Страница:
Он машинально двинул от себя миску и взялся тяжёлыми пальцами за гранёное стекло. Кума Дуська вытерла концом повязки глаза и рот, молча налила ему из кувшина. А потом отошла к печке и смотрела на него ровно, не мигая, спрятав ладони под фартук.
Брага у кумы Дуськи была горьковатая, прохладная и пьяная. Федор осушил стакан и без передыха налил второй. Вытянув его мелкими, злыми глотками, посидел молча и, не закусывая, опрокинул кувшин в третий раз.
Голова раскалывалась…
5
6
Брага у кумы Дуськи была горьковатая, прохладная и пьяная. Федор осушил стакан и без передыха налил второй. Вытянув его мелкими, злыми глотками, посидел молча и, не закусывая, опрокинул кувшин в третий раз.
Голова раскалывалась…
5
Очнулся в сарае, на кучке позапрошлогодней соломы, и долго сидел, обхватив колени, трудно соображая, что же произошло. Зачем, собственно, он сидит здесь, в пустом сарае?
От выпитой браги голова опухла и гудела, как чугун. Остро почёсывалась исколотая соломой щека, затекли плечи. Федор покрутил головой: «Сколько же я тут дрыхнул? Целые сутки?»
Солнце стояло высоко, через продранную кровлю спускались пыльные веретёнца лучей. В старом сарае сохранялся нежилой дух запустения и прохлады, пахло слежавшейся мякиной и птичьим пером. В дальнем углу грудились заготовленные впрок дрова, а рядом знакомый чурбак с изрубленным краем и плашмя, безвольно лежавший на нём топор. Давно уж орудовали на дровосеке женские руки, иначе топор не лежал бы: и отец, и Федор с малолетства умели весело, с маху посадить его в чурбак.
«Сколько же я тут провалялся?» — снова подумал Федор, оглаживая помятые скулы.
На порожке под солнцем стоял горделивый красный петух, и снова не понравилась Федору его птичья заносчивость. У петуха было слишком роскошное оперение с блестящим золотым воротником. Зоб ходил ходуном, подрагивали вислые подбрудки. Петух изнывал от безделья и намеревался, кажется, клюнуть незнакомца.
— Нагулялся, бездельник? — спросил Федор, протягивая к нему вялую руку. — А в лапшу не хочешь?
«Ко-ко-ко!» — с возмущением посторонился петух и для порядка всплеснул тяжёлым крылом.
Федор вспомнил, как мать рубила когда-то кур, неумело и криво занося топор. Обезглавленные куры вырывались у неё и прыгали, трепыхались на земле, брызгаясь кровью в поисках пропавшей головы. У матери была лёгкая рука.
«Интересно, а какая рука у меня? — подумал Федор. — Сейчас поглядим, Петя, как ты на расплату».
Тихонько отпугнул петуха в глубь сарая, зажал у поленницы и, быстро склонившись, схватил за тёплое упругое крыло.
«Крэ! кр-р-рэ-э!» — заорал петух с возмущением, ударяя изо всех сил шпорами, от великого удивления заворачивая голову и пытаясь рассмотреть Федора в лицо.
Федор подобрал в левую пятерню сильные голенастые лапы, повернулся к дровосеке.
«Кудах-тах-тах!» — завопил гордый красавец.
Федор поднял топор, так и этак прилаживая бьющегося петуха к колоде. Петух вертел головой, стараясь рассмотреть обидчика, вырывался и не давал как следует рубануть. Сильная оказалась птица.
— Господь с тобой, чой-то ты вздумал, Федя?! — вдруг закричала во дворе кума Дуська. — Чой-то ты вздумал? Я уж десяток яичков купила, отнесла к соседям под наседку! Курочки будут, Федя, не трогай, обожди!
— А я его в лапшу хотел, тунеядца… — обернулся Федор и разжал пальцы. Петух ударил крыльями оземь и, отряхиваясь, кинулся в сторону. Покрутил шеей, оправляя воротник, и скосился на Федора: дескать, кто же так шутит, чудак?
— Он ничего, справный петушишка, — успокоенно сказала кума Дуська. — Соседских кочетов бьёт почём зря. Пригодится ишо в хозяйстве, чего ж искоренять без толку.
Вошла в сарай и, вытирая в несчётный раз руки фартуком, присела на чурбачок. Следом за нею, держась за юбку, вошёл замурзанный лобастый мальчишка лет пяти, прижался к бабкиным коленям. На ногах желтели новенькие сандалии.
— А это что за человек? — спросил Федор сгоряча весело. Но голос под конец осёкся, и шутливого тона не получилось.
Кума Дуська доброй рукой потрепала беловатые вихры, забрала и поставила мальца в коленях. Потом вытерла фартуком нос мальчонке и заговорила с ним ненатурально, сюсюкая:
— Скажи дяде, как тебя зовут… Скажи, ну?
Парень беспокойно заработал коленками, поставил одну ступню на другую и отвернулся к бабке.
— Скажи же, дикой! Скажи, дядя свой…
— Чего боишься? — Федор присел на корточки, потрогал тугой живот мальчишки под линялой рубашонкой. — Говори, не боись… Ишь ты, трус!
— Я не трус, — с обидой сказал малец, не поднимая пушистых ресниц. И засопел прерывисто.
— Ну, как тебя зовут?
Мальчонка глянул прямо, с вызовом:
— А ты зачем кочета хотел зарубить? Кочет бабанин, а не твой.
— Я его в лапшу хотел, — как-то глупо и виновато повторил Федор.
Мальчонка недоверчиво глянул на бабку, потёрся щекой о фартук и снова засопел.
— Ну, скажи же, Федюня, чей ты?! — настойчиво требовала кума Дуська, обнимая его за маленькие плечи, силой поворачивая лицом к Федору. Малец вывернулся и побежал из сарая.
Федор наморщил лоб с недоумением:
— Его, значит, тоже… Фёдором зовут?
— А то чего ж! — тягостно и неодобрительно вздохнула кума Дуська. — Кузьмовна его привадила сюда, когда маленьким ишо был! Заскучает об тебе, бывалоч, ну и зовёт этого, сопли ему вытирает, вишней кормит.
А та, проклятая, и рада: тут ей вроде как ясли… Он и привык, теперь и без неё ходит играть, я ему щенка завела. Что поделаешь?
Федор горбился, плотно обняв колени.
— Значит, она так и не вышла замуж?
