Очнулся в милиции на том же Курском. Сказал, что артист. Один из ментов на следующий день пришел к нам на репетицию, отсидел все 8 часов, обалдел, что люди играют на износ и за это ничего не получают, и после этого я стал самым любимым человеком на Курском вокзале. Мужики, те, кто бил, подошли, принесли бутылку водки, жратвы, и я каждый день ел вечерами на Курском вокзале. Место мне железно держали — скамеечка под батареей. А мы были фанатически преданы театру, к нам приходили замечательные люди. Благодаря «Скомороху» я познакомился с Фаиной Георгиевной Раневской и жил у нее три дня. А потом я загремел в больницу с двусторонним воспалением легких и диагнозом «физическое истощение». Понимая, что я должен через три дня сбежать отсюда, потому что у меня показ в каком-то театре, придумываю себе фамилию — Мешалкин из Минска, профессия — артист.
Лежу на коечке в коридоре, потому что больница переполнена, довольный, потому что утром кашу дают, и вдруг идет Володя Высоцкий. А мы уже знали друг друга. Он лежал у своего приятеля ниже этажом, в процедурной, и предложил перебраться к нему. Чего только у него в процедурной не было — шашлыки приносили, рыбу, конфеты, стояла пара ящиков коньяка от поклонников. Я банковал по-черному, кормил всех ребят. Высоцкий тогда еще мало снимался, популярность была больше кассетная, и его не очень узнавали на улицах. На Валеру Золотухина была потрясающая реакция, Валера был очень популярен, его узнавали за квартал, и я, когда шел с ними, видел краем глаза, как Володя ревнует. Это на него действовало.
Я слышал много телефонных разговоров — мы же лежали в одной палате, — с кем и как он говорил. И с кем он говорил уважительно и даже чуть-чуть побаивался, так это с Валерой Золотухиным. Потому что Валера выдавал ему по телефону очень серьезные вещи. Он говорил, что «Петрович сейчас вообще выгоняет, ты приди в себя»; он с ним говорил очень жестко, и Высоцкий его слушался. «Валерка абсолютно прав, он умница и артист замечательный». Это я слышал и Валерию никогда об этом не говорил. После больницы Володя пригласил меня на один концерт — я заработал 10 рублей. Я его объявил, и он дал мне за это червонец.
«Я НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДУ ВОРОВАТЬ...»
1 января 1993 года
Милый Валера!
Начала Вам писать на другой же день, как приехала, но потом поняла, что кратко не получится, а тут еще стали одолевать домашние обязательства, поэтому отложила и пишу в первую ночь января, когда мои домочадцы уехали на четыре дня на дачу, а главный мой поработитель (2-х с половиной лет) спит в соседней комнате.
Итак... В Троицу была в храме Владимирской Божьей Матери. Он находится рядом с домом Достоевского. Ф. М. постоянно бывал в нем и даже там венчался. Открыли его года два назад, и я стала часто там бывать. Там хорошо поют, и священники хорошие — все молодые. Но несчастье в том, что церковь эта рядом с Кузнечным рынком. Поэтому вокруг нее расположилась чудовищная страшная толкучка. Такая современная толкучка, на которой торгуют всем, начиная от «импорта» и кончая такими опорками, лохмотьями и черепками, что жутко смотреть. И содрогаешься, когда подумаешь о том, что ведь эти люди приходят домой (какой же он у них?), ложатся в постель, а наутро опять, такие же немытые, нечесанные, рваные идут к рынку и располагаются со своими пожитками вокруг храма. Тут же пьют и продают водку; рядом с ними южане торгуют на лотках яблоками, апельсинами, бананами и ананасами; лихие раскрашенные девицы носят в руках импортные куртки и джинсы, кругом сквернословие, часто возникают драки, не обходится и без «национальных конфликтов».
Выйдя из метро (ст. «Владимирская»), стараешься как можно скорее через все это пробиться и войти в храм. Там хорошо... Внизу — при входе — на аналое икона Владимирской Божьей Матери, рядом кружка для пожертвований. Служба идет на втором этаже.
