрешить мне прочесть эти рукописи, но при двух условиях: я должен читать материалы из его архива в его же квартире и не делать из них выписки. Если мне нужно будет сделать выписку или сослаться на тот или иной материал, то Симонов должен будет испросить на это согласие автора мемуаров. Конечно, я с радостью согласился на эти условия.
Работа началась в тот же день, так как Симонов куда-то уезжал. Меня он оставил в кабинете и дал несколько рукописей, достав их из большого шкафа, заполненного папками. Симонов сказал, что я могу приезжать к нему для работы и в те дни, когда самого хозяина нет дома. Мне нужно лишь уведомить его заранее, чтобы он оставил нужные материалы и предупредил родных.
Я действительно не делал при работе никаких выписок, но не мог выключить память. Не буду писать о подробностях работы в симоновском кабинете. Уже в первый день я убедился, что он хранил в архиве материалы трех видов. Часть рукописей была дана писателю только для хранения – до лучших времен. Авторы таких работ были бы явно недовольны их преждевременной публикацией или распространением в Самиздате. Возможно, что копии этих же материалов авторы направляли в ЦК КПСС, в Институт марксизма-ленинизма или в институты истории АН СССР. Но те же авторы, не слишком доверяя государственным и партийным архивам, хотели подстраховаться, отдавая свои материалы Симонову.
Позднее я сам стал получать такого рода материалы – для хранения. Я не мог использовать их в своих книгах, и мне пришлось создать для таких материалов особый архив вне квартиры, так как в 60–70-е годы я не был застрахован не только от давления, но и от обысков. Читая или просматривая такие материалы в архиве Симонова, я не делал из них никаких выписок и позднее не использовал их в своей работе, хотя, конечно, они косвенно помогали мне, так как давали возможность лучше понять детали и подоплеку некоторых важных событий.
Но в архиве Симонова были и такие рукописи, из содержания которых, а то и из прямых авторских предисловий было очевидно, что авторы передали их Симонову в надежде на публикацию. После издания первых повестей и рассказов Солженицына в «Новом мире» многие взялись за перо или достали из ящиков стола ранее написанное. Эти авторы явно хотели, чтобы их работа получила известность. Такова была, например, рукопись бывшего секретаря обкома из Казахстана Н. Кузнецова, который пытался бороться хотя бы в пределах своей области с произволом НКВД, обращался лично к Сталину и Маленкову, был арестован и провел пятнадцать лет в тюрьмах и лагерях. Будучи реабилитированным, Кузнецов стал работать лесничим где-то вдали от Москвы. Он хотел полного уединения, но теперь считал своим долгом рассказать обо всем, что знал и пережил.
Хранить подобные рукописи в каких-то малодоступных архивах означало идти против ясно выраженной воли авторов. В таком случае, придя домой, я записывал по памяти главные факты и свидетельства, которые узнал из прочитанных работ.
К третьей части архива Симонова относились многочисленные стенографические записи рассказов военных – от младших офицеров до маршалов. Симонов приглашал этих людей к себе, и беседы с писателем или их рассказы и свидетельства стенографировались и записывались на машинке – для такой работы у Симонова были хорошие помощницы. Все эти записи Симонов готовил и как материал к своим романам о войне, и просто как основу для честного освещения истории Великой Отечественной войны.
Из этой части архива я успел познакомиться лишь с некоторыми материалами, да и не со всеми из них Симонов хотел меня знакомить. Он сказал, например, что у него имеются почти четыреста страниц записей рассказов и свидетельств маршала Г. К. Жукова, но я этих записей не читал и не решался просить. Все это происходило за несколько лет до публикации обширных, но сильно «прореженных» цензурой мемуаров Жукова, в которых отдельные страницы написаны не самим маршалом, а редакторами его книги. Без искажений мемуары Г. К. Жукова изданы только в 1990 году Симонов знакомил меня лишь со «сталинской» частью архива, в котором было, конечно, и много других частей. Союз писателей СССР был в то время очень крупным учреждением по делам литературы, а Симонов – одним из наиболее влиятельных секретарей.
