Страница:
6 апреля 1929 года «Комсомольская правда» опубликовала явно инспирированную свыше статью «Продаются за бесценок музейные сокровища. Ятманов „ликвидирует“ предметы старины. Собольи палантины – женам начальства. Требуем немедленной ревизии». Статья, подписанная инициалами «В. Г.», насыщена злобой и откровенными передержками.
Главный удар газета наносила по основателю системы государственной защиты художественно-исторического наследия в стране – по Ятманову, двенадцать лет возглавлявшему ее наиважнейшую региональную структуру.
Григорий Степанович Ятманов в конце XIX века окончил саратовское Боголюбовское художественное училище, продолжил образование в Петербурге, в школе при Обществе поощрения художников. Писал портреты, пейзажи (пока «для себя», а не на продажу) и поновлял, то есть восстанавливал потемневшую от копоти лампад и свечей роспись в столичных церквах и соборах.
Несмотря на возраст – тридцать восемь лет – в 1916 году его призвали в армию. После февральской революции Ятманова избрали в Петроградский Совет рабочих депутатов, поручив работу в военно-агитационном отделе, а в дни корниловского мятежа направили комиссаром 3-го стрелкового полка. В октябрьские дни он был назначен комиссаром Петроградского военно-революционного комитета по охране художественных сокровищ и музеев.
С этого момента и по 1927 год Ятманов возглавлял Петроградский (затем Ленинградский) отдел по делам музеев и охране памятников, а после реформы Лядова был утвержден инспектором музейных учреждений Ленинграда и его пригородов.
Этот кристально честный, принципиальный человек не мог пойти на сделку с совестью. Он не мог дать согласие на продажу за рубеж тех произведений искусства, которые в самые трудные, тяжелые годы революции и гражданской войны бережно собирал и оберегал – для людей, для потомков. И потому его сначала оклеветали.
Газета обвиняла Ятманова во всех мыслимых и немыслимых грехах. Якобы он ликвидировал Шереметевский историко-художественный музей (названный автором пасквиля «музеем внутреннего убранства жилища»), тот самый, который именно Ятманов создал летом 1918 года и который был закрыт решением Межведомственной комиссии ВЦИК в конце 1928 года «в целях централизации музейного имущества». Мало того, Ятманова обвинили и в том, что экспозиционные материалы уникального собрания были проданы Госторгом зарубежным антикварам.
Второе обвинение для нормального читателя и вовсе выглядело бессмыслицей. В. Г. утверждал: «В августе 1928 года замуполномоченного Наркомпроса Ятманов посещает музейный фонд и отдает распоряжение хранителю одного из отделов, Морозову, немедленно перенести экспортное имущество из одного помещения в другое, не составляя списка и вообще никак не оформляя эту выдачу». Совершенно ясно, что если Ятманов и поступил так, то лишь стремясь спрятать предназначенные к продаже за рубеж произведения искусства.
Не менее диким выглядело и третье обвинение: Ятманов, мол, нанес вред музеям тем, что организовал выставку художественных предметов, предназначенных для экспорта, не в самом Ленинграде, а в Павловске, из-за чего «за полгода эту выставку посетил только один человек».
Выводы оказались очень жестокими: «Если в качестве руководителя музейной жизни Ятманов был полным ничтожеством, то по части разбазаривания музея его таланты были весьма значительными… И обвинял автор не одного Ятманова: „Молчаливые музейные старички, видевшие всю вакханалию музейных воров, но не мешавшие раскрадывать музеи, вся эта гниль и плесень наших музейных организаций требует хорошей чистки“.
Оговор «Комсомольской правды» подействовал: Ятманова тут же уволили.
Кадровая чистка органов охраны памятников в полном соответствии с программой Лядова сопровождалась столь нужным Внешторгу массовым закрытием музеев. Ликвидировали их скрытно, без особой огласки. Одновременно с решением Политбюро о выделении для экспорта картин и музейных ценностей на 30 миллионов рублей в Москве и Ленинграде перестали существовать сразу семь музеев: Военно-исторический, Мебели, Штиглица, Конюшенный, Интендатский, мемориальный музей Суворова, дворец Бобринских. Кроме них упразднили еще и три провинциальных – усадьбы Покровское-Стрешнево и Караул, Оптину пустынь. С республиканского на местный бюджет перевели (что на деле означало прекращение их существования) еще пять музеев: подмосковные Архангельское, Кусково, Останкино, Симонов и Новодевичий монастыри, а дворцы Летний и Меншиков передали Академии наук СССР.
Но на том «лядовская чистка» отнюдь не закончилась. В 1928 – начале 1929 годов не стало Музея 40-х годов и Строгановского дворца, на местном бюджете оказались дворцы Шереметевский, Елагин, Петергофа и Ораниенбаума, Боровский монастырь и Троице-Сергиева лавра, квартира композитора Скрябина в Москве и дом Чайковского в Клину…
Всего число музеев республиканского значения – то есть признаваемых наиболее ценными, бесспорно заслуживающими постоянной финансовой поддержки со стороны государства и потому оставленных в непосредственном ведении Главнауки, – буквально за несколько месяцев сократили в два раза.
Процесс этот четко раскрывают следующие данные:
Так тихо и незаметно увеличивался тот самый фонд произведений искусства, который и предназначался для экспорта.
Сокращение музейной сети республики сопровождалось и иным, столь же опасным явлением – изменением официального профиля, специализации ряда собраний. Так, остались на государственном бюджете Эрмитаж, Русский музей и Оружейная палата, но они были переведены из разряда художественных в историко-художественные. Подобная, казалось бы, пустая формальность на деле означала коренное изменение принципов построения экспозиций, а следовательно, и признания неприкосновенности – только на основе значимости для просветительской и научной работы тех или иных коллекций, отдельных предметов из фондов.
Небезынтересны и еще две детали реформы Луначарского – Лядова. Ломка устоявшейся за десятилетие музейной сети велась главным образом в Ленинграде, Москве и их окрестностях, то есть затронула самые богатые и широко известные с дореволюционной поры собрания. Ну а ликвидация ряда музеев означала и распыление их фондов. В условиях же реорганизации системы охраны памятников, массового увольнения специалистов художественные ценности перемещались из собрания в собрание без должного в таких случаях учета, составления описей, а потому вскоре оказывались в руках внешторговцев.
