Страница:
Положение после биржевого краха в Германии таково, что те самые слои, которые раньше покупали средний товар, в настоящее время перестали покупать, а покупают только крупнейшие коллекционеры и, конечно, только хорошие картины.<…>
Что вытекает из всего этого?
Если до сих пор нет нового выделения, то необходимо со всей силой форсировать его, но выделить только исключительно хорошие картины»[119].
Именно так работники Внешторга оценивали положение. Выход они видели только в срочном изъятии из музеев, но на этот раз – лишь наиболее ценного, самых редких полотен выдающихся, всемирно известных мастеров.
Трудно предположить, насколько далеко смогли бы зайти притязания Внешторга и насколько бы их удовлетворили власти, если бы не еще одно письмо из Берлина в Москву.
13 декабря 1929 года доктор Вольфенберг, глава «Кунстаукционхауз Рудольф Лепке», направил Хинчуку конфиденциальное послание:
«В русских музеях имеется большое количество предметов искусства, которые имеют огромное значение для культурного и искусствоведческого значения страны, так как русские музеи не только по количеству, но и по качеству значительно превосходят все другие европейские галереи. Для примера можно указать на то, что на одного мастера достаточно ряда произведений из различных периодов его творчества, и нет необходимости в том, чтобы для каждого периода было десять или больше произведений. То же самое имеет место в отношении гобеленов, мебели и т. д.
Несколько крупных международных коллекционеров, которым известны наши непосредственные отношения с Вами, обратились к нам с просьбой, не могут ли они купить через наше посредничество действительно выдающиеся произведения.
Мы купили бы соответствующие произведения искусства непосредственно у Вас и приехали бы с несколькими экспертами в Ленинград с тем, чтобы на месте урегулировать сделку. Таким образом была бы получена действительно крайняя цена без посредничества торговли, так как мы хотели бы получить обычную 7, 5-процентную комиссию»[120].
В своих вожделениях Вольфенберг оказался неодиноким: несколько раньше подобное предложение поступило из Австрии. Дважды напоминал о себе и Гульбенкян – настойчиво предлагал продолжить «деловое» сотрудничество.
Но опять, как и два года назад, никто не вспомнил о прозорливых предупреждениях, высказанных Тройницким, Ольденбургом, объяснявших, что такого рода продажи выгоды сулить никак не могут.
Наркомторг СССР воспринял как спасение информацию о предложениях неких людей, сохранивших свои миллионы и стремившихся поскорее обменять обесценивающиеся с каждым часом банкноты на самую твердую, всегда растущую в цене валюту – художественные ценности. Это, казалось, была последняя надежда без особых усилий, не заботясь о контршагах конкурентов, без выработки и подписания каких-либо соглашений получить давным-давно обещанную правительству и партии валюту. Ведь поставки промышленного оборудования, материалов, сырья из США, Великобритании, Германии, Италии возрастали с каждой неделей, и столь же быстро увеличивалась наша задолженность Западу. Чтобы предотвратить банкротство государства, валюта требовалась любой ценой.
Завороженные сообщением Вольфенберга, Андреева, Самуэли и Хинчук даже не попытались рассмотреть – хотя бы как гипотетическую альтернативу – возможность отказаться от продажи за рубежом произведений искусства тогда, когда цены на них упали до минимума. Они продолжали настаивать на продолжении изъятий из музеев – иначе пришлось бы признать ошибкой собственные предложения, уже облеченные в решения Политбюро, постановления правительства.
Руководителей Внешторга беспокоило лишь одно: насколько серьезны сделанные предложения, много ли удастся получить валюты за счет собраний Эрмитажа, других музеев и галерей страны. Для подстраховки они решили попытаться расширить круг тех богачей за рубежом, кто готов был пойти на подобные сделки.
Циркуляр, подписанный Хинчуком и направленный 19 декабря 1929 года торгпредствам СССР в Берлине, Париже и Вене, «Аркосу» в Лондоне и «Амторгу» в Нью-Йорке, заклинал:
«В Союзе мы в состоянии удовлетворить более широко спрос покупателей… Вы должны быть уверены, что не может быть такого положения, что покупатель уедет с жалобой, что мы в смысле вещей не дали ему интересующий его ассортимент… Метод посылки покупателей в Союз является сейчас важным для оживления реализации антикварных вещей, и я прошу Вас принять все меры, чтобы активизировать это дело»[121].
Не пожелав изменить методы своей работы, Внешторг должен был основательно подготовиться к неизбежному – реализовывать главным образом собрания Эрмитажа. Понимая это, Хинчук отдал распоряжение «Антиквариату» в пятидневный срок перевести свою центральную контору из Москвы в Ленинград, а заодно внес в совнаркомы СССР и РСФСР два законопроекта, которые должны были обеспечить ему полную свободу действий. На рассмотрение союзного правительства предлагался документ «О порядке вывоза иностранцами за границу предметов искусства и старины», суть которого сводилась к следующему:
«Предметы старины и искусства, в том числе и иконы, приобретенные иностранцами в государственных магазинах, а также в магазинах, принадлежащих кооперативным и общественным организациям, допускаются к вывозу за границу в изъятие из статьи II Общего таможенного тарифа по вывозной торговле (Собр. зак. Союза ССР, 1928 г., № 7, ст. 60) без особых разрешений народных комиссариатов просвещения союзных республик и безлицензионно, по предъявлении соответствующих счетов магазинов, в которых означенные предметы приобретены. Причитающаяся таможенная пошлина на эти предметы включена в цену предметов и взимается в магазинах при продаже»[122].
2 января 1930 года Совнарком СССР утвердил это постановление, а 6 января Малый Совнарком РСФСР уже рассмотрел вопрос о методах дальнейшего «выделения» произведений искусства и реликвий из музейных собраний.
Не сомневаясь в важности и значимости предложения Наркомторга СССР, правительство Российской Федерации утвердило решение, которым юридически обосновывались четыре следующих важных положения.
1. Срочно изъять из музеев необходимые для экспорта художественные произведения на сумму, позволяющую как покрыть задолженность фирме «Рудольф Лепке», так и провести еще несколько аукционов в Берлине.