Я не злоупотреблял вниманием ко мне Симонова и работал в его кабинете на улице Черняховского не более четырех-пяти раз – с начала 1965 года до начала 1966 года. Должен отметить, что свой архив Симонов содержал в образцовом порядке. Все рукописи были заботливо разобраны, помещены в папки-скоросшиватели, для каждой из которых определено место в большом шкафу. Но я не мог избавиться и от другого впечатления – как все же мало использовал Симонов имеющиеся у него материалы и свидетельства в романах и очерках. Насколько богаче и сильнее могли бы быть его книги, если бы он в большей мере опирался на собранный им архив.
Однако как раз в 1965–1966 годах идеологическая обстановка в стране изменилась не в лучшую сторону, а Симонов не хотел, да и не мог плыть против течения. Осенью 1966 года даже избранная часть фронтовых дневников Симонова «Сто дней войны» была запрещена к публикации. Эта работа была уже принята редакцией «Нового мира», подготовлена к выходу в свет в трех номерах, и первый из них, кажется, № 9, был уже отпечатан и лежал в типографии. Это означало, что у цензуры нет возражений. Возражения возникли позже – у тех, кто стоял выше цензуры. Несколько дней шли какие-то споры, но потом тираж был уничтожен. Твардовский запретил заменять материал Симонова другим, и мы получили очередной номер журнала не только с большим запозданием, но и в уменьшенном объеме: вместо обычных для журнала двухсот пятидесяти страниц в № 9 было меньше двухсот.
Когда мы познакомились, Константин Симонов уже работал над третьей частью военной трилогии с условным названием «Сорок пятый год». Предполагалось углубить анализ событий грандиозных завершающих боев, полного разгрома Германии, победы и более полно дать образ Сталина. Не знаю, что уже было написано, а что еще оставалось только в планах и замыслах, но Симонов не хотел работать «в стол», он хотел видеть свои произведения напечатанными. Поэтому он изменил планы и издал через несколько лет совсем другой роман – «Последнее лето» – о военных сражениях в Белоруссии в 1944 году (в одном из боев главный герой трилогии генерал Серпилин гибнет – от случайного осколка). Это было болезненным поражением для Симонова, хотя он и получил в начале 70-х годов Ленинскую премию по литературе. Но такую же премию получил вскоре и Леонид Ильич Брежнев – за свою трилогию.
Работая в 1965–1966 годах в кабинете Симонова, я несколько раз беседовал с ним на разные темы – как правило, во время обеда или ужина. Впрочем, эти разговоры трудно назвать беседами, так как Симонов по-прежнему больше спрашивал, чем отвечал на вопросы. Осторожность и сдержанность в разговоре была очевидной чертой его характера. Сам Симонов сказал однажды: «Есть люди хорошие и в плохие, и в хорошие времена. Но есть люди плохие в плохие времена и хорошие в хорошие времена. Я отношусь в большей мере ко второй группе». «Все же я поступал не так плохо, как кто-нибудь другой поступал бы на моем месте», – пояснил он в другой раз.
Несколько раз Симонов вспоминал и Сталина, но всегда с уважением. Так, например, он рассказал однажды, как вскоре после войны побывал в США в составе небольшой делегации советской интеллигенции. Это была, в сущности, первая официальная поездка группы советских творческих деятелей в США. До войны Соединенные Штаты посетили, как известно, Илья Ильф и Евгений Петров, оставив непревзойденное описание этой поездки в книге «Одноэтажная Америка». Но это был частный визит, хотя, конечно, с ведома и при некоторой поддержке властей СССР. Всех отъезжающих в США деятелей культуры долго готовили и тщательно инструктировали, хотя никто в действительности не мог знать точно, что делегацию из СССР ждет в Америке. Перед самой поездкой ее участникам неожиданно выдали очень большие суммы в долларах, что-то около двадцати тысяч каждому – на «личные расходы». Более того, в противоположность прежним инструкциям, Симонову советовали не стеснять себя в расходах, останавливаться в лучших гостиницах, приглашать нужных ему американцев в лучшие рестораны, делать подарки и покупки. Как узнал Симонов, это было личное распоряжение Сталина, который также по-своему занимался подготовкой этой поездки. Он, в частности, спрашивал посла СССР в США Андрея Громыко и других «знающих» людей, сколько должен иметь при себе наличных денег человек, который едет на двадцать дней в США, чтобы пожить там «с должным размахом». Ему назвали сумму в десять тысяч долларов, но он увеличил ее вдвое. «Негоже, – сказал Сталин министру финансов Звереву, – чтобы наши писатели выглядели бедными родственниками».