— Не, не, как есть мать-одиночка! Родила, и никак в замуж не выйдет, пра! От худого-то семени какой же прок? Самосады — они все такие, с десятого колена, все — чужбину норовят! Бывалоч, в урожайный год покойник мой увидит кого из них, скажет: возьмите подводу, нагребите у меня груш в саду, вся земля ими устелена. А тот, проклятый, зачешет под рубахой, грит: на кой они мне, твои груши, их сушить надо, спину сломаешь! Зимой, мол, захочу взвару, так ты мне и сушёных решето всыпешь. Во как! Матюша-то, отец твой, и от смерти не раз Яшку спасал, так тот его чуть живым не съел… Теперь эта на работе, а дитенок вовсе без присмотра. Яшка-чужбинник вернулся с отсидки, так он рази человек? Сроду на руки не взял, каким-то чуждым элементом обзывает! А этот как вышел из яслей по годам, так и скитается. Кузьмовна его жалела бывалоч, царство ей небесное…
Она привстала, оправила юбку. Напомнила, отходя к двери:
— Ты не руби его, кочета, Федя. Курочки ещё будут! Вон и щенок во дворе, хоть и нечего теперь у нас сторожить, а все спокойнее, когда… Живое живому и радуется!
Отошла уж совсем к порогу и снова вернулась.
— Варя-то как помирать собралась, так все просила за домом приглядеть, моя-то хата совсем провалилась, на её месте совхоз новую общежитию построил…
Федор не слушал старуху, смотрел через распахнутые ворота во двор, где бегал его новоявленный тёзка, а может, и вовсе близкий по роду человек.
Сколько, она сказала, лет ему?
Спросить Федор отчего-то стыдился, он весь был полон тревожным предчувствием и почти знал, что этому мальчонке пять лет с небольшим, что Нюшка не зря дала ему такое имя.
— Моя-то хата пропала, так теперь уж и не знаю, где жить-то, — надоедливо торочила кума Дуська жалобным голосом. — Вот женишься, так я совсем лишней в вашем доме буду… Кабы работала где, а то ведь пенсии жду, кто же квартиру даст?
Какой дом, какая пенсия, чёрт возьми! О чём она вздумала говорить, когда тут душа разрывается!
— Чего ты, теть Дусь? — очнулся Федор.
— Да вот жить-то мне как теперь, уж и не знаю.
— Да живи, хата большая! Чего это ты вдруг?
Федор отмахивался, вытянув шею к воротам. По двору бегал мальчишка, сшибал хворостинкой молодые лопушки и ядовито-зелёную крапиву у плетня. Играл в Чапаева. И звать его — Федька. Ох, чёрт возьми, как оно собралось все до кучи! Мозги бывалые, находчивые набекрень идут!
— Стесню я тебя. Дело молодое, рази я не понимаю, Федя, — снова запричитала старуха.
Она поворачивала мысли Федора куда-то в одну сторону, а он противился. Лёг на спину, закинул руки под голову. Уставив глаза в дырявую, светящуюся крышу, оказал невнятно:
— Зря ты это… Не до того. Постираешь, сготовишь — мы же вроде свои. А жениться я не думал ещё, повременю. Оглядеться надо.
Она тягостно вздохнула, вытерла концом крапчатого платочка сморщенные губы и потупилась. Что-то хотела сказать насчёт женитьбы да, видно, раздумала.
Первая весенняя пчела влетела в сарай, покружилась, мелькая в солнечных веретёнцах золотой искрой, и вылетела обратно.
— На могилку-то… думаешь сходить? — тихо спросила кума Дуська. — Так уж она об тебе убивалась последние дни и письма велела писать на розыск, да куда ж там! Скрутила её простуда, гриб этот проклятый, азиатский! Врачиха после сказала — осложнение, а какое там осложнение… Не дождалась.
У тёмной кумы Дуськи и слова какие-то смутные, с изнанкой. Твердила про азиатский «гриб», а получалось, что не один тот грипп был виною.
— Схожу. Нынче же схожу, — отвернулся Федор, чтобы скрыть и стыд, и растерянность, и бисерный пот на лбу.
Да, дурил в жизни сколько хотел, куролесил на работе и с вечерними дружками, наряды иной раз выписывал на крепление траншей по методу Уклеева — что же дальше?
А то ещё любовь у него была…
Это уж под Новосибирском, когда со Славкой Востряковым подружился. Москвичка там была одна, техник машиносчётной станции, красивая до одури. На затылке пушистый хвост, шея как из сливочного масла, и перетянута в поясе, как гитара.
На танцах дело было. Федор остолбенел, глядя на такое совершенство, а Славка его подковырнул: «Да, — говорит, — редкая деваха, только она через месяц скажет тебе, что беременна, в раба превратит. Не боишься?» Федор чуть по шее ему не дал. А Славка оскалился: «Хочешь, сведу?»
И свёл. Славка, он все умел. Жил Федор полгода в хорошей квартире — Фаина эта разведённая была, и Федор ей чем-то понравился. «Ты, Федя, ещё не совсем испорченный человек», — не один раз говорила она. Квартира действительно уютной была, но скоро оказалось, что уют этот занимает уж слишком много места в ущерб чему-то более важному, чего Федор никак не мог определить.
Надоело ему и на побегушках служить. Дня не было, чтобы Фаина чего-нибудь не покупала, не меняла. Да хорошо, кабы тряпки, а то шкафы и серванты, и какие-то оттоманки, похожие на эшафот старых времён, чуть ли не каждый месяц меняла по моде. Только поставят шкаф в угол, глядишь, мода уже сменилась и надо его ставить посередине либо менять на секционный. За те полгода особенно надоели ему три зарубежных слова: гарнитур, интерьер и торшер.
А ведь интеллигентка была! Один раз даже рассказывала, что наука скоро изобретёт машину, которая полностью заменит человека, будет даже в чём-то умнее его.
— Автомат, что ли? — удивился Федор. Он не мог понять, куда же тогда девать людей.
— Кибернетический комплекс с определённой программой, — сказала Фаина.
— А не опасно? Я вчера зашёл в телефонную будку — автомат. Он две копейки глотает, соединять ничего не хочет и деньги обратно не выдаёт.
— Фе-е-дя! — возмутилась Фаина.
Он лежал на мягкой оттоманке, подогнув ногу в безразмерном пёстром носке, и смотрел в потолок.
Всё было очень доступно. Вещи, деньги и даже девки. И ресторан. А что дальше? В чём смысл?
Странно: именно у Фаины, и в самые неподходящие моменты, начал он вдруг вспоминать Нюшку, горячую и жадную. Выхоленная Фаина вся была словно из холодного, сыроватого гипса — ей бы в руки весло да на постамент где-нибудь у лодочной станции. Чтобы издали на неё смотреть — для красоты.
Вещи не жили в этой квартире, а только украшали интерьер. Был, впрочем, в квартире ещё и аквариум. На детей у Фаины никаких надежд не оставалось (в этой части Славка ошибся), и она часами кормила и ласкала золотых китайских рыбок.
Сначала аквариум был четырёхугольный, потом оказалось, что конструкция устарела, входили в моду круглые резервуары.
— Знаешь, Федя, — сказала Фаина, — угловатая форма стесняет движения рыбок, ограничивает их. А круглая форма не ограничивает пространства, ибо она идеальна.
