Страница:
ЗНАТЬ И ПОНИМАТЬ
Невозможно в деталях проследить, какими путями формируется мировоззрение и характер человека. Хотя я себя в этом отношении делал сам и постоянно занимался самоанализом, все равно многое из того, что когда-то играло роль, испарилось бесследно. Иногда серьезные, казалось бы, события и явления не оказывают никакого влияния на этот процесс. А иногда пустяки производят перевороты в сознании. Еще до войны, работая в секретном отделе полка, дивизии и корпуса, я просматривал немецкие карты и схемы расположения наших войск, составленные немецкой разведкой. Эти материалы наша разведка, в свою очередь, как-то раздобыла у немцев. Эти карты и схемы были сделаны лучше, чем наши собственные. Офицеры отдела подшучивали в связи с этим над немецкой аккуратностью. Меня особенно сильно поразил такой факт На одной схеме расположения нашего полка была точно обозначена уборная. Уборная эта переполнилась, ее закрыли и засыпали, и на новом месте построили новую. Через какое-то время мне попалась на глаза новая немецкая схема, и на ней было отмечено, куда переместилась уборная. Прислушиваясь к разговорам офицеров отдела, я узнал, что немцы знали о положении в нашей стране и в армии лучше, чем само наше руководство и командование Немцы педантично изучали жизнь нашей страны и фиксировали все до мельчайших деталей вроде той, о которой я упомянул выше И, несмотря на это, они ровным счетом ничего не поняли в сущности советского строя, допустили грубейшие ошибки в оценке жизненного и военного потенциала страны. Для нас это стало ясно уже к концу 1941 года. А еще до войны в тех разговорах о немецкой педантичности я слышал высказывание о том, что немцы "за деревьями не видят леса". Один из офицеров, посмеявшись над историей с уборной, рассказал историю с немецкой энциклопедией, в которой педантично проверили весь текст, но проглядели ошибку на обложке: там было написано "Энциклопудия". Не знаю, насколько этот анекдот верен исторически. Но он оказался по существу пророчески верным.
Установив для себя, что мне надо учиться понимать общественные явления, я тогда еще не знал, что мне предстояло заново открывать или по крайней мере заново переоткрывать сами методы понимания. Научиться пониманию было не у кого и негде.
Установив для себя, что мне надо учиться понимать общественные явления, я тогда еще не знал, что мне предстояло заново открывать или по крайней мере заново переоткрывать сами методы понимания. Научиться пониманию было не у кого и негде.
VIII. МИР
НАЧАЛО МИРА
Бесспорно, окончание войны было огромной радостью для всего населения страны. Но плодами победы и достоинствами наступившего мира воспользовались далеко не все. Для большинства русских наступил период, может быть, еще более трудный, чем во время войны. Плодами победы воспользовались прежде всего самые ловкие приспособленцы и те, кто по своему положению в обществе попадал в привилегированные слои. Это ощущалось и в армии. Я уже говорил выше об иерархии в распределении наград и трофеев. Теперь эта оргия продолжалась с удвоенной силой. После войны те, кто не принимал участия в боях, но числился находящимся на фронте, был в чинах или был близок к ним, получили во много раз более наград, чем во время войны. Боевые критерии оценки людей, еще имевшие силу на низших уровнях армии, стали уступать место критериям мирного времени. Теперь главным становилось не то, как ты маневрировал в разрывах зенитных снарядов, как ускользал от "мессеров", как стрелял и бомбил, а то, как ты выглядел внешне, как заправлял койку, как вытягивался перед начальством и щелкал каблуками, как обращался с подчиненными.
Меня должны были назначить старшим летчиком. Но командир звена, считавшийся моим другом во время войны и сразу же "перестроившийся" теперь, написал мне в характеристике, будто я не работаю с подчиненными, злоупотребляю алкоголем и имею контакты с местным населением. С подчиненными я не работал в том смысле, что продолжал сохранять дружеские отношения, какие были приняты во время войны, но стали рассматриваться как "запанибратские" теперь. Пил я не больше моего командира звена, причем обычно в компании с ним. Мои контакты с местным населением заключались в том, что я служил переводчиком для офицеров полка желавших познакомиться с немецкими "бабами". Как бы то ни было, характеристика сработала, и старшим летчиком назначили недавно прибывшего в полк летчика, который был инструктором в УТАПе (учебно-тренировочный авиационный полк), но в боях не принимал участия. Я, разумеется, не мог не реагировать на такую несправедливость и стал еще более явно демонстрировать свое пренебрежение к тем порядкам, которые теперь начинали господствовать.