Упразднение существовавшей системы органов охраны памятников стало необходимой прелюдией для еще предстоящих изъятий музейных ценностей. Пока же следовало завершить начатое: распорядиться тем, что уже находилось у «Антиквариата», распродать его как можно выгоднее.
…Груз, отобранный Крюгером, из Ленинграда пароходом в Штеттин, а далее по железной дороге доставили в Берлин. В первых числах ноября на Потсдаммерштрассе, 122, в залах «Кунстаукционхауз Рудольф Лепке», желающие могли приобрести только что привезенные из типографии каталоги широко разрекламированного «юбилейного», двухсоттысячного аукциона, проводимого фирмой. И тут произошло неожиданное, но вполне предсказуемое.
Напомним, что А. М. Гинзбург позволил Крюгеру отбирать произведения искусства не только в Михайловском замке, но и в запасниках Эрмитажа. В том числе и из предметов, музею не принадлежащих, а лишь находящихся на хранении, оставленных по различным причинам владельцами летом и осенью 1917 года. Естественно, при этом тогда были соблюдены все формальности, оформлены должные расписки. Эти вещи сотрудники Эрмитажа никогда не рассматривали как свои фонды, не включали в описи и инвентарные книги.
И вот эти-то самые предметы, на которые еще в декабре 1927 года обратил внимание Л. Ф. Печерский, все же попали в Берлин, оказались внесенными в аукционный каталог с фотографиями и описаниями. А владельцы – законные даже по нормам советского права – их опознали, возмутились и через суд потребовали вернуть.
Князь Юсупов настаивал на возвращении серванта работы Швертфеггера, французского комода, восьми пар канделябров из серебра, лазурита, белого мрамора, бронзы, бронзовых скульптур «Фавн», «Сатир и вакханки», «Похищение сабинянок», картин кисти Буше, Греза, Негера, Робера, иных живописцев; графиня Шувалова – напольных часов и секретера работы великого Рентгена; княгиня Палей – консоли и бюро французских краснодеревщиков XVIII века; Кочубей – гарнитура, состоящего из двенадцати кресел и дивана. Князь Оболенский требовал свою коллекцию кресел XVIII и XIX веков; Скоропадская – кресла, два круглых столика, стенные часы, а также парные бронзовые вазы, на которые одновременно претендовал и граф Бобринский; графиня Строганова – два серебряных ведерка работы аугсбургских мастеров.
Граф Соллогуб возмутился, обнаружив в каталоге принадлежавшую ему картину Рембрандта «Мальчик», а князь Долгоруков – картину Натуара «Бенера». Предъявили свои претензии и менее известные в эмиграции люди – Половцев, Энден, графиня Черничева-Безобразова, князь Дабиша-Котроманич, Бранд[91].
Но пока судейские чиновники изучали исковые документы, время неумолимо шло. И день настал.
Вот как описал дальнейшие события один из сотрудников торгпредства СССР в Германии Николаев, очевидец и участник, в официальном служебном отчете.
«На аукционе присутствовала интернациональная публика: здесь встретились представители музеев и коллекционеров всех стран Европы и Америки. Все большие торговцы антикварными изделиями были представлены или владельцами, или уполномоченными их.
Аукцион начался с продажи мебели. Особый интерес вызвала маленькая французская мебель. Столики и комодики в стиле Людовика XV и XVI были в большом спросе и очень высоко оплачивались. За предложением следовало предложение, превышающее иногда в 3, 4, 5 раз наши лимиты. Мебель, которая была оценена в несколько сот рублей, продавалась за несколько тысяч.
Игральные столики русской работы во французском стиле дали от 4 до б тысяч марок за штуку. Также хорошие цены были выручены за работы из золотой бронзы, преимущественно французские, XVIII и XIX веков. Люстры проданы от 4 до 6 тыс. марок, канделябры до 11 тыс. мар., вазы до 15 тыс. марок за штуку. Два гобеленовых кресла с лимитом в 4000 руб. проданы за 15.200 марок. Сумма лимитов мебели и бронзы была приблизительно 500.000 марок, выручено за эти две категории выставленных вещей 880.000 марок.
В 4 часа дня 6-го ноября аукцион начался с продажи гобеленов. Из выставленных 16 гобеленов остались непроданными 8 шт., в том числе одна серия, которая расценена была в 100.000 марок. Лимиты за гобелены были превышены только в некоторых случаях.
За французские табакерки XVIII века опять-таки выручены рекордные цены. Одна французская табакерка, которая была лимитирована в 8.000 мар., продана за 28.000 мар., другая, с миниатюрной живописью Бларенберга, лимитированная в 15.000 мар., продана за 36.000 мар. Табакерки все, без исключения, проданы за 217.000 мар., тогда как их общий лимит выражался в 136.000 мар.
Накануне второго дня было известно об арестах, наложенных немецким судом на некоторые вещи, и, в связи с этим, в начале аукциона предложения были очень слабые. Но когда началась продажа картин, опять заметно было оживление.
Блестящие цены дали пейзажи Каналетто – от 5 до 8 тысяч марок. «Мадонна» Чимо продана за 55.000 марок. Неожиданно высокая цена выручена за три французских супрапорта неизвестного французского мастера: лимит их был 1800 мар., а проданы они за 23.000 мар. Две маленькие картины Робера проданы за 40.000 мар. (лимит их был 10.000 мар.). Портреты Рубенса (?) и Тинторетто дали каждый по 26.000 мар. Картины Вувермана проданы по 11.500 и 11.000 марок.
Несмотря на арест многих предметов и на то, что несколько вещей, в том числе и 8 гобеленов, остались непроданными, результат аукциона весьма удовлетворителен. Общий лимит всех выставленных вещей выражается в сумме 1.700.000 марок, а выручено 2.056.660 марок. Непроданными остались вещи с лимитной расценкой приблизительно в 270 тысяч марок. Кроме того, наложен арест и не проданы вещи на сумму около 150.000 мар. Следовательно, сумма 2.056.660 марок, вырученная на аукционе, получена за вещи с лимитной расценкой 1.280.000 марок.