И действительно, американцы всегда уважали людей с деньгами, а надо иметь в виду что покупательная способность доллара в 1946 году была раз в десять выше нынешней.
Естественно, что в 1965 году мы раза два говорили о Солженицыне. Еще перед публикацией «Одного дня Ивана Денисовича» Симонов написал для Твардовского очень хорошую внутреннюю рецензию на эту повесть. Многое он повторил потом и в своей газетной рецензии, она казалась одной из наиболее убедительных. Об этой повести он и теперь отзывался с похвалой, но о самом Солженицыне Симонов говорил даже не сдержанно, а с явной неприязнью. Я понял причину этой неприязни позднее: в романе «В круге первом», которого я тогда еще не читал, именно Симонов послужил прототипом некоего модного и преуспевающего московского поэта, имеющего влиятельных, но не особенно достойных друзей. Несомненно, Симонов на этот счет был уже проинформирован.
В 1965–1966 годах попытки реабилитации Сталина становились все более настойчивыми. Очень сильное давление в этом направлении на нашу идеологию и литературу исходило не только от новой партийной верхушки и средних партийных кругов, но и от влиятельных военных. Симонов не только хорошо знал все эти настроения, но и мог чувствовать из отношения к собственному творчеству. Оно менялось не в лучшую сторону.
Еще в 1964 году я был приглашен на премьеру большого двухсерийного фильма по роману и сценарию Симонова «Живые и мертвые». Фильм производил очень сильное впечатление, это была крайне драматичная, проблемная и патриотическая картина, в ней соединилось мастерство писателя, режиссера и актеров. После фильма зрители расходились не сразу, в фойе за отдельными столиками сидели несколько известных генералов и маршалов. Здесь же можно было купить некоторые из недавно изданных мемуаров этих военачальников, на которых они ставили автографы.
Режиссером фильма был Александр Столпер, который еще в годы войны снял по сценариям Симонова два фильма – «Парень из нашего города» и «Жди меня», а в 1945 году экранизировал повесть Симонова «Дни и ночи». Конечно же, именно Столпер начал работу и над новым фильмом – на этот раз по роману «Солдатами не рождаются». Те, кто видел этот фильм в его первоначальной редакции, говорили, что это будет лучший в нашей стране фильм о войне.
Увы, цензура, потребовала вырезать некоторые из наиболее сильных и правдивых эпизодов картины. У режиссера не было выхода, и он готов был уступить, но Симонов на этот раз отказался идти на уступки, угрожая снять свое имя с титров. В конце концов так и получилось. Симонов снял свое имя и потребовал изменить название фильма. Картина вышла на экраны в 1969 году под названием «Возмездие». Этот фильм не имел успеха и не производил особого впечатления на зрителей. О нем мало писали.
Совсем незамеченным прошел и фильм «Четвертый» по мотивам романа Симонова «Последнее лето». Грубой цензурной обработке подвергся хороший публицистический фильм по сценарию Симонова и Евгения Воробьева под названием «Ни убавить, ни прибавить». В этом фильме (который я видел на одном из просмотров в Доме кино) были очень сильные и впечатляющие сцены, связанные с образом Сталина и темой предвоенных репрессий среди военачальников. Но все это было исключено, и название фильма могло теперь звучать только как насмешка. Картина появилась на экране под названием «Если дорог тебе твой дом».
В разговорах со мной Симонов высказывался вполне определенно и негативно о попытках реабилитации Сталина. Однако я переоценил его решимость бороться или как-то открыто протестовать против подобных тенденций в нашей политической и культурной жизни, и это обстоятельство вскоре изменило развитие наших отношений.
