Зиновьев Александр Александрович. Русская судьба, исповедь отщепенца

   Среди моих "психов" были самые разнообразные типы. Когда много лет спустя появились диссиденты и до меня дошел слух об их идеях, ничего нового для меня в этом не было: все диссидентские идеи мне высказывали мои "психи", только в гораздо более ясной форме. За исключением, правда, одной идеи: никто из них не помышлял об эмиграции.

ШУТОВСКАЯ ФОРМА НАУЧНОЙ ТЕОРИИ

   Уже в школьные годы у меня наметилась склонность к шуткам и злословию насчет марксизма и социального аспекта жизни общества. В годы армии и войны эта склонность усилилась, а в хрущевские и брежневские годы обрела черты роли, которую я принял для себя в разговорах с отдельными людьми и в компаниях. Оказалось, что я имел способности к этому, как другие имели способности петь, играть на музыкальных инструментах, плясать, рисовать, руководить людьми. Высмеивать святыни марксизма и основы коммунизма стало моим призванием и, употребляя западное словечко, хобби.
   Но высмеивать со смыслом. Например, согласно Сталину, марксизм - не догма, а руководство к действию. Я это утверждение несколько "исправил": марксизм - не догма, а руководство к ней. Это была шутка, стоившая мне неприятных разговоров с ответственными лицами. Но эта шутка выражала серьезную научную истину, а именно такую: идеология действительно играет роль руководства к действию, но лишь в догматической форме.
   В этой роли она касается лишь больших исторических периодов, эпохальных проблем, устойчивых явлений. Идеология требует конкретно-исторического подхода к явлениям, но она не является мелочно-конъюнктурной. Для нее этот конкретно-исторический подход есть лишь приспособление к зигзагам истории и использование их в интересах некоей генеральной линии истории. Дело не в том, что в самой реальной истории такая генеральная линия есть. Дело в том, что идеология в се роли руководства к действию есть установка на такое поведение в сложной ситуации мировой истории, как будто бы такая генеральная линия есть на самом деле. И надо признать как факт, что с точки зрения больших исторических перспектив такая идеологическая установка удобна для руководства страной. Она есть своего рода алгоритм для движения в лабиринте истории.
   Другой случай произошел еще при Маленкове. Были опубликованы виды на урожай в том году. Я в шутливом разговоре на эту тему предсказал, что реальный сбор зерна будет, по крайней мере, в два раза меньше. После снятия Маленкова было сообщение, подтвердившее мое предсказание. А я свое предсказание сделал, введя коэффициенты системности. В прогнозах позитивные величины надо было делить на эти коэффициенты, а негативные - умножать. Негативный пример получился, когда я утроил предполагавшиеся затраты на строительство нового здания университета, и это предсказание тоже подтвердилось.
   Мои шутки принимали обычно гротескно-сатирические формы. Но самое удивительное заключалось в том, что именно эта форма мысли была наиболее близкой к научной истине: она включала в себя элемент научной абстракции.

