"Ты только послушай. Спроси ее, понимает ли она, что несет", -пожаловалась Шифра Пуа. "Она просто должна все время мне противоречить, вот и все. Она унаследовала эту манеру от семьи своего отца - да будет спокойно ему в раю. Они всегда любили поругаться. Мой папа - да покоится он в мире твой дед как-то сказал: "Ваши талмудические аргументы великолепны, но в конце концов вам каким-то образом почему-то удается доказать, что на пасху разрешено есть хлеб".
"Какое отношение ко всему этому имеет хлеб на пасху? Пожалуйста, мама, сядь. Я не выношу, когда ты стоишь. Она так шатается, что мне кажется, она вот-вот упадет. И падает ведь. Дня не проходит, что бы она хоть раз не упала".
"Что ты еще там обо мне выдумываешь? Я лежу в больнице в Люблине, и смерть стоит у моей кровати. Наконец-то я обрету покой. Вдруг появляется она и зовет меня назад в этот мир. Зачем я тебе понадобилась, если ты все время рассказываешь обо мне небылицы? Умереть хорошо, это радость. Кто попробовал смерти, для того жизнь стала неинтересной. Я думала, она тоже умерла. Вдруг вижу, она жива и пришла меня навестить. Сегодня она отыскала меня, а завтра уже пилит меня, втыкает в меня тысячу иголок. Если бы я рассказала все как есть, то любой решил бы, что у меня не все дома".
"Ничего подобного, мама. Чтобы описать состояние, в котором она была, когда я вывезла ее из Польши, понадобилась бы бочка с чернилами. Но об одном могу сказать с чистой совестью: никто еще не мучил меня так, как она".
"Что такого я тебе сделала, дочка, что ты так говоришь? Ты была тогда здорова - да не коснется тебя злой взгляд! - а я мертва. Я сказала ей прямо: "Я больше не хочу жить. С меня хватит". По она как фурия вцепилась в меня и втащила назад в жизнь. Яростью можно разрушить человека, а можно заставить его жить. Зачем я ей понадобилась? Ей приспичило иметь мать, вот и все. А еще этот ее муж. Леон, он мне не понравился с самого начала. Я посмотрела на него и сразу сказала: "Дочка, это шарлатан". У человека всегда написано на лбу, кто он, надо только уметь прочесть Моя дочь читает самые сложные книги, но когда речь заходит о людях, она не может отличить руки от ноги. Вот она и осталась на мели - вечная соломенная вдова!"
"Я хочу выйти замуж, я не хочу ждать развода".
"Что?! Мы пока что еще евреи, а не гои. Что там твое жаркое? Сколько оно будет стоять на огне? Мясо же обуглится. Дай я посмотрю. Господи Боже мой! Там же не осталось ни капли воды. Нельзя на нее положиться! Я же чувствовала, что горит. Они сделали из меня инвалида, эти черти, но ощущать запахи я еще могу! Где у тебя твои глаза? Ты прочла слишком много ни на что не годных книг! О, Господи, сжалься надо мной!"
3.
Маша курила во время еды. Съев немного, она затягивалась. Она откусывала чуть-чуть и отодвигала тарелку, но Герман придвигал ее обратно и заставлял Машу есть. "Представь, что ты на сеновале в Липске, и твоя крестьянка приготовила тебе кусок свинины. Откуда нам знать, что нас ждет завтра? Это может случиться снова каждый день. Убивать евреев - дело совершенно естественное. Евреев надо убивать - это воля Божья".
"Дочь, ты разбиваешь мне сердце".
"Но это правда! Папа всегда говорил, что все исходит от Бога. И ты тоже так говоришь, мама. И если Бог допустил уничтожение евреев Европы, то какие основания думать, что он воспрепятствует уничтожению евреев Америки? Бога это не волнует. Он такой. Правильно, Герман?"
"Кто знает?"
"У тебя на все один ответ: "Кто знает?" Кто-то должен знать! Если Бог всемогущ и может все, то тогда Он должен был вступиться за свой избранный народ. А если он тихо сидит на небесах, то тогда это значит, что вся эта куча дерьма его не волнует.
"Дочка, ты оставишь Германа наконец в покое? Сначала у тебя подгорает мясо, а потом ты так пробуравливаешь его вопросами, что он едва может есть".
"Это ничего", - сказал Герман. "Я хотел бы знать ответ. Может быть, страдание - атрибут Бога. Если предположить, что Бог - это все, то тогда и мы Бог, и если я бью тебя, то это означает, что я бью Бога".
"Зачем Богу бить самого себя? Ешь. Не оставляй на тарелке. Это твоя философия? Если еврей - Бог, и нацист - тоже Бог, то тогда нам лучше больше не разговаривать. Мама испекла пирог. Я тебе отрежу кусок".
"Дочь, сначала он должен выпить компот".
"Какая разница, что он съест сначала. В желудке все равно все перемешается. Ты настоящий деспот. Ну, хорошо, принесу ему компот".
"Я прошу вас, не ссорьтесь из-за меня. Что я съем сначала - не имеет значения. Если вы не переносите друг друга, то какой тогда вообще может быть мир? Тогда двое последних людей на Земле прикончат друг друга".
"А ты в этом сомневаешься?", - спросила Маша. "Я нет. Они будут стоять один против другого с атомными бомбами в руках и умирать с голоду, потому что не отпустят друг друга поесть. Если один все-таки рискнет перекусить, второй сбросит бомбу. Папа всегда брад меня с собой в кино. Она ненавидит кино", - Маша кивнула на мать, - "но папа дико им увлекался. Он говорил, что в кино забываешь все заботы. Теперь я им не интересуюсь, а тогда любила ходить. Я сидела рядом с папой, и он разрешал мне держать его трость. Когда папа покидал Варшаву - это было в день, когда все мужчины уходили по Пражскому мосту - он показал на свою трость и сказал: "До тех пор, пока она со мной, со мной ничего не случится". Но почему я рассказываю об этом? Ах, да! В одном фильме были два оленя, которые бились за самку. Они били друг друга рогами до тех пор, пока один не упал замертво. Другой тоже был уже полумертвый. Все это время олениха спокойно щипала травку, так, как будто ее все это не касается. Я была еще ребенок - во втором классе гимназии. Я тогда подумала, что если Бог вложил так много жестокости в невинного зверя, то дело безнадежно. В лагерях я часто вспоминала этот фильм. Он научил меня ненавидеть Бога".
"Дочка, ты не должна так говорить".
"Я много чего не должна. Принеси компот!"
"Как мы можем обнаглеть до того, чтобы желать понять Бога?"
Шифра Пуа пошла к плите.
"Слушай, ты не должна так много ругаться с ней. Если бы моя мать была жива, я бы не спорил с ней".