2. Во избежание вполне возможных конфликтов с сотрудниками музеев окончательную оценку изъятых для экспорта вещей поручить только сотрудникам «Антиквариата».
3. Всю работу завершить не позднее 15 марта 1930 года, – иными словами, за две недели до истечения срока уплаты долга фирме «Рудольф Лепке».
4. Для отбора произведений искусства и проведения всех необходимых экспертных операций образовать особую ударную бригаду из искусствоведов, рекомендованных Главнаукой, а рамки их компетенции оговорить соответствующей инструкцией[123].
Хотя время и подстегивало, а фактическое изъятие из музеев давно уже шло полным ходом, инструкцию сумели подготовить только через месяц, утвердить ее лишь 9 февраля, после формального согласования с новым руководителем Главнауки Лупполом. Очередной и весьма пространный документ вменял в обязанность членов бригады:
1. Проверку «решительно всех запасов музеев Наркомпроса… для отбора отдельных музейных экспонатов и даже целых собраний, имеющих экспортное значение.
2. В случае, если выделения из музейных запасов не смогут обеспечить выполнения правительственного задания по выделению… отбирать и выделять необходимое количество предметов, находящихся в экспозиции…
8. Работа бригады протекает при участии представителей от ОГПУ, особой части Наркомфина и Наркомата рабоче-крестьянской инспекции…
10. Составленные списки должны считаться согласованными, и перечисленные в них предметы могут немедленно поступать в распоряжение конторы «Антиквариат», а последняя имеет право производить по ним распродажу…
12. Бригада также проверяет и экспозицию музея с точки зрения нахождения в этой экспозиции предметов, не находящихся в органической связи с основными целями и задачами музея, в целях выделения таковых предметов для целей экспорта…»[124]
В немалой степени максимально выгодной для Внешторга работе бригады способствовала и очередная смена руководства Эрмитажем. 1 февраля 1930 года его директором утвердили Л. Л. Оболенского, человека в музее случайного.
Выпускник Санкт-Петербургского университета, он до февральской революции восемнадцать лет служил чиновником в Министерстве финансов. После установления советской власти вступил в РКП(б) и вернулся на прежнюю работу, где, как весьма опытный специалист, надолго занял одну из ключевых должностей – члена коллегии Наркомата финансов РСФСР. С 1921 по 1924 год Оболенский являлся полномочным представителем Российской Федерации в Варшаве, затем вернулся в Наркомфин.
Карьера, по тем временам довольно редкая для «буржуазного специалиста», сулила многое и позволяла мечтать даже о том, чтобы со временем стать наркомом. Однако жизнь распорядилась по-своему. В 1929 году Оболенского внезапно перевели в Наркомпрос и назначили заместителем заведующего Главискусством. Пройдя шестимесячную стажировку совершенно в новом для себя деле, он выехал в Ленинград и занял пост директора Эрмитажа. Трудно сказать, чем завершился бы этот своеобразный эксперимент – руководство художественным музеем видным финансистом, если бы Оболенский внезапно, 26 сентября 1930 года, не ушел из жизни.
Еще более причудливые пути привели в Эрмитаж столь же некомпетентного в музейном деле Б. В. Леграна, который стал очередным директором в конце сентября 1930 года.
Родился он в 1884 году, семнадцати лет вступил в РСДРП, высшее юридическое образование получил в Казанском университете. Во время Первой мировой войны Легран почти три года провел на фронте, дослужившись до чина штабс-капитана. Он принял участие в Октябрьской революции, а в конце ноября был назначен заместителем наркома по военным и морским делам. Затем всю гражданскую войну Легран чередовал идеологическую и юридическую работу: комиссар Петроградского окружного суда, член Реввоенсовета (то есть комиссар) Южного фронта и 10-й армии, председатель Ревтрибунала РСФСР. Затем он побывал полпредом в Армении и Азербайджане, заведующим Ленинградским губотделом Главлита (то есть цензуры), заведующим культотделом Ленинградского губсовета профсоюзов, генеральным консулом СССР в Харбине, заведующим Курским губполитпросветом, заведующим редакцией издательства «Красная панорама». Столь разносторонняя деятельность, в основном на ниве просвещения, позволила Леграну принять и назначение в Эрмитаж: поначалу заместителем Оболенского по научной части, а после его смерти – и директором.
В отличие от четверых своих предшественников Легран сумел продержаться на этом посту более четырех лет. Именно в эти годы Эрмитаж не только потерял часть своих бесценных сокровищ, но и претерпел коренную реорганизацию. Лишь в августе 1934 года Леграна перевели проректором в Академию художеств.
…Мобилизация в «ударную бригаду» прошла весьма успешно. «В строю» оказались очень многие самые известные специалисты Ленинграда и Москвы – Н. П. Сычев, С. К. Исаков, С. П. Яремич, М. К. Глазунов, Н. П. Пахомов, даже очень долго противившийся каким-либо изъятиям С. Н. Тройницкий. Их разослали по столичным и провинциальным музеям, картинным галереям – в Волоколамск и Тверь, Нижний Новгород и Арзамас, Сергиев Посад и Владимир, Ярославль и Кострому, в подмосковные усадьбы.
Специалистов сопровождали, контролируя каждый их шаг, дотошные оценщики, сотрудники «Антиквариата» Тюлин, Житомирский, Н. В. Власов, Т. И. Сорокин – весь наличный состав экспертов. Сопровождали и подтянутые молчаливые люди с голубыми петлицами на армейских гимнастерках. Они следили, чтобы никто не попытался чинить препятствия выполнению столь ответственного правительственного задания.
И все же мнение искусствоведов, даже вошедших в состав «ударной бригады», мнение экспертов «Антиквариата» мало что значило. Решалось все не ими, а людьми, работавшими в заурядном, ничем не примечательном сером доме № 26 – 28 на Варварке, у площади Ногина. Там на втором и третьем этажах располагались внешнеторговые службы страны. Там находился кабинет Хинчука, к которому стекались и регулярные отчеты «Антиквариата», и запросы из Европы от очередного шефа этой конторы Самуэли. Этот коммивояжер обладал поразительно полной информацией чуть ли не о каждом экспонате всех картинных галерей Советского Союза, даже теми сведениями, которые отсутствовали собственно в Главнауке.