В начале 1966 года в стране шла подготовка к XXIII съезду КПСС. Предыдущий съезд состоялся в конце 1961 года и запомнился всем нам не только программой построения коммунизма в течение двадцати лет, но и громкими разоблачениями Сталина и его ближайших соратников – Кагановича, Молотова, Маленкова, Ворошилова и некоторых других. По решению съезда тело Сталина было вынесено из Мавзолея. Общественная, идеологическая и культурная жизнь страны начала развиваться в ином направлении. Теперь же происходил другой – консервативно-догматический поворот. Поднимали головы ретрограды и сталинисты. В Москве появились слухи, что большая группа видных военачальников подписала обращение к съезду партии с требованием реабилитировать Сталина. Это требование не встретило тогда поддержки даже у Михаила Суслова и у части более осторожных членов партийного руководства.
В противовес требованиям самых крупных военных лидеров, где-то в недрах партийного аппарата родилось предложение организовать коллективное «антисталинское» письмо большой группы интеллигенции. За это дело взялся писатель и публицист Семен Николаевич Ростовский, более известный под псевдонимом Эрнст Генри. Бывший разведчик и автор очень известных в 30-е годы книг «Гитлер над Европой» и «Гитлер против России», Генри жил и работал в Москве и продолжал писать и печататься под разными псевдонимами, например А. Леонидов. Он поддерживал связь с некоторыми старыми большевиками, особенно из Коминтерна, с отдельными деятелями интеллигенции и с некоторыми из знаменитых разведчиков, например с Д. Маклэйном. Именно Эрнст Генри – С. Н. Ростовский составил осторожный, но убедительный текст «Открытого письма XXIII съезду КПСС» с протестом против попыток реабилитации Сталина. Ростовский почти без обиняков говорил, что его инициатива одобрена в «высших сферах», где также есть противники реабилитации Сталина.
Организаторы акции разумно полагали, что под «Открытым письмом» должны стоять имена людей, которых знала и уважала вся страна. Свои подписи поставили такие ученые, как Петр Капица, Игорь Тамм, Андрей Сахаров, писатели Корней Чуковский, Константин Паустовский, Виктор Некрасов, режиссеры Олег Ефремов, Михаил Ромм, Георгий Товстоногов и другие – всего более двадцати человек. Когда письмо было уже отправлено в ЦК, некоторые из крупных деятелей интеллигенции выразили желание к нему присоединиться. Ростовский составил второй, более короткий текст о солидарности, под которым также подписались многие известные деятели науки и культуры.
Ростовский хотел, чтобы под этим документом стояла и подпись Константина Симонова, но тот отказался даже встретиться с этим публицистом. Кто-то сказал Ростовскому, что у Роя Медведева очень хорошие отношения с Симоновым. Семен Николаевич, с которым я раньше почти не был знаком (мы случайно встретились однажды в какой-то общей «околописательской» компании), попросил меня приехать. Дело было хорошее, и я охотно включился в сбор подписей. Благодаря моим усилиям под письмом к съезду появились подписи Владимира Дудинцева, Ильи Эренбурга, академика и генерала химика Ивана Кнунянца, кинорежиссера Григория Чухрая.
Заранее договорившись о встрече, я поехал и к Симонову на его дачу в подмосковном поселке Красная Пахра на реке Десне под Москвой. Официально поселок назывался «Советский писатель», но все называли его «Пахра», или «Красная Пахра», так как недалеко был расположен большой научный городок Красная Пахра с крупным институтом по проблемам физики и жилыми домами сотрудников. Все эти названия происходили от названия реки Пахра, притоком которой является Десна (маленькую Десну не надо путать с большой Десной – самым крупным притоком Днепра).
После короткой беседы я сказал, что хочу познакомить Константина Михайловича с одним важным документом, и передал ему копию «Открытого письма» – с указанием всех, кто его уже подписал. Если бы Симонов выразил какие-либо сомнения относительно текста документа или откровенно сказал мне, что он уже знает о существовании этого письма, но по каким-то причинам решил воздержаться от его подписания, то я бы ограничился общим разговором. Но Симонов неожиданно стал очень хвалить текст письма и тех, кто уже поставил под ним подпись. Он даже сказал: «Прекрасно написано, я готов подписаться под каждым словом этого письма». Конечно, Симонов не подозревал, что я имею какое-то отношение к сбору подписей. И когда я сказал, что именно за этим и приехал и что присоединиться к письму еще не поздно, Симонов явно растерялся. Мне стало неловко, что я поставил его в столь трудное положение. Симонов еще раз прочитал «Открытое письмо», мучительно думал и сказал, что некоторые фразы ему не слишком нравятся. Потом он еще помолчал и, неожиданно повеселев, сказал: «Знаете, Рой Александрович, я все же писатель. Я лучше сегодня вечером напишу собственное письмо с протестом против реабилитации Сталина. Два письма – это будет даже лучше». Я согласился с этим, и обед, на который я был приглашен, прошел весьма оживленно.