Открылись возможности для поступления в военные академии, в школы высшего пилотажа и летчиков-испытателей. Места в эти учебные заведения распределялись по полкам. Первые счастливчики, однако, как правило, не смогли сдать вступительные экзамены даже на подготовительный курс. В полку организовали своего рода курсы по подготовке к поступлению в академии (в летную и в инженерную). Я стал натаскивать намеченных кандидатов по математике. В награду за это и меня решили было послать учиться в Академию имени Жуковского в Москву, считая, что я единственный из кандидатов полка могу сдать экзамены сразу в академию, а не на подготовительный курс. Но и тут вступили в силу неписаные коммунистические правила жизни в мирное время. На меня поступил рапорт командира эскадрильи, в котором сообщалось, что я не изучал опыт Великой Отечественной войны и даже отвергал это в принципе. В доносе была большая доля истины. Опыт войны я не изучал, поскольку я его имел. А то, что считалось изучением этого опыта, было пустой формалистикой для отчетов начальству. Что касается принципиального отношения к опыту войны, то я действительно однажды открыто высказал следующее. После Гражданской войны мы до начала войны с Германией изучали опыт первой. А к чему это привело? Только отказавшись от этого опыта, мы остановили немцев. Надо думать не о прошлой войне, а о будущей. Опыт прошлых войн, как правило, бывает негативен. Наши Илы скоро снимут с вооружения. Кстати сказать, и на самом деле вместо наших же устаревших машин появились новые штурмовики Ил-10. Хотя скорость у них была несколько больше, чем у Ил-2, они тоже были уже прошлым авиационной техники. Немецкие Ме-262 показали, в чем состояло будущее авиации. Вот эти мои слова, очевидные для всех, но лицемерно считавшиеся ложными и вредными ("непатриотичными"), и были теперь инкриминированы мне. В академию меня в этот раз не послали. Я был этому рад. Но факт сам по себе подействовал на меня все в том же направлении. Общество проявляло свое враждебное отношение ко мне не какими-то грандиозными действиями, а мелкими укусами со стороны моего ближайшего окружения. Когда мой бывший друг командир звена сказал как-то, что он действовал из дружеских чувств ко мне, я ответил ему старой пословицей: "Избави меня, Боже, от моих друзей, а от врагов я избавлюсь сам".
По окончании войны усилилось моральное разложение участвовавшей в боях армии. Упала дисциплина. Заставить людей, видавших смерть в лицо, безропотно подчиняться начальству и выполнять уставные требования было невозможно практически. Стало расти число всякого рода мелких и крупных преступлений. Попытки удержать людей от контактов с местным населением потерпели сокрушительный крах. Началась буквально эпидемия венерических заболеваний. Но самое главное - началось идейное разложение армии. Миллионы людей посмотрели, как живут в Европе, сравнили с тем, как живут в России, и сделали свои выводы. О тяжелом положении в России и о пропагандистской лжи стали говорить открыто. Усилилась оргия доносов. Усилилась деятельность "органов". Такую армию, однако, уже нельзя было привести в "нормальный" вид никакими мерами. Началась массовая демобилизация, отвод боевых частей в Союз и замена их другими, не воевавшими, замена боевых офицеров тыловиками. Стали демобилизовывать и боевых офицеров, сделавших во время войны успешную карьеру, привыкших к войне, ставших кадровыми офицерами и надеявшихся на продолжение службы в армии. Это добавило свою большую долю в моральную, психологическую и идеологическую атмосферу того времени. Стали учащаться случаи самоубийств и серьезных преступлений (вплоть до убийств) на почве психических срывов.
Меня должны были назначить старшим летчиком. Но командир звена, считавшийся моим другом во время войны и сразу же "перестроившийся" теперь, написал мне в характеристике, будто я не работаю с подчиненными, злоупотребляю алкоголем и имею контакты с местным населением. С подчиненными я не работал в том смысле, что продолжал сохранять дружеские отношения, какие были приняты во время войны, но стали рассматриваться как "запанибратские" теперь. Пил я не больше моего командира звена, причем обычно в компании с ним. Мои контакты с местным населением заключались в том, что я служил переводчиком для офицеров полка желавших познакомиться с немецкими "бабами". Как бы то ни было, характеристика сработала, и старшим летчиком назначили недавно прибывшего в полк летчика, который был инструктором в УТАПе (учебно-тренировочный авиационный полк), но в боях не принимал участия. Я, разумеется, не мог не реагировать на такую несправедливость и стал еще более явно демонстрировать свое пренебрежение к тем порядкам, которые теперь начинали господствовать.
Открылись возможности для поступления в военные академии, в школы высшего пилотажа и летчиков-испытателей. Места в эти учебные заведения распределялись по полкам. Первые счастливчики, однако, как правило, не смогли сдать вступительные экзамены даже на подготовительный курс. В полку организовали своего рода курсы по подготовке к поступлению в академии (в летную и в инженерную). Я стал натаскивать намеченных кандидатов по математике. В награду за это и меня решили было послать учиться в Академию имени Жуковского в Москву, считая, что я единственный из кандидатов полка могу сдать экзамены сразу в академию, а не на подготовительный курс. Но и тут вступили в силу неписаные коммунистические правила жизни в мирное время. На меня поступил рапорт командира эскадрильи, в котором сообщалось, что я не изучал опыт Великой Отечественной войны и даже отвергал это в принципе. В доносе была большая доля истины. Опыт войны я не изучал, поскольку я его имел. А то, что считалось изучением этого опыта, было пустой формалистикой для отчетов начальству. Что касается принципиального отношения к опыту войны, то я действительно однажды открыто высказал следующее. После Гражданской войны мы до начала войны с Германией изучали опыт первой. А к чему это привело? Только отказавшись от этого опыта, мы остановили немцев. Надо думать не о прошлой войне, а о будущей. Опыт прошлых войн, как правило, бывает негативен. Наши Илы скоро снимут с вооружения. Кстати сказать, и на самом деле вместо наших же устаревших машин появились новые штурмовики Ил-10. Хотя скорость у них была несколько больше, чем у Ил-2, они тоже были уже прошлым авиационной техники. Немецкие Ме-262 показали, в чем состояло будущее авиации. Вот эти мои слова, очевидные для всех, но лицемерно считавшиеся ложными и вредными ("непатриотичными"), и были теперь инкриминированы мне. В академию меня в этот раз не послали. Я был этому рад. Но факт сам по себе подействовал на меня все в том же направлении. Общество проявляло свое враждебное отношение ко мне не какими-то грандиозными действиями, а мелкими укусами со стороны моего ближайшего окружения. Когда мой бывший друг командир звена сказал как-то, что он действовал из дружеских чувств ко мне, я ответил ему старой пословицей: "Избави меня, Боже, от моих друзей, а от врагов я избавлюсь сам".