Вот несколько выдержек из его деловых до предела посланий-заказов лишь за два месяца 1930 года.
3 января, из Берлина: «Обратите внимание на обязательное выделение картин Нижнего Новгорода, согласно нашей заявке, так как часть этих картин оценивается очень высоко, например, картины Ромни: женский портрет можно продать от 40 до 60 тысяч марок, портрет Воронцовой-Дашковой от 100 до 120 тысяч марок, картину Ребэрна за 50 – 60 тысяч марок».
В тот же день: «Я послал телеграмму в Москву об отправке сюда всех богемских (чешских. – Ю.Ж.) примитивов из Музея изящных искусств».
27 января, из Лондона: «Считаю нецелесообразным возвратить в Союз большинство из икон, бывших на выставке – принадлежащих реставрационным мастерским и разным провинциальным музеям, так как в Союзе можно найти еще такие экспонаты.
По моему мнению, за исключением некоторых, действительно уникальных вещей, надо их отправить в Америку».
28 января, из Лондона: «Я договорился с голландской фирмой „Б. И. Дуйтс“ о поездке их к нам для покупки картин. Фирма хочет ехать приблизительно через три недели вместе с двумя другими фирмами, одна из которых желает купить большое количество дешевых картин стоимостью 10 – 20 фунтов стерлингов каждая, другая фирма заинтересована в крупных объектах, а сама фирма „Дуйтс“ хочет купить больше картин среднего качества. Все три фирмы хотят израсходовать около 50.000 английских фунтов. Сообщите, будет ли подготовлено достаточное количество картин к этому сроку».
5 февраля, из Берлина: «В Лондоне я договорился с большой фирмой „Формаж“ о поездке к нам для покупки старинного оружия (доспехи, плинты и проч.). Фирма эта большая и желает на несколько сот тысяч. По договоренности с Главнаукой оружие должно быть выделено из Эрмитажа в срочном порядке, так как представители фирмы приблизительно через три недели приедут к Вам, прошу для них все подготовить. Бывшее Шереметевское собрание также должно быть приготовлено, хотя восточное оружие меньше интересует фирму».
В тот же день: «В Лондоне я связался с очень большой фирмой „Дженин“, торгующей исключительно дешевыми вещами, здесь же я ознакомился с пражской фирмой „Якубович“, владелец которой в конце месяца приезжает к Вам для покупки большой массы дешевых картин, миниатюр, серебра, ювелирных изделий (пасхальные яйца, кавказские вещи и т. д.), икон, бронзы и т. п.».
6 февраля, из Берлина: «Прошу сообщить, как обстоит дело с выделением скифского золота. Как я Вам сообщал, на этот предмет имеется большой спрос и его можно легко реализовать»[125].
Читая такие послания, трудно усомниться в том, что Самуэли считал себя приказчиком крупной торговой фирмы, складами которой являлись все без исключения музеи Советского Союза. Он стремился во что бы то ни стало выслужиться перед хозяином, Хинчуком, и продемонстрировать ему свой талант продавца, даже в столь тяжелые годы умеющего отыскать покупателей. Не важно на что – на селедку или ценнейшие холсты выдающихся живописцев, – лишь бы продать, как ему казалось, с прибылью. Самуэли даже не подозревал об истинной стоимости (хотя бы на день продажи) того, что он так торопился сбыть.
Но ничего странного в том не было. Дьердь (Георгий) Самуэли родился в 1899 году в Венгрии, в семье заведующего складом фирмы, занимавшейся экспортом хлеба. По окончании гимназии он тоже стал комиссионером. Во время Первой мировой войны Самуэли вынужден был надеть мундир, даже дослужился до чина унтер-офицера, но сумел устроиться подальше от передовой и четыре года провел в интендантстве, на складах имущества австро-венгерской армии.
В дни венгерской революции, осенью 1919 года, он поторопился примкнуть к тем, кто показался ему победителями: вступил в коммунистическую партию, даже добился назначения заместителем начальника политотдела Наркомата внутренних дел. После поражения революции Самуэли оказался в тюрьме, но спустя три года его обменяли и отправили в Советский Союз.
На новой родине Самуэли попытался учиться в Высшем техническом училище, работать конторщиком на электроламповой фабрике, но быстро разочаровывался в не суливших выгодной карьеры профессиях. Нашел он себя, лишь поступив в 1924 году на службу в Наркомат внешней торговли. Сначала стал председателем правления и уполномоченным в Берлине «Рустранзита», затем перешел в «Антиквариат». Там под формальным руководством бывшего рабочего и профессионального революционера Ильина он фактически возглавил это акционерное общество, в то же время занимая посты заместителя экспортного сектора Внешторга, сотрудника торгпредств в Берлине и Лондоне.
Делал заказы на экспонаты картинных галерей не только Самуэли. Тем же занимались и торгпредства – как те, которые прежде не участвовали в распродаже собраний советских музеев, так и уже преуспевшие в этом.
Андреева писала 9 января – в последний раз перед снятием с должности за провал аукциона 1929 года и последующие неудачи: «Мы считали бы желательным присылку французских мастеров XVIII века, по преимуществу красивые женские портреты и галантные сцены, которые сейчас в моде, и первоклассную мебель, имеющуюся в Гатчине»[126].
2 января 1930 года Барабаш, руководитель генуэзского отделения торгпредства СССР в Италии, также информировал о поступившей к нему просьбе одного коллекционера (имени он не назвал), жаждавшего получить возможность купить из экспозиции Эрмитажа одну из двух работ гениального Веласкеса – «Портрет графа Оливареса» или «Папы Иннокентия X». «Указанное лицо, – объяснял Барабаш, – хотело бы получить список еще не проданных картин из Эрмитажа в Ленинграде и других музеев»[127].
Вот по таким заявкам и отправляли в тот или иной музей членов «ударной бригады». А если искусствоведы пытались хотя бы настоять на максимальной оценке реквизируемых произведений искусства, то выслушивали решительную отповедь. Им жестко напоминали, что от них ждут только подтверждения, что данный холст подлинный, а не фальшивка, определения времени создания произведения, имени его автора – не больше.
Вот лишь два рядовых примера из очень многих.