Из выставленных 447 предметов арест наложен на 61 предмет, лимитная расценка которых выражается в сумме 495.750 марок. Оценка же этих вещей на аукционе 867.700 марок. Из этих вещей продано и уже передано покупателю вещей на сумму 225.000 мар. Остальные вещи хранятся в настоящее время у судебного исполнителя до решения суда. Заседание суда по этому делу состоится 27-го ноября с. г.
Интерес к аукциону был огромный. Писали о нем во всех газетах и журналах. Все иллюстрированные журналы опубликовали репродукции выставленных предметов. Кроме самой правой прессы, все немецкие газеты отметили, что аукцион этот повысит уровень германского антикварного рынка и приветствовали решение советского правительства продать ненужные для музеев предметы именно в Германии. Покупателям не мешал шум, поднятый эмигрантами, и заявления некоторых из них о том, что вещи «украдены». Но вне всякого сомнения, что результат второго дня аукциона был бы еще лучше, если бы не пришлось объявить о том, что некоторые предметы сняты с аукциона ввиду наложенного немецким судом ареста.<…>
20-го ноября с. г. на смешанном аукционе картин новых мастеров было выставлено приблизительно 80 наших картин. Результат этого аукциона для нас удовлетворительный: продано 68 картин общей выручкой 50.000 марок. Блестящие цены дали следующие картины:
И. Фон Брэнда – 8.500 марок
Ковальского – 6.800 « (расценка 9.000 р.)
Клауса-5.100 « (расценка 1.500 р.)
В случае надобности мы пошлем Вам дополнительные данные по интересующим Вас вопросам»[92].
Отчет Николаева более чем удовлетворил сотрудников «Антиквариата» и УЗО. Они могли торжествовать: ими избрана самая верная тактика, они доказали свою прозорливость, умение все загодя просчитать, учесть конъюнктуру международного рынка. Правда, из вырученных 2 миллионов марок треть (7, 5 % + 25 %) в точном соответствии с договором получил «Рудольф Лепке», а оставшееся не смогло покрыть выданный этой фирмой аванс. Ну что ж, ведь это только начало. Еще 10 – 15 таких аукционов – помимо Берлина есть еще и Париж, и Лондон, и, наконец, Нью-Йорк – и задание правительства будет выполнено. Рассчитывать на это есть все основания: наконец-то в руки «Антиквариата» попали долгожданные сокровища не только дворца-музея Палей, но и Шуваловского, Строгановского дворцов-музеев.
Действительно, вскоре великолепные образцы живописи и прикладного искусства (преимущественно XVIII века и главным образом из Франции), еще полгода назад украшавшие залы дворца-музея Палей в Детском Селе и доступные взору посетителей, были оценены, упакованы в ящики и отправлены морем в Лондон. Сотрудники «Антиквариата» наивно полагали, что владелица – княгиня Ольга Валериановна Палей, морганатическая жена великого князя Павла Александровича, – непременно останется в ближайшее время в Берлине, о новой распродаже в Великобритании ничего не узнает и еще раз в суд не подаст.
Музейные работники жадно ловили любые слухи, любые сведения о распродаже на аукционе «Рудольф Лепке». С тревогой и болью наблюдали они, как ликвидировали три дворца-музея. Было уже ясно: произошло что-то страшное, непонятное, позволившее службам Внешторга взять в свои руки не только то, что сами сотрудники музеев вынужденно передали в госфонды, но и целые собрания!
Инструкция, выработанная Отделом по делам музеев и охране памятников искусства и старины еще в начале года, оказалась никому не нужной бумажкой, которой откровенно пренебрегали. «Антиквариат» действовал, считаясь только с собственными интересами и поставленными перед ним задачами.
Что будет завтра? – гадали искусствоведы. С чем придется расстаться: с запасниками Эрмитажа или с его основными коллекциями?
И вот новые пугающие вести: за границей, в США, почему-то вдруг заинтересовались русским искусством и особенно старинными иконами. 8 июня все того же 1928 года в особняке Рябушинского, который вот уже два года занимал ВОКС – Всесоюзное общество культурных связей с заграницей, состоялось, казалось бы, заурядное, ничем не примечательное совещание. В нем приняли участие председатель общества Ольга Давыдовна Каменева, сестра Л.Д.Троцкого и первая жена Л. Б. Каменева, несколько штатных сотрудников, искусствовед И. Э. Грабарь, специалист по истории зодчества Д. Е. Аркин, искусствовед А. А. Федоров-Давыдов, директор Музея нового западного искусства Б. Н. Терновец. Другую сторону представляли гости из США Стар и Бринтон, выразившие желание организовать художественную выставку, познакомить американский народ с культурой России. Конечно, возражать никто не стал. Ведь такое соглашение является нормальным и полезным, дает возможность установить не только культурные, но и научные связи со страной, с которой у СССР еще не было дипломатических отношений[93].
О возможной выставке в США советских искусствоведов известили сразу же. О двух иных – в Германии и Франции – пока умолчали, ибо там собирались не только пропагандировать русское искусство, но и торговать им.
Сотрудник художественно-промышленного отдела торгпредства СССР в Германии Поппер, как оказалось, вошел во вкус торговли антиквариатом. Ему уже мало было аукционов «Рудольф Лепке», он выискивал новый «товар» – и нашел его. Обратив внимание УЗО на то, что «коллекция русских икон в музеях Западной Европы очень незначительна», он предложил «выставить в одном из берлинских музеев или в частной картинной галерее особо хорошую коллекцию икон, которая показала бы развитие и стиль различных школ.<…> Одновременно… выставляются иконы, предназначенные для продажи… Две недели спустя после закрытия выставки устраивается аукцион этих икон. Ввиду того, что за границей неизвестны до сих пор никакие цены на иконы, лучше всего не назначать лимитов для первого аукциона. Достаточно иметь для первого аукциона около 100 икон»[94].
Буквально в те же самые июньские дни сходная идея пришла в голову и Н. С. Ангарскому, находившемуся в Париже для расширения торговых контактов.