По окончании войны усилилось моральное разложение участвовавшей в боях армии. Упала дисциплина. Заставить людей, видавших смерть в лицо, безропотно подчиняться начальству и выполнять уставные требования было невозможно практически. Стало расти число всякого рода мелких и крупных преступлений. Попытки удержать людей от контактов с местным населением потерпели сокрушительный крах. Началась буквально эпидемия венерических заболеваний. Но самое главное - началось идейное разложение армии. Миллионы людей посмотрели, как живут в Европе, сравнили с тем, как живут в России, и сделали свои выводы. О тяжелом положении в России и о пропагандистской лжи стали говорить открыто. Усилилась оргия доносов. Усилилась деятельность "органов". Такую армию, однако, уже нельзя было привести в "нормальный" вид никакими мерами. Началась массовая демобилизация, отвод боевых частей в Союз и замена их другими, не воевавшими, замена боевых офицеров тыловиками. Стали демобилизовывать и боевых офицеров, сделавших во время войны успешную карьеру, привыкших к войне, ставших кадровыми офицерами и надеявшихся на продолжение службы в армии. Это добавило свою большую долю в моральную, психологическую и идеологическую атмосферу того времени. Стали учащаться случаи самоубийств и серьезных преступлений (вплоть до убийств) на почве психических срывов.
РЕШАЮЩИЙ ШАГ
В начале мая 1946 года в связи с празднованием 1 Мая и затем годовщины взятия Берлина, капитуляции Германии и Дня Победы началась вспышка пьянства. Летали мы вследствие этого довольно плохо. В полк приехало высокое начальство во главе с командиром корпуса стружку снимать, т. е. читать нотации. Командир корпуса сказал, что если мы не хотим летать, то нас в армии держать не будут, и поставил угрожающий вопрос: "Кто не хочет служить в армии?" Я поднял руку. Это произвело на высокое начальство совсем не то впечатление, на какое я рассчитывал. Начальство было взбешено. Оно не ожидало, что кто-то из нас осмелится на это. Оно предполагало, что мы все будем цепляться за армию, так как тут была райская жизнь, а на гражданке был голод. Мне приказали подать рапорт с просьбой об увольнении из армии. Подать, как положено, по инстанциям. Я так и поступил. Пока мой рапорт двигался по инстанциям, началось расформирование многих частей оккупационной армии и массовая демобилизация офицеров. Расформировали и наш полк. Демобилизовали большинство летчиков, включая самого командира полка. Для многих это была неожиданная трагедия. А меня вопреки моей просьбе не демобилизовали. Именно потому, что я не хотел служить в армии, меня не хотели отпустить из нее. Мои сослуживцы сильно возмущались по этому поводу. Особенно возмущался мой бывший друг командир моего звена, написавший на меня подлую характеристику-донос.
Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации) Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии. Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того района, где я был прописан в Москве. Кроме того, в моем личном деле накопилось много такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате моя военная биография стала сильно обедненной, но зато из нее было изъято все то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве. Предосторожность оказалась не напрасной. Это был все-таки 1946 год. "Органы" занялись основательной проверкой поведения людей во время войны. В моем окружении несколько бывших заслуженных офицеров попали в сталинские лагеря за проступки, которые теперь кажутся смехотворными и неправдоподобными.
Надеюсь, читатель не сочтет меня уголовником за те мошеннические проделки, к которым мне приходилось прибегать неоднократно. От них никто не страдал. А без них я просто не выжил бы. Я их считал и считаю до сих пор морально оправданными.
В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский. Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это он сделал не потому, что я был выдающимся летчиком - я таковым не был, - а потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался.
После встречи с Красовским меня отчислили в резерв. Жил около Вены. Жил на частной квартире вместе с бывшим летчиком-истребителем Ш-м. Его уволили из армии за пьянки и дебоши. Никто нас не контролировал, и мы все время проводили в Вене, переодевшись в гражданскую одежду. Я полюбил этот город всей душой. У нас завелись хорошие знакомые. Один раз мы попали в облаву в американском секторе. Узнав, что мы советские офицеры, нас отпустили и даже подвезли до нашей зоны. Если бы об этом узнали наши, нам дали бы, как минимум, по десять лет лагерей.
Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации) Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии. Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того района, где я был прописан в Москве. Кроме того, в моем личном деле накопилось много такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате моя военная биография стала сильно обедненной, но зато из нее было изъято все то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве. Предосторожность оказалась не напрасной. Это был все-таки 1946 год. "Органы" занялись основательной проверкой поведения людей во время войны. В моем окружении несколько бывших заслуженных офицеров попали в сталинские лагеря за проступки, которые теперь кажутся смехотворными и неправдоподобными.