18 февраля 1930 года искусствоведы по требованию «Антиквариата» изъяли из Оружейной палаты огромное количество произведений прикладного искусства. Серебро – так называемый Орловский сервиз, десятки изделий французских ювелиров XVIII века Огюста, Жермена и других – изъяли из собрания точно по известному справочнику «Опись серебра двора его императорского величества». Двухтомнику, составленному А. Е. Фелькерзамом и изданному в 1907 году гофмаршальской частью министерства императорского двора только для специалистов тиражом в 200 экземпляров.
С. Н. Тройницкий, всю жизнь специализировавшийся именно на таких вещах, а теперь вынужденный участвовать в изъятии их ради продажи за рубежом, твердо настаивал: «выделенная» часть собрания стоит никак не меньше 1 300 000 золотых рублей. Он исходил из значимости каждого образца, из места его создателя в истории западноевропейского прикладного искусства. Сотрудников же «Антиквариата» волновала только рыночная стоимость, а цены в период падения настоящего спроса были крайне низкими.
Мнение внешторговцев было категоричным – 680 тысяч, и ни рубля больше. Чтобы разом покончить с ненужным им обсуждением, они написали Хинчуку: «Мы ответили, что так как по договору Главнаука в течение 48 часов должна дать ответ, в случае, если через 48 часов не последует ответа, то предложенные нами лимиты считаются утвержденными. Таким образом, мы считаем предложенные нами лимиты… утвержденными»[128].
Столь же наглядно продемонстрировал «Антиквариат» право сильного и при обследовании музея-усадьбы Архангельское. Очередной разразившийся скандал с хранителями Самуэли излагал так: «Сообщаем, что две книги Тассо нами отправлены в Архангельский музей обратно, а библия в переплете Тувенэна, как не являющаяся для музея необходимой ценностью, нами отправлена в Ленинград»[129].
Чрезвычайные меры подействовали. Поток художественных ценностей, еще недавно служивших украшением многих музеев страны, а теперь ставших просто экспортным товаром, непрерывно тёк в адрес ленинградской конторы «Антиквариата». Стоимость их, по сознательно заниженным оценкам, составила 2 миллиона рублей, и это лишь за изъятое с 1 октября 1929 года по 1 апреля 1930 года[130].
В Ленинграде произведения искусства и памятники старины сортировали: часть уходила в Европу, другая – в США.
Основную часть советского экспорта антиквариата, 60 %, поглощала Германия: на 1 367 065 рублей только за последний квартал 1929 года. Чуть меньше трети – США: за тот же срок туда ушло ценностей на 710 445 рублей. Остальное в те же месяцы оседало в Австрии – на 134 500 рублей, Великобритании – на 47 280 рублей, Финляндии – на 22 300 рублей и во Франции – на 16 550 рублей.
Причины именно такого распределения изъятых «Антиквариатом» ценностей искусства крылись в позиции, занятой тем или иным торгпредством, его готовностью или нежеланием участвовать в подобных коммерческих сделках, отражавшихся на престиже Советского Союза. Активно продолжали поддерживать экспортную политику Внешторга только сотрудники торговых представительств в Берлине и Вене, «Амторга» в Нью-Йорке. Открыто заявили о своем отказе сотрудничать с «Антиквариатом» в какой-либо форме руководители торгпредства в Париже и «Аркоса» Лондоне. Остальные просто уклонялись – молча, без объяснений.
Однако изъятия из государственных музеев даже по новым правилам так и не сделали страну богаче. Экспорт художественных ценностей еще не означал безусловного и быстрого их сбыта, поступлений на счета Госбанка СССР давно обещанной валюты.
Яркое свидетельство тому – переполненный склад в Берлине, арендовавшийся советским торгпредством. К 1 апреля 1930 года там скопилось икон, серебра, табакерок, фарфора, бронзы, мебели – и из только что поступивших партий, и из так и не нашедшего покупателей на аукционах 1928 и 1929 годов – на 2, 45 миллиона марок (более миллиона золотых рублей), а картин – на 800 тысяч марок (400 тысяч золотых рублей)[131]. Все это, в строгом соответствии с установками СТО СССР по экспорту, необходимо было продать в ближайшие три месяца.
Сменивший Андрееву новый заведующий художественно-промышленным отделом торгпредства Д. Евсеев с тревогой отмечал: «Означенный план может быть осуществлен только в том случае, если немедленно, теперь же, будут посланы нам первоклассные вещи. Но даже и в таком случае он не давал твердых гарантий успеха: ведь цены на антиквариат продолжали стремительно падать. Так, подписной комод работы выдающегося краснодеревщика Делорма вместо обычных для него 70 тысяч марок с огромным трудом удалось продать всего за восемь тысяч. Картину Воувермана „Путешественники“ при довольно стабильной стоимости полотен этого мастера в 40 тысяч марок – только за 13 тысяч…»[132]
Уже не надеясь на посредничество фирмы «Рудольф Лепке», советское торгпредство в Берлине с готовностью соглашалось на любые предложения. Передали «Интернационалекунстаукционхауз» для дешевых распродаж на провинциальных аукционах по всей Германии картины и произведения прикладного искусства на 200 тысяч марок, сдали на комиссию ювелирной фирме «Непке» старинные изделия из серебра уже на вес – 600 килограммов.
И все же Внешторг не желал остановиться, продолжая безумные изъятии из музеев. Он по-прежнему настаивал на распродажах – кому угодно, за какую угодно цену, лишь бы не тратить валюту самому: на новые страховки, упаковку, фрахт судов для перевоза назад, в Ленинград, оказавшихся за рубежом произведений искусства.
Почему же явно бездоходные распродажи продолжались?
Ведь происходившее достаточно наглядно демонстрировало: чем больше «Антиквариат» изымает из музеев экспонатов и отправляет за границу, тем стремительнее падают на них цены, все меньше находится покупателей. И никак не убывал долг фирме «Рудольф Лепке».
Воздействие на столь катастрофическую ситуацию оказывали два фактора. Во-первых, углублявшийся с каждым месяцем мировой экономический кризис приводил к неуклонному падению спроса абсолютно на все. Во-вторых, как еще два года назад и предостерегали Тройницкий и Ольденбург, переизбыток на антикварном рынке раритетов весьма серьезно влиял на их стоимость: она падала по мере поступления из СССР все новых и новых партий картин, мебели, бронзы, фарфора, гравюр, книг.