Рыбка плывёт себе у стенки и нигде не наталкивается на препятствие. Представь, как умно! Федор открыл рот от изумления:
— Это что же? В литровой банке можно, значит, целый океан устроить?
— Не говори глупостей! — сказала Фаина жеманно. — Ты же не совсем ещё испорченный человек и прекрасно все понимаешь.
Этот аквариум окончательно добил Федора. Он почувствовал, что скоро и сам начнёт кружить в бесконечности стеклянного баллона, как те китайские рыбки.
Чего только не придумают люди, когда у них на детей нет надежды!
Как в сказке получилось: «Смилуйся, золотая рыбка! Вовсе взбеленилась проклятая старуха. Не хочет она быть простою крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой, а заодно и владычицей морскою… Ничего не сказала рыбка, только хвостиком плеснула и ушла себе в синее море…»
Рыбке и то надоели эти капризы. Любовь та никакого семейного смысла не таила на будущее, а ради интерьера Федор вкалывать не хотел. Бежал Федор из хорошей квартиры, тем более что Славка приглашал с собою на Север.
В вагоне пели песню:
Прорабом стал, а написать не успел.
На Севере жуликов ещё немало осталось. Их, конечно, перевоспитывают, но под рубахами у них все равно синие татуировки во всю грудь — орёл держит в когтях деву, похожую на Фаину, — и свои воззрения на жизнь. Эти парни все наперёд знают, всю эту первичную документацию постигли ещё в прошлые времена и прямо требуют писать каждый раз в наряде крепление траншей, если даже глубина канавы не более метра.
Федор не очень им поддавался, и борьба шла с переменным успехом, но опять решил все непредвиденный случай.
Жулики украли с участка пять мешков цемента, а Славка заметил. Славка, он и сам тёртый, от него никакую махинацию скрыть невозможно. И Федор поступил не по правилам, а по-станичному. Выпил вечером малость, а те трое навстречу шли… Ну, ясное дело, завязался разговор, то да сё. После этого одного в больницу отвезли, а двое убежали.
Милиция не стала разбираться, что к чему, в вытрезвителе успели окатать Федора нулевой машинкой и ввалить пятнадцать суток. За мелкое. Утром привёл Славка начальника участка Аношечкина — а то был старый северный волк, из железных прорабов, что людей в обиду ни за что не дают! — прораб разъяснил суть дела, милиция извинилась и завела дело о хищении цемента.
Вроде все хорошо кончилось, только за Фёдором стал ходить следом неточеный колун.
Не то что он испугался тех ворюг — силёнка в плечах была! — просто надоело ему все до умопомрачения. Надоело мотаться со стройки на стройку, привирать в нарядах и ловить ворюг, толкаться на танцах и обнимать девчат, из которых вряд ли получатся настоящие жены. Надоело жить в холостяцких общежитиях-вокзалах и засыпать под стук домино и шальные крики: «Пор-рядок! Законно! Концы! Да куда он денется!»
Концы. Домой захотелось, дух перевести.
Аношечкин заявление ему подписал без звука. Хотя это лишь так говорится, а на самом деле разговор был долгий, вдоволь начертыхался старик и две папиросы «Казбек» изжевал, пока накладывал резолюцию: «Не возражаю».
На самом-то деле он возражал и довольно крепкими словами вымещал что-то на Федоре:
— Со стороны глядишь на такого — вроде бы человек, а разберёшься — дерьмо! — сказал он под конец.
Федору не очень приятно было слушать такие слова, он хотел все это в шутку перевести. Как-то неуместно засмеялся:
— Интересно, как вы это все различаете — одно от другого?
— А так и различаю! — грозно на полный бас рявкнул Аношечкин и очки на лоб сдвинул. — Смотрю: можно вдвоём в разведку, в тыл к немцам идти — значит, человек! А нет — значит… Понял, сопляк?!
Выходило, что с Фёдором в разведку ходить не то что опасно, а как-то неуютно… И хотелось бы переубедить старика, но времени для этого не нашлось.
Везде побывал, людей повидал и себя показал. Остригли. А жизнь тем временем вон как распорядилась! Она так жестоко и неумолимо перерубила всю его романтику, что хоть плачь.
Кума Дуська всё ещё стояла в воротах, смотрела на него в ожидании.
— Сходим нынче же, — повторил Федор глухо, глядя в потолок, — А ты проводи меня, тётя Дуся. Я, пожалуй, не найду её там…
В горле кольнуло, голос сорвался на беззвучный хрип. Кума Дуська отряхнула фартук привычно и успокоенно.
— Я уж просвирок поминальных испекла с утра, думала, может, сходим. Мучичка белая, слава богу, есть теперь. Провожу, как же!
Она вышла, а Федор привстал с соломенной подстилки и снова обнял колени.
Черновик…
Вся жизнь у него — черновик. На экзаменах в десятом, семь лет назад, не управился он с задачами по алгебре, сунулся с черновиком (тройку поставят, и ладно!), а Василий Степанович посмотрел на часы и сказал:
— Куда спешишь, время-то не вышло ещё. Перепиши набело, да хорошенько проверь все.
В черновике том Федор и враньё нашёл без особого труда. Упрощал он действие в том месте, где оно никак не упрощалось. Четвёрка вышла потом в аттестате твёрдая. Всю жизнь, можно сказать, всякие недоделки сходили с рук. Только один раз пострадал от милиции, так с него тоже немного и взяли — горсть волос.
Смотрел в просвет ворот, хмуро и задумчиво следил за маленьким Федькой, сшибавшим хворостиной молодую крапиву.
Может, пойти к Нюшке, выяснить все без окольных разговоров? Узнать, как жила, о чём думала?
А вдруг на тёмном пороге опять какой-нибудь Хачик встретится? Теперь-то Федор не будет колесить по тёмной ночи, теперь он нервы порастерял в большой жизни. Вывернет кол из плетня…
Да ну их к бесу! Наколесили, черти, сообща в жизни так, что и лап не выдерешь из этого болота. Нет уж, пускай как-нибудь боком проходит, без уточнения фактов и уголовного кодекса.
А парнишка во дворе самозабвенно играл в кавалериста, время от времени оглядываясь на ворота. То ля смущало его присутствие постороннего в этом дворе, то ли попросту тянуло к мужчине.
Они оба — и большой и маленький — тревожили друг друга тем, что появились на бабкиной усадьбе неизвестно откуда. Обоих мучило любопытство и желание узнать о другом всю правду.
До самого картонного мундштучка высосал Федор папиросу, потёр горячей ладонью наморщенный лоб и, решившись, выдвинулся на порог сарая:
— Эй, парень!
Мальчонка замер с поднятой хворостиной, медленно опустил руку, но не двинулся ближе. Смотрел исподлобья и чуть боком.
— Иди сюда! Засмолим по цигарке!