Надеюсь, читатель не сочтет меня уголовником за те мошеннические проделки, к которым мне приходилось прибегать неоднократно. От них никто не страдал. А без них я просто не выжил бы. Я их считал и считаю до сих пор морально оправданными.
В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский. Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это он сделал не потому, что я был выдающимся летчиком - я таковым не был, - а потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался.
После встречи с Красовским меня отчислили в резерв. Жил около Вены. Жил на частной квартире вместе с бывшим летчиком-истребителем Ш-м. Его уволили из армии за пьянки и дебоши. Никто нас не контролировал, и мы все время проводили в Вене, переодевшись в гражданскую одежду. Я полюбил этот город всей душой. У нас завелись хорошие знакомые. Один раз мы попали в облаву в американском секторе. Узнав, что мы советские офицеры, нас отпустили и даже подвезли до нашей зоны. Если бы об этом узнали наши, нам дали бы, как минимум, по десять лет лагерей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Наконец нас демобилизовали. На границе у меня отобрали почетное оружие, полученное за образцовый сбор окурков и битых бутылок. Это был перст Судьбы. Если бы это не случилось, моя жизнь закончилась бы значительно раньше. Василий, на свою беду, провез трофейный пистолет. В моем наградном свидетельстве он вытравил мое имя и вписал свое. В то время, кстати, подделка документов приняла такие масштабы, каких еще не знала история России.
В конце июля 1946 года мы с Василием прибыли в Москву с Киевского вокзала и... нас сразу же остановил военный патруль и отправил в военную комендатуру: оказалось, что мы одеты были не по форме - на наших гимнастерках были пластмассовые пуговицы. Военная комендатура находилась на проспекте Мира, в десяти минутах ходьбы до дома, где я жил до войны и намерен был жить теперь. В комендатуре таких, как мы, собралось больше ста человек. Настроение было отвратное. Открыто ругали все на свете, включая власть и даже самого Сталина. Многие срывали погоны и бросали их под ноги. Мы с Василием поступили так же. Часа через два к нам явился офицер комендатуры с приказанием военного коменданта города заниматься с нами строевой подготовкой. Мы все единодушно отказались. Все собранные тут были боевыми офицерами, награжденными многими орденами и медалями за настоящие бои. Многие имели ранения. Так что справиться с такой массой готовых к бунту людей было не так-то просто. Нас до вечера держали во дворе комендатуры без еды и воды. Когда возмущение достигло предела, нас отпустили. Самое большее, чем мы могли отомстить за такое унижение, это было то, что мы загадили весь двор и даже коридоры комендатуры. Когда там хватились и хотели было заставить нас убирать за собой, было уже поздно: мы прорвались на улицу. Расходясь, офицеры громко кричали, что "этот социалистический бардак надо взорвать к чертовой матери". Они открыто высказали общее настроение демобилизуемой армии - "перевернуть все дома", "начать жить по-новому". Но эти умонастроения оказались еще не настолько сильными, чтобы осуществить этот переворот сейчас же. Да и условий для переворота еще не было.
Вечером мы с Василием пришли в подвал дома номер 11 на Большой Спасской улице. Наш подвал был в еще более ужасающем состоянии, чем до войны. В нашей комнатушке жили отец и сестра с мужем. Ночь мы не спали. Рано утром отец, сестра и ее муж ушли на работу, и мы смогли пару часов уснуть на их кроватях. Спали не раздеваясь и даже не снимая сапог.
Еще по дороге в Москву мы выработали планы будущей жизни. Василий едет к себе домой в свою деревню около Орла, оформляет документы (вернее, "делает" их) и через некоторое время приезжает в Москву. Я должен был за это время найти ему "бабу", т. е. какую-нибудь женщину, готовую за взятку выйти за него замуж и вследствие этого дать ему московскую прописку. Потом Василий нашел бы подходящую работу в Москве. Главное - зацепиться за Москву хотя бы одним пальцем, а там он приспособится. Выражение "зацепиться" хотя бы одним пальцем" для нас имело образный смысл: в армии мы научились вскакивать в кузов быстро мчащегося грузовика, цепляясь за борт сначала буквально одним пальцем. Мне о московской прописке думать не надо было. Но это упрощало мои проблемы лишь в ничтожной мере. Я проводил Василия на вокзал. Как демобилизованный, он мог достать билет на поезд, простояв в очереди всего-навсего часа два. Простые смертные стояли в очередях сутками.
Несколько дней у меня ушло на мои дела - военкомат, милиция, продовольственный пункт. Выполнив все формальности, я отправился в Московский университет. Я уже знал, что МИФЛИ ликвидирован и слит с университетом. Я решил поступить на заочное отделение философского факультета и попытаться устроиться на работу по моей военной профессии. На факультете я узнал, что меня могут просто восстановить без экзаменов, если я принесу справку из архива о том, что в 1939 году поступил в МИФЛИ. В архиве молоденькая девушка нашла соответствующие документы. В списке принятых на факультет в 1939 году около моего имени было написано, что я был исключен без права поступления в высшие учебные заведения вообще. Я попросил девочку не писать этого в справке, мотивируя тем, что "война списала все наши грехи". Она выполнила мою просьбу. Событие это вроде бы очень маленькое, как и бунт офицеров в комендатуре, но для меня такие "мелочи" были признаком того, что во время войны в стране наметился перелом огромного исторического значения. Пока еще не ясна была суть перелома, но он уже ощущался во всем, проявлялся в бесчисленных житейских мелочах.