Строился этот храм в шестидесятые годы восемнадцатого века. В нем нет роскошной парадности, хотя это и барокко. Но когда входишь, от монументальной массивности толстых стен, простой, но широкой каменной лестницы, ведущей на большую площадку между колоннами, полную света — высокие большие стеклянные двери ведут на балкон, и тут же купол где-то прямо в небесах, — вот здесь охватывает чувство необыкновенной защищенности, отрешенности от всего, что находится за этими толстыми стенами и колоннами, поддерживающими этот купол. С площадки через громадные дубовые двери входишь в какой-то вдруг совсем «домашний» храм. Наверное, это ощущение домашности создает паркетный, а не каменный пол. И еще прихожане. Несмотря на то, что всегда есть много случайного народа, забредающего с рынка, приезжих, но какая-то часть людей — проросшие из тех, кто прежде населял этот район — второе, третье поколение посещавших этот храм до того, как он был закрыт. И вот эта часть прихожан очень заметна.
В давние времена в этом районе была слобода дворцовых служащих. Улицы здесь: Поварская, Кузнечный, Колокольная, Троицкая (от троек). Кузнечного Рынка не было: его построили в 1925—1927 гг. Чистый жиллюд. И еще здесь жила трудовая интеллигенция. Музей Достоевского Теперь в его последней квартире — в Кузнечном пер., а раньше он жил на Владимирском пр. На Поварской жил Некрасов, на Загородном — Шевченко, а через несколько домов музей-квартира Н. А. Римского-Корсакова. Да совсем рядом Пушкинская улица — там некоторое время была квартира Александра Сергеевича, стоит ему памятник. Несколько лет назад жители этого района вели бой за дом Дельвига, который хотели снести. В этой битве участвовали студенты, масса всякой молодежи, но в сражение это вступили даже оставшиеся в живых древние старушки-аборигены, они дежурили по ночам, пикетируя дорогой им дом. У этих старушек, когда они были совсем молодые, в 20-ые годы советское правительство отняло их храм Владимирской Божьей Матери. Но в семьях, видимо, сохранилась вера, и следующие поколения пришли в него, в свой храм, когда им его вернули. И старушки — неотъемлемая часть прихожан каждой церкви — здесь отличаются от обычных, шипящих на молодежь церковных старух. Я с первого раза, как побывала здесь, ощутила эту «домашность». Хотя моим родным храмом с детства был Собор Спаса Преображения. Мы жили всегда в районе Пантелеймоновской, Спасской и Знаменской улиц — сначала на Градненском пер., потом на Озерном, потом переехали на Моховую, там у меня прошла и блокада. Родители водили к Спасу, когда снесли маленькую чудесную церковь на Знаменской (она была ул. Восстания, а теперь ей вернули прежнее название). У Спаса в блокаду заочно отпевали отца, в 1981 году, уже из Таганки, ездила хоронить маму — тоже отпевали у Спаса. Но последние годы я стала бывать там реже, хотя всегда хожу туда к иконе, на которой в большой группе святых есть Николай Чудотворец и мученица Татьяна — маму тоже звали Татьяна. Но этот собор стал очень парадно официальным — у него большое историческое прошлое, поэтому туда всегда приезжают всякие иностранные делегации, и вечно снимает во время службы предводитель «600 секунд» г. Невзоров. Это все мешает сосредоточиться и обрести то, что обычно дает посещение храма. А особенно в праздник.
Вот я и пошла на Троицу к Владимирской. День был солнечный, и на душе был мир и свет. Особой толпы не было. Кропили березку. Без толкотни подходили к кресту. Я не торопилась и среди таких же, как я, одуванчиков, осталась, чтобы спокойно подойти приложиться. Среди стайки подобных себе. Заметила приличного вида мужчину средних лет. Джинсовый костюм, сумочка через плечо. Недалеко от меня. А подходила я после того, как у столика с просфорками взяла свою и стала искать бумажку, чтобы завернуть ее. Для этого вынула из сумки (простая открытая сумка, наподобие продуктовой) косметичку. Бумажки в ней не нашла, просфору положила в карман, а косметичку опять опустила в сумку. Все дальнейшее произошло в течение 5—7 минут. Довольно свободно отошла от креста и пошла из храма. Вышла на улицу и обратила внимание на то, что сумка у меня какая-то легкая. Сунула руку — косметички нет. А она была там главным весом. У меня привычка носить с собой все документы: паспорт, чл. билет, свидетельство участника войны, все пропуска на «Ленфильм», в свой театр в Питере, пенсионное удостоверение, пропуск в Пушкинский заповедник, наконец, в Театр на Таганке. Все было в этой косметичке. Да еще порядочно денег и три старинных серебряных монеты — хотела зайти в магазин нумизматики, узнать, что они стоят, если продать. Вернулась в церковь. Думала, что тот, кто вытащил, удовлетворится хорошей поживой, а документы отдаст в свечной ящик. Не случилось. Обслуживающие храм люди вместе со мной сокрушались. Очень милый пожилой сторож пошел со мной, чтобы обойти весь сквер у церкви. Он, оказывается, каждый день выметает из этого сквера по десятку кошельков (часто с документами), которые бросают за ограду прирыночные воры. Да и в храме, по его словам, таких случаев бывает много. А мне горше всего было то, что случилось это именно в храме.