— Я маленький ишо. Мамка бить будет.
— Курить буду я, а ты посидишь рядом.
— А нашто?
— Так. Поговорим о житьё-бытьё, — сказал Федор.
Мальчишка развернулся, перехватил хворостину в обе руки и, держа её на весу и как бы загородившись «ю от незнакомого человека, сделал три шага к сараю. Он чувствовал явное дружелюбие взрослого, но детская насторожённость ещё удерживала его. Пушистые глаза смотрели недоверчиво, верхняя губа любопытно приподнялась, обнажив два передних зуба. Что-то прошептал, будто вдохнул в себя эти последние два слова: житьё-бытьё.
Федор засмотрелся на мальчишескую вздёрнутую губу, чем-то напоминавшую букву «М» — она была точь-в-точь как у Нюшки, такая же доверчивая и пухлая.
— Подходи, подходи, не дрейфь, — кивал Федор. — Мы с тобой ещё подружимся, вот увидишь. На рыбалку ещё пойдём. Ладно?
Мальчишка ступил ближе, снова поставил ступню на ступню.
— А как рыба клюёт? Ванька Чернов сказал: рыба клюёт, как курица…
Наметился какой-то предлог для разговора, слава аллаху.
— Ванька этот, видно, брехун хороший! — обрадовался Федор. — Курица, она по зёрнышку клюёт и никогда до такой глупости не доходит, чтобы целого червя заглатывать. А рыба-дура сразу хватает любую наживку, и на крючок!
— А я не видал, как рыба клюёт, — с сожалением вздохнул малец.
— Увидишь ещё, твоё дело молодое. Все увидишь!
Да мы с тобой это сейчас на опыте освоим… — Федор подмигнул мальцу, как заговорщик. — Пойди выпроси у бабушки нитку.
Федор-младший опрометью кинулся на крыльцо, а старший выдернул из крыши сарая сухой стебелёк куги и направился к колодцу. Там замачивалась большая кадушка из-под огурцов — настоящий водоём.
Вырезать поплавок — минутное дело, а мальчишка уже протягивал Федору катушку чёрных ниток, завистливо смотрел на двухлезвийныи перочинный ножик в его руках.
— Чего же ты белых ниток не спросил? Леска-то светлой должна быть, — сказал Федор, ловко затягивая двойной петлёй кончик поплавка.
Мальчишка не отвечал, держась за край кадушки, положив на кулачки острый подбородок. Он смотрел на ножик.
— Этого не получишь, брат, — перехватил его нацеленный взгляд Федор, — порежешься, и пружина у него ещё тугая, не по твоим рукам. Ты смотри вот сюда.
— А рыбу откуда возьмём? — спросил парень и вздохнул, расставаясь с первой мечтой.
— Рыба потом. Мы с тобой пока изучим суть дела.
Вот смотри…
Запустив руку по локоть в воду, не выпуская нитки, Федор начал подёргивать в глубине. Мирно лежавший на воде поплавок вдруг заплясал, встал колышком, потянуло его в глубину. Малец все сразу понял, дёрнул в азарте за свой конец. Мокрая нитка осмыкнулась в ладони Федора, оба засмеялись.
— Теперь понял? — облегчённо вздохнул Федор.
— Ага!
— Рыба, она суетится там, в воде, и думает, что никто её не видит. А поплавок-то у человека на виду, и вся хитрость рыбья насмарку. Понял? Завтра куплю крючок, будешь рыбалить сам, Закинешь на глубокое место и жди. Только вытаскивать не торопись, пока она его как следует не поведёт…
И тут Федор почувствовал, что беспокойный и опасный вопрос, вертевшийся всё время на языке и томивший своею скрытой силой, подойдёт в самый раз к этому невинному разговору.
— Вдвоём тоже будем рыбалить, — поспешно добавил он, — а то ведь ты один? Отец-то у тебя где?
Боялся Федор этого вопроса и не мог сдержаться.
«Вдруг скажет: у меня отец — сволочь, сбежал куда-то…»
Малец спокойно распутал свившуюся нитку и гордо шмыгнул носом:
— У меня нету отца, он на фронте похип. Мамка сказала. Немцы его убили, потому что он герой был.
У Федора опустились руки, он вроде покачнулся.
— Та-а-ак… — скорее подумал, чем произнёс он.
Хорошо, что маленький этот человек верил покуда матери и не знал, когда кончилась война.
Хорошо. Только надолго ли?
От выпитой браги голова опухла и гудела, как чугун. Остро почёсывалась исколотая соломой щека, затекли плечи. Федор покрутил головой: «Сколько же я тут дрыхнул? Целые сутки?»
Солнце стояло высоко, через продранную кровлю спускались пыльные веретёнца лучей. В старом сарае сохранялся нежилой дух запустения и прохлады, пахло слежавшейся мякиной и птичьим пером. В дальнем углу грудились заготовленные впрок дрова, а рядом знакомый чурбак с изрубленным краем и плашмя, безвольно лежавший на нём топор. Давно уж орудовали на дровосеке женские руки, иначе топор не лежал бы: и отец, и Федор с малолетства умели весело, с маху посадить его в чурбак.
«Сколько же я тут провалялся?» — снова подумал Федор, оглаживая помятые скулы.
На порожке под солнцем стоял горделивый красный петух, и снова не понравилась Федору его птичья заносчивость. У петуха было слишком роскошное оперение с блестящим золотым воротником. Зоб ходил ходуном, подрагивали вислые подбрудки. Петух изнывал от безделья и намеревался, кажется, клюнуть незнакомца.
— Нагулялся, бездельник? — спросил Федор, протягивая к нему вялую руку. — А в лапшу не хочешь?
«Ко-ко-ко!» — с возмущением посторонился петух и для порядка всплеснул тяжёлым крылом.
Федор вспомнил, как мать рубила когда-то кур, неумело и криво занося топор. Обезглавленные куры вырывались у неё и прыгали, трепыхались на земле, брызгаясь кровью в поисках пропавшей головы. У матери была лёгкая рука.
«Интересно, а какая рука у меня? — подумал Федор. — Сейчас поглядим, Петя, как ты на расплату».
Тихонько отпугнул петуха в глубь сарая, зажал у поленницы и, быстро склонившись, схватил за тёплое упругое крыло.
«Крэ! кр-р-рэ-э!» — заорал петух с возмущением, ударяя изо всех сил шпорами, от великого удивления заворачивая голову и пытаясь рассмотреть Федора в лицо.
Федор подобрал в левую пятерню сильные голенастые лапы, повернулся к дровосеке.
«Кудах-тах-тах!» — завопил гордый красавец.
Федор поднял топор, так и этак прилаживая бьющегося петуха к колоде. Петух вертел головой, стараясь рассмотреть обидчика, вырывался и не давал как следует рубануть. Сильная оказалась птица.