После университета я направился с письмом генерала Красовского в управление ГВФ. Там было столпотворение. Не только коридоры здания, но и прилегающие улицы были забиты сотнями военных летчиков, жаждавших получить хоть какую-то работу в ГВФ. Многие еще были в погонах, особенно старшие офицеры. Все были в военной форме и во всех регалиях. Мои шансы были близки к нулю. Но я еще надеялся на письмо Красовского. Я с большими усилиями протиснулся внутрь помещения, поймал какого-то служащего и попросил его передать письмо Красовского его другу, занимавшему тут высокий пост. Через час меня вызвали к этому человеку. Разговор был короткий.
Он обещал меня устроить вторым пилотом на небольшом транспортном самолете в отряд, формируемый в Москве и предназначенный для работы на севере России. Но за это я должен был дать ему приличную сумму денег. Денег у меня было немного, но они все же были: во время войны и службы за границей заработная плата летчиков накапливалась в расчетной книжке.
И теперь я эти деньги мог использовать. Пришлось дать взятку. В тот же день мне дали направление в авиационный отряд.
Карьера гражданского летчика мне, к счастью, не удалась. Работать предстояло в Коми, севернее Сыктывкара. Условия были кошмарными. Летчики беспробудно пьянствовали и резались в карты. Ни о какой учебе и речи быть не могло. Уже через неделю я уволился и вернулся в Москву. Перевелся на очное отделение факультета. И уехал в деревню к матери.
Встречу с матерью я описал в стихотворении, которое много лет спустя (в 1982 году) включил в книгу "Мой дом - моя чужбина" в качестве послесловия:
В конце августа 1946 года наша семья окончательно перебралась в Москву. Теперь в подвале на Большой Спасской улице поселились отец, мать, сестра Анна с мужем, я и мои младшие брат и сестра. Сестре Антонине было одиннадцать лет, брату Владимиру пятнадцать. Вскоре к нам присоединился брат Николай, демобилизовавшийся из армии. Два брата (Василий и Алексей) служили в армии. Василий был в офицерской школе, Алексей отбывал воинскую повинность. Он присоединился к нам в 1948 году. У сестры скоро родился сын.
Начались годы жизни, которые я называю сумасшедшими.
В конце июля 1946 года мы с Василием прибыли в Москву с Киевского вокзала и... нас сразу же остановил военный патруль и отправил в военную комендатуру: оказалось, что мы одеты были не по форме - на наших гимнастерках были пластмассовые пуговицы. Военная комендатура находилась на проспекте Мира, в десяти минутах ходьбы до дома, где я жил до войны и намерен был жить теперь. В комендатуре таких, как мы, собралось больше ста человек. Настроение было отвратное. Открыто ругали все на свете, включая власть и даже самого Сталина. Многие срывали погоны и бросали их под ноги. Мы с Василием поступили так же. Часа через два к нам явился офицер комендатуры с приказанием военного коменданта города заниматься с нами строевой подготовкой. Мы все единодушно отказались. Все собранные тут были боевыми офицерами, награжденными многими орденами и медалями за настоящие бои. Многие имели ранения. Так что справиться с такой массой готовых к бунту людей было не так-то просто. Нас до вечера держали во дворе комендатуры без еды и воды. Когда возмущение достигло предела, нас отпустили. Самое большее, чем мы могли отомстить за такое унижение, это было то, что мы загадили весь двор и даже коридоры комендатуры. Когда там хватились и хотели было заставить нас убирать за собой, было уже поздно: мы прорвались на улицу. Расходясь, офицеры громко кричали, что "этот социалистический бардак надо взорвать к чертовой матери". Они открыто высказали общее настроение демобилизуемой армии - "перевернуть все дома", "начать жить по-новому". Но эти умонастроения оказались еще не настолько сильными, чтобы осуществить этот переворот сейчас же. Да и условий для переворота еще не было.
Вечером мы с Василием пришли в подвал дома номер 11 на Большой Спасской улице. Наш подвал был в еще более ужасающем состоянии, чем до войны. В нашей комнатушке жили отец и сестра с мужем. Ночь мы не спали. Рано утром отец, сестра и ее муж ушли на работу, и мы смогли пару часов уснуть на их кроватях. Спали не раздеваясь и даже не снимая сапог.
Еще по дороге в Москву мы выработали планы будущей жизни. Василий едет к себе домой в свою деревню около Орла, оформляет документы (вернее, "делает" их) и через некоторое время приезжает в Москву. Я должен был за это время найти ему "бабу", т. е. какую-нибудь женщину, готовую за взятку выйти за него замуж и вследствие этого дать ему московскую прописку. Потом Василий нашел бы подходящую работу в Москве. Главное - зацепиться за Москву хотя бы одним пальцем, а там он приспособится. Выражение "зацепиться" хотя бы одним пальцем" для нас имело образный смысл: в армии мы научились вскакивать в кузов быстро мчащегося грузовика, цепляясь за борт сначала буквально одним пальцем. Мне о московской прописке думать не надо было. Но это упрощало мои проблемы лишь в ничтожной мере. Я проводил Василия на вокзал. Как демобилизованный, он мог достать билет на поезд, простояв в очереди всего-навсего часа два. Простые смертные стояли в очередях сутками.