КОЛХОЗЫ

   В течение всего хрущевского периода мне приходилось регулярно ездить в колхозы Московской области. Иногда я это делал в составе агитационной бригады, иногда - в составе рабочей бригады. Это была моя "общественная работа" в качестве члена партии. Приходилось это делать и в брежневские годы, но уже довольно редко: как доктор и профессор я уже мог уклоняться от такой "общественной работы". Я участвовал в таких поездках с удовольствием. Хотя жили мы при этом в свинских условиях, много работали и плохо питались, мы проводили время на воздухе и отдыхали от сидячего образа жизни и умственного труда, а главное - хотя бы на короткий срок оказывались в условиях {идеального} коммунистического коллектива. Мы вырывались из обычной социальной среды, в которой мы были подвержены действию законов {реального} коммунистического коллектива. Эти поездки дали богатейший материал для моей литературной деятельности, сначала - для устного балагурства в московских компаниях, затем - для книг. Heсколько разделов на эту тему читатель может найти в книге "В преддверии рая", а в "Желтом доме" этому посвящена одна из четырех частей книги.
   Несколько раз наши агитационные бригады возглавляли В. Доброхвалов и И. Герасимов. С последним я учился в одной группе. Он тоже был фронтовиком. Еще на фронте вступил в партию. Был искренне озабочен положением и судьбой русского народа. Я с обоими из них много разговаривал на эту тему во время наших поездок и после них. Оба они прекрасно понимали сущность колхозов и видели их обреченность. Доброхвалов считал, что будущим русской деревни должны стать сельскохозяйственные предприятия, подобные городским фабрикам и заводам, т. е. колхозников должны заменить сельскохозяйственные рабочие, а мелкие деревушки - большие поселки городского типа. Хрущевская идея агрогородов не была его личной выдумкой. Об этом думали тогда многие. Герасимов же считал идею агрогородов преждевременной и даже авантюристичной. Он развивал идеи, которые теперь стали модными в среде горбачевских теоретиков. В частности, он считал одним из путей улучшения жизни крестьян (и как следствие - городских жителей) создание вокруг городов сети фермерских хозяйств, снабжающих городские рынки и магазины сельскохозяйственными продуктами без всяких посредников. Я критиковал идеи как того, так и другого. Но не в смысле их отрицания. Я просто акцентировал внимание на реальных условиях и последствиях осуществления той и другой программы. На создание агрогородов просто не хватит средств. Можно построить для примера несколько. Кстати сказать, они уже существовали в виде больших совхозов. Но это пока еще нереальный путь для всего сельского хозяйства. Что касается частных приусадебных участков, на опыте которых сторонники фермерского пути базировали свои программы, то этот путь вообще не годился для отдаленных от городов деревень, а для окологородских районов он таил скрытые опасности в виде усиления преступности и взвинчивания цен на рынках. И экономическая выгодность этого пути была иллюзорной. На этом пути высокая производительность достигалась за счет каторжного труда на маленьких личных участках. На участках большего размера это уже невозможно. К тому же молодежь стремится избавиться именно от такого образа жизни.
   Повесть А. Солженицына "Матренин двор", вызвавшая восторги у тех, кто не имел ни малейшего понятия о реальности русской деревни, не встретила никакого одобрения даже со стороны таких страдальцев за русский народ, как И. Герасимов. Впоследствии надуманной ("высосанной из пальца") солженицынской Матрене я противопоставил мою реальную Матренадуру (в "Желтом доме"). Русский народ уже избрал свой исторический путь. И уже никакими силами не заставишь его вернуться в прошлое. Каким бы жестоким и трагическим ни был сталинский путь коллективизации, он с социологической точки зрения гораздо больше соответствовал исторической тенденции эволюции народа, чем всякие попытки удержать его в положении трудолюбивого производителя дешевой картошки и капусты для городских прожектеров.

ИДЕАЛЬНЫЙ КОЛЛЕКТИВ

   Помимо поездок в колхозы, мы регулярно ходили в туристические походы по Подмосковью. При этом мы образовывали идеальные коммунистические группы, как во время поездок в колхозы. Сходные группы возникали в домах отдыха. Я любил бывать в таких группах. Изо всех человеческих объединений они больше всех соответствовали моим юношеским идеалам. В таких группах люди на время забывали о своих житейских тревогах и о тех ролях, какие они играли в своих деловых коллективах. Однако и в таких условиях идеальные коммунистические отношения между людьми сохранялись недолго. Наблюдение таких ситуаций давало мне достаточно материала для размышлений о фактических основах коммунистического социального строя. Уже в те годы мне стало ясно, что коммунистические феномены так или иначе проявляют себя даже в, казалось бы, идеальных условиях жизни людей. Однажды я отдыхал в одном из домов отдыха Академии наук. Там я задумал написать книгу о коммунистическом эксперименте в условиях изобилия всего необходимого для жизни ("по потребности"). Я в моем воображении поселил подопытных людей в некоем изолированном районе, в котором волею обстоятельств скопились в изобилии продукты питания, одежда, жилье, средства развлечения. Людям оставалось лишь одно: наладить разумное распределение жизненных благ. По моему замыслу, создание системы распределения и органов сохранения общественного порядка привело к тому, что все феномены коммунизма (распадение на группы, система власти и управления, идеология, неравенство, карательные органы и т. д.) возникли очень быстро. Получилось коммунистическое общество еще более страшное, чем в условиях дефицита всего необходимого. Причем дефицит здесь возник как следствие изобилия. Впоследствии я эти идеи высказал в материалах к книге "В преддверии рая". А в "Желтом доме" я этой теме посвятил особую часть.