"Ты решил меня учить? В конце концов это я живу с ней - а не ты. Ты пять дней в неделю проводишь со своей крестьянкой, а когда наконец приезжаешь сюда, то читаешь мне нотации. Она выводит меня из себя своей набожностью и тупоумием. Если Бог так справедлив, почему она делает такое лицо, когда суп варится не так быстро, как ей хочется? Если тебе интересно услышать мое мнение, то я скажу тебе: для нее материальный мир важнее, чем для любого атеиста. Сначала она заставляла меня выйти за Леона Тортшинера, потому что он всегда приносил кексы для нее. А потом она принялась искать у него недостатки - Бог знает, почему. Какая вообще разница, за кого я вышла? Какое значение это может иметь, после всего, что я вынесла? Но скажи, как дела у твоей маленькой крестьянки? Ты снова сказал ей, что едешь торговать книгами?"
"Что же еще?"
"И где ты сегодня?"
"В Филадельфии".
"Что будет, если она узнает о нас?"
"Она никогда не узнает".
"Не говори. Что-нибудь подобное всегда может случиться".
"Будь уверена, разлучить нас ей не удастся".
"Я в этом вовсе не уверена. Если ты сумел провести так много времени с неграмотной дурой, значит, у тебя нет потребности в чем-либо лучшем. И что за удовольствие делать грязную работу для этого бредового рабби? Сделайся сам рабби и неси бред под своим собственным именем".
"Этого я не могу".
"Ты все еще прячешься на своем сеновале, вот правда!"
"Да, это правда. Бывают солдаты, которые могут сбросить бомбу на город, и бомба убьет тысячу человек, но убить курицу - с этим они не справятся. До тех пор, пока я не вижу читателя, которого обманываю, и он меня не видит - я могу это выдержать. Кроме того, то, что я пишу для рабби, не причиняет никакого вреда. Наоборот".
"Это что, значит, что ты не обманщик?"
"Нет, обманщик. А теперь хватит об этом!"
Шифра Пуа вернулась к столу. "Вот компот. Подожди, пусть остынет. Что она еще говорит обо мне, моя дочь? Ее послушать, так можно подумать, что я ее злейший враг".
"Мама, ты же знаешь поговорку: "Боже, защити меня от моих друзей, а от врагов я защищусь сам".
"Я видела, как ты защищаешься от твоих врагов. Но, конечно, раз я жива после того, как они уничтожили мою семью и мой народ -- значит, ты права. Ты одна за это отвечаешь, Маша. Если бы не ты, я бы сейчас покоилась в мире".
4.
Герман пошел в свою комнату. Это было узкое помещение с одним окном, выходившим в маленький двор. Там, внизу, росла трава и чахлое дерево. Кровать была не убрана. Книги, рукописи и обрывки бумаги с каракулями Германа были разбросаны повсюду в беспорядке.
Также как Маше нужно было все время держать сигарету между пальцев, Герману нужно было держать в руке ручку или карандаш. Он писал и делал записи даже на сеновале в Липске, когда сквозь щели в крыше пробивалось достаточно света. Писал он очень красиво и украшал буквы завитками. Он рисовал странных существ с оттопыренными ушами, длинными носами и круглыми глазами и окружал их трубами, рогами и змеями Он писал даже во сне - на желтоватой бумаге, витиеватым почерком, записывал смесь из историй, каббалистических откровений и научных открытий. Иногда он просыпался от судороги в руке - судороги, происходившей от того, что он слишком много писал.
Комната Германа была под самой крышей, и поэтому летом в ней всегда было жарко. Жары не было только рано утром, пока не встало солнце. Густая копоть влетала в открытое окно. Хотя Маша часто меняла простыни и наволочки, постельное белье все время казалось грязным. В полу были дыры, и ночью Герман слышал, как под досками скребутся мыши. Маша не раз ставила мышеловку, но слышать звуки предсмертной борьбы пойманных мышей - это было для Германа слишком тяжелым испытанием. Он вставал и освобождал их. Очутившись в своей комнате, Герман тут же вытянулся на кровати. В его теле бушевали боли. Он страдал от ревматизма и ишиаса; иногда ему казалось, что у него опухоль в позвоночнике. У него не хватало терпения ходить по врачам, к тому же он им не доверял. Годы гитлеризма оставили в нем усталость, которая никогда не покидала его - он не чувствовал усталость только когда занимался любовью с Машей. После еды у него болел желудок. От каждого маленького сквозняка он подхватывал насморк. Горло у него часто воспалялось, и он ходил охрипшим. Что-то ныло у него в ухе - гнойник или нарост. Одного только у него не бывало: температуры.
Был вечер, но небо еще было светлым. Одна-единственная звезда сияла в вышине, голубая и зеленая, близкая и далекая, настолько яркая и интенсивная, что он и не знал, что думать о ней. Из некой точки в пространстве луч сбегал Герману прямо в глаз. Это небесное тело (если это было тело) подмигивало от смеха и радости; оно смеялось над физической и духовной малостью существа, обладавшего одним талантом - страдать.
Дверь открылась, и вошла Маша. В полумраке ее лицо казалось мозаикой теней. Ее глаза мерцали, между губ была сигарета.
Герман не раз предупреждал ее, что в один прекрасный день она, со своими сигаретами, устроит пожар. "Я сгорю так или иначе - раньше или позже", - всегда отвечала она. Сейчас она стояла в двери и курила. Жар сигареты на мгновенье фантастически высветил ее лицо. Потом она убрала со стула книгу и журнал и села. Она сказала: "Господи, здесь жарко как в аду".
Несмотря на жару, Маша не раздевалась до тех пор, пока ее мать не шла спать. Что бы все выглядело правдоподобно, она постелила на софе в большой комнате.
Меир Блох, отец Маши, считал себя неверующим, но Шифра Пуа твердо держалась правил веры. Ее пища была кошерной. В праздники, направляясь в синагогу, она надевала парик. Она требовала, чтобы по субботам Меир Блох соблюдал обряды и пел гимны, а он после трапезы любил запираться в своем кабинете и писать стихи на иврите.
Гетто, концлагерь, лагерь для переселенцев смягчили строгие нравы матери и дочери. В немецком пересыльном лагере, где Шифра Пуа и Маша побывали после воины, мужчины и женщины, не таясь, соединялись друг с другом. Когда Маша вышла за Леона Тортшинера, Шифра Пуа спала с ними в одной комнате, отделенная от дочери и зятя одной только ширмой.
Шифра Пуа говорила, что душа, как и тело, способна вынести ограниченное количество ударов; потом она перестает чувствовать боль. В Америке ее набожность возросла. Она молилась трижды в день, часто ходила с платком, наброшенным на волосы, исполняла обряды, которые никогда не исполняла в Варшаве. В душе она продолжала жить рядом с теми, кого удушили газом или замучили. Она постоянно зажигала наполненные парафином стаканы - свечи в память о друзьях и родных. В еврейских газетах она читала только воспоминания тех, кто пережил гетто и концлагеря. Она экономила на еде, что бы покупать книги о Майданеке, Треблинке и Освенциме.