Несколько дней у меня ушло на мои дела - военкомат, милиция, продовольственный пункт. Выполнив все формальности, я отправился в Московский университет. Я уже знал, что МИФЛИ ликвидирован и слит с университетом. Я решил поступить на заочное отделение философского факультета и попытаться устроиться на работу по моей военной профессии. На факультете я узнал, что меня могут просто восстановить без экзаменов, если я принесу справку из архива о том, что в 1939 году поступил в МИФЛИ. В архиве молоденькая девушка нашла соответствующие документы. В списке принятых на факультет в 1939 году около моего имени было написано, что я был исключен без права поступления в высшие учебные заведения вообще. Я попросил девочку не писать этого в справке, мотивируя тем, что "война списала все наши грехи". Она выполнила мою просьбу. Событие это вроде бы очень маленькое, как и бунт офицеров в комендатуре, но для меня такие "мелочи" были признаком того, что во время войны в стране наметился перелом огромного исторического значения. Пока еще не ясна была суть перелома, но он уже ощущался во всем, проявлялся в бесчисленных житейских мелочах.
После университета я направился с письмом генерала Красовского в управление ГВФ. Там было столпотворение. Не только коридоры здания, но и прилегающие улицы были забиты сотнями военных летчиков, жаждавших получить хоть какую-то работу в ГВФ. Многие еще были в погонах, особенно старшие офицеры. Все были в военной форме и во всех регалиях. Мои шансы были близки к нулю. Но я еще надеялся на письмо Красовского. Я с большими усилиями протиснулся внутрь помещения, поймал какого-то служащего и попросил его передать письмо Красовского его другу, занимавшему тут высокий пост. Через час меня вызвали к этому человеку. Разговор был короткий.
Он обещал меня устроить вторым пилотом на небольшом транспортном самолете в отряд, формируемый в Москве и предназначенный для работы на севере России. Но за это я должен был дать ему приличную сумму денег. Денег у меня было немного, но они все же были: во время войны и службы за границей заработная плата летчиков накапливалась в расчетной книжке.
И теперь я эти деньги мог использовать. Пришлось дать взятку. В тот же день мне дали направление в авиационный отряд.
Карьера гражданского летчика мне, к счастью, не удалась. Работать предстояло в Коми, севернее Сыктывкара. Условия были кошмарными. Летчики беспробудно пьянствовали и резались в карты. Ни о какой учебе и речи быть не могло. Уже через неделю я уволился и вернулся в Москву. Перевелся на очное отделение факультета. И уехал в деревню к матери.
Встречу с матерью я описал в стихотворении, которое много лет спустя (в 1982 году) включил в книгу "Мой дом - моя чужбина" в качестве послесловия:
Мать готовилась к отъезду в Москву с последними оставшимися с ней двумя детьми. Наша деревня, как и многие другие, прекратила существование. От нашего некогда богатого дома осталась лишь часть сруба. Мать жила в соседней деревне в старом, полуразвалившемся доме. Встречу с матерью я описал в эпилоге к поэме "Мой дом - моя чужбина". Я готов был увидеть нищету русских деревень. Но то, что я увидел в реальности, превысило всякие мрачные предположения. Сборы были короткими. Уже через день мы навсегда покинули наш Чухломской район. Билеты на поезд пришлось приобретать за взятку, с черного хода. Да нам еще повезло: начальник станции был наш знакомый. Ехали в Москву целые сутки, хотя расстояние было всего шестьсот километров.
Есть Родина-сказка.
Есть Родина-быль.
Есть бархат травы.
Есть дорожная пыль.
Есть трель соловья.
Есть зловещее "кар".
Есть радость свиданья.
Есть пьяный угар.
Есть смех колокольчиком.
Скрежетом мат.
Запах навоза.
Цветов аромат.
А мне с этим словом
Упорно одна
Щемящая сердце
Картина видна.
Унылая роща.
Пустые поля.
Серые избы.
Столбы-тополя.
Бывшая церковь
С поникшим крестом.
Худая дворняга
С поджатым хвостом.
Старухи беззубые
В сером тряпье.
Безмолвные дети
В пожухлом репье.
Навстречу по пахоте
Мать босиком.
Серые пряди
Под серым платком.
Руки, что сучья.
Как щели морщины.
И шепчутся бабы:
Глядите, мужчина!
Как вспомню, мороз
Продирает по коже.
Но нет ничего
Той картины дороже.
В конце августа 1946 года наша семья окончательно перебралась в Москву. Теперь в подвале на Большой Спасской улице поселились отец, мать, сестра Анна с мужем, я и мои младшие брат и сестра. Сестре Антонине было одиннадцать лет, брату Владимиру пятнадцать. Вскоре к нам присоединился брат Николай, демобилизовавшийся из армии. Два брата (Василий и Алексей) служили в армии. Василий был в офицерской школе, Алексей отбывал воинскую повинность. Он присоединился к нам в 1948 году. У сестры скоро родился сын.
Начались годы жизни, которые я называю сумасшедшими.
СУМАСШЕДШИЕ ГОДЫ
Положение в стране оказалось много хуже того, как мы его представляли по слухам, живя за границей в сказочном благополучии. Годы 1946 - 1948-й были в истории страны, может быть, такими же трудными, как годы Гражданской войны и послереволюционной разрухи. Война все-таки вымотала страну до предела. Миллионы людей были оторваны от нормальной жизни и привыкли к военной, в некотором роде беззаботной жизни. Переход к мирной жизни оказался весьма болезненным. Мы выстояли эти годы только благодаря тому, что собрались вместе.