Что вытекает из всего этого?
Если до сих пор нет нового выделения, то необходимо со всей силой форсировать его, но выделить только исключительно хорошие картины»[119].
Именно так работники Внешторга оценивали положение. Выход они видели только в срочном изъятии из музеев, но на этот раз – лишь наиболее ценного, самых редких полотен выдающихся, всемирно известных мастеров.
Трудно предположить, насколько далеко смогли бы зайти притязания Внешторга и насколько бы их удовлетворили власти, если бы не еще одно письмо из Берлина в Москву.
13 декабря 1929 года доктор Вольфенберг, глава «Кунстаукционхауз Рудольф Лепке», направил Хинчуку конфиденциальное послание:
«В русских музеях имеется большое количество предметов искусства, которые имеют огромное значение для культурного и искусствоведческого значения страны, так как русские музеи не только по количеству, но и по качеству значительно превосходят все другие европейские галереи. Для примера можно указать на то, что на одного мастера достаточно ряда произведений из различных периодов его творчества, и нет необходимости в том, чтобы для каждого периода было десять или больше произведений. То же самое имеет место в отношении гобеленов, мебели и т. д.
Несколько крупных международных коллекционеров, которым известны наши непосредственные отношения с Вами, обратились к нам с просьбой, не могут ли они купить через наше посредничество действительно выдающиеся произведения.
Мы купили бы соответствующие произведения искусства непосредственно у Вас и приехали бы с несколькими экспертами в Ленинград с тем, чтобы на месте урегулировать сделку. Таким образом была бы получена действительно крайняя цена без посредничества торговли, так как мы хотели бы получить обычную 7, 5-процентную комиссию»[120].
В своих вожделениях Вольфенберг оказался неодиноким: несколько раньше подобное предложение поступило из Австрии. Дважды напоминал о себе и Гульбенкян – настойчиво предлагал продолжить «деловое» сотрудничество.
Но опять, как и два года назад, никто не вспомнил о прозорливых предупреждениях, высказанных Тройницким, Ольденбургом, объяснявших, что такого рода продажи выгоды сулить никак не могут.
Наркомторг СССР воспринял как спасение информацию о предложениях неких людей, сохранивших свои миллионы и стремившихся поскорее обменять обесценивающиеся с каждым часом банкноты на самую твердую, всегда растущую в цене валюту – художественные ценности. Это, казалось, была последняя надежда без особых усилий, не заботясь о контршагах конкурентов, без выработки и подписания каких-либо соглашений получить давным-давно обещанную правительству и партии валюту. Ведь поставки промышленного оборудования, материалов, сырья из США, Великобритании, Германии, Италии возрастали с каждой неделей, и столь же быстро увеличивалась наша задолженность Западу. Чтобы предотвратить банкротство государства, валюта требовалась любой ценой.
Завороженные сообщением Вольфенберга, Андреева, Самуэли и Хинчук даже не попытались рассмотреть – хотя бы как гипотетическую альтернативу – возможность отказаться от продажи за рубежом произведений искусства тогда, когда цены на них упали до минимума. Они продолжали настаивать на продолжении изъятий из музеев – иначе пришлось бы признать ошибкой собственные предложения, уже облеченные в решения Политбюро, постановления правительства.
Руководителей Внешторга беспокоило лишь одно: насколько серьезны сделанные предложения, много ли удастся получить валюты за счет собраний Эрмитажа, других музеев и галерей страны. Для подстраховки они решили попытаться расширить круг тех богачей за рубежом, кто готов был пойти на подобные сделки.
Циркуляр, подписанный Хинчуком и направленный 19 декабря 1929 года торгпредствам СССР в Берлине, Париже и Вене, «Аркосу» в Лондоне и «Амторгу» в Нью-Йорке, заклинал:
«В Союзе мы в состоянии удовлетворить более широко спрос покупателей… Вы должны быть уверены, что не может быть такого положения, что покупатель уедет с жалобой, что мы в смысле вещей не дали ему интересующий его ассортимент… Метод посылки покупателей в Союз является сейчас важным для оживления реализации антикварных вещей, и я прошу Вас принять все меры, чтобы активизировать это дело»[121].
Не пожелав изменить методы своей работы, Внешторг должен был основательно подготовиться к неизбежному – реализовывать главным образом собрания Эрмитажа. Понимая это, Хинчук отдал распоряжение «Антиквариату» в пятидневный срок перевести свою центральную контору из Москвы в Ленинград, а заодно внес в совнаркомы СССР и РСФСР два законопроекта, которые должны были обеспечить ему полную свободу действий. На рассмотрение союзного правительства предлагался документ «О порядке вывоза иностранцами за границу предметов искусства и старины», суть которого сводилась к следующему:
«Предметы старины и искусства, в том числе и иконы, приобретенные иностранцами в государственных магазинах, а также в магазинах, принадлежащих кооперативным и общественным организациям, допускаются к вывозу за границу в изъятие из статьи II Общего таможенного тарифа по вывозной торговле (Собр. зак. Союза ССР, 1928 г., № 7, ст. 60) без особых разрешений народных комиссариатов просвещения союзных республик и безлицензионно, по предъявлении соответствующих счетов магазинов, в которых означенные предметы приобретены. Причитающаяся таможенная пошлина на эти предметы включена в цену предметов и взимается в магазинах при продаже»[122].
2 января 1930 года Совнарком СССР утвердил это постановление, а 6 января Малый Совнарком РСФСР уже рассмотрел вопрос о методах дальнейшего «выделения» произведений искусства и реликвий из музейных собраний.
Не сомневаясь в важности и значимости предложения Наркомторга СССР, правительство Российской Федерации утвердило решение, которым юридически обосновывались четыре следующих важных положения.
1. Срочно изъять из музеев необходимые для экспорта художественные произведения на сумму, позволяющую как покрыть задолженность фирме «Рудольф Лепке», так и провести еще несколько аукционов в Берлине.
2. Во избежание вполне возможных конфликтов с сотрудниками музеев окончательную оценку изъятых для экспорта вещей поручить только сотрудникам «Антиквариата».