— Господь с тобой, чой-то ты вздумал, Федя?! — вдруг закричала во дворе кума Дуська. — Чой-то ты вздумал? Я уж десяток яичков купила, отнесла к соседям под наседку! Курочки будут, Федя, не трогай, обожди!
— А я его в лапшу хотел, тунеядца… — обернулся Федор и разжал пальцы. Петух ударил крыльями оземь и, отряхиваясь, кинулся в сторону. Покрутил шеей, оправляя воротник, и скосился на Федора: дескать, кто же так шутит, чудак?
— Он ничего, справный петушишка, — успокоенно сказала кума Дуська. — Соседских кочетов бьёт почём зря. Пригодится ишо в хозяйстве, чего ж искоренять без толку.
Вошла в сарай и, вытирая в несчётный раз руки фартуком, присела на чурбачок. Следом за нею, держась за юбку, вошёл замурзанный лобастый мальчишка лет пяти, прижался к бабкиным коленям. На ногах желтели новенькие сандалии.
— А это что за человек? — спросил Федор сгоряча весело. Но голос под конец осёкся, и шутливого тона не получилось.
Кума Дуська доброй рукой потрепала беловатые вихры, забрала и поставила мальца в коленях. Потом вытерла фартуком нос мальчонке и заговорила с ним ненатурально, сюсюкая:
— Скажи дяде, как тебя зовут… Скажи, ну?
Парень беспокойно заработал коленками, поставил одну ступню на другую и отвернулся к бабке.
— Скажи же, дикой! Скажи, дядя свой…
— Чего боишься? — Федор присел на корточки, потрогал тугой живот мальчишки под линялой рубашонкой. — Говори, не боись… Ишь ты, трус!
— Я не трус, — с обидой сказал малец, не поднимая пушистых ресниц. И засопел прерывисто.
— Ну, как тебя зовут?
Мальчонка глянул прямо, с вызовом:
— А ты зачем кочета хотел зарубить? Кочет бабанин, а не твой.
— Я его в лапшу хотел, — как-то глупо и виновато повторил Федор.
Мальчонка недоверчиво глянул на бабку, потёрся щекой о фартук и снова засопел.
— Ну, скажи же, Федюня, чей ты?! — настойчиво требовала кума Дуська, обнимая его за маленькие плечи, силой поворачивая лицом к Федору. Малец вывернулся и побежал из сарая.
Федор наморщил лоб с недоумением:
— Его, значит, тоже… Фёдором зовут?
— А то чего ж! — тягостно и неодобрительно вздохнула кума Дуська. — Кузьмовна его привадила сюда, когда маленьким ишо был! Заскучает об тебе, бывалоч, ну и зовёт этого, сопли ему вытирает, вишней кормит.
А та, проклятая, и рада: тут ей вроде как ясли… Он и привык, теперь и без неё ходит играть, я ему щенка завела. Что поделаешь?
Федор горбился, плотно обняв колени.
— Значит, она так и не вышла замуж?
— Не, не, как есть мать-одиночка! Родила, и никак в замуж не выйдет, пра! От худого-то семени какой же прок? Самосады — они все такие, с десятого колена, все — чужбину норовят! Бывалоч, в урожайный год покойник мой увидит кого из них, скажет: возьмите подводу, нагребите у меня груш в саду, вся земля ими устелена. А тот, проклятый, зачешет под рубахой, грит: на кой они мне, твои груши, их сушить надо, спину сломаешь! Зимой, мол, захочу взвару, так ты мне и сушёных решето всыпешь. Во как! Матюша-то, отец твой, и от смерти не раз Яшку спасал, так тот его чуть живым не съел… Теперь эта на работе, а дитенок вовсе без присмотра. Яшка-чужбинник вернулся с отсидки, так он рази человек? Сроду на руки не взял, каким-то чуждым элементом обзывает! А этот как вышел из яслей по годам, так и скитается. Кузьмовна его жалела бывалоч, царство ей небесное…
Она привстала, оправила юбку. Напомнила, отходя к двери:
— Ты не руби его, кочета, Федя. Курочки ещё будут! Вон и щенок во дворе, хоть и нечего теперь у нас сторожить, а все спокойнее, когда… Живое живому и радуется!
Отошла уж совсем к порогу и снова вернулась.
— Варя-то как помирать собралась, так все просила за домом приглядеть, моя-то хата совсем провалилась, на её месте совхоз новую общежитию построил…
Федор не слушал старуху, смотрел через распахнутые ворота во двор, где бегал его новоявленный тёзка, а может, и вовсе близкий по роду человек.
Сколько, она сказала, лет ему?
Спросить Федор отчего-то стыдился, он весь был полон тревожным предчувствием и почти знал, что этому мальчонке пять лет с небольшим, что Нюшка не зря дала ему такое имя.
— Моя-то хата пропала, так теперь уж и не знаю, где жить-то, — надоедливо торочила кума Дуська жалобным голосом. — Вот женишься, так я совсем лишней в вашем доме буду… Кабы работала где, а то ведь пенсии жду, кто же квартиру даст?
Какой дом, какая пенсия, чёрт возьми! О чём она вздумала говорить, когда тут душа разрывается!
— Чего ты, теть Дусь? — очнулся Федор.
— Да вот жить-то мне как теперь, уж и не знаю.
— Да живи, хата большая! Чего это ты вдруг?
Федор отмахивался, вытянув шею к воротам. По двору бегал мальчишка, сшибал хворостинкой молодые лопушки и ядовито-зелёную крапиву у плетня. Играл в Чапаева. И звать его — Федька. Ох, чёрт возьми, как оно собралось все до кучи! Мозги бывалые, находчивые набекрень идут!
— Стесню я тебя. Дело молодое, рази я не понимаю, Федя, — снова запричитала старуха.
Она поворачивала мысли Федора куда-то в одну сторону, а он противился. Лёг на спину, закинул руки под голову. Уставив глаза в дырявую, светящуюся крышу, оказал невнятно:
— Зря ты это… Не до того. Постираешь, сготовишь — мы же вроде свои. А жениться я не думал ещё, повременю. Оглядеться надо.
Она тягостно вздохнула, вытерла концом крапчатого платочка сморщенные губы и потупилась. Что-то хотела сказать насчёт женитьбы да, видно, раздумала.
Первая весенняя пчела влетела в сарай, покружилась, мелькая в солнечных веретёнцах золотой искрой, и вылетела обратно.
— На могилку-то… думаешь сходить? — тихо спросила кума Дуська. — Так уж она об тебе убивалась последние дни и письма велела писать на розыск, да куда ж там! Скрутила её простуда, гриб этот проклятый, азиатский! Врачиха после сказала — осложнение, а какое там осложнение… Не дождалась.
У тёмной кумы Дуськи и слова какие-то смутные, с изнанкой. Твердила про азиатский «гриб», а получалось, что не один тот грипп был виною.