Милиция по поводу паспорта, домашние объяснения — это сейчас опускаю, и так уже Вам, наверное, надоело все это читать. А дальше — самая суть того, что Вас интересовало. Я уехала через несколько дней в Москву, а в этот же день явился к дочке именно этот мужчина (по ее описанию) и принес мою косметичку. «Я бы не принес, — сказал он, — но обнаружил у Тат. Ник. пропуск в Театр на Таганке. Я преклоняюсь перед Высоцким, и уж если Т. Н. работает в его театре, я не могу оскорбить его память и обидеть ее. И передайте Т. Н., что я никогда больше не буду воровать. Здесь все...» Ну, ни денег, не монет, конечно, там не было. Дочка сказала, что по его внешности в голову не придет, что он причастен к такой профессии. Да мне и не пришло. Но владеет он ей блестяще.
Валерочка, Вы извините, что накатала Вам столько ерунды, что-то толкнуло — не знаю почему. И еще прошу прощения за небрежности, помарки, а переписывать не хочу — как написалось, так и пусть. Даже пунктуацию не выверяю. Хоть и стыдно профессиональному писателю посылать такую чушь. Просто что-то в Вас для меня есть очень душевно близкое, вот и распустилась. Это от старческого одиночества и от того, что меня всегда растапливает Ваш талант — и на сцене, и в книгах, и в жизни. Обнимаю Вас и нежно люблю.
Татьяна Журавлева,
артистка Театра на Таганке.
Двадцать лет без Высоцкого, или Позвольте пару слов без протокола...
«А ведь всей этой блатной оголтелости не форточку, не окно открыл, но стену проломил и впустил в наш дом погань не кто иной, как Владимир Семенович Высоцкий. Он, он, дорогуша, он, кумир современников, хрипел им о недостатках, о правилах нашей жизни и морали. Теперь, когда публика насытилась напевом Высоцкого и сделалось возможно прочесть его всего, приумолкли восторженные вопли о страдальце-гении. Не был он никаким страдальцем, забубенной головушкой он был и забулдыгой, пьяницей и наркоманом, но при этом умел прекрасно играть на сцене и в кино, виртуозно владел гитарой и сгубил себя и свой талант сам» (В. Астафьев, «Затеси», «Новый мир», № 2, 2000).
В «Независимой газете» от 27 апреля читаю прямо противоположное.
Из интервью с вице-губернатором Санкт-Петербурга адмиралом, доктором военных наук, профессором Вячеславом Николаевичем Щербаковым.
«Корр. О, вице-губернатор цитирует Высоцкого!
В. Н. Что ж в этом удивительного? Я еще в бытность свою на Северном флоте за «распространение» Высоцкого серьезные «внушения» получал. Зря, кстати, тогда с ним пытались бороться. Высоцкий — это плоть от плоти России, поэтому он понятен и любим всеми. Известно, что любимым поэтом Высоцкого был Пушкин. И так же, как в свое время «Евгений Онегин» стал «энциклопедией российской жизни», песни Высоцкого стали нерукотворным памятником его времени...
...Тем же, кто Высоцкого не знает (я имею в виду прежде всего молодежь), нужен первый толчок. Дальше гений Высоцкого не оставит человека равнодушным, если, разумеется, у того есть душа».
Об одном и том же с такой поразительной разностью. С такой взаимоисключаемостью «прочитали всего» Высоцкого два уважаемых человека, заметьте — сегодня. Спустя двадцать лет после смерти поэта. И сколь различны эти оценки не только по содержанию, но, что не менее важно, по форме.