Многие беженцы говорили, что со временем все забудется, но ни Шифра Пуа, ни Маша забыть не могли. Наоборот, чем дальше оказывались они от жертв, унесенных катастрофой, тем ближе они оказывались к ним. Маша упрекала мать за то, что она беспрерывно оплакивает мертвых, но когда мать умолкала, тогда Маша начинала оплакивать их сама. Когда Маша говорила о гнусностях, совершенных немцами, она подбегала к мезузе[1] и плевала на нее.
Шифра Пуа щипала себя за щеки: "Плюй, дочь, греши! Одну катастрофу мы пережили здесь, следующую переживем там!" И она показывала на небо.
То, что Маша рассталась с Леоном Тортшинером, и то, что у нее был роман с Германом Бродером, мужем нееврейки - все это было для Шифры Пуа продолжением кошмара, начавшегося в 1939 году; казалось, кошмар никогда не кончится. Но она все-таки привязалась к Герману и называла его "дитя мое". Она восхищалась его знанием иудаизма.
Каждый день она молила Всевышнего о том, чтобы он заставил Леона Тортшинера дать Маше развод, Германа уйти от его жены-нееврейки, а ей Шифре Пуа, дал бы увидеть свадьбу дочери. Но все складывалось так, что подобную награду она вряд ли получит. Шифра Пуа считала, что виновата сама: она бунтовала против своих родителей, плохо ухаживала за Меиром и мало заботилась о Маше, когда та еще была подростком и еще можно было вселить в нее страх Божий. А своим величайшим грехом она считала то, что осталась в живых , когда так много невинных мужчин и женщин умерли смертью мучеников.
Шифра Пуа на кухне мыла посуду и бормотала что-то. Казалось, она спорит с кем-то невидимым. Она потушила и снова зажгла свет. Она продекламировала молитву, которую произносят перед сном, приняла таблетку снотворного и наполнила грелку водой. Шифра Пуа страдала от сердечных болей, болей в печени, почках и легких. Каждые несколько месяцев она впадала в кому, и врачи сдавались, но всякий раз она медленно приходила в себя. Маша прислушивалась к каждому ее движению и всегда была готова бежать на помощь. Мать и дочь очень любили друг друга, но ругались по тысяче разных поводов. Раздражение Шифры Пуа восходило еще к тем временам, когда был жив Меир Блох. У него якобы был платонический роман с Машиной учительницей, поэтессой, писавшей стихи на иврите. Маша шутила, что сия любовь воспламенилась от спора, возникшего по поводу какого-нибудь правила древнееврейской грамматики, - ничего более там не было. Но Шифра Пуа не могла простить Меиру даже этой маленькой неверности.
В комнате Шифры Пуа теперь было темно, но Маша все еще сидела на стуле в комнате Германа и курила сигарету за сигаретой. Герман знал, что Маша придумывает какую-нибудь необычную историю, которую расскажет во время их любовной игры. Маша сравнивала себя с Шахерезадой. Поцелуи, ласки, страстные объятия всегда сопровождались у нее историями из времен гетто, лагерей и скитаний по руинам Польши. В каждой такой истории ее преследовали мужчины: в бункерах, в лесах, в больнице, где она работала медсестрой.
У Маши была богатая коллекция историй. Могло показаться, что она придумывает их, но Герман знал, что она не лжет. Потрясающие вещи случались с людьми после освобождения. Мораль всех ее историй состояла в том, что если Божий замысел был улучшить свой избранный народ посредством гитлеровских репрессий - то этот замысел Ему не удался. Религиозных евреев нацисты уничтожили почти полностью. Неверующие евреи, которым удалось спастись, за редким исключением ничему не научились из опыта террора. Маша хвасталась и одновременно исповедовалась. Герман просил ее не курить в постели, но она целовала его и пускала ему кольца дыма в лицо. Пепел падал на наволочку. Она жевала резинку, уплетала шоколад, пила кока-колу. Она приносила Герману из кухни что-нибудь поесть. Ее любовная игра была не просто то самое, что происходит между мужчиной и женщиной, совершающими половой акт; это был ритуал, часто длившийся до предрассветных сумерек. Герман вспоминал о стариках, которые рассказывали о бегстве из Египта до тех пор, пока на небе не восходила утренняя звезда.
Многие из героев и героинь, населявших Машины трагедии, были убиты, умерли от эпидемий или застряли в Советской России. Другие осели в Канаде, в Израиле, в Нью-Йорке. Однажды Маша вышла в булочную купить пирог, и вдруг выяснилось, что булочник - бывший капо. Беженцы узнавали ее в кафетерии на Тремонт-авеню, где она работала кассиршей. Многие разбогатели в Америке открыли фабрики, отели, супермаркеты. Вдовцы взяли себе новых жен, жены новых мужей. Молодые женщины, потерявшие детей, заводили новых детей в новых браках. Мужчины, спекулировавшие в нацистской Германии на черном рынке, женились на немецких девушках, некоторые из которых были дочерями и сестрами нацистов. Никто не искупил своих грехов - ни преступник, ни жертва. Тоже самое было, например, с Леоном Тортшинером.
Маша никогда не уставала рассказывать о Леоне Тортшинере и его проделках. Он был все сразу: маниакальный лжец, алкоголик, хвастун, сексуально-помешанный тип, игрок, готовый проиграть последнюю рубашку. На свадьбу, которую Маша и ее мать устраивали на последние пфенниги, он пригласил свою любовницу. Он красил волосы; он бесстыдно присвоил себе докторскую степень. Он одновременно состоял в сионистской ревизионистской партии и в коммунистической партии. Нью-йоркский судья, который в полном соответствии с законом разрешил Маше расстаться с ним, присудил ей алименты - пятнадцать долларов в неделю, но до сего дня Леон Тортшинер не заплатил ни цента. Наоборот, он не брезговал ничем, что бы вытянуть из нее деньги. Он по-прежнему звонил ей, писал письма и умолял ее вернуться к нему.
Много раз Герман брал с Маши слово, что они не будут не спать так долго. Утром им надо было на работу. Но Маше, казалось, сон не нужен. Она могла подремать несколько минут - и проснуться свежей. Ее мучили кошмары. Она кричала во сне, разговаривала по-немецки, по-русски, по-польски. Мертвые являлись ей и изливали душу. Она брала настольную лампу и показывала Герману шрамы, которые мертвые оставили на ее руках, грудях и бедрах. Однажды во сне ей явился отец и прочел стихотворение, которое он написал в ином мире. Одно четверостишие запало ей в память, и она прочитала его Герману.