Николай Семенович в письме на имя И. О. Шлейфера также высказал мысль о необходимости распродать скопившиеся на московских складах «Антиквариата» иконы, изъятые из недавно закрытых церквей и соборов. Он предложил открыть французский рынок аукционом, на котором мог бы выставить для начала 200 – 250 икон и даже наметил необходимого для того посредника: «Через т. Пятакова удалось получить прекрасную связь крупнейшему коммерсанту, шведу, работающему по иконам. Этот человек имеет прекрасную коллекцию русских икон на своей вилле под Парижем, он имеет связь с Америкой, и это почти единственный человек, который знает толк и может помочь. В Москве он будет в июле. Надо ему показать наши запасы»[95].
Однако Госторг только в конце года предпринял конкретные шаги по подготовке аукциона русской иконы. Сначала, для пробы, на хорошо освоенном рынке Германии, в Берлине. Он затребовал для выставки (умолчав, естественно, о последующей распродаже) лучшие образцы из фондов центральных и провинциальных музеев – и натолкнулся на решительное сопротивление искусствоведов.
18 декабря 1923 года на заседании архитектурно-реставрационного отдела Центральных государственных реставрационных мастерских, выполнявшего в то время роль практически уже прекратившего существование Музейного отдела, выслушали сообщение И. Э. Грабаря, одного из официальных организаторов выставки. Он заверял: возвращение икон гарантировано протоколом, подписанным с одной стороны им, А. И. Анисимовым и Е. И. Силиным, сотрудниками отдела, а с другой – представителями Госторга РСФСР.
Но на этом дело не кончилось. Спустя несколько дней требование письменных гарантий возвращения выделенных для выставки икон поступило из музеев Ленинграда, Архангельска, Владимира, Новгорода, других городов, которые должны были за счет своих фондов обеспечить репрезентативность, полноту готовившейся выставки.
31 декабря под давлением непреклонного мнения не доверявших уже никому хранителей древнерусской живописи Главнауке пришлось распорядиться о временной приостановке выдачи икон Госторгу. А 4 января 1929 года специалисты настояли на более надежном, как они полагали, варианте решения: выставку проводить только под вывеской ВОКСа, непременно получив письменное заверение Каменевой, что ни один экспонат во время выставки либо после ее закрытия не будет продан. И это важное событие в культурной жизни страны должно регулярно освещаться в печати[96].
Разочарования и надежды
Главный удар газета наносила по основателю системы государственной защиты художественно-исторического наследия в стране – по Ятманову, двенадцать лет возглавлявшему ее наиважнейшую региональную структуру.
Григорий Степанович Ятманов в конце XIX века окончил саратовское Боголюбовское художественное училище, продолжил образование в Петербурге, в школе при Обществе поощрения художников. Писал портреты, пейзажи (пока «для себя», а не на продажу) и поновлял, то есть восстанавливал потемневшую от копоти лампад и свечей роспись в столичных церквах и соборах.
Несмотря на возраст – тридцать восемь лет – в 1916 году его призвали в армию. После февральской революции Ятманова избрали в Петроградский Совет рабочих депутатов, поручив работу в военно-агитационном отделе, а в дни корниловского мятежа направили комиссаром 3-го стрелкового полка. В октябрьские дни он был назначен комиссаром Петроградского военно-революционного комитета по охране художественных сокровищ и музеев.
С этого момента и по 1927 год Ятманов возглавлял Петроградский (затем Ленинградский) отдел по делам музеев и охране памятников, а после реформы Лядова был утвержден инспектором музейных учреждений Ленинграда и его пригородов.
Этот кристально честный, принципиальный человек не мог пойти на сделку с совестью. Он не мог дать согласие на продажу за рубеж тех произведений искусства, которые в самые трудные, тяжелые годы революции и гражданской войны бережно собирал и оберегал – для людей, для потомков. И потому его сначала оклеветали.
Газета обвиняла Ятманова во всех мыслимых и немыслимых грехах. Якобы он ликвидировал Шереметевский историко-художественный музей (названный автором пасквиля «музеем внутреннего убранства жилища»), тот самый, который именно Ятманов создал летом 1918 года и который был закрыт решением Межведомственной комиссии ВЦИК в конце 1928 года «в целях централизации музейного имущества». Мало того, Ятманова обвинили и в том, что экспозиционные материалы уникального собрания были проданы Госторгом зарубежным антикварам.
Второе обвинение для нормального читателя и вовсе выглядело бессмыслицей. В. Г. утверждал: «В августе 1928 года замуполномоченного Наркомпроса Ятманов посещает музейный фонд и отдает распоряжение хранителю одного из отделов, Морозову, немедленно перенести экспортное имущество из одного помещения в другое, не составляя списка и вообще никак не оформляя эту выдачу». Совершенно ясно, что если Ятманов и поступил так, то лишь стремясь спрятать предназначенные к продаже за рубеж произведения искусства.
Не менее диким выглядело и третье обвинение: Ятманов, мол, нанес вред музеям тем, что организовал выставку художественных предметов, предназначенных для экспорта, не в самом Ленинграде, а в Павловске, из-за чего «за полгода эту выставку посетил только один человек».
Выводы оказались очень жестокими: «Если в качестве руководителя музейной жизни Ятманов был полным ничтожеством, то по части разбазаривания музея его таланты были весьма значительными… И обвинял автор не одного Ятманова: „Молчаливые музейные старички, видевшие всю вакханалию музейных воров, но не мешавшие раскрадывать музеи, вся эта гниль и плесень наших музейных организаций требует хорошей чистки“.
Оговор «Комсомольской правды» подействовал: Ятманова тут же уволили.
Кадровая чистка органов охраны памятников в полном соответствии с программой Лядова сопровождалась столь нужным Внешторгу массовым закрытием музеев. Ликвидировали их скрытно, без особой огласки. Одновременно с решением Политбюро о выделении для экспорта картин и музейных ценностей на 30 миллионов рублей в Москве и Ленинграде перестали существовать сразу семь музеев: Военно-исторический, Мебели, Штиглица, Конюшенный, Интендатский, мемориальный музей Суворова, дворец Бобринских. Кроме них упразднили еще и три провинциальных – усадьбы Покровское-Стрешнево и Караул, Оптину пустынь. С республиканского на местный бюджет перевели (что на деле означало прекращение их существования) еще пять музеев: подмосковные Архангельское, Кусково, Останкино, Симонов и Новодевичий монастыри, а дворцы Летний и Меншиков передали Академии наук СССР.