Нет, не приумолкли «восторженные вопли». Значит, поэт, тексты которого разлетелись по нашей жизни пословицами и поговорками, жив, и еще как минимум лет двадцать будет жить. А кого из нынешних через десять хотя бы лет после ухода будут читать и чтить — бо-о-о-ольшой вопрос. Не был он забулдыгой и забубенной головушкой, упорный ум это был. Иначе не сочинил бы он и не спел столько, не сыграл бы столько замечательных ролей в театре — в учреждении режимном в смысле дисциплины, не снялся бы более чем в двадцати фильмах. Это при том, что его запрещали снимать или в лучшем случае — «не рекомендуем...»
Это был организованный и дисциплинированный работник, живший в режиме гениальности, пока его не настигал недуг проклятый, от которого он страдал бесконечно сам, который в себе ненавидел и который мешал ему больше, чем всем окружающим, за что его можно только пожалеть, погоревать... но уж никак не пинать.
Иначе Есенин — алкоголик, Достоевский — эпилептик, а Чайковский... простите за непротокольность. Одного «забулдыгу» российского — Рубцова Николая — жалеем, а другому отказываем в милосердии. И не владел он виртуозно гитарой, из которой едва выжимал чуть более пяти аккордов. Виртуозно он владел как раз стихом, за рифму которого Нобелевский лауреат Иосиф Бродский называл его лучшим поэтом на советском пространстве, говоря, что смерть Высоцкого — это потеря для русского языка, а не только для русской поэзии. Хвалить Высоцкого за гитару, все равно что хвалить Жана Габена за его коров, не видя в нем Великого Артиста. Нет, Высоцкий был одаренный музыкально человек. Его композиторский дар засвидетельствовал Альфред Шнитке, отмечая разнообразие мелодий и ритмов поэта и композитора. А спектакль Театра на Таганке «Владимир Высоцкий», где звучат произведения в исполнении автора и его коллег по театру, Шнитке называл «современной оперой».
Опираюсь на оценку высочайших авторитетов в поэзии и музыке опять же в связи с вышеприведенными высказываниями современников, как бы опережая возражения: «Ну, то адмирал, а то писатель. Да еще такой большой». В том-то и дело, кабы не большой и любимый — не возражал бы.
О том, что «не был он никаким страдальцем». Где поэт берет и находит свои страдания и беды — вопрос к космосу. Приведу дословно один разговор с Высоцким незадолго до того гибельного июльского двадцать пятого дня:
Высоцкий. Золотухин! (Заметьте — Золотухин, а никак по-другому, это всегда означало, что разговор будет в глаз, а не в бровь.) У вас на Алтае по плану 16 центнеров с гектара. Вы же в лучшем случае на круг собираете по 12 центнеров с гектара. А план вы выполняете?! Вы откуда хлеб берете?
Я остекленел. Я оцепенел. Я долго не мог въехать в его вопрос, в его заботу. А когда въехал — озверел. Меня захлестнуло этакое внутреннее негодование, бешенство от бессилия что-нибудь ему связное ответить.
Золотухин. Да какое тебе дело до нашего хлеба?! Какое тебе дело, где мы дрожжи достаем и куда брызги полетят?! И откуда ты про это знаешь?
Высоцкий. Из «Правды»...
Он, оказывается, читал ту «Правду», на которой восемь страниц одних цифр и которую мы сразу относили в нужное место, а он ее читал с карандашом в руках и у него не сходилось! Считал!!! Потому что у него болело!!! Страдало. Стыдно сказать, у меня, человека оттуда, давно не болело, а если болело, то временами и по чуть-чуть, а у него болело и на разрыв. И если верить зацитированным словам поэта Гейне, что «трещина мира проходит через сердце поэта», то почему я не должен верить поэту Высоцкому, что «трещина» за алтайский урожай действительно проходила через его сердце? Это к вопросу у кого что болит и кто за что страдает.
Теперь у меня все больше и больше свободного времени. В кино не зовут. В театре я постепенно выхожу из игры. Не потому, что меня теснит молодежь, а так, волею обстоятельств и собственной лени я оказываюсь незадействованным то в одном спектакле, то в другом. По вечерам в своем театре я теперь чаще стою у «прилавка», чем на сцене. Продаю свои книжки, торгую своим прошлым. В семи случаях из десяти их покупают потому, что там про Высоцкого. Ни одного концерта, ни одной встречи, чтобы меня не попросили прочитать или спеть что-нибудь из Высоцкого или рассказать о нем. Он меня кормит в прямом, камбузном смысле этого слова. Словом — кормилец.