Хотя у Маши и у самой были в прошлом любовные истории, она не могла простить Герману его прежних отношений с женщинами - даже с теми, которых уже не было в живых. Любил ли он Тамару, мать его детей? Привлекало ли Тамарино тело Германа сильнее, чем ее, Машино? В чем именно состояла эта привлекательность? Прекрасно, а что было у него со студенткой романской филологии, девушкой с длинной косой? А Ядвига? Действительно ли она такая холодная, как он говорит? А что будет, если Ядвига вдруг умрет - и что, если покончит жизнь самоубийством? Если Маше суждено умереть, сколько времени он будет помнить ее? И через сколько времени найдет другую? И если бы он хоть раз в жизни ответил ей честно!
"Через сколько времени ты найдешь другого?", - спросил Герман.
"Я больше никогда никого не стану искать".
"Это правда?"
"Да, черт тебя возьми, святая правда". И поцелуй ее был долгим и страстным. В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как под полом скребется мышь.
Маша обладала гибкостью акробатки. Она пробуждала в Германе желания и силы, о которых он и не подозревал. Каким-то мистическим образом она умела во время месячных останавливать кровотечение. Хотя ни Маша, ни Герман не были извращенцами, они бесконечно говорили друг с другом о ненормальных сексуальных отношениях. Испытывала бы она наслаждение, пытая нациста-убийцу? Спала бы она с женщинами, если бы все мужчины вдруг исчезли? Мог бы Герман превратиться в гомосексуалиста? Смог бы соединиться со зверем, если бы все люди на Земле умерли? Только тогда, когда у него начался роман с Машей, Герман осознал, почему соединение мужского и женского так важно в Каббале.
Иногда, когда на Германа находила охота сочинить новую метафизику или даже новую религию, он все основывал на притяжении между полами. В начале было сладострастие. Суть божественного, так же как и человеческого желание. Гравитация, свет, магнетизм, мысль - это, возможно, аспекты одного и того же универсального желания. Страдание, пустота, тьма - не более чем прерыв в космическом оргазме, интенсивность которого все возрастает...
5.
Сегодня Маша работала в кафетерии в утреннюю смену. Герман долго спал; было без четверти одиннадцать, когда он проснулся. Светило солнце, и в открытое окно он слышал пение птиц и громыхание грузовика. В соседней комнате Шифра Пуа читала еврейские газеты и глубоко вздыхала о страданиях евреев и о людской жестокости вообще. Герман пошел в ванную, побрился и искупался. Вся его одежда была в квартире на Кони Айленд, но здесь, в Бронксе, у него тоже было несколько рубашек, носовых платков и немного нижнего белья. Шифра Пуа постирала и погладила ему рубашку. Она вела себя с ним, как теща. Он еще не оделся, а она уже готовила ему омлет; специально для него она купила землянику. Герман чувствовал, что Шифра Пуа заботится о нем, но перспектива завтракать с ней приводила его в растерянность. Она настояла на том, что бы он вымыл руки в соответствии с ортодоксальным ритуалом - поливая их водой из глиняного кувшина. Поскольку Маши не было дома, она подала ему его шляпу, чтобы он надел ее, произнося во время мытья рук молитву, а потом и вторую, благословляющую стол.
Кивая и бормоча, она сидела напротив него за столом. Герман знал, что она думала: в лагерях и помыслить нельзя было о такой трапезе, как эта. Там люди рисковали жизнью за кусок хлеба, за картофелину. Когда Шифра Пуа брала в руки кусок хлеба, ей казалось, что она касается чего-то святого. Она осторожно откусила. Взгляд ее темных глаз был виноватый. Как она могла позволять себе радоваться Божьему дару, если так много богобоязненных евреев умерли от голода? Шифра Пуа утверждала часто, что Он оставил ее в живых за грехи ее. Она благословляла души благочестивых евреев, которых Бог забрал к себе.
"Ешь все, Герман. Оставлять нельзя".
"Спасибо. Отличный омлет".
"Как он может быть плохим? Свежие яйца, свежее масло. Америка - дай ей Бог долгих лет жизни - переполнена хорошими вещами. Будем надеяться, что нас не лишат всего этого за наши грехи. Подожди, я принесу кофе".
На кухне, наливая кофе, Шифра Пуа разбила чашку. Она постоянно била посуду. Маша ругала ее, и Шифра Пуа стыдилась своей неловкости. Зрение у нее было уже не такое хорошее. Раньше, заверила она Германа, она никогда ничего не била, но после лагерей она превратилась в комок обнаженных нервов. Только Бог в небесах знает, как она страдает, как мучают ее кошмары. Как можно жить, если все время вспоминаешь о том, что было? Вот как раз сейчас, стоя у плиты, она внутренним взором увидела молодую еврейскую девушку, которая голая балансировала на балке над навозной ямой. Вокруг стояли группы немцев, украинцев, литовцев, которые заключали между собой пари, как долго она там выстоит. Они выкрикивали оскорбления ей и ее народу. Полупьяные, они стояли там и глядели на нее до тех пор, пока эта восемнадцатилетняя красавица, эта дочь раввинов и почтенных евреев, не потеряла равновесия и не упала в навоз.
Шифра Пуа рассказывала Герману о сотнях подобных случаев. Именно это воспоминание послужило причиной того, что она разбила чашку Герман пошел на кухню, чтобы помочь ей собрать осколки, но она не разрешила ему. Он же мог Боже упаси! - порезать палец. Она подмела осколки и принесла ему кофе. У него часто возникало чувство, что все, чего она касалось, наполнялось святостью. Он пил свое кофе и ел кусок пирога, которой она испекла специально для него (ей самой врач прописал строгую диету). Он погрузился в мысли, которые думал много лет и которые были так близки ему, что их нельзя было выразить словами.
Сегодня Герману не надо идти в контору. Маша заканчивала работу в двенадцать, и он пошел за ней в кафетерий. Этим летом она впервые должна была получить отпуск - на одну неделю. Она мечтала о том, что бы куда-нибудь поехать с ним - но куда? Герман прошел по Тремонт-авеню к кафетерию. Он шел мимо магазинов, которые продавали модные вещи, дамское белье, писчебумажные принадлежности. Продавцы и продавщицы сидели и ждали покупателей, точно так же, как в Живкове. Супермаркеты разорили множество маленьких магазинов. То тут, то там на двери висела табличка: сдается. Всегда есть кто-то, кто хочет начать заново, кто готов искать свое счастье.
Герман вошел в кафетерий через вертящиеся двери и увидел Машу. Вот стоит она - дочь Меира Блоха и Шифры Пуа - выдает чеки, считает деньги, продает жевательную резинку и сигареты. Она заметила его и улыбнулась. Судя по часам, висевшим в кафетерии, Маша должна была работать еще двадцать минут. Герман сел за стол. Он предпочитал столы, стоящие у стены или, еще лучше, в углах, так, чтобы никто не мог подойти к нему сзади. Несмотря на то, что он плотно позавтракал, он взял у стойки чашку кофе и немного рисового пудинга. Он все равно никогда не прибавит в весе. Как будто какой-то огонь пожирал в нем все. Издалека он наблюдал за Машей. Солнце светило в окно, но лампы все равно горели. За соседними столами мужчины совершенно открыто читали еврейские газеты. Им не надо было прятаться. Герману это казалось чудом. "Как долго это может продолжаться?", - спросил он себя.