Но на том «лядовская чистка» отнюдь не закончилась. В 1928 – начале 1929 годов не стало Музея 40-х годов и Строгановского дворца, на местном бюджете оказались дворцы Шереметевский, Елагин, Петергофа и Ораниенбаума, Боровский монастырь и Троице-Сергиева лавра, квартира композитора Скрябина в Москве и дом Чайковского в Клину…
Всего число музеев республиканского значения – то есть признаваемых наиболее ценными, бесспорно заслуживающими постоянной финансовой поддержки со стороны государства и потому оставленных в непосредственном ведении Главнауки, – буквально за несколько месяцев сократили в два раза.
Процесс этот четко раскрывают следующие данные:
Так тихо и незаметно увеличивался тот самый фонд произведений искусства, который и предназначался для экспорта.
Сокращение музейной сети республики сопровождалось и иным, столь же опасным явлением – изменением официального профиля, специализации ряда собраний. Так, остались на государственном бюджете Эрмитаж, Русский музей и Оружейная палата, но они были переведены из разряда художественных в историко-художественные. Подобная, казалось бы, пустая формальность на деле означала коренное изменение принципов построения экспозиций, а следовательно, и признания неприкосновенности – только на основе значимости для просветительской и научной работы тех или иных коллекций, отдельных предметов из фондов.
Небезынтересны и еще две детали реформы Луначарского – Лядова. Ломка устоявшейся за десятилетие музейной сети велась главным образом в Ленинграде, Москве и их окрестностях, то есть затронула самые богатые и широко известные с дореволюционной поры собрания. Ну а ликвидация ряда музеев означала и распыление их фондов. В условиях же реорганизации системы охраны памятников, массового увольнения специалистов художественные ценности перемещались из собрания в собрание без должного в таких случаях учета, составления описей, а потому вскоре оказывались в руках внешторговцев.
Упразднение существовавшей системы органов охраны памятников стало необходимой прелюдией для еще предстоящих изъятий музейных ценностей. Пока же следовало завершить начатое: распорядиться тем, что уже находилось у «Антиквариата», распродать его как можно выгоднее.
…Груз, отобранный Крюгером, из Ленинграда пароходом в Штеттин, а далее по железной дороге доставили в Берлин. В первых числах ноября на Потсдаммерштрассе, 122, в залах «Кунстаукционхауз Рудольф Лепке», желающие могли приобрести только что привезенные из типографии каталоги широко разрекламированного «юбилейного», двухсоттысячного аукциона, проводимого фирмой. И тут произошло неожиданное, но вполне предсказуемое.
Напомним, что А. М. Гинзбург позволил Крюгеру отбирать произведения искусства не только в Михайловском замке, но и в запасниках Эрмитажа. В том числе и из предметов, музею не принадлежащих, а лишь находящихся на хранении, оставленных по различным причинам владельцами летом и осенью 1917 года. Естественно, при этом тогда были соблюдены все формальности, оформлены должные расписки. Эти вещи сотрудники Эрмитажа никогда не рассматривали как свои фонды, не включали в описи и инвентарные книги.
И вот эти-то самые предметы, на которые еще в декабре 1927 года обратил внимание Л. Ф. Печерский, все же попали в Берлин, оказались внесенными в аукционный каталог с фотографиями и описаниями. А владельцы – законные даже по нормам советского права – их опознали, возмутились и через суд потребовали вернуть.
Князь Юсупов настаивал на возвращении серванта работы Швертфеггера, французского комода, восьми пар канделябров из серебра, лазурита, белого мрамора, бронзы, бронзовых скульптур «Фавн», «Сатир и вакханки», «Похищение сабинянок», картин кисти Буше, Греза, Негера, Робера, иных живописцев; графиня Шувалова – напольных часов и секретера работы великого Рентгена; княгиня Палей – консоли и бюро французских краснодеревщиков XVIII века; Кочубей – гарнитура, состоящего из двенадцати кресел и дивана. Князь Оболенский требовал свою коллекцию кресел XVIII и XIX веков; Скоропадская – кресла, два круглых столика, стенные часы, а также парные бронзовые вазы, на которые одновременно претендовал и граф Бобринский; графиня Строганова – два серебряных ведерка работы аугсбургских мастеров.
Граф Соллогуб возмутился, обнаружив в каталоге принадлежавшую ему картину Рембрандта «Мальчик», а князь Долгоруков – картину Натуара «Бенера». Предъявили свои претензии и менее известные в эмиграции люди – Половцев, Энден, графиня Черничева-Безобразова, князь Дабиша-Котроманич, Бранд[91].
Но пока судейские чиновники изучали исковые документы, время неумолимо шло. И день настал.
Вот как описал дальнейшие события один из сотрудников торгпредства СССР в Германии Николаев, очевидец и участник, в официальном служебном отчете.
«На аукционе присутствовала интернациональная публика: здесь встретились представители музеев и коллекционеров всех стран Европы и Америки. Все большие торговцы антикварными изделиями были представлены или владельцами, или уполномоченными их.
Аукцион начался с продажи мебели. Особый интерес вызвала маленькая французская мебель. Столики и комодики в стиле Людовика XV и XVI были в большом спросе и очень высоко оплачивались. За предложением следовало предложение, превышающее иногда в 3, 4, 5 раз наши лимиты. Мебель, которая была оценена в несколько сот рублей, продавалась за несколько тысяч.
Игральные столики русской работы во французском стиле дали от 4 до б тысяч марок за штуку. Также хорошие цены были выручены за работы из золотой бронзы, преимущественно французские, XVIII и XIX веков. Люстры проданы от 4 до 6 тыс. марок, канделябры до 11 тыс. мар., вазы до 15 тыс. марок за штуку. Два гобеленовых кресла с лимитом в 4000 руб. проданы за 15.200 марок. Сумма лимитов мебели и бронзы была приблизительно 500.000 марок, выручено за эти две категории выставленных вещей 880.000 марок.
В 4 часа дня 6-го ноября аукцион начался с продажи гобеленов. Из выставленных 16 гобеленов остались непроданными 8 шт., в том числе одна серия, которая расценена была в 100.000 марок. Лимиты за гобелены были превышены только в некоторых случаях.