3. Всю работу завершить не позднее 15 марта 1930 года, – иными словами, за две недели до истечения срока уплаты долга фирме «Рудольф Лепке».
4. Для отбора произведений искусства и проведения всех необходимых экспертных операций образовать особую ударную бригаду из искусствоведов, рекомендованных Главнаукой, а рамки их компетенции оговорить соответствующей инструкцией[123].
Хотя время и подстегивало, а фактическое изъятие из музеев давно уже шло полным ходом, инструкцию сумели подготовить только через месяц, утвердить ее лишь 9 февраля, после формального согласования с новым руководителем Главнауки Лупполом. Очередной и весьма пространный документ вменял в обязанность членов бригады:
1. Проверку «решительно всех запасов музеев Наркомпроса… для отбора отдельных музейных экспонатов и даже целых собраний, имеющих экспортное значение.
2. В случае, если выделения из музейных запасов не смогут обеспечить выполнения правительственного задания по выделению… отбирать и выделять необходимое количество предметов, находящихся в экспозиции…
8. Работа бригады протекает при участии представителей от ОГПУ, особой части Наркомфина и Наркомата рабоче-крестьянской инспекции…
10. Составленные списки должны считаться согласованными, и перечисленные в них предметы могут немедленно поступать в распоряжение конторы «Антиквариат», а последняя имеет право производить по ним распродажу…
12. Бригада также проверяет и экспозицию музея с точки зрения нахождения в этой экспозиции предметов, не находящихся в органической связи с основными целями и задачами музея, в целях выделения таковых предметов для целей экспорта…»[124]
В немалой степени максимально выгодной для Внешторга работе бригады способствовала и очередная смена руководства Эрмитажем. 1 февраля 1930 года его директором утвердили Л. Л. Оболенского, человека в музее случайного.
Выпускник Санкт-Петербургского университета, он до февральской революции восемнадцать лет служил чиновником в Министерстве финансов. После установления советской власти вступил в РКП(б) и вернулся на прежнюю работу, где, как весьма опытный специалист, надолго занял одну из ключевых должностей – члена коллегии Наркомата финансов РСФСР. С 1921 по 1924 год Оболенский являлся полномочным представителем Российской Федерации в Варшаве, затем вернулся в Наркомфин.
Карьера, по тем временам довольно редкая для «буржуазного специалиста», сулила многое и позволяла мечтать даже о том, чтобы со временем стать наркомом. Однако жизнь распорядилась по-своему. В 1929 году Оболенского внезапно перевели в Наркомпрос и назначили заместителем заведующего Главискусством. Пройдя шестимесячную стажировку совершенно в новом для себя деле, он выехал в Ленинград и занял пост директора Эрмитажа. Трудно сказать, чем завершился бы этот своеобразный эксперимент – руководство художественным музеем видным финансистом, если бы Оболенский внезапно, 26 сентября 1930 года, не ушел из жизни.
Еще более причудливые пути привели в Эрмитаж столь же некомпетентного в музейном деле Б. В. Леграна, который стал очередным директором в конце сентября 1930 года.
Родился он в 1884 году, семнадцати лет вступил в РСДРП, высшее юридическое образование получил в Казанском университете. Во время Первой мировой войны Легран почти три года провел на фронте, дослужившись до чина штабс-капитана. Он принял участие в Октябрьской революции, а в конце ноября был назначен заместителем наркома по военным и морским делам. Затем всю гражданскую войну Легран чередовал идеологическую и юридическую работу: комиссар Петроградского окружного суда, член Реввоенсовета (то есть комиссар) Южного фронта и 10-й армии, председатель Ревтрибунала РСФСР. Затем он побывал полпредом в Армении и Азербайджане, заведующим Ленинградским губотделом Главлита (то есть цензуры), заведующим культотделом Ленинградского губсовета профсоюзов, генеральным консулом СССР в Харбине, заведующим Курским губполитпросветом, заведующим редакцией издательства «Красная панорама». Столь разносторонняя деятельность, в основном на ниве просвещения, позволила Леграну принять и назначение в Эрмитаж: поначалу заместителем Оболенского по научной части, а после его смерти – и директором.
В отличие от четверых своих предшественников Легран сумел продержаться на этом посту более четырех лет. Именно в эти годы Эрмитаж не только потерял часть своих бесценных сокровищ, но и претерпел коренную реорганизацию. Лишь в августе 1934 года Леграна перевели проректором в Академию художеств.
…Мобилизация в «ударную бригаду» прошла весьма успешно. «В строю» оказались очень многие самые известные специалисты Ленинграда и Москвы – Н. П. Сычев, С. К. Исаков, С. П. Яремич, М. К. Глазунов, Н. П. Пахомов, даже очень долго противившийся каким-либо изъятиям С. Н. Тройницкий. Их разослали по столичным и провинциальным музеям, картинным галереям – в Волоколамск и Тверь, Нижний Новгород и Арзамас, Сергиев Посад и Владимир, Ярославль и Кострому, в подмосковные усадьбы.
Специалистов сопровождали, контролируя каждый их шаг, дотошные оценщики, сотрудники «Антиквариата» Тюлин, Житомирский, Н. В. Власов, Т. И. Сорокин – весь наличный состав экспертов. Сопровождали и подтянутые молчаливые люди с голубыми петлицами на армейских гимнастерках. Они следили, чтобы никто не попытался чинить препятствия выполнению столь ответственного правительственного задания.
И все же мнение искусствоведов, даже вошедших в состав «ударной бригады», мнение экспертов «Антиквариата» мало что значило. Решалось все не ими, а людьми, работавшими в заурядном, ничем не примечательном сером доме № 26 – 28 на Варварке, у площади Ногина. Там на втором и третьем этажах располагались внешнеторговые службы страны. Там находился кабинет Хинчука, к которому стекались и регулярные отчеты «Антиквариата», и запросы из Европы от очередного шефа этой конторы Самуэли. Этот коммивояжер обладал поразительно полной информацией чуть ли не о каждом экспонате всех картинных галерей Советского Союза, даже теми сведениями, которые отсутствовали собственно в Главнауке.
Вот несколько выдержек из его деловых до предела посланий-заказов лишь за два месяца 1930 года.