"Какое отношение ко всему этому имеет хлеб на пасху? Пожалуйста, мама, сядь. Я не выношу, когда ты стоишь. Она так шатается, что мне кажется, она вот-вот упадет. И падает ведь. Дня не проходит, что бы она хоть раз не упала".
"Что ты еще там обо мне выдумываешь? Я лежу в больнице в Люблине, и смерть стоит у моей кровати. Наконец-то я обрету покой. Вдруг появляется она и зовет меня назад в этот мир. Зачем я тебе понадобилась, если ты все время рассказываешь обо мне небылицы? Умереть хорошо, это радость. Кто попробовал смерти, для того жизнь стала неинтересной. Я думала, она тоже умерла. Вдруг вижу, она жива и пришла меня навестить. Сегодня она отыскала меня, а завтра уже пилит меня, втыкает в меня тысячу иголок. Если бы я рассказала все как есть, то любой решил бы, что у меня не все дома".
"Ничего подобного, мама. Чтобы описать состояние, в котором она была, когда я вывезла ее из Польши, понадобилась бы бочка с чернилами. Но об одном могу сказать с чистой совестью: никто еще не мучил меня так, как она".
"Что такого я тебе сделала, дочка, что ты так говоришь? Ты была тогда здорова - да не коснется тебя злой взгляд! - а я мертва. Я сказала ей прямо: "Я больше не хочу жить. С меня хватит". По она как фурия вцепилась в меня и втащила назад в жизнь. Яростью можно разрушить человека, а можно заставить его жить. Зачем я ей понадобилась? Ей приспичило иметь мать, вот и все. А еще этот ее муж. Леон, он мне не понравился с самого начала. Я посмотрела на него и сразу сказала: "Дочка, это шарлатан". У человека всегда написано на лбу, кто он, надо только уметь прочесть Моя дочь читает самые сложные книги, но когда речь заходит о людях, она не может отличить руки от ноги. Вот она и осталась на мели - вечная соломенная вдова!"
"Я хочу выйти замуж, я не хочу ждать развода".
"Что?! Мы пока что еще евреи, а не гои. Что там твое жаркое? Сколько оно будет стоять на огне? Мясо же обуглится. Дай я посмотрю. Господи Боже мой! Там же не осталось ни капли воды. Нельзя на нее положиться! Я же чувствовала, что горит. Они сделали из меня инвалида, эти черти, но ощущать запахи я еще могу! Где у тебя твои глаза? Ты прочла слишком много ни на что не годных книг! О, Господи, сжалься надо мной!"
3.
Маша курила во время еды. Съев немного, она затягивалась. Она откусывала чуть-чуть и отодвигала тарелку, но Герман придвигал ее обратно и заставлял Машу есть. "Представь, что ты на сеновале в Липске, и твоя крестьянка приготовила тебе кусок свинины. Откуда нам знать, что нас ждет завтра? Это может случиться снова каждый день. Убивать евреев - дело совершенно естественное. Евреев надо убивать - это воля Божья".
"Дочь, ты разбиваешь мне сердце".
"Но это правда! Папа всегда говорил, что все исходит от Бога. И ты тоже так говоришь, мама. И если Бог допустил уничтожение евреев Европы, то какие основания думать, что он воспрепятствует уничтожению евреев Америки? Бога это не волнует. Он такой. Правильно, Герман?"
"Кто знает?"
"У тебя на все один ответ: "Кто знает?" Кто-то должен знать! Если Бог всемогущ и может все, то тогда Он должен был вступиться за свой избранный народ. А если он тихо сидит на небесах, то тогда это значит, что вся эта куча дерьма его не волнует.
"Дочка, ты оставишь Германа наконец в покое? Сначала у тебя подгорает мясо, а потом ты так пробуравливаешь его вопросами, что он едва может есть".
"Это ничего", - сказал Герман. "Я хотел бы знать ответ. Может быть, страдание - атрибут Бога. Если предположить, что Бог - это все, то тогда и мы Бог, и если я бью тебя, то это означает, что я бью Бога".
"Зачем Богу бить самого себя? Ешь. Не оставляй на тарелке. Это твоя философия? Если еврей - Бог, и нацист - тоже Бог, то тогда нам лучше больше не разговаривать. Мама испекла пирог. Я тебе отрежу кусок".
"Дочь, сначала он должен выпить компот".
"Какая разница, что он съест сначала. В желудке все равно все перемешается. Ты настоящий деспот. Ну, хорошо, принесу ему компот".
"Я прошу вас, не ссорьтесь из-за меня. Что я съем сначала - не имеет значения. Если вы не переносите друг друга, то какой тогда вообще может быть мир? Тогда двое последних людей на Земле прикончат друг друга".
"А ты в этом сомневаешься?", - спросила Маша. "Я нет. Они будут стоять один против другого с атомными бомбами в руках и умирать с голоду, потому что не отпустят друг друга поесть. Если один все-таки рискнет перекусить, второй сбросит бомбу. Папа всегда брад меня с собой в кино. Она ненавидит кино", - Маша кивнула на мать, - "но папа дико им увлекался. Он говорил, что в кино забываешь все заботы. Теперь я им не интересуюсь, а тогда любила ходить. Я сидела рядом с папой, и он разрешал мне держать его трость. Когда папа покидал Варшаву - это было в день, когда все мужчины уходили по Пражскому мосту - он показал на свою трость и сказал: "До тех пор, пока она со мной, со мной ничего не случится". Но почему я рассказываю об этом? Ах, да! В одном фильме были два оленя, которые бились за самку. Они били друг друга рогами до тех пор, пока один не упал замертво. Другой тоже был уже полумертвый. Все это время олениха спокойно щипала травку, так, как будто ее все это не касается. Я была еще ребенок - во втором классе гимназии. Я тогда подумала, что если Бог вложил так много жестокости в невинного зверя, то дело безнадежно. В лагерях я часто вспоминала этот фильм. Он научил меня ненавидеть Бога".
"Дочка, ты не должна так говорить".
"Я много чего не должна. Принеси компот!"
"Как мы можем обнаглеть до того, чтобы желать понять Бога?"
Шифра Пуа пошла к плите.
"Слушай, ты не должна так много ругаться с ней. Если бы моя мать была жива, я бы не спорил с ней".