ПРОРЫВ

   Несмотря на всяческие препоны, которые чинили мне "либеральные" друзья и доброжелатели, я все-таки вырвался на "стратегический простор" - сделал первый и очень успешный шаг на пути завоевания независимого и исключительного положения, причем в самом центре советской идеологии. Занимаясь "проталкиванием" в печать нашего сборника статей по логике, я узнал все детали формальных процедур издания книг и решил (по совету Л. Митрохина) попытаться напечатать мою собственную книгу, что по тем временам и в моем положении было неслыханной дерзостью. У меня к этому времени накопились знания по многозначной логике, вполне достаточные для книги. В советской философии я тогда оказался единственным специалистом в этой области. За рекордно короткий срок я написал книгу "Философские проблемы многозначной логики". Слово "философские" я вставил в название, поскольку книга издавалась под грифом Института философии. Чтобы получить одобрение сектора, ученого совета и дирекции, я насытил книгу ссылками на классиков марксизма и марксистских философов. Мои коллеги были чрезвычайно довольны тем, что я наконец-то "образумился" и превратился в такого же марксистского болтуна, как и они сами. Все указанные инстанции одобрили книгу. Я оформил нужную документацию и отнес книгу в издательство "Наука". Теперь издательство должно было включить книгу в свои планы. Книга по принятым нормам должна была выйти в свет не раньше, чем через два года. Но я знал, что к концу отчетного года в издательстве образуется дефицит денег для гонораров, т. е. образуется избыток книг, за которые надо платить гонорары, и возможность "протолкнуть" безгонорарную книгу вне очереди. Хотя моя книга была неплановая и я за нее имел право на гонорар, я решил отказаться от гонорара, лишь бы книга вышла в свет быстрее. Кроме того, по дороге в издательство я заменил текст книги другим, не имеющим абсолютно ничего общего с марксизмом. В результате книга была издана буквально в течение нескольких месяцев, причем книга совершенно немарксистская. И это в идеологическом учреждении! Это произошло в начале 1960 года. Но было уже поздно принимать против меня меры.
   Книга очень быстро принесла мне известность не только в Советском Союзе, но и за рубежом. Ее вскоре перевели на польский язык, что было важным признанием: польская логика имела высокий международный авторитет. Затем книга была издана по-английски и по-немецки. Когда директор нашего института П.Н. Федосеев посетил США и увидел мою книгу в библиотеке конгресса, он с гордостью заявил, что давал разрешение на ее публикацию. Замечу кстати, что книга оказалась за рубежом нелегально. Я игнорировал все советские законы, касающиеся издания советских книг за рубежом. В дальнейшем мне удалось опубликовать еще ряд книг, тоже зачастую обходя законы и жертвуя гонораром. В наших кругах стало фигурировать выражение "безгонорарная логика Зиновьева". Но зато я смог на этом пути завоевать исключительное положение. Я завоевал возможность развивать свои собственные, причем немарксистские идеи, работая в важнейшем идеологическом учреждении страны, создавать свою собственную логическую группу, печатать результаты моих исследований и исследований моих учеников, издавать наши работы на Западе. Нигде в другом месте в Советском Союзе я такую возможность получить не смог бы. Моему примеру последовали многие другие молодые советские философы, занимавшиеся логикой и методологией науки. Наш сектор в Институте философии стал организующим центром этого интеллектуального прорыва рамок советской философии.
   Занять такую позицию для меня было принципиально важно. Я не хотел работать в пользу марксизма. Это не значит, что я перестал считать марксизм серьезным явлением. Наоборот, я стал относиться к нему серьезнее после многих лет специального изучения. Дело в том, что я установил для себя различие между научным подходом к природе, обществу и познанию и идеологическим. Несмотря на отдельные научные элементы, марксизм превратился в идеологию, очень похожую на науку, но наукой не являющуюся. Моя личная попытка развивать научные идеи в рамках марксизма потерпела крах. Я заметил, что мне скорее простят полностью немарксистский подход к проблемам, которые находятся в сфере интересов марксистской идеологии, чем намерение реформировать ее изнутри. Эту ситуацию я специально описал в книге "Светлое будущее". У меня, далее, появилось научное честолюбие. Я почувствовал, что могу идти своим путем и добиться своих результатов, и хотел, чтобы мои результаты выглядели именно как мои собственные, а не как интерпретация и пересказ чужих. Наконец я начал вырабатывать для себя совершенно сознательную жизненную концепцию, одним из принципов которой стало идти своим путем вопреки всем и всему.
   В моей профессиональной сфере начался новый процесс, к которому я не мог отнестись одобрительно. Многие ограничения сталинского периода рухнули. Но вместо настоящего творчества, как я его себе представлял, появились тучи посредственностей, изображавших из себя самых что ни на есть прогрессивных мыслителей и прикрывавших свою посредственность ссылками на новейшие достижения науки и техники. Если против мракобесия сталинистов можно было еще как-то бороться, ссылаясь на упомянутые достижения науки, то против того словоблудия и идиотизма, какие выросли на основе этих достижений и прикрывались ими, бороться уже было нельзя. Тебя немедленно зачисляли в мракобесы. Например, перестали рассматривать теорию относительности Эйнштейна как буржуазную идеалистическую философию. Но бросились в другую крайность. Теперь при попытке доказать, что спекуляции за счет теории относительности логически несостоятельны, на тебя обрушивались так, будто это ты организовал ГУЛАГ и гитлеровские лагеря. Начав создавать свою собственную логическую теорию, во многом отличавшуюся от принятых и признанных систем математической логики, я сразу же ощутил, что чем крупнее дело ты затеваешь, тем мельче и многочисленнее становятся твои враги и тем больнее становятся их укусы. Их социальная функция - не допустить того, чтобы ты вырос в нечто значительное, отличное от них самих.

СОЦИАЛЬНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

   При Хрущеве, как известно, из лагерей выпущены и реабилитированы миллионы жертв сталинских репрессий. Дело, безусловно, благородное. И уж одним этим Хрущев навечно заслужил добрую память человечества. Я коснусь этой темы лишь в той мере, в какой это затронуло меня лично и мои интересы. То, что я скажу ниже, не имеет целью хоть в какой-то мере унизить жертвы сталинских репрессий. Я буду это говорить исключительно в интересах истины.
   Вклад освобожденных из лагерей и реабилитированных бывших заключенных в дело десталинизации советского общества фактически оказался ничтожным. Они уцелели благодаря десталинизации, осуществленной не ими, но сами не были ее источником. Они не породили ни единой свежей идеи насчет преобразований общества, которая заслуживала бы внимания и уважения. Наиболее активные из уцелевших, претендовавшие на некую роль в истории, несли всякую чепуху как о прошлом, так и о будущем России и вообще всего человечества. Все рекорды на этот счет побил А. Солженицын. Нельзя жертвам приписывать то, на что они не способны ни при каких обстоятельствах. Фактическую десталинизацию советского общества осуществили не те, кто был в ГУЛАГе, а те, кто в нем не был и даже не оченьто пострадал от сталинизма. Антисталинистское движение зародилось в широких массах свободного населения еще во время войны. Оно достигло огромных размеров после войны. Борьба против сталинизма шла на всех уровнях советского общества. И она дала результаты. Запад проглядел эту грандиозную борьбу. Это характерно для западного отношения к советской жизни. Зато сравнительно слабое диссидентское движение, не имеющее корней в массе населения, было раздуто и до сих пор раздувается на Западе до размеров эпохального явления. Хрущевский "переворот" был результатом, а не началом антисталинистского движения. Реабилитация заключенных - тоже. Повторяю и подчеркиваю: роль реабилитированных в десталинизации советского общества практически равна нулю в сравнении с тем, что сделалось объективно, т. е. самим изменением образа жизни широких масс населения. И если серьезный мыслитель искренне хочет блага своему народу и существенных преобразований в пользу своего народа, он должен прежде всего принимать во внимание интересы, возможности и положение самой активной, деловой и творческой части населения, причем в ее нормальной жизнедеятельности.
   Хрущевский "переворот" произошел прежде всего в интересах тех, кто не был в ГУЛАГе, и лишь в ничтожной мере в интересах реабилитированных. "Освободители" думали сначала о себе и о своем будущем и лишь во вторую очередь о жертвах прошлого и о прошлом. Места в обществе уже были заняты новыми людьми, роли уже были распределены и в значительной мере сыграны. А в наших кругах реабилитированные вообще оказались ничуть не лучше сталинских мракобесов. Во всяком случае, я на самом себе испытал это. На место сталинского холуя Каммари редактором "Вопросов философии" стал слегка пострадавший М. Розенталь. Его ближайшим помощником стал некто Е. Ситковский, отсидевший в ГУЛАГе много лет. И первой акцией этих жертв сталинских палачей было то, что они подряд отклонили ряд моих статей. А Ситковский совместно с Модржинской, сотрудницей Берии, в течение многих лет преследовали меня открытыми и закулисными доносами и клеветой. По отношению ко мне сталинские палачи и их жертвы, сталинские "реакционеры" и хрущевские "либералы" проявили удивительное единодушие. Если я и пробился в какой-то мере, то произошло это благодаря общей тенденции к "либерализации", случайностям, моей предприимчивости и, как это ни странно, пиетету по отношению ко мне со стороны бывших сталинских зубров. Первую мою статью в "Вопросах философии" опубликовали по указанию одного из самых гнусных сталинистов - М.Б. Митина. Мои первые книги к печати подписали бывшие ведущие сталинисты Федосеев и Константинов. Бывший сталинист А.Ф. Окулов, одно время исполнявший обязанности директора института, выпустил меня на защиту докторской диссертации и настаивал на избрании в Академию наук. Мое избрание несколько раз срывали "либералы" и "прогрессисты". Я, говоря это, не хочу реабилитировать сталинистов. Я хочу лишь сказать, что мой конфликт со сталинистами исчерпал себя. Его место занял более глубокий конфликт конфликт с самими основами коммунистического социального строя, олицетворявшегося теперь не сталинистами, а "либералами". Кто становится твоим врагом, зависит от того, что ты сам есть и что ты делаешь.