— Схожу. Нынче же схожу, — отвернулся Федор, чтобы скрыть и стыд, и растерянность, и бисерный пот на лбу.
Да, дурил в жизни сколько хотел, куролесил на работе и с вечерними дружками, наряды иной раз выписывал на крепление траншей по методу Уклеева — что же дальше?
А то ещё любовь у него была…
Это уж под Новосибирском, когда со Славкой Востряковым подружился. Москвичка там была одна, техник машиносчётной станции, красивая до одури. На затылке пушистый хвост, шея как из сливочного масла, и перетянута в поясе, как гитара.
На танцах дело было. Федор остолбенел, глядя на такое совершенство, а Славка его подковырнул: «Да, — говорит, — редкая деваха, только она через месяц скажет тебе, что беременна, в раба превратит. Не боишься?» Федор чуть по шее ему не дал. А Славка оскалился: «Хочешь, сведу?»
И свёл. Славка, он все умел. Жил Федор полгода в хорошей квартире — Фаина эта разведённая была, и Федор ей чем-то понравился. «Ты, Федя, ещё не совсем испорченный человек», — не один раз говорила она. Квартира действительно уютной была, но скоро оказалось, что уют этот занимает уж слишком много места в ущерб чему-то более важному, чего Федор никак не мог определить.
Надоело ему и на побегушках служить. Дня не было, чтобы Фаина чего-нибудь не покупала, не меняла. Да хорошо, кабы тряпки, а то шкафы и серванты, и какие-то оттоманки, похожие на эшафот старых времён, чуть ли не каждый месяц меняла по моде. Только поставят шкаф в угол, глядишь, мода уже сменилась и надо его ставить посередине либо менять на секционный. За те полгода особенно надоели ему три зарубежных слова: гарнитур, интерьер и торшер.
А ведь интеллигентка была! Один раз даже рассказывала, что наука скоро изобретёт машину, которая полностью заменит человека, будет даже в чём-то умнее его.
— Автомат, что ли? — удивился Федор. Он не мог понять, куда же тогда девать людей.
— Кибернетический комплекс с определённой программой, — сказала Фаина.
— А не опасно? Я вчера зашёл в телефонную будку — автомат. Он две копейки глотает, соединять ничего не хочет и деньги обратно не выдаёт.
— Фе-е-дя! — возмутилась Фаина.
Он лежал на мягкой оттоманке, подогнув ногу в безразмерном пёстром носке, и смотрел в потолок.
Всё было очень доступно. Вещи, деньги и даже девки. И ресторан. А что дальше? В чём смысл?
Странно: именно у Фаины, и в самые неподходящие моменты, начал он вдруг вспоминать Нюшку, горячую и жадную. Выхоленная Фаина вся была словно из холодного, сыроватого гипса — ей бы в руки весло да на постамент где-нибудь у лодочной станции. Чтобы издали на неё смотреть — для красоты.
Вещи не жили в этой квартире, а только украшали интерьер. Был, впрочем, в квартире ещё и аквариум. На детей у Фаины никаких надежд не оставалось (в этой части Славка ошибся), и она часами кормила и ласкала золотых китайских рыбок.
Сначала аквариум был четырёхугольный, потом оказалось, что конструкция устарела, входили в моду круглые резервуары.
— Знаешь, Федя, — сказала Фаина, — угловатая форма стесняет движения рыбок, ограничивает их. А круглая форма не ограничивает пространства, ибо она идеальна.
Рыбка плывёт себе у стенки и нигде не наталкивается на препятствие. Представь, как умно! Федор открыл рот от изумления:
— Это что же? В литровой банке можно, значит, целый океан устроить?
— Не говори глупостей! — сказала Фаина жеманно. — Ты же не совсем ещё испорченный человек и прекрасно все понимаешь.
Этот аквариум окончательно добил Федора. Он почувствовал, что скоро и сам начнёт кружить в бесконечности стеклянного баллона, как те китайские рыбки.
Чего только не придумают люди, когда у них на детей нет надежды!
Как в сказке получилось: «Смилуйся, золотая рыбка! Вовсе взбеленилась проклятая старуха. Не хочет она быть простою крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой, а заодно и владычицей морскою… Ничего не сказала рыбка, только хвостиком плеснула и ушла себе в синее море…»
Рыбке и то надоели эти капризы. Любовь та никакого семейного смысла не таила на будущее, а ради интерьера Федор вкалывать не хотел. Бежал Федор из хорошей квартиры, тем более что Славка приглашал с собою на Север.
В вагоне пели песню:
Весело ехали. На Севере Федор думал поправить дела за счёт надбавок, матери написать наконец, что прорабом стал и учёбу в техникуме возобновил.
Не ищите нас по дальним странам,
В синем море не ищите нас,
Мы живём за тем меридианом,
Где Макар телят ещё не пас!…
Прорабом стал, а написать не успел.
На Севере жуликов ещё немало осталось. Их, конечно, перевоспитывают, но под рубахами у них все равно синие татуировки во всю грудь — орёл держит в когтях деву, похожую на Фаину, — и свои воззрения на жизнь. Эти парни все наперёд знают, всю эту первичную документацию постигли ещё в прошлые времена и прямо требуют писать каждый раз в наряде крепление траншей, если даже глубина канавы не более метра.
Федор не очень им поддавался, и борьба шла с переменным успехом, но опять решил все непредвиденный случай.
Жулики украли с участка пять мешков цемента, а Славка заметил. Славка, он и сам тёртый, от него никакую махинацию скрыть невозможно. И Федор поступил не по правилам, а по-станичному. Выпил вечером малость, а те трое навстречу шли… Ну, ясное дело, завязался разговор, то да сё. После этого одного в больницу отвезли, а двое убежали.
Милиция не стала разбираться, что к чему, в вытрезвителе успели окатать Федора нулевой машинкой и ввалить пятнадцать суток. За мелкое. Утром привёл Славка начальника участка Аношечкина — а то был старый северный волк, из железных прорабов, что людей в обиду ни за что не дают! — прораб разъяснил суть дела, милиция извинилась и завела дело о хищении цемента.
Вроде все хорошо кончилось, только за Фёдором стал ходить следом неточеный колун.
Не то что он испугался тех ворюг — силёнка в плечах была! — просто надоело ему все до умопомрачения. Надоело мотаться со стройки на стройку, привирать в нарядах и ловить ворюг, толкаться на танцах и обнимать девчат, из которых вряд ли получатся настоящие жены. Надоело жить в холостяцких общежитиях-вокзалах и засыпать под стук домино и шальные крики: «Пор-рядок! Законно! Концы! Да куда он денется!»
Концы. Домой захотелось, дух перевести.
Аношечкин заявление ему подписал без звука. Хотя это лишь так говорится, а на самом деле разговор был долгий, вдоволь начертыхался старик и две папиросы «Казбек» изжевал, пока накладывал резолюцию: «Не возражаю».