"Ты решил меня учить? В конце концов это я живу с ней - а не ты. Ты пять дней в неделю проводишь со своей крестьянкой, а когда наконец приезжаешь сюда, то читаешь мне нотации. Она выводит меня из себя своей набожностью и тупоумием. Если Бог так справедлив, почему она делает такое лицо, когда суп варится не так быстро, как ей хочется? Если тебе интересно услышать мое мнение, то я скажу тебе: для нее материальный мир важнее, чем для любого атеиста. Сначала она заставляла меня выйти за Леона Тортшинера, потому что он всегда приносил кексы для нее. А потом она принялась искать у него недостатки - Бог знает, почему. Какая вообще разница, за кого я вышла? Какое значение это может иметь, после всего, что я вынесла? Но скажи, как дела у твоей маленькой крестьянки? Ты снова сказал ей, что едешь торговать книгами?"
"Что же еще?"
"И где ты сегодня?"
"В Филадельфии".
"Что будет, если она узнает о нас?"
"Она никогда не узнает".
"Не говори. Что-нибудь подобное всегда может случиться".
"Будь уверена, разлучить нас ей не удастся".
"Я в этом вовсе не уверена. Если ты сумел провести так много времени с неграмотной дурой, значит, у тебя нет потребности в чем-либо лучшем. И что за удовольствие делать грязную работу для этого бредового рабби? Сделайся сам рабби и неси бред под своим собственным именем".
"Этого я не могу".
"Ты все еще прячешься на своем сеновале, вот правда!"
"Да, это правда. Бывают солдаты, которые могут сбросить бомбу на город, и бомба убьет тысячу человек, но убить курицу - с этим они не справятся. До тех пор, пока я не вижу читателя, которого обманываю, и он меня не видит - я могу это выдержать. Кроме того, то, что я пишу для рабби, не причиняет никакого вреда. Наоборот".
"Это что, значит, что ты не обманщик?"
"Нет, обманщик. А теперь хватит об этом!"
Шифра Пуа вернулась к столу. "Вот компот. Подожди, пусть остынет. Что она еще говорит обо мне, моя дочь? Ее послушать, так можно подумать, что я ее злейший враг".
"Мама, ты же знаешь поговорку: "Боже, защити меня от моих друзей, а от врагов я защищусь сам".
"Я видела, как ты защищаешься от твоих врагов. Но, конечно, раз я жива после того, как они уничтожили мою семью и мой народ -- значит, ты права. Ты одна за это отвечаешь, Маша. Если бы не ты, я бы сейчас покоилась в мире".
4.
Герман пошел в свою комнату. Это было узкое помещение с одним окном, выходившим в маленький двор. Там, внизу, росла трава и чахлое дерево. Кровать была не убрана. Книги, рукописи и обрывки бумаги с каракулями Германа были разбросаны повсюду в беспорядке.
Также как Маше нужно было все время держать сигарету между пальцев, Герману нужно было держать в руке ручку или карандаш. Он писал и делал записи даже на сеновале в Липске, когда сквозь щели в крыше пробивалось достаточно света. Писал он очень красиво и украшал буквы завитками. Он рисовал странных существ с оттопыренными ушами, длинными носами и круглыми глазами и окружал их трубами, рогами и змеями Он писал даже во сне - на желтоватой бумаге, витиеватым почерком, записывал смесь из историй, каббалистических откровений и научных открытий. Иногда он просыпался от судороги в руке - судороги, происходившей от того, что он слишком много писал.
Комната Германа была под самой крышей, и поэтому летом в ней всегда было жарко. Жары не было только рано утром, пока не встало солнце. Густая копоть влетала в открытое окно. Хотя Маша часто меняла простыни и наволочки, постельное белье все время казалось грязным. В полу были дыры, и ночью Герман слышал, как под досками скребутся мыши. Маша не раз ставила мышеловку, но слышать звуки предсмертной борьбы пойманных мышей - это было для Германа слишком тяжелым испытанием. Он вставал и освобождал их. Очутившись в своей комнате, Герман тут же вытянулся на кровати. В его теле бушевали боли. Он страдал от ревматизма и ишиаса; иногда ему казалось, что у него опухоль в позвоночнике. У него не хватало терпения ходить по врачам, к тому же он им не доверял. Годы гитлеризма оставили в нем усталость, которая никогда не покидала его - он не чувствовал усталость только когда занимался любовью с Машей. После еды у него болел желудок. От каждого маленького сквозняка он подхватывал насморк. Горло у него часто воспалялось, и он ходил охрипшим. Что-то ныло у него в ухе - гнойник или нарост. Одного только у него не бывало: температуры.
Был вечер, но небо еще было светлым. Одна-единственная звезда сияла в вышине, голубая и зеленая, близкая и далекая, настолько яркая и интенсивная, что он и не знал, что думать о ней. Из некой точки в пространстве луч сбегал Герману прямо в глаз. Это небесное тело (если это было тело) подмигивало от смеха и радости; оно смеялось над физической и духовной малостью существа, обладавшего одним талантом - страдать.
Дверь открылась, и вошла Маша. В полумраке ее лицо казалось мозаикой теней. Ее глаза мерцали, между губ была сигарета.
Герман не раз предупреждал ее, что в один прекрасный день она, со своими сигаретами, устроит пожар. "Я сгорю так или иначе - раньше или позже", - всегда отвечала она. Сейчас она стояла в двери и курила. Жар сигареты на мгновенье фантастически высветил ее лицо. Потом она убрала со стула книгу и журнал и села. Она сказала: "Господи, здесь жарко как в аду".
Несмотря на жару, Маша не раздевалась до тех пор, пока ее мать не шла спать. Что бы все выглядело правдоподобно, она постелила на софе в большой комнате.
Меир Блох, отец Маши, считал себя неверующим, но Шифра Пуа твердо держалась правил веры. Ее пища была кошерной. В праздники, направляясь в синагогу, она надевала парик. Она требовала, чтобы по субботам Меир Блох соблюдал обряды и пел гимны, а он после трапезы любил запираться в своем кабинете и писать стихи на иврите.
Гетто, концлагерь, лагерь для переселенцев смягчили строгие нравы матери и дочери. В немецком пересыльном лагере, где Шифра Пуа и Маша побывали после воины, мужчины и женщины, не таясь, соединялись друг с другом. Когда Маша вышла за Леона Тортшинера, Шифра Пуа спала с ними в одной комнате, отделенная от дочери и зятя одной только ширмой.
Шифра Пуа говорила, что душа, как и тело, способна вынести ограниченное количество ударов; потом она перестает чувствовать боль. В Америке ее набожность возросла. Она молилась трижды в день, часто ходила с платком, наброшенным на волосы, исполняла обряды, которые никогда не исполняла в Варшаве. В душе она продолжала жить рядом с теми, кого удушили газом или замучили. Она постоянно зажигала наполненные парафином стаканы - свечи в память о друзьях и родных. В еврейских газетах она читала только воспоминания тех, кто пережил гетто и концлагеря. Она экономила на еде, что бы покупать книги о Майданеке, Треблинке и Освенциме.