3 января, из Берлина: «Обратите внимание на обязательное выделение картин Нижнего Новгорода, согласно нашей заявке, так как часть этих картин оценивается очень высоко, например, картины Ромни: женский портрет можно продать от 40 до 60 тысяч марок, портрет Воронцовой-Дашковой от 100 до 120 тысяч марок, картину Ребэрна за 50 – 60 тысяч марок».
В тот же день: «Я послал телеграмму в Москву об отправке сюда всех богемских (чешских. – Ю.Ж.) примитивов из Музея изящных искусств».
27 января, из Лондона: «Считаю нецелесообразным возвратить в Союз большинство из икон, бывших на выставке – принадлежащих реставрационным мастерским и разным провинциальным музеям, так как в Союзе можно найти еще такие экспонаты.
По моему мнению, за исключением некоторых, действительно уникальных вещей, надо их отправить в Америку».
28 января, из Лондона: «Я договорился с голландской фирмой „Б. И. Дуйтс“ о поездке их к нам для покупки картин. Фирма хочет ехать приблизительно через три недели вместе с двумя другими фирмами, одна из которых желает купить большое количество дешевых картин стоимостью 10 – 20 фунтов стерлингов каждая, другая фирма заинтересована в крупных объектах, а сама фирма „Дуйтс“ хочет купить больше картин среднего качества. Все три фирмы хотят израсходовать около 50.000 английских фунтов. Сообщите, будет ли подготовлено достаточное количество картин к этому сроку».
5 февраля, из Берлина: «В Лондоне я договорился с большой фирмой „Формаж“ о поездке к нам для покупки старинного оружия (доспехи, плинты и проч.). Фирма эта большая и желает на несколько сот тысяч. По договоренности с Главнаукой оружие должно быть выделено из Эрмитажа в срочном порядке, так как представители фирмы приблизительно через три недели приедут к Вам, прошу для них все подготовить. Бывшее Шереметевское собрание также должно быть приготовлено, хотя восточное оружие меньше интересует фирму».
В тот же день: «В Лондоне я связался с очень большой фирмой „Дженин“, торгующей исключительно дешевыми вещами, здесь же я ознакомился с пражской фирмой „Якубович“, владелец которой в конце месяца приезжает к Вам для покупки большой массы дешевых картин, миниатюр, серебра, ювелирных изделий (пасхальные яйца, кавказские вещи и т. д.), икон, бронзы и т. п.».
6 февраля, из Берлина: «Прошу сообщить, как обстоит дело с выделением скифского золота. Как я Вам сообщал, на этот предмет имеется большой спрос и его можно легко реализовать»[125].
Читая такие послания, трудно усомниться в том, что Самуэли считал себя приказчиком крупной торговой фирмы, складами которой являлись все без исключения музеи Советского Союза. Он стремился во что бы то ни стало выслужиться перед хозяином, Хинчуком, и продемонстрировать ему свой талант продавца, даже в столь тяжелые годы умеющего отыскать покупателей. Не важно на что – на селедку или ценнейшие холсты выдающихся живописцев, – лишь бы продать, как ему казалось, с прибылью. Самуэли даже не подозревал об истинной стоимости (хотя бы на день продажи) того, что он так торопился сбыть.
Но ничего странного в том не было. Дьердь (Георгий) Самуэли родился в 1899 году в Венгрии, в семье заведующего складом фирмы, занимавшейся экспортом хлеба. По окончании гимназии он тоже стал комиссионером. Во время Первой мировой войны Самуэли вынужден был надеть мундир, даже дослужился до чина унтер-офицера, но сумел устроиться подальше от передовой и четыре года провел в интендантстве, на складах имущества австро-венгерской армии.
В дни венгерской революции, осенью 1919 года, он поторопился примкнуть к тем, кто показался ему победителями: вступил в коммунистическую партию, даже добился назначения заместителем начальника политотдела Наркомата внутренних дел. После поражения революции Самуэли оказался в тюрьме, но спустя три года его обменяли и отправили в Советский Союз.
На новой родине Самуэли попытался учиться в Высшем техническом училище, работать конторщиком на электроламповой фабрике, но быстро разочаровывался в не суливших выгодной карьеры профессиях. Нашел он себя, лишь поступив в 1924 году на службу в Наркомат внешней торговли. Сначала стал председателем правления и уполномоченным в Берлине «Рустранзита», затем перешел в «Антиквариат». Там под формальным руководством бывшего рабочего и профессионального революционера Ильина он фактически возглавил это акционерное общество, в то же время занимая посты заместителя экспортного сектора Внешторга, сотрудника торгпредств в Берлине и Лондоне.
Делал заказы на экспонаты картинных галерей не только Самуэли. Тем же занимались и торгпредства – как те, которые прежде не участвовали в распродаже собраний советских музеев, так и уже преуспевшие в этом.
Андреева писала 9 января – в последний раз перед снятием с должности за провал аукциона 1929 года и последующие неудачи: «Мы считали бы желательным присылку французских мастеров XVIII века, по преимуществу красивые женские портреты и галантные сцены, которые сейчас в моде, и первоклассную мебель, имеющуюся в Гатчине»[126].
2 января 1930 года Барабаш, руководитель генуэзского отделения торгпредства СССР в Италии, также информировал о поступившей к нему просьбе одного коллекционера (имени он не назвал), жаждавшего получить возможность купить из экспозиции Эрмитажа одну из двух работ гениального Веласкеса – «Портрет графа Оливареса» или «Папы Иннокентия X». «Указанное лицо, – объяснял Барабаш, – хотело бы получить список еще не проданных картин из Эрмитажа в Ленинграде и других музеев»[127].
Вот по таким заявкам и отправляли в тот или иной музей членов «ударной бригады». А если искусствоведы пытались хотя бы настоять на максимальной оценке реквизируемых произведений искусства, то выслушивали решительную отповедь. Им жестко напоминали, что от них ждут только подтверждения, что данный холст подлинный, а не фальшивка, определения времени создания произведения, имени его автора – не больше.
Вот лишь два рядовых примера из очень многих.