Всякий день начиная с молитвы среди икон, дорогих моему сердцу образов и книг (и Астафьева тоже), я вижу гипсовый лик Высоцкого, посмертную маску под номером III, подаренную мне художником Юрием Васильевым. Я разговариваю с ним. Двадцать лет без Высоцкого — и ни дня без него. Жизнь — послесловие, так выпало по судьбе. И я не ропщу.
Лежу на коечке в коридоре, потому что больница переполнена, довольный, потому что утром кашу дают, и вдруг идет Володя Высоцкий. А мы уже знали друг друга. Он лежал у своего приятеля ниже этажом, в процедурной, и предложил перебраться к нему. Чего только у него в процедурной не было — шашлыки приносили, рыбу, конфеты, стояла пара ящиков коньяка от поклонников. Я банковал по-черному, кормил всех ребят. Высоцкий тогда еще мало снимался, популярность была больше кассетная, и его не очень узнавали на улицах. На Валеру Золотухина была потрясающая реакция, Валера был очень популярен, его узнавали за квартал, и я, когда шел с ними, видел краем глаза, как Володя ревнует. Это на него действовало.
Я слышал много телефонных разговоров — мы же лежали в одной палате, — с кем и как он говорил. И с кем он говорил уважительно и даже чуть-чуть побаивался, так это с Валерой Золотухиным. Потому что Валера выдавал ему по телефону очень серьезные вещи. Он говорил, что «Петрович сейчас вообще выгоняет, ты приди в себя»; он с ним говорил очень жестко, и Высоцкий его слушался. «Валерка абсолютно прав, он умница и артист замечательный». Это я слышал и Валерию никогда об этом не говорил. После больницы Володя пригласил меня на один концерт — я заработал 10 рублей. Я его объявил, и он дал мне за это червонец.
«Я НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДУ ВОРОВАТЬ...»
1 января 1993 года
Милый Валера!
Начала Вам писать на другой же день, как приехала, но потом поняла, что кратко не получится, а тут еще стали одолевать домашние обязательства, поэтому отложила и пишу в первую ночь января, когда мои домочадцы уехали на четыре дня на дачу, а главный мой поработитель (2-х с половиной лет) спит в соседней комнате.
Итак... В Троицу была в храме Владимирской Божьей Матери. Он находится рядом с домом Достоевского. Ф. М. постоянно бывал в нем и даже там венчался. Открыли его года два назад, и я стала часто там бывать. Там хорошо поют, и священники хорошие — все молодые. Но несчастье в том, что церковь эта рядом с Кузнечным рынком. Поэтому вокруг нее расположилась чудовищная страшная толкучка. Такая современная толкучка, на которой торгуют всем, начиная от «импорта» и кончая такими опорками, лохмотьями и черепками, что жутко смотреть. И содрогаешься, когда подумаешь о том, что ведь эти люди приходят домой (какой же он у них?), ложатся в постель, а наутро опять, такие же немытые, нечесанные, рваные идут к рынку и располагаются со своими пожитками вокруг храма. Тут же пьют и продают водку; рядом с ними южане торгуют на лотках яблоками, апельсинами, бананами и ананасами; лихие раскрашенные девицы носят в руках импортные куртки и джинсы, кругом сквернословие, часто возникают драки, не обходится и без «национальных конфликтов».
Выйдя из метро (ст. «Владимирская»), стараешься как можно скорее через все это пробиться и войти в храм. Там хорошо... Внизу — при входе — на аналое икона Владимирской Божьей Матери, рядом кружка для пожертвований. Служба идет на втором этаже.