Многие беженцы говорили, что со временем все забудется, но ни Шифра Пуа, ни Маша забыть не могли. Наоборот, чем дальше оказывались они от жертв, унесенных катастрофой, тем ближе они оказывались к ним. Маша упрекала мать за то, что она беспрерывно оплакивает мертвых, но когда мать умолкала, тогда Маша начинала оплакивать их сама. Когда Маша говорила о гнусностях, совершенных немцами, она подбегала к мезузе[1] и плевала на нее.
Шифра Пуа щипала себя за щеки: "Плюй, дочь, греши! Одну катастрофу мы пережили здесь, следующую переживем там!" И она показывала на небо.
То, что Маша рассталась с Леоном Тортшинером, и то, что у нее был роман с Германом Бродером, мужем нееврейки - все это было для Шифры Пуа продолжением кошмара, начавшегося в 1939 году; казалось, кошмар никогда не кончится. Но она все-таки привязалась к Герману и называла его "дитя мое". Она восхищалась его знанием иудаизма.
Каждый день она молила Всевышнего о том, чтобы он заставил Леона Тортшинера дать Маше развод, Германа уйти от его жены-нееврейки, а ей Шифре Пуа, дал бы увидеть свадьбу дочери. Но все складывалось так, что подобную награду она вряд ли получит. Шифра Пуа считала, что виновата сама: она бунтовала против своих родителей, плохо ухаживала за Меиром и мало заботилась о Маше, когда та еще была подростком и еще можно было вселить в нее страх Божий. А своим величайшим грехом она считала то, что осталась в живых , когда так много невинных мужчин и женщин умерли смертью мучеников.
Шифра Пуа на кухне мыла посуду и бормотала что-то. Казалось, она спорит с кем-то невидимым. Она потушила и снова зажгла свет. Она продекламировала молитву, которую произносят перед сном, приняла таблетку снотворного и наполнила грелку водой. Шифра Пуа страдала от сердечных болей, болей в печени, почках и легких. Каждые несколько месяцев она впадала в кому, и врачи сдавались, но всякий раз она медленно приходила в себя. Маша прислушивалась к каждому ее движению и всегда была готова бежать на помощь. Мать и дочь очень любили друг друга, но ругались по тысяче разных поводов. Раздражение Шифры Пуа восходило еще к тем временам, когда был жив Меир Блох. У него якобы был платонический роман с Машиной учительницей, поэтессой, писавшей стихи на иврите. Маша шутила, что сия любовь воспламенилась от спора, возникшего по поводу какого-нибудь правила древнееврейской грамматики, - ничего более там не было. Но Шифра Пуа не могла простить Меиру даже этой маленькой неверности.
В комнате Шифры Пуа теперь было темно, но Маша все еще сидела на стуле в комнате Германа и курила сигарету за сигаретой. Герман знал, что Маша придумывает какую-нибудь необычную историю, которую расскажет во время их любовной игры. Маша сравнивала себя с Шахерезадой. Поцелуи, ласки, страстные объятия всегда сопровождались у нее историями из времен гетто, лагерей и скитаний по руинам Польши. В каждой такой истории ее преследовали мужчины: в бункерах, в лесах, в больнице, где она работала медсестрой.
У Маши была богатая коллекция историй. Могло показаться, что она придумывает их, но Герман знал, что она не лжет. Потрясающие вещи случались с людьми после освобождения. Мораль всех ее историй состояла в том, что если Божий замысел был улучшить свой избранный народ посредством гитлеровских репрессий - то этот замысел Ему не удался. Религиозных евреев нацисты уничтожили почти полностью. Неверующие евреи, которым удалось спастись, за редким исключением ничему не научились из опыта террора. Маша хвасталась и одновременно исповедовалась. Герман просил ее не курить в постели, но она целовала его и пускала ему кольца дыма в лицо. Пепел падал на наволочку. Она жевала резинку, уплетала шоколад, пила кока-колу. Она приносила Герману из кухни что-нибудь поесть. Ее любовная игра была не просто то самое, что происходит между мужчиной и женщиной, совершающими половой акт; это был ритуал, часто длившийся до предрассветных сумерек. Герман вспоминал о стариках, которые рассказывали о бегстве из Египта до тех пор, пока на небе не восходила утренняя звезда.
Многие из героев и героинь, населявших Машины трагедии, были убиты, умерли от эпидемий или застряли в Советской России. Другие осели в Канаде, в Израиле, в Нью-Йорке. Однажды Маша вышла в булочную купить пирог, и вдруг выяснилось, что булочник - бывший капо. Беженцы узнавали ее в кафетерии на Тремонт-авеню, где она работала кассиршей. Многие разбогатели в Америке открыли фабрики, отели, супермаркеты. Вдовцы взяли себе новых жен, жены новых мужей. Молодые женщины, потерявшие детей, заводили новых детей в новых браках. Мужчины, спекулировавшие в нацистской Германии на черном рынке, женились на немецких девушках, некоторые из которых были дочерями и сестрами нацистов. Никто не искупил своих грехов - ни преступник, ни жертва. Тоже самое было, например, с Леоном Тортшинером.
Маша никогда не уставала рассказывать о Леоне Тортшинере и его проделках. Он был все сразу: маниакальный лжец, алкоголик, хвастун, сексуально-помешанный тип, игрок, готовый проиграть последнюю рубашку. На свадьбу, которую Маша и ее мать устраивали на последние пфенниги, он пригласил свою любовницу. Он красил волосы; он бесстыдно присвоил себе докторскую степень. Он одновременно состоял в сионистской ревизионистской партии и в коммунистической партии. Нью-йоркский судья, который в полном соответствии с законом разрешил Маше расстаться с ним, присудил ей алименты - пятнадцать долларов в неделю, но до сего дня Леон Тортшинер не заплатил ни цента. Наоборот, он не брезговал ничем, что бы вытянуть из нее деньги. Он по-прежнему звонил ей, писал письма и умолял ее вернуться к нему.
Много раз Герман брал с Маши слово, что они не будут не спать так долго. Утром им надо было на работу. Но Маше, казалось, сон не нужен. Она могла подремать несколько минут - и проснуться свежей. Ее мучили кошмары. Она кричала во сне, разговаривала по-немецки, по-русски, по-польски. Мертвые являлись ей и изливали душу. Она брала настольную лампу и показывала Герману шрамы, которые мертвые оставили на ее руках, грудях и бедрах. Однажды во сне ей явился отец и прочел стихотворение, которое он написал в ином мире. Одно четверостишие запало ей в память, и она прочитала его Герману.
Хотя у Маши и у самой были в прошлом любовные истории, она не могла простить Герману его прежних отношений с женщинами - даже с теми, которых уже не было в живых. Любил ли он Тамару, мать его детей? Привлекало ли Тамарино тело Германа сильнее, чем ее, Машино? В чем именно состояла эта привлекательность? Прекрасно, а что было у него со студенткой романской филологии, девушкой с длинной косой? А Ядвига? Действительно ли она такая холодная, как он говорит? А что будет, если Ядвига вдруг умрет - и что, если покончит жизнь самоубийством? Если Маше суждено умереть, сколько времени он будет помнить ее? И через сколько времени найдет другую? И если бы он хоть раз в жизни ответил ей честно!