   В общественной жизни место сталинистов стремительно занимали "либералы". Они оказались также враждебными мне, как и сталинисты. Но глубже. И не явно. Сталинисты были врагами открытыми. Тогда было как на войне. "Либералы" же даже не считали себя моими врагами. Зачастую это были приятные, умные, образованные и дружелюбные люди. Но в тысячах мелочей ощущалось, что мы существа разной породы. Видимый враг исчез. Появился другой враг. Он распылился, принял очертания друзей. Врага вроде бы не было совсем, но он был повсюду. Врагом становилась сама нормальная среда советского общества. Она становилась чужеродной мне. Меня призывали раствориться в этой среде, жить и действовать как все. А я не мог. И обрекался на одиночество среди множества людей. Состояние этого периода я описал в моих книгах довольно подробно, особенно в "Зияющих высотах" и в "Евангелии для Ивана".
   Мои либеральные, прогрессивные и образованные друзья и коллеги наперегонки бросились устраивать свои делишки, стремясь получше устроиться и урвать побольше жизненных благ. Именно в эти годы начали рваться к власти и привилегиям те либеральные карьеристы, ловкачи и хапуги, которые потом преуспели при Брежневе и вышли на поверхность. Поскольку эта оргия приспособленчества, стяжательства и карьеризма происходила еще на низших ступенях социальной иерархии и касалась ничтожных преимуществ, она была особенно омерзительной. Я имел много больше шансов добиться социального успеха, чем другие, если бы захотел. Но я уже не мог захотеть этого.
   Важным явлением хрущевских лет стало оживление в области культуры, выходящее за официально дозволенные и принятые ранее рамки. Появились рассказы "Оттепель" И. Эренбурга и "Собственное мнение" Д. Гранина, роман "Не хлебом единым" В. Дудинцева, "Один день Ивана Денисовича" А. Солженицына. Стал полулегально выступать Б. Окуджава, а затем А. Галич. Появились художники-нонконформисты. Стал приобретать популярность скульптор Э. Неизвестный. С последним я был знаком уже несколько лет и имел дружеские отношения. Стали появляться фильмы в духе новых идей, например фильмы Г. Чухрая, с которым я тоже дружил. Разумеется, мне все это было известно. Но я не могу сказать, что все это производило на меня впечатление и как-то влияло на мою идейную эволюцию. Я в своем критическом отношении к советскому обществу ушел настолько далеко, что все эти явления культурной "оттепели" казались слишком слабыми или направленными в прошлое. Я в них видел не столько то, что в них удалось сделать, сколько то, как мало было сделано. Я, естественно, сравнивал критику прошлого и настоящего страны в этих произведениях культуры с тем, что знал и что понимал я сам. Кроме того, хрущевская "оттепель" оказалась очень робкой. В силу снова вступили запреты и ограничения. В оценке хрущевской культурной политики последние для меня были важнее, чем послабления. Слегка ослабив систему запретов и ограничений, хрущевское руководство поспешило вновь их восстановить. Но уже никакие меры властей не могли остановить начавшийся процесс культурного "ренессанса", приведший к культурному взрыву в брежневские годы.
   Я признаю, что появление А. Солженицына было значительным явлением в духовной жизни страны в хрущевские годы. Но я остался равнодушен к нему по двум причинам. Во-первых, он был напечатан в советских журналах и был на первых порах обласкан самим Хрущевым, что само по себе было для меня признаком того, что писатель не был на самом деле таким значительным, как о нем заговорили вокруг. Во-вторых, сама его литературная манера и образ мыслей были не в моем вкусе и не соответствовали моему образу мыслей. Я с самых первых произведений Солженицына почувствовал в нем неприемлемую для меня направленность в прошлое как по изобразительным средствам, так и по социальной концепции. Впоследствии я познакомился с другими его сочинениями, но мнения своего не изменил.