За французские табакерки XVIII века опять-таки выручены рекордные цены. Одна французская табакерка, которая была лимитирована в 8.000 мар., продана за 28.000 мар., другая, с миниатюрной живописью Бларенберга, лимитированная в 15.000 мар., продана за 36.000 мар. Табакерки все, без исключения, проданы за 217.000 мар., тогда как их общий лимит выражался в 136.000 мар.
Накануне второго дня было известно об арестах, наложенных немецким судом на некоторые вещи, и, в связи с этим, в начале аукциона предложения были очень слабые. Но когда началась продажа картин, опять заметно было оживление.
Блестящие цены дали пейзажи Каналетто – от 5 до 8 тысяч марок. «Мадонна» Чимо продана за 55.000 марок. Неожиданно высокая цена выручена за три французских супрапорта неизвестного французского мастера: лимит их был 1800 мар., а проданы они за 23.000 мар. Две маленькие картины Робера проданы за 40.000 мар. (лимит их был 10.000 мар.). Портреты Рубенса (?) и Тинторетто дали каждый по 26.000 мар. Картины Вувермана проданы по 11.500 и 11.000 марок.
Несмотря на арест многих предметов и на то, что несколько вещей, в том числе и 8 гобеленов, остались непроданными, результат аукциона весьма удовлетворителен. Общий лимит всех выставленных вещей выражается в сумме 1.700.000 марок, а выручено 2.056.660 марок. Непроданными остались вещи с лимитной расценкой приблизительно в 270 тысяч марок. Кроме того, наложен арест и не проданы вещи на сумму около 150.000 мар. Следовательно, сумма 2.056.660 марок, вырученная на аукционе, получена за вещи с лимитной расценкой 1.280.000 марок.
Из выставленных 447 предметов арест наложен на 61 предмет, лимитная расценка которых выражается в сумме 495.750 марок. Оценка же этих вещей на аукционе 867.700 марок. Из этих вещей продано и уже передано покупателю вещей на сумму 225.000 мар. Остальные вещи хранятся в настоящее время у судебного исполнителя до решения суда. Заседание суда по этому делу состоится 27-го ноября с. г.
Интерес к аукциону был огромный. Писали о нем во всех газетах и журналах. Все иллюстрированные журналы опубликовали репродукции выставленных предметов. Кроме самой правой прессы, все немецкие газеты отметили, что аукцион этот повысит уровень германского антикварного рынка и приветствовали решение советского правительства продать ненужные для музеев предметы именно в Германии. Покупателям не мешал шум, поднятый эмигрантами, и заявления некоторых из них о том, что вещи «украдены». Но вне всякого сомнения, что результат второго дня аукциона был бы еще лучше, если бы не пришлось объявить о том, что некоторые предметы сняты с аукциона ввиду наложенного немецким судом ареста.<…>
20-го ноября с. г. на смешанном аукционе картин новых мастеров было выставлено приблизительно 80 наших картин. Результат этого аукциона для нас удовлетворительный: продано 68 картин общей выручкой 50.000 марок. Блестящие цены дали следующие картины:
И. Фон Брэнда – 8.500 марок
Ковальского – 6.800 « (расценка 9.000 р.)
Клауса-5.100 « (расценка 1.500 р.)
В случае надобности мы пошлем Вам дополнительные данные по интересующим Вас вопросам»[92].
Отчет Николаева более чем удовлетворил сотрудников «Антиквариата» и УЗО. Они могли торжествовать: ими избрана самая верная тактика, они доказали свою прозорливость, умение все загодя просчитать, учесть конъюнктуру международного рынка. Правда, из вырученных 2 миллионов марок треть (7, 5 % + 25 %) в точном соответствии с договором получил «Рудольф Лепке», а оставшееся не смогло покрыть выданный этой фирмой аванс. Ну что ж, ведь это только начало. Еще 10 – 15 таких аукционов – помимо Берлина есть еще и Париж, и Лондон, и, наконец, Нью-Йорк – и задание правительства будет выполнено. Рассчитывать на это есть все основания: наконец-то в руки «Антиквариата» попали долгожданные сокровища не только дворца-музея Палей, но и Шуваловского, Строгановского дворцов-музеев.
Действительно, вскоре великолепные образцы живописи и прикладного искусства (преимущественно XVIII века и главным образом из Франции), еще полгода назад украшавшие залы дворца-музея Палей в Детском Селе и доступные взору посетителей, были оценены, упакованы в ящики и отправлены морем в Лондон. Сотрудники «Антиквариата» наивно полагали, что владелица – княгиня Ольга Валериановна Палей, морганатическая жена великого князя Павла Александровича, – непременно останется в ближайшее время в Берлине, о новой распродаже в Великобритании ничего не узнает и еще раз в суд не подаст.
Музейные работники жадно ловили любые слухи, любые сведения о распродаже на аукционе «Рудольф Лепке». С тревогой и болью наблюдали они, как ликвидировали три дворца-музея. Было уже ясно: произошло что-то страшное, непонятное, позволившее службам Внешторга взять в свои руки не только то, что сами сотрудники музеев вынужденно передали в госфонды, но и целые собрания!
Инструкция, выработанная Отделом по делам музеев и охране памятников искусства и старины еще в начале года, оказалась никому не нужной бумажкой, которой откровенно пренебрегали. «Антиквариат» действовал, считаясь только с собственными интересами и поставленными перед ним задачами.
Что будет завтра? – гадали искусствоведы. С чем придется расстаться: с запасниками Эрмитажа или с его основными коллекциями?
И вот новые пугающие вести: за границей, в США, почему-то вдруг заинтересовались русским искусством и особенно старинными иконами. 8 июня все того же 1928 года в особняке Рябушинского, который вот уже два года занимал ВОКС – Всесоюзное общество культурных связей с заграницей, состоялось, казалось бы, заурядное, ничем не примечательное совещание. В нем приняли участие председатель общества Ольга Давыдовна Каменева, сестра Л.Д.Троцкого и первая жена Л. Б. Каменева, несколько штатных сотрудников, искусствовед И. Э. Грабарь, специалист по истории зодчества Д. Е. Аркин, искусствовед А. А. Федоров-Давыдов, директор Музея нового западного искусства Б. Н. Терновец. Другую сторону представляли гости из США Стар и Бринтон, выразившие желание организовать художественную выставку, познакомить американский народ с культурой России. Конечно, возражать никто не стал. Ведь такое соглашение является нормальным и полезным, дает возможность установить не только культурные, но и научные связи со страной, с которой у СССР еще не было дипломатических отношений[93].