"Через сколько времени ты найдешь другого?", - спросил Герман.
"Я больше никогда никого не стану искать".
"Это правда?"
"Да, черт тебя возьми, святая правда". И поцелуй ее был долгим и страстным. В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как под полом скребется мышь.
Маша обладала гибкостью акробатки. Она пробуждала в Германе желания и силы, о которых он и не подозревал. Каким-то мистическим образом она умела во время месячных останавливать кровотечение. Хотя ни Маша, ни Герман не были извращенцами, они бесконечно говорили друг с другом о ненормальных сексуальных отношениях. Испытывала бы она наслаждение, пытая нациста-убийцу? Спала бы она с женщинами, если бы все мужчины вдруг исчезли? Мог бы Герман превратиться в гомосексуалиста? Смог бы соединиться со зверем, если бы все люди на Земле умерли? Только тогда, когда у него начался роман с Машей, Герман осознал, почему соединение мужского и женского так важно в Каббале.
Иногда, когда на Германа находила охота сочинить новую метафизику или даже новую религию, он все основывал на притяжении между полами. В начале было сладострастие. Суть божественного, так же как и человеческого желание. Гравитация, свет, магнетизм, мысль - это, возможно, аспекты одного и того же универсального желания. Страдание, пустота, тьма - не более чем прерыв в космическом оргазме, интенсивность которого все возрастает...
5.
Сегодня Маша работала в кафетерии в утреннюю смену. Герман долго спал; было без четверти одиннадцать, когда он проснулся. Светило солнце, и в открытое окно он слышал пение птиц и громыхание грузовика. В соседней комнате Шифра Пуа читала еврейские газеты и глубоко вздыхала о страданиях евреев и о людской жестокости вообще. Герман пошел в ванную, побрился и искупался. Вся его одежда была в квартире на Кони Айленд, но здесь, в Бронксе, у него тоже было несколько рубашек, носовых платков и немного нижнего белья. Шифра Пуа постирала и погладила ему рубашку. Она вела себя с ним, как теща. Он еще не оделся, а она уже готовила ему омлет; специально для него она купила землянику. Герман чувствовал, что Шифра Пуа заботится о нем, но перспектива завтракать с ней приводила его в растерянность. Она настояла на том, что бы он вымыл руки в соответствии с ортодоксальным ритуалом - поливая их водой из глиняного кувшина. Поскольку Маши не было дома, она подала ему его шляпу, чтобы он надел ее, произнося во время мытья рук молитву, а потом и вторую, благословляющую стол.
Кивая и бормоча, она сидела напротив него за столом. Герман знал, что она думала: в лагерях и помыслить нельзя было о такой трапезе, как эта. Там люди рисковали жизнью за кусок хлеба, за картофелину. Когда Шифра Пуа брала в руки кусок хлеба, ей казалось, что она касается чего-то святого. Она осторожно откусила. Взгляд ее темных глаз был виноватый. Как она могла позволять себе радоваться Божьему дару, если так много богобоязненных евреев умерли от голода? Шифра Пуа утверждала часто, что Он оставил ее в живых за грехи ее. Она благословляла души благочестивых евреев, которых Бог забрал к себе.
"Ешь все, Герман. Оставлять нельзя".
"Спасибо. Отличный омлет".
"Как он может быть плохим? Свежие яйца, свежее масло. Америка - дай ей Бог долгих лет жизни - переполнена хорошими вещами. Будем надеяться, что нас не лишат всего этого за наши грехи. Подожди, я принесу кофе".
На кухне, наливая кофе, Шифра Пуа разбила чашку. Она постоянно била посуду. Маша ругала ее, и Шифра Пуа стыдилась своей неловкости. Зрение у нее было уже не такое хорошее. Раньше, заверила она Германа, она никогда ничего не била, но после лагерей она превратилась в комок обнаженных нервов. Только Бог в небесах знает, как она страдает, как мучают ее кошмары. Как можно жить, если все время вспоминаешь о том, что было? Вот как раз сейчас, стоя у плиты, она внутренним взором увидела молодую еврейскую девушку, которая голая балансировала на балке над навозной ямой. Вокруг стояли группы немцев, украинцев, литовцев, которые заключали между собой пари, как долго она там выстоит. Они выкрикивали оскорбления ей и ее народу. Полупьяные, они стояли там и глядели на нее до тех пор, пока эта восемнадцатилетняя красавица, эта дочь раввинов и почтенных евреев, не потеряла равновесия и не упала в навоз.
Шифра Пуа рассказывала Герману о сотнях подобных случаев. Именно это воспоминание послужило причиной того, что она разбила чашку Герман пошел на кухню, чтобы помочь ей собрать осколки, но она не разрешила ему. Он же мог Боже упаси! - порезать палец. Она подмела осколки и принесла ему кофе. У него часто возникало чувство, что все, чего она касалось, наполнялось святостью. Он пил свое кофе и ел кусок пирога, которой она испекла специально для него (ей самой врач прописал строгую диету). Он погрузился в мысли, которые думал много лет и которые были так близки ему, что их нельзя было выразить словами.
Сегодня Герману не надо идти в контору. Маша заканчивала работу в двенадцать, и он пошел за ней в кафетерий. Этим летом она впервые должна была получить отпуск - на одну неделю. Она мечтала о том, что бы куда-нибудь поехать с ним - но куда? Герман прошел по Тремонт-авеню к кафетерию. Он шел мимо магазинов, которые продавали модные вещи, дамское белье, писчебумажные принадлежности. Продавцы и продавщицы сидели и ждали покупателей, точно так же, как в Живкове. Супермаркеты разорили множество маленьких магазинов. То тут, то там на двери висела табличка: сдается. Всегда есть кто-то, кто хочет начать заново, кто готов искать свое счастье.
Герман вошел в кафетерий через вертящиеся двери и увидел Машу. Вот стоит она - дочь Меира Блоха и Шифры Пуа - выдает чеки, считает деньги, продает жевательную резинку и сигареты. Она заметила его и улыбнулась. Судя по часам, висевшим в кафетерии, Маша должна была работать еще двадцать минут. Герман сел за стол. Он предпочитал столы, стоящие у стены или, еще лучше, в углах, так, чтобы никто не мог подойти к нему сзади. Несмотря на то, что он плотно позавтракал, он взял у стойки чашку кофе и немного рисового пудинга. Он все равно никогда не прибавит в весе. Как будто какой-то огонь пожирал в нем все. Издалека он наблюдал за Машей. Солнце светило в окно, но лампы все равно горели. За соседними столами мужчины совершенно открыто читали еврейские газеты. Им не надо было прятаться. Герману это казалось чудом. "Как долго это может продолжаться?", - спросил он себя.