ХРУЩЕВСКАЯ "ПЕРЕСТРОЙКА"

   По замыслу идеологов коммунизма, коммунистическое общество должно превзойти передовые капиталистические страны ("Запад") по производительности труда, по экономической эффективности предприятий и вообще по всем показателям деловой жизни страны. С первых же дней существования советского общества был выдвинут лозунг: догнать и перегнать капиталистические страны в этом отношении. Предполагалось осуществить этот лозунг в кратчайшие сроки. Но прошло семьдесят лет, а лозунг "догнать и перегнать" не только не осуществился на деле, но стал казаться гораздо более утопическим, чем в первые годы после революции. Более того, его даже ослабили, оставив лишь первую часть - "догнать". Изменили несколько ее формулировку. Теперь говорят о том, чтобы подняться до высшего мирового уровня. Вторую часть лозунга ("перегнать") потихоньку опустили. Как шутят советские люди, перегонять Запад не следует, так как в случае, если перегоним, наш голый зад всем виден будет. Но даже в такой ослабленной форме лозунг "догнать" или "подняться" теперь выглядит как намерение огромного исторического масштаба.
   Уже при жизни Ленина коммунистический социальный строй стал обнаруживать свои враждебные пороки.
   Последние статьи и письма Ленина свидетельствуют о том, что он был близок к состоянию паники по этому поводу. Но он никак не мог допустить даже малейшего подозрения насчет того, что новорожденное коммунистическое общество является не столь уж совершенным, каким оно представлялось в прекраснодушных мечтаниях идеологов. Лозунг догнать и перегнать передовые капиталистические страны в экономическом отношении в сталинские годы казался более реальным, чем сейчас. Иногда все начинали с нуля, и в процентном выражении улучшение жизни в стране и всякого рода успехи выглядели ошеломляющими. А "железный занавес" позволял создавать такое впечатление о жизни на Западе, что массы советского населения еще верили в декларируемые пропагандой лозунги. Во время войны и после войны миллионам советских людей открылось реальное соотношение экономики и уровня жизни Советского Союза и Запада. Наступило отрезвление.