О возможной выставке в США советских искусствоведов известили сразу же. О двух иных – в Германии и Франции – пока умолчали, ибо там собирались не только пропагандировать русское искусство, но и торговать им.
Сотрудник художественно-промышленного отдела торгпредства СССР в Германии Поппер, как оказалось, вошел во вкус торговли антиквариатом. Ему уже мало было аукционов «Рудольф Лепке», он выискивал новый «товар» – и нашел его. Обратив внимание УЗО на то, что «коллекция русских икон в музеях Западной Европы очень незначительна», он предложил «выставить в одном из берлинских музеев или в частной картинной галерее особо хорошую коллекцию икон, которая показала бы развитие и стиль различных школ.<…> Одновременно… выставляются иконы, предназначенные для продажи… Две недели спустя после закрытия выставки устраивается аукцион этих икон. Ввиду того, что за границей неизвестны до сих пор никакие цены на иконы, лучше всего не назначать лимитов для первого аукциона. Достаточно иметь для первого аукциона около 100 икон»[94].
Буквально в те же самые июньские дни сходная идея пришла в голову и Н. С. Ангарскому, находившемуся в Париже для расширения торговых контактов.
Николай Семенович в письме на имя И. О. Шлейфера также высказал мысль о необходимости распродать скопившиеся на московских складах «Антиквариата» иконы, изъятые из недавно закрытых церквей и соборов. Он предложил открыть французский рынок аукционом, на котором мог бы выставить для начала 200 – 250 икон и даже наметил необходимого для того посредника: «Через т. Пятакова удалось получить прекрасную связь крупнейшему коммерсанту, шведу, работающему по иконам. Этот человек имеет прекрасную коллекцию русских икон на своей вилле под Парижем, он имеет связь с Америкой, и это почти единственный человек, который знает толк и может помочь. В Москве он будет в июле. Надо ему показать наши запасы»[95].
Однако Госторг только в конце года предпринял конкретные шаги по подготовке аукциона русской иконы. Сначала, для пробы, на хорошо освоенном рынке Германии, в Берлине. Он затребовал для выставки (умолчав, естественно, о последующей распродаже) лучшие образцы из фондов центральных и провинциальных музеев – и натолкнулся на решительное сопротивление искусствоведов.
18 декабря 1923 года на заседании архитектурно-реставрационного отдела Центральных государственных реставрационных мастерских, выполнявшего в то время роль практически уже прекратившего существование Музейного отдела, выслушали сообщение И. Э. Грабаря, одного из официальных организаторов выставки. Он заверял: возвращение икон гарантировано протоколом, подписанным с одной стороны им, А. И. Анисимовым и Е. И. Силиным, сотрудниками отдела, а с другой – представителями Госторга РСФСР.
Но на этом дело не кончилось. Спустя несколько дней требование письменных гарантий возвращения выделенных для выставки икон поступило из музеев Ленинграда, Архангельска, Владимира, Новгорода, других городов, которые должны были за счет своих фондов обеспечить репрезентативность, полноту готовившейся выставки.
31 декабря под давлением непреклонного мнения не доверявших уже никому хранителей древнерусской живописи Главнауке пришлось распорядиться о временной приостановке выдачи икон Госторгу. А 4 января 1929 года специалисты настояли на более надежном, как они полагали, варианте решения: выставку проводить только под вывеской ВОКСа, непременно получив письменное заверение Каменевой, что ни один экспонат во время выставки либо после ее закрытия не будет продан. И это важное событие в культурной жизни страны должно регулярно освещаться в печати[96].
Разочарования и надежды
Ноябрьский аукцион фирмы «Рудольф Лепке» не оправдал расчетов Наркомторга. Скорее он подтвердил правоту специалистов, точность их предупреждений: распродажи такого рода не гарантируют государству регулярных поступлений валюты, вряд ли принесут в ближайшем будущем ожидаемые 30 миллионов.
Тем не менее постоянные, ежемесячные изъятия из музейных фондов продолжались – новый берлинский аукцион ожидался в июне. Эрмитажная комиссия по экспорту с участием С. Н. Тройницкого, С. К. Исакова, В. Ф. Левинсон-Лессинга скрепя сердце в январе дала согласие на выделение для продажи значительного числа малозначащих и потому дешевых вещей, а вместе с ними и четырех весьма ценных картин. Три холста принадлежали итальянским мастерам эпохи Возрождения, ярким представителям венецианской школы – «Портрет супругов» Лоренцо Лотто, «Портрет молодого человека» Париса Бордоне, «Портрет Контерини» Якопо Бассано (да Понте). Четвертым холстом был «Портрет Фридриха Мудрого» выдающегося немецкого живописца XVI века Лукаса Кранаха Младшего. Передавая эти полотна в контору «Антиквариата», сотрудники Эрмитажа оценили их в 315 тысяч рублей. Но будут ли они проданы, да еще и за такую цену, не знал никто.
Тогда же, зимой 1928 – 1929 года, приобрели новый характер отношения с Гульбенкяном. Сначала с нефтяным магнатом встретился глава «Антиквариата» Гинзбург, объезжавший страны Европы для изучения на месте конъюнктуры рынка старины, – они обговорили общие условия возможных сделок. Затем конкретные переговоры повел Биренцвейг, начальник экспортного отдела советского торгпредства в Париже.
Первые приобретения Гульбенкяна выглядели заурядными – просто подборка произведений французского прикладного искусства второй половины XVIII века: золотая и серебряная посуда, всего 24 предмета, две картины весьма популярного в свое время пейзажиста Юбера Робера, изящный письменный столик работы известнейшего мебельного мастера Жана Анри Ризенера.