Мне как демобилизованному офицеру были положены кое-какие продукты питания на целый месяц - хлеб, мука, крупа, сахар. Случилось так, что я смог отовариваться (т. е. получить эти продукты) лишь после переезда матери с детьми в Москву. Когда я принес это сказочное богатство домой, у нас началось буквально опьянение от еды. За все годы колхозов и войны мать, младшие братья и сестра даже мечтать не могли о таком хлебе, какой я принес, и о таком сладком чае. Да и остальные члены семьи поголодали основательно.
Моя стипендия была мизерная. Так что я должен был подрабатывать. Я работал грузчиком, землекопом, вахтером, маляром, лаборантом на кирпичном заводе, инженером в инвалидной артели детской игрушки. Подрабатывать приходилось по вечерам и по ночам - днем я должен был посещать университет. Хотя на посещаемость бывших фронтовиков смотрели сквозь пальцы, пропуски занятий все же были нежелательны с точки зрения интересов учебы. Программа была чрезвычайно напряженная. Мы изучали математику, физику, биологию, историю, литературу и т. д. И ко всему прочему, надо было выкраивать время на "культурное" времяпровождение, т. е. на пьянство и развлечения.
Эти годы дали мне массу материала для литературной деятельности, но если бы мне предложили пережить их снова, я отказался бы. Это были годы бытовой нищеты, разочарований и вынужденной преступности. Не хочу лишний раз говорить о том, в каких бытовых условиях мы жили. Чтобы как-то улучшить их, мы начали изнурительную борьбу за то, чтобы превратить в жилую комнату для сестры с мужем и ребенком часть подвала площадью в 6 кв. м., использовавшуюся до войны под склад для дров и картошки. Практически эта часть подвала пустовала. Тут не было пола. И вместо окна была отдушина, через которую лазили кошки. Битва продолжалась почти два года. Мы писали заявления во все органы власти, писали письма депутатам всех уровней, писали Ворошилову, Буденному и самому Сталину. Участие в нашем сражении принял агитатор с избирательного участка, бывший офицер-фронтовик. Тогда он донашивал военную одежду, ютился в комнатушке вроде нашей, работал на какой-то маленькой должности в каком-то министерстве. Со временем он сделал карьеру и стал очень важной персоной (кажется, заместителем министра). Но в 1946 - 1948 годы он был одним из таких, как мы, и оказал нам помощь огромную. Разрешение на комнатку мы получили.
Я сказал, что это были годы вынужденной преступности. Вообще в годы войны и в послевоенные годы (особенно в эти, сумасшедшие) неслыханных размеров достигла подделка и изготовление всякого рода документов. За большие деньги можно было купить даже документы на звание "Героя Советского Союза", включая изготовление фальшивых газет с Указом Президиума Верховного Совета СССР о присвоении этого звания. По знакомству и за взятки можно было приобрести любые справки. Техника подделки справок и вообще документов была обычно примитивной. Хлором, который в изобилии находился в общественных туалетах, вытравливали один текст и вместо него вписывали другой - документы обычно заполнялись чернилами или химическим (чернильным) карандашом от руки. Печати делались на бумаге химическим карандашом или чернилами, переводились на круто сваренный яичный белок и затем переводились на нужную бумагу. Такие подделки, как правило, не разоблачались потому, что их было слишком много и разоблачение их не имело смысла. Они немного облегчали жизнь людям и фактически выполняли работу, которую, по идее, должно было бы выполнять государство. Разумеется, бесчисленные жулики наживались на этом. И многие из них разоблачались, судились и пополняли ряды заключенных. После войны число репрессированных стало стремительно расти.
Помимо махинаций с документами, люди совершали массу других преступлений, включая спекуляцию, обман и просто воровство. Я приведу несколько примеров из моей личной жизни. Эти примеры далеко не самые худшие. Но они достаточно наглядно характеризуют вынужденную преступность в массе обычных людей, совсем не склонных к преступности. Преступность уголовная и преднамеренная вырастала на основе этой безобидной бытовой преступности, была ее крайней формой.
Вечерами я вместе с другими студентами ходил довольно часто на железнодорожные станции разгружать вагоны с картошкой, с каким-то оборудованием в ящиках, с дровами и иногда с фруктами и съедобными в сыром виде овощами. С нами часто расплачивались не деньгами (деньги оставляли себе бригадиры и более высокие начальники), а картошкой, яблоками, морковью.
Картошку мы уносили домой, а яблоки и морковку поштучно продавали у вокзала. Приходилось часть выручки отдавать милиционерам, дежурившим у вокзала. Если бы нам платили за работу в соответствии с государственными нормами, работать никто не стал бы. Поэтому наши бригадиры преувеличивали в отчетах сделанное нами во много раз, порою в десять раз. Мы невольно становились участниками обмана. Об этом обмане знали все. Он был нормой. Ненормальными были сами нормы оплаты. Конечно, на этой основе вырастали и серьезные преступления. Однажды мы вдесятером, согласно бумагам, разгрузили за четыре часа целый эшелон бревен, так и не дошедший до Москвы. Дельцы продали эти бревна налево, заработав огромные деньги. Их разоблачили и судили. Мы ускользнули от правосудия: мы в таких случаях никогда не называли свои настоящие фамилии и адреса.