Строился этот храм в шестидесятые годы восемнадцатого века. В нем нет роскошной парадности, хотя это и барокко. Но когда входишь, от монументальной массивности толстых стен, простой, но широкой каменной лестницы, ведущей на большую площадку между колоннами, полную света — высокие большие стеклянные двери ведут на балкон, и тут же купол где-то прямо в небесах, — вот здесь охватывает чувство необыкновенной защищенности, отрешенности от всего, что находится за этими толстыми стенами и колоннами, поддерживающими этот купол. С площадки через громадные дубовые двери входишь в какой-то вдруг совсем «домашний» храм. Наверное, это ощущение домашности создает паркетный, а не каменный пол. И еще прихожане. Несмотря на то, что всегда есть много случайного народа, забредающего с рынка, приезжих, но какая-то часть людей — проросшие из тех, кто прежде населял этот район — второе, третье поколение посещавших этот храм до того, как он был закрыт. И вот эта часть прихожан очень заметна.
В давние времена в этом районе была слобода дворцовых служащих. Улицы здесь: Поварская, Кузнечный, Колокольная, Троицкая (от троек). Кузнечного Рынка не было: его построили в 1925—1927 гг. Чистый жиллюд. И еще здесь жила трудовая интеллигенция. Музей Достоевского Теперь в его последней квартире — в Кузнечном пер., а раньше он жил на Владимирском пр. На Поварской жил Некрасов, на Загородном — Шевченко, а через несколько домов музей-квартира Н. А. Римского-Корсакова. Да совсем рядом Пушкинская улица — там некоторое время была квартира Александра Сергеевича, стоит ему памятник. Несколько лет назад жители этого района вели бой за дом Дельвига, который хотели снести. В этой битве участвовали студенты, масса всякой молодежи, но в сражение это вступили даже оставшиеся в живых древние старушки-аборигены, они дежурили по ночам, пикетируя дорогой им дом. У этих старушек, когда они были совсем молодые, в 20-ые годы советское правительство отняло их храм Владимирской Божьей Матери. Но в семьях, видимо, сохранилась вера, и следующие поколения пришли в него, в свой храм, когда им его вернули. И старушки — неотъемлемая часть прихожан каждой церкви — здесь отличаются от обычных, шипящих на молодежь церковных старух. Я с первого раза, как побывала здесь, ощутила эту «домашность». Хотя моим родным храмом с детства был Собор Спаса Преображения. Мы жили всегда в районе Пантелеймоновской, Спасской и Знаменской улиц — сначала на Градненском пер., потом на Озерном, потом переехали на Моховую, там у меня прошла и блокада. Родители водили к Спасу, когда снесли маленькую чудесную церковь на Знаменской (она была ул. Восстания, а теперь ей вернули прежнее название). У Спаса в блокаду заочно отпевали отца, в 1981 году, уже из Таганки, ездила хоронить маму — тоже отпевали у Спаса. Но последние годы я стала бывать там реже, хотя всегда хожу туда к иконе, на которой в большой группе святых есть Николай Чудотворец и мученица Татьяна — маму тоже звали Татьяна. Но этот собор стал очень парадно официальным — у него большое историческое прошлое, поэтому туда всегда приезжают всякие иностранные делегации, и вечно снимает во время службы предводитель «600 секунд» г. Невзоров. Это все мешает сосредоточиться и обрести то, что обычно дает посещение храма. А особенно в праздник.
Вот я и пошла на Троицу к Владимирской. День был солнечный, и на душе был мир и свет. Особой толпы не было. Кропили березку. Без толкотни подходили к кресту. Я не торопилась и среди таких же, как я, одуванчиков, осталась, чтобы спокойно подойти приложиться. Среди стайки подобных себе. Заметила приличного вида мужчину средних лет. Джинсовый костюм, сумочка через плечо. Недалеко от меня. А подходила я после того, как у столика с просфорками взяла свою и стала искать бумажку, чтобы завернуть ее. Для этого вынула из сумки (простая открытая сумка, наподобие продуктовой) косметичку. Бумажки в ней не нашла, просфору положила в карман, а косметичку опять опустила в сумку. Все дальнейшее произошло в течение 5—7 минут. Довольно свободно отошла от креста и пошла из храма. Вышла на улицу и обратила внимание на то, что сумка у меня какая-то легкая. Сунула руку — косметички нет. А она была там главным весом. У меня привычка носить с собой все документы: паспорт, чл. билет, свидетельство участника войны, все пропуска на «Ленфильм», в свой театр в Питере, пенсионное удостоверение, пропуск в Пушкинский заповедник, наконец, в Театр на Таганке. Все было в этой косметичке. Да еще порядочно денег и три старинных серебряных монеты — хотела зайти в магазин нумизматики, узнать, что они стоят, если продать. Вернулась в церковь. Думала, что тот, кто вытащил, удовлетворится хорошей поживой, а документы отдаст в свечной ящик. Не случилось. Обслуживающие храм люди вместе со мной сокрушались. Очень милый пожилой сторож пошел со мной, чтобы обойти весь сквер у церкви. Он, оказывается, каждый день выметает из этого сквера по десятку кошельков (часто с документами), которые бросают за ограду прирыночные воры. Да и в храме, по его словам, таких случаев бывает много. А мне горше всего было то, что случилось это именно в храме.