На самом-то деле он возражал и довольно крепкими словами вымещал что-то на Федоре:
— Со стороны глядишь на такого — вроде бы человек, а разберёшься — дерьмо! — сказал он под конец.
Федору не очень приятно было слушать такие слова, он хотел все это в шутку перевести. Как-то неуместно засмеялся:
— Интересно, как вы это все различаете — одно от другого?
— А так и различаю! — грозно на полный бас рявкнул Аношечкин и очки на лоб сдвинул. — Смотрю: можно вдвоём в разведку, в тыл к немцам идти — значит, человек! А нет — значит… Понял, сопляк?!
Выходило, что с Фёдором в разведку ходить не то что опасно, а как-то неуютно… И хотелось бы переубедить старика, но времени для этого не нашлось.
Везде побывал, людей повидал и себя показал. Остригли. А жизнь тем временем вон как распорядилась! Она так жестоко и неумолимо перерубила всю его романтику, что хоть плачь.
Кума Дуська всё ещё стояла в воротах, смотрела на него в ожидании.
— Сходим нынче же, — повторил Федор глухо, глядя в потолок, — А ты проводи меня, тётя Дуся. Я, пожалуй, не найду её там…
В горле кольнуло, голос сорвался на беззвучный хрип. Кума Дуська отряхнула фартук привычно и успокоенно.
— Я уж просвирок поминальных испекла с утра, думала, может, сходим. Мучичка белая, слава богу, есть теперь. Провожу, как же!
Она вышла, а Федор привстал с соломенной подстилки и снова обнял колени.
Черновик…
Вся жизнь у него — черновик. На экзаменах в десятом, семь лет назад, не управился он с задачами по алгебре, сунулся с черновиком (тройку поставят, и ладно!), а Василий Степанович посмотрел на часы и сказал:
— Куда спешишь, время-то не вышло ещё. Перепиши набело, да хорошенько проверь все.
В черновике том Федор и враньё нашёл без особого труда. Упрощал он действие в том месте, где оно никак не упрощалось. Четвёрка вышла потом в аттестате твёрдая. Всю жизнь, можно сказать, всякие недоделки сходили с рук. Только один раз пострадал от милиции, так с него тоже немного и взяли — горсть волос.
Смотрел в просвет ворот, хмуро и задумчиво следил за маленьким Федькой, сшибавшим хворостиной молодую крапиву.
Может, пойти к Нюшке, выяснить все без окольных разговоров? Узнать, как жила, о чём думала?
А вдруг на тёмном пороге опять какой-нибудь Хачик встретится? Теперь-то Федор не будет колесить по тёмной ночи, теперь он нервы порастерял в большой жизни. Вывернет кол из плетня…
Да ну их к бесу! Наколесили, черти, сообща в жизни так, что и лап не выдерешь из этого болота. Нет уж, пускай как-нибудь боком проходит, без уточнения фактов и уголовного кодекса.
А парнишка во дворе самозабвенно играл в кавалериста, время от времени оглядываясь на ворота. То ля смущало его присутствие постороннего в этом дворе, то ли попросту тянуло к мужчине.
Они оба — и большой и маленький — тревожили друг друга тем, что появились на бабкиной усадьбе неизвестно откуда. Обоих мучило любопытство и желание узнать о другом всю правду.
До самого картонного мундштучка высосал Федор папиросу, потёр горячей ладонью наморщенный лоб и, решившись, выдвинулся на порог сарая:
— Эй, парень!
Мальчонка замер с поднятой хворостиной, медленно опустил руку, но не двинулся ближе. Смотрел исподлобья и чуть боком.
— Иди сюда! Засмолим по цигарке!
— Я маленький ишо. Мамка бить будет.
— Курить буду я, а ты посидишь рядом.
— А нашто?
— Так. Поговорим о житьё-бытьё, — сказал Федор.
Мальчишка развернулся, перехватил хворостину в обе руки и, держа её на весу и как бы загородившись «ю от незнакомого человека, сделал три шага к сараю. Он чувствовал явное дружелюбие взрослого, но детская насторожённость ещё удерживала его. Пушистые глаза смотрели недоверчиво, верхняя губа любопытно приподнялась, обнажив два передних зуба. Что-то прошептал, будто вдохнул в себя эти последние два слова: житьё-бытьё.
Федор засмотрелся на мальчишескую вздёрнутую губу, чем-то напоминавшую букву «М» — она была точь-в-точь как у Нюшки, такая же доверчивая и пухлая.
— Подходи, подходи, не дрейфь, — кивал Федор. — Мы с тобой ещё подружимся, вот увидишь. На рыбалку ещё пойдём. Ладно?
Мальчишка ступил ближе, снова поставил ступню на ступню.
— А как рыба клюёт? Ванька Чернов сказал: рыба клюёт, как курица…
Наметился какой-то предлог для разговора, слава аллаху.
— Ванька этот, видно, брехун хороший! — обрадовался Федор. — Курица, она по зёрнышку клюёт и никогда до такой глупости не доходит, чтобы целого червя заглатывать. А рыба-дура сразу хватает любую наживку, и на крючок!
— А я не видал, как рыба клюёт, — с сожалением вздохнул малец.
— Увидишь ещё, твоё дело молодое. Все увидишь!
Да мы с тобой это сейчас на опыте освоим… — Федор подмигнул мальцу, как заговорщик. — Пойди выпроси у бабушки нитку.
Федор-младший опрометью кинулся на крыльцо, а старший выдернул из крыши сарая сухой стебелёк куги и направился к колодцу. Там замачивалась большая кадушка из-под огурцов — настоящий водоём.
Вырезать поплавок — минутное дело, а мальчишка уже протягивал Федору катушку чёрных ниток, завистливо смотрел на двухлезвийныи перочинный ножик в его руках.
— Чего же ты белых ниток не спросил? Леска-то светлой должна быть, — сказал Федор, ловко затягивая двойной петлёй кончик поплавка.
Мальчишка не отвечал, держась за край кадушки, положив на кулачки острый подбородок. Он смотрел на ножик.
— Этого не получишь, брат, — перехватил его нацеленный взгляд Федор, — порежешься, и пружина у него ещё тугая, не по твоим рукам. Ты смотри вот сюда.
— А рыбу откуда возьмём? — спросил парень и вздохнул, расставаясь с первой мечтой.
— Рыба потом. Мы с тобой пока изучим суть дела.
Вот смотри…
Запустив руку по локоть в воду, не выпуская нитки, Федор начал подёргивать в глубине. Мирно лежавший на воде поплавок вдруг заплясал, встал колышком, потянуло его в глубину. Малец все сразу понял, дёрнул в азарте за свой конец. Мокрая нитка осмыкнулась в ладони Федора, оба засмеялись.
— Теперь понял? — облегчённо вздохнул Федор.