Мне как демобилизованному офицеру были положены кое-какие продукты питания на целый месяц - хлеб, мука, крупа, сахар. Случилось так, что я смог отовариваться (т. е. получить эти продукты) лишь после переезда матери с детьми в Москву. Когда я принес это сказочное богатство домой, у нас началось буквально опьянение от еды. За все годы колхозов и войны мать, младшие братья и сестра даже мечтать не могли о таком хлебе, какой я принес, и о таком сладком чае. Да и остальные члены семьи поголодали основательно.
Моя стипендия была мизерная. Так что я должен был подрабатывать. Я работал грузчиком, землекопом, вахтером, маляром, лаборантом на кирпичном заводе, инженером в инвалидной артели детской игрушки. Подрабатывать приходилось по вечерам и по ночам - днем я должен был посещать университет. Хотя на посещаемость бывших фронтовиков смотрели сквозь пальцы, пропуски занятий все же были нежелательны с точки зрения интересов учебы. Программа была чрезвычайно напряженная. Мы изучали математику, физику, биологию, историю, литературу и т. д. И ко всему прочему, надо было выкраивать время на "культурное" времяпровождение, т. е. на пьянство и развлечения.
Эти годы дали мне массу материала для литературной деятельности, но если бы мне предложили пережить их снова, я отказался бы. Это были годы бытовой нищеты, разочарований и вынужденной преступности. Не хочу лишний раз говорить о том, в каких бытовых условиях мы жили. Чтобы как-то улучшить их, мы начали изнурительную борьбу за то, чтобы превратить в жилую комнату для сестры с мужем и ребенком часть подвала площадью в 6 кв. м., использовавшуюся до войны под склад для дров и картошки. Практически эта часть подвала пустовала. Тут не было пола. И вместо окна была отдушина, через которую лазили кошки. Битва продолжалась почти два года. Мы писали заявления во все органы власти, писали письма депутатам всех уровней, писали Ворошилову, Буденному и самому Сталину. Участие в нашем сражении принял агитатор с избирательного участка, бывший офицер-фронтовик. Тогда он донашивал военную одежду, ютился в комнатушке вроде нашей, работал на какой-то маленькой должности в каком-то министерстве. Со временем он сделал карьеру и стал очень важной персоной (кажется, заместителем министра). Но в 1946 - 1948 годы он был одним из таких, как мы, и оказал нам помощь огромную. Разрешение на комнатку мы получили.
Я сказал, что это были годы вынужденной преступности. Вообще в годы войны и в послевоенные годы (особенно в эти, сумасшедшие) неслыханных размеров достигла подделка и изготовление всякого рода документов. За большие деньги можно было купить даже документы на звание "Героя Советского Союза", включая изготовление фальшивых газет с Указом Президиума Верховного Совета СССР о присвоении этого звания. По знакомству и за взятки можно было приобрести любые справки. Техника подделки справок и вообще документов была обычно примитивной. Хлором, который в изобилии находился в общественных туалетах, вытравливали один текст и вместо него вписывали другой - документы обычно заполнялись чернилами или химическим (чернильным) карандашом от руки. Печати делались на бумаге химическим карандашом или чернилами, переводились на круто сваренный яичный белок и затем переводились на нужную бумагу. Такие подделки, как правило, не разоблачались потому, что их было слишком много и разоблачение их не имело смысла. Они немного облегчали жизнь людям и фактически выполняли работу, которую, по идее, должно было бы выполнять государство. Разумеется, бесчисленные жулики наживались на этом. И многие из них разоблачались, судились и пополняли ряды заключенных. После войны число репрессированных стало стремительно расти.
Помимо махинаций с документами, люди совершали массу других преступлений, включая спекуляцию, обман и просто воровство. Я приведу несколько примеров из моей личной жизни. Эти примеры далеко не самые худшие. Но они достаточно наглядно характеризуют вынужденную преступность в массе обычных людей, совсем не склонных к преступности. Преступность уголовная и преднамеренная вырастала на основе этой безобидной бытовой преступности, была ее крайней формой.
Вечерами я вместе с другими студентами ходил довольно часто на железнодорожные станции разгружать вагоны с картошкой, с каким-то оборудованием в ящиках, с дровами и иногда с фруктами и съедобными в сыром виде овощами. С нами часто расплачивались не деньгами (деньги оставляли себе бригадиры и более высокие начальники), а картошкой, яблоками, морковью.
Картошку мы уносили домой, а яблоки и морковку поштучно продавали у вокзала. Приходилось часть выручки отдавать милиционерам, дежурившим у вокзала. Если бы нам платили за работу в соответствии с государственными нормами, работать никто не стал бы. Поэтому наши бригадиры преувеличивали в отчетах сделанное нами во много раз, порою в десять раз. Мы невольно становились участниками обмана. Об этом обмане знали все. Он был нормой. Ненормальными были сами нормы оплаты. Конечно, на этой основе вырастали и серьезные преступления. Однажды мы вдесятером, согласно бумагам, разгрузили за четыре часа целый эшелон бревен, так и не дошедший до Москвы. Дельцы продали эти бревна налево, заработав огромные деньги. Их разоблачили и судили. Мы ускользнули от правосудия: мы в таких случаях никогда не называли свои настоящие фамилии и адреса.