Лишь в последний момент к покупке присоединили совсем иную по классу картину. Хотя она и не входила в число пресловутых восемнадцати, но все же ее упомянули в том же списке – как дополнение, простое пожелание. Вот это был уже воистину шедевр мирового значения – «Благовещение» нидерландского художника XV века Дирка Боутса, причем не из хранилища Госфондов, не из запасников, а из постоянной экспозиции Эрмитажа.
И все за каких-то 54 тысячи фунтов стерлингов, чуть более полумиллиона рублей. Цена была очевидно и откровенно заниженной.
Откуда же проистекало такое безудержное желание ублажить главу «Теркиш петролеум»?
О том знали и в Кремле, и в Наркомторге.
Еще 21 июня 1928 года, получив из Парижа информацию Пятакова о его контактах с Гульбенкяном, Политбюро немедленно отреагировало, приняв решение с предельно ясным, понятным названием – «О реализации нефти»:
«1. Поручить т. Пятакову сообщить Гульбенкяну, что правительство СССР не имело возможности ознакомиться с проектом организации специального общества по реализации советских нефтепродуктов за неимением точных предложений со стороны Гульбенкяна, но что в принципе правительством СССР никогда не отрицалась возможность соглашения с частными фирмами. По получении этих сведений вопрос будет окончательно рассмотрен.
2. Разрешить т. Пятакову вести переговоры с Гульбенкяном на условиях максимального обеспечения наших интересов (долгосрочный заем, точные гарантии наших интересов и нашего влияния на весь ход предприятия и т.д.), регулярно информируя Москву»[97].
Пятаков, назначенный председателем правления Госбанка СССР, вернулся в Москву месяц спустя, и это прервало многообещающие переговоры, выработку соглашения, в котором страна была столь заинтересована.
Советский Союз стремился продавать не только серебряную посуду и мебель, картины и табакерки. Более значимым должен был стать расширяющийся объем экспорта бензина и керосина, мазутного топлива. В Баку и Грозном добыча нефти постоянно и неуклонно росла. Росла и ее переработка, явно превышавшая внутренние потребности: ведь в Советском Союзе, в отличие от развитых стран Европы и особенно США, было не очень много автомобилей и морских судов, самолетов и тракторов. Потому-то и требовалось пока не топливо, а валюта – для строительства заводов в соответствии с пятилетним планом.
Тем не менее постоянные, ежемесячные изъятия из музейных фондов продолжались – новый берлинский аукцион ожидался в июне. Эрмитажная комиссия по экспорту с участием С. Н. Тройницкого, С. К. Исакова, В. Ф. Левинсон-Лессинга скрепя сердце в январе дала согласие на выделение для продажи значительного числа малозначащих и потому дешевых вещей, а вместе с ними и четырех весьма ценных картин. Три холста принадлежали итальянским мастерам эпохи Возрождения, ярким представителям венецианской школы – «Портрет супругов» Лоренцо Лотто, «Портрет молодого человека» Париса Бордоне, «Портрет Контерини» Якопо Бассано (да Понте). Четвертым холстом был «Портрет Фридриха Мудрого» выдающегося немецкого живописца XVI века Лукаса Кранаха Младшего. Передавая эти полотна в контору «Антиквариата», сотрудники Эрмитажа оценили их в 315 тысяч рублей. Но будут ли они проданы, да еще и за такую цену, не знал никто.
Тогда же, зимой 1928 – 1929 года, приобрели новый характер отношения с Гульбенкяном. Сначала с нефтяным магнатом встретился глава «Антиквариата» Гинзбург, объезжавший страны Европы для изучения на месте конъюнктуры рынка старины, – они обговорили общие условия возможных сделок. Затем конкретные переговоры повел Биренцвейг, начальник экспортного отдела советского торгпредства в Париже.
Первые приобретения Гульбенкяна выглядели заурядными – просто подборка произведений французского прикладного искусства второй половины XVIII века: золотая и серебряная посуда, всего 24 предмета, две картины весьма популярного в свое время пейзажиста Юбера Робера, изящный письменный столик работы известнейшего мебельного мастера Жана Анри Ризенера.
Лишь в последний момент к покупке присоединили совсем иную по классу картину. Хотя она и не входила в число пресловутых восемнадцати, но все же ее упомянули в том же списке – как дополнение, простое пожелание. Вот это был уже воистину шедевр мирового значения – «Благовещение» нидерландского художника XV века Дирка Боутса, причем не из хранилища Госфондов, не из запасников, а из постоянной экспозиции Эрмитажа.
И все за каких-то 54 тысячи фунтов стерлингов, чуть более полумиллиона рублей. Цена была очевидно и откровенно заниженной.
Откуда же проистекало такое безудержное желание ублажить главу «Теркиш петролеум»?
О том знали и в Кремле, и в Наркомторге.
Еще 21 июня 1928 года, получив из Парижа информацию Пятакова о его контактах с Гульбенкяном, Политбюро немедленно отреагировало, приняв решение с предельно ясным, понятным названием – «О реализации нефти»:
«1. Поручить т. Пятакову сообщить Гульбенкяну, что правительство СССР не имело возможности ознакомиться с проектом организации специального общества по реализации советских нефтепродуктов за неимением точных предложений со стороны Гульбенкяна, но что в принципе правительством СССР никогда не отрицалась возможность соглашения с частными фирмами. По получении этих сведений вопрос будет окончательно рассмотрен.
2. Разрешить т. Пятакову вести переговоры с Гульбенкяном на условиях максимального обеспечения наших интересов (долгосрочный заем, точные гарантии наших интересов и нашего влияния на весь ход предприятия и т.д.), регулярно информируя Москву»[97].
Пятаков, назначенный председателем правления Госбанка СССР, вернулся в Москву месяц спустя, и это прервало многообещающие переговоры, выработку соглашения, в котором страна была столь заинтересована.
Советский Союз стремился продавать не только серебряную посуду и мебель, картины и табакерки. Более значимым должен был стать расширяющийся объем экспорта бензина и керосина, мазутного топлива. В Баку и Грозном добыча нефти постоянно и неуклонно росла. Росла и ее переработка, явно превышавшая внутренние потребности: ведь в Советском Союзе, в отличие от развитых стран Европы и особенно США, было не очень много автомобилей и морских судов, самолетов и тракторов. Потому-то и требовалось пока не топливо, а валюта – для строительства заводов в соответствии с пятилетним планом.