18 февраля 1930 года искусствоведы по требованию «Антиквариата» изъяли из Оружейной палаты огромное количество произведений прикладного искусства. Серебро – так называемый Орловский сервиз, десятки изделий французских ювелиров XVIII века Огюста, Жермена и других – изъяли из собрания точно по известному справочнику «Опись серебра двора его императорского величества». Двухтомнику, составленному А. Е. Фелькерзамом и изданному в 1907 году гофмаршальской частью министерства императорского двора только для специалистов тиражом в 200 экземпляров.
С. Н. Тройницкий, всю жизнь специализировавшийся именно на таких вещах, а теперь вынужденный участвовать в изъятии их ради продажи за рубежом, твердо настаивал: «выделенная» часть собрания стоит никак не меньше 1 300 000 золотых рублей. Он исходил из значимости каждого образца, из места его создателя в истории западноевропейского прикладного искусства. Сотрудников же «Антиквариата» волновала только рыночная стоимость, а цены в период падения настоящего спроса были крайне низкими.
Мнение внешторговцев было категоричным – 680 тысяч, и ни рубля больше. Чтобы разом покончить с ненужным им обсуждением, они написали Хинчуку: «Мы ответили, что так как по договору Главнаука в течение 48 часов должна дать ответ, в случае, если через 48 часов не последует ответа, то предложенные нами лимиты считаются утвержденными. Таким образом, мы считаем предложенные нами лимиты… утвержденными»[128].
Столь же наглядно продемонстрировал «Антиквариат» право сильного и при обследовании музея-усадьбы Архангельское. Очередной разразившийся скандал с хранителями Самуэли излагал так: «Сообщаем, что две книги Тассо нами отправлены в Архангельский музей обратно, а библия в переплете Тувенэна, как не являющаяся для музея необходимой ценностью, нами отправлена в Ленинград»[129].
Чрезвычайные меры подействовали. Поток художественных ценностей, еще недавно служивших украшением многих музеев страны, а теперь ставших просто экспортным товаром, непрерывно тёк в адрес ленинградской конторы «Антиквариата». Стоимость их, по сознательно заниженным оценкам, составила 2 миллиона рублей, и это лишь за изъятое с 1 октября 1929 года по 1 апреля 1930 года[130].
В Ленинграде произведения искусства и памятники старины сортировали: часть уходила в Европу, другая – в США.
Основную часть советского экспорта антиквариата, 60 %, поглощала Германия: на 1 367 065 рублей только за последний квартал 1929 года. Чуть меньше трети – США: за тот же срок туда ушло ценностей на 710 445 рублей. Остальное в те же месяцы оседало в Австрии – на 134 500 рублей, Великобритании – на 47 280 рублей, Финляндии – на 22 300 рублей и во Франции – на 16 550 рублей.
Причины именно такого распределения изъятых «Антиквариатом» ценностей искусства крылись в позиции, занятой тем или иным торгпредством, его готовностью или нежеланием участвовать в подобных коммерческих сделках, отражавшихся на престиже Советского Союза. Активно продолжали поддерживать экспортную политику Внешторга только сотрудники торговых представительств в Берлине и Вене, «Амторга» в Нью-Йорке. Открыто заявили о своем отказе сотрудничать с «Антиквариатом» в какой-либо форме руководители торгпредства в Париже и «Аркоса» Лондоне. Остальные просто уклонялись – молча, без объяснений.
Однако изъятия из государственных музеев даже по новым правилам так и не сделали страну богаче. Экспорт художественных ценностей еще не означал безусловного и быстрого их сбыта, поступлений на счета Госбанка СССР давно обещанной валюты.
Яркое свидетельство тому – переполненный склад в Берлине, арендовавшийся советским торгпредством. К 1 апреля 1930 года там скопилось икон, серебра, табакерок, фарфора, бронзы, мебели – и из только что поступивших партий, и из так и не нашедшего покупателей на аукционах 1928 и 1929 годов – на 2, 45 миллиона марок (более миллиона золотых рублей), а картин – на 800 тысяч марок (400 тысяч золотых рублей)[131]. Все это, в строгом соответствии с установками СТО СССР по экспорту, необходимо было продать в ближайшие три месяца.
Сменивший Андрееву новый заведующий художественно-промышленным отделом торгпредства Д. Евсеев с тревогой отмечал: «Означенный план может быть осуществлен только в том случае, если немедленно, теперь же, будут посланы нам первоклассные вещи. Но даже и в таком случае он не давал твердых гарантий успеха: ведь цены на антиквариат продолжали стремительно падать. Так, подписной комод работы выдающегося краснодеревщика Делорма вместо обычных для него 70 тысяч марок с огромным трудом удалось продать всего за восемь тысяч. Картину Воувермана „Путешественники“ при довольно стабильной стоимости полотен этого мастера в 40 тысяч марок – только за 13 тысяч…»[132]
Уже не надеясь на посредничество фирмы «Рудольф Лепке», советское торгпредство в Берлине с готовностью соглашалось на любые предложения. Передали «Интернационалекунстаукционхауз» для дешевых распродаж на провинциальных аукционах по всей Германии картины и произведения прикладного искусства на 200 тысяч марок, сдали на комиссию ювелирной фирме «Непке» старинные изделия из серебра уже на вес – 600 килограммов.
И все же Внешторг не желал остановиться, продолжая безумные изъятии из музеев. Он по-прежнему настаивал на распродажах – кому угодно, за какую угодно цену, лишь бы не тратить валюту самому: на новые страховки, упаковку, фрахт судов для перевоза назад, в Ленинград, оказавшихся за рубежом произведений искусства.
Почему же явно бездоходные распродажи продолжались?
Ведь происходившее достаточно наглядно демонстрировало: чем больше «Антиквариат» изымает из музеев экспонатов и отправляет за границу, тем стремительнее падают на них цены, все меньше находится покупателей. И никак не убывал долг фирме «Рудольф Лепке».
Воздействие на столь катастрофическую ситуацию оказывали два фактора. Во-первых, углублявшийся с каждым месяцем мировой экономический кризис приводил к неуклонному падению спроса абсолютно на все. Во-вторых, как еще два года назад и предостерегали Тройницкий и Ольденбург, переизбыток на антикварном рынке раритетов весьма серьезно влиял на их стоимость: она падала по мере поступления из СССР все новых и новых партий картин, мебели, бронзы, фарфора, гравюр, книг.