После этой встречи Симонов мне не звонил, и я решил, что никакого письма к съезду он не написал. Да и мне было как-то неудобно напоминать о себе, и я перестал приходить к нему в кабинет для чтения мемуаров и других материалов по моей теме.
На XXIII съезде КПСС никакой реабилитации Сталина не произошло, и о Сталине никто не говорил, хотя было очевидно, что консервативный поворот продолжается. Константин Симонов был избран на этом съезде членом Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС, что было важным для него знаком доверия. Избрание писателя в тот или иной орган ЦК КПСС придавало ему особый вес и влияние в Союзе писателей.
Только через тридцать лет – в 1996 году – из публикации в одном из журналов по истории я узнал, что Симонов сдержал слово и написал 23 марта 1966 года большое письмо в ЦК КПСС на имя Л. И. Брежнева с осторожным, но вполне определенным протестом против реабилитации Сталина.
«В своем отношении к Сталину, – писал в этом письме Симонов, – я многие годы был тем, кого называют сейчас “сталинистами”, и как писатель-коммунист несу за это свою долю ответственности. Но тем большую ответственность несу я теперь за то, чтобы о Сталине и его культе непогрешимости, к созданию которого мы сами были причастны, говорилась полная историческая правда». Главной темой письма Симонова была «прямая ответственность Сталина» за тяжелые поражения в начале войны, за лишние жертвы и за репрессии среди военных кадров в 1937–1938 годах. «Вступив в войну после такого разгрома армейских кадров, – продолжал Симонов, – погибла бы любая страна. И то, что наша страна после этого не погибла – чудо, которое совершили народ и партия, а не Сталин».
Вспоминал Симонов и новое избиение кадров после войны. Надо поэтому не отрицать, а лишний раз подтвердить все то, что было сказано о Сталине на ХХ и XXII съездах КПСС, исключив ряд передержек, которые были у Хрущева. На этом большом письме стояла пометка помощника Брежнева: «Доложено 23 марта Брежневу Л. И., который в тот же день беседовал с тов. Симоновым. К. М. Александров». Беседа, видимо, была по телефону. Письмо Симонова отправлено в архив в 1986 году и опубликовано еще через десять лет в «Вестнике архива Президента Российской Федерации» (№ 5 за 1996 год, с. 131–134).
Мои отношения с Симоновым не прервались после XXIII съезда КПСС, но наши встречи и разговоры были, как правило, случайными и малозначительными. Только осенью 1969 года я позвонил Симонову и сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить на важную для меня тему. Симонов сразу же согласился, и на другой день я приехал к нему на дачу.
В это время шло «поэтапное» исключение меня из партии. Минуя первичную организацию, где я несколько лет был парторгом, мое «персональное дело» рассматривалось на партийной коллегии райкома партии, потом на бюро райкома, а после апелляции – на партийной коллегии горкома КПСС и затем на бюро горкома. Теперь дело поступило на рассмотрение КПК при ЦК КПСС. Каждая из этих инстанций заказывала рецензию на мою рукопись «К суду истории», и эти рецензии мне давали читать, не указывая, однако, ни автора, ни организацию, которая данную рецензию одобрила. Среди разного рода вздорных общих обвинений в «очернительстве», «отходе от линии партии», в «правом уклоне» и даже «троцкизме» в отдельных рецензиях содержались и некоторые конкретные обвинения, например, в неверном и «клеветническом» освещении поведения Сталина в первые дни войны.
Я в рукописи ничего не писал от себя, а ссылался на документы и свидетельства, в том числе на доклад Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС. Но уже в 1969 году появились другие документы и свидетельства, которые противоречили ранее опубликованным. Кому и чему верить? Мне казалось, что Симонов при его осведомленности во всем, что касается ключевых событий Отечественной войны, должен знать истину.