— Ага!
— Рыба, она суетится там, в воде, и думает, что никто её не видит. А поплавок-то у человека на виду, и вся хитрость рыбья насмарку. Понял? Завтра куплю крючок, будешь рыбалить сам, Закинешь на глубокое место и жди. Только вытаскивать не торопись, пока она его как следует не поведёт…
И тут Федор почувствовал, что беспокойный и опасный вопрос, вертевшийся всё время на языке и томивший своею скрытой силой, подойдёт в самый раз к этому невинному разговору.
— Вдвоём тоже будем рыбалить, — поспешно добавил он, — а то ведь ты один? Отец-то у тебя где?
Боялся Федор этого вопроса и не мог сдержаться.
«Вдруг скажет: у меня отец — сволочь, сбежал куда-то…»
Малец спокойно распутал свившуюся нитку и гордо шмыгнул носом:
— У меня нету отца, он на фронте похип. Мамка сказала. Немцы его убили, потому что он герой был.
У Федора опустились руки, он вроде покачнулся.
— Та-а-ак… — скорее подумал, чем произнёс он.
Хорошо, что маленький этот человек верил покуда матери и не знал, когда кончилась война.
Хорошо. Только надолго ли?
6
На кладбище Федор отправился только под вечер. Кума Дуська с лёгким узелком семенила рядом. От самого дома она принялась комкать концы крапчатого платка, всхлипывать и украдкой вытирать глаза. Федор хмурился, шёл твёрдо и прямо, чуть одеревенев, и не смотрел по сторонам. Опасался, как бы на пути не встретились знакомые люди, не затеяли разговоров о матери, о том, что сынок только теперь догадался проведать могилу. И будет мучительно стыдно и тяжело оправдываться дальними расстояниями, слушать чужие, неискренние, а то и осуждающие вздохи.
Вода в речке заметно спала. У самой кладки в воде стояла автомашина. Ашот Вартанян, голый и чёрный, как грач, хлестал из ведра по крыльям и капоту, иной раз остатки выплёскивал наверх, в кузов. Там прыгали и орали станичные мальчишки. Их было человек десять, они толкались, закидывали ноги через борт, и тогда Ашот не жалел полного ведра. Вода лилась по крашеным бортам, смывала пыль и грязь, обнажая свежую зелёную краску. А в кузове стоял великий гвалт:
— Дядя Ашот, ещё!
— А я не боюсь, я высохнул!
— А я без рубахи! Мне мамка новую сшила и не даёт!
— Поеха-али! Ту-ту-ту!! — какой-то храбрец с одной подтяжкой через плечо уже топал босыми ногами по крыше кабины, презирая опасную высоту, но его мигом стащили оттуда и дали заслуженного подзатыльника, чтобы не лез выше остальных.
Ашот поздоровался, выпрямившись, откидывая мокрый чуб. На лбу и подбородке — мазутные полосы и весёлые, дрожащие капли. Федор кивнул молча, пропуская вперёд старуху. Они перешли по кладке и, спрямляя дорогу, пошли узкой тропинкой, а вслед долго ещё неслись весёлые ребячьи выкрики.
Кума Дуська оглянулась, постояла в раздумье и развязала концы платка.
— И каждый раз они около машины. Беды бы не было…
Федор пошёл дальше.
Леса за речкой теперь не было, только старые пни да высокий кустарник, заполонивший вырубки. Твёрдые, морёные корневища горбились поперёк растоптанной, грязноватой тропы — идти было трудно, старуха не поспевала. А Федор раздумывал над тем, что иной раз куда легче ходить дальней дорогой, чем спрямлять расстояния по таким вот колдобинам. И неотступно в мыслях стояла мать, перетрудившаяся на своём веку женщина, так и не дождавшаяся сына к последнему часу… Тоска смертельная сжигала Федора, да и трудно дышалось — наверно, от весенней сырости.
Кустарники раздвинулись, слева и справа замаячили кресты и бетонные пирамидки со звёздочками из жести. Отсюда, с тылов, никакой изгороди не было, кладбище вольно занимало старые вырубки.
Тишина была, и птицы не пели, только за дальним сквозным кустиком гомонили мужские голоса, видно, кто-то рыл ещё одну свежую могилу. Федору не хотелось никого встречать здесь, он спросил хмуро, где материна могила, и кума Дуська тут же остановилась, поправила на голове платок.
Вода в речке заметно спала. У самой кладки в воде стояла автомашина. Ашот Вартанян, голый и чёрный, как грач, хлестал из ведра по крыльям и капоту, иной раз остатки выплёскивал наверх, в кузов. Там прыгали и орали станичные мальчишки. Их было человек десять, они толкались, закидывали ноги через борт, и тогда Ашот не жалел полного ведра. Вода лилась по крашеным бортам, смывала пыль и грязь, обнажая свежую зелёную краску. А в кузове стоял великий гвалт:
— Дядя Ашот, ещё!
— А я не боюсь, я высохнул!
— А я без рубахи! Мне мамка новую сшила и не даёт!
— Поеха-али! Ту-ту-ту!! — какой-то храбрец с одной подтяжкой через плечо уже топал босыми ногами по крыше кабины, презирая опасную высоту, но его мигом стащили оттуда и дали заслуженного подзатыльника, чтобы не лез выше остальных.
Ашот поздоровался, выпрямившись, откидывая мокрый чуб. На лбу и подбородке — мазутные полосы и весёлые, дрожащие капли. Федор кивнул молча, пропуская вперёд старуху. Они перешли по кладке и, спрямляя дорогу, пошли узкой тропинкой, а вслед долго ещё неслись весёлые ребячьи выкрики.
Кума Дуська оглянулась, постояла в раздумье и развязала концы платка.
— И каждый раз они около машины. Беды бы не было…
Федор пошёл дальше.
Леса за речкой теперь не было, только старые пни да высокий кустарник, заполонивший вырубки. Твёрдые, морёные корневища горбились поперёк растоптанной, грязноватой тропы — идти было трудно, старуха не поспевала. А Федор раздумывал над тем, что иной раз куда легче ходить дальней дорогой, чем спрямлять расстояния по таким вот колдобинам. И неотступно в мыслях стояла мать, перетрудившаяся на своём веку женщина, так и не дождавшаяся сына к последнему часу… Тоска смертельная сжигала Федора, да и трудно дышалось — наверно, от весенней сырости.
Кустарники раздвинулись, слева и справа замаячили кресты и бетонные пирамидки со звёздочками из жести. Отсюда, с тылов, никакой изгороди не было, кладбище вольно занимало старые вырубки.
Тишина была, и птицы не пели, только за дальним сквозным кустиком гомонили мужские голоса, видно, кто-то рыл ещё одну свежую могилу. Федору не хотелось никого встречать здесь, он спросил хмуро, где материна могила, и кума Дуська тут же остановилась, поправила на голове платок.