Милиция по поводу паспорта, домашние объяснения — это сейчас опускаю, и так уже Вам, наверное, надоело все это читать. А дальше — самая суть того, что Вас интересовало. Я уехала через несколько дней в Москву, а в этот же день явился к дочке именно этот мужчина (по ее описанию) и принес мою косметичку. «Я бы не принес, — сказал он, — но обнаружил у Тат. Ник. пропуск в Театр на Таганке. Я преклоняюсь перед Высоцким, и уж если Т. Н. работает в его театре, я не могу оскорбить его память и обидеть ее. И передайте Т. Н., что я никогда больше не буду воровать. Здесь все...» Ну, ни денег, не монет, конечно, там не было. Дочка сказала, что по его внешности в голову не придет, что он причастен к такой профессии. Да мне и не пришло. Но владеет он ей блестяще.
Валерочка, Вы извините, что накатала Вам столько ерунды, что-то толкнуло — не знаю почему. И еще прошу прощения за небрежности, помарки, а переписывать не хочу — как написалось, так и пусть. Даже пунктуацию не выверяю. Хоть и стыдно профессиональному писателю посылать такую чушь. Просто что-то в Вас для меня есть очень душевно близкое, вот и распустилась. Это от старческого одиночества и от того, что меня всегда растапливает Ваш талант — и на сцене, и в книгах, и в жизни. Обнимаю Вас и нежно люблю.
Татьяна Журавлева,
артистка Театра на Таганке.
Двадцать лет без Высоцкого, или Позвольте пару слов без протокола...
В. Высоцкий
Открылся лик. Я стал к нему лицом,
И он поведал мне светло и грустно:
«Пророков нет в отечестве твоем,
Но и в других отечествах не густо».
«А ведь всей этой блатной оголтелости не форточку, не окно открыл, но стену проломил и впустил в наш дом погань не кто иной, как Владимир Семенович Высоцкий. Он, он, дорогуша, он, кумир современников, хрипел им о недостатках, о правилах нашей жизни и морали. Теперь, когда публика насытилась напевом Высоцкого и сделалось возможно прочесть его всего, приумолкли восторженные вопли о страдальце-гении. Не был он никаким страдальцем, забубенной головушкой он был и забулдыгой, пьяницей и наркоманом, но при этом умел прекрасно играть на сцене и в кино, виртуозно владел гитарой и сгубил себя и свой талант сам» (В. Астафьев, «Затеси», «Новый мир», № 2, 2000).
В «Независимой газете» от 27 апреля читаю прямо противоположное.
Из интервью с вице-губернатором Санкт-Петербурга адмиралом, доктором военных наук, профессором Вячеславом Николаевичем Щербаковым.
«Корр. О, вице-губернатор цитирует Высоцкого!
В. Н. Что ж в этом удивительного? Я еще в бытность свою на Северном флоте за «распространение» Высоцкого серьезные «внушения» получал. Зря, кстати, тогда с ним пытались бороться. Высоцкий — это плоть от плоти России, поэтому он понятен и любим всеми. Известно, что любимым поэтом Высоцкого был Пушкин. И так же, как в свое время «Евгений Онегин» стал «энциклопедией российской жизни», песни Высоцкого стали нерукотворным памятником его времени...
...Тем же, кто Высоцкого не знает (я имею в виду прежде всего молодежь), нужен первый толчок. Дальше гений Высоцкого не оставит человека равнодушным, если, разумеется, у того есть душа».
Об одном и том же с такой поразительной разностью. С такой взаимоисключаемостью «прочитали всего» Высоцкого два уважаемых человека, заметьте — сегодня. Спустя двадцать лет после смерти поэта. И сколь различны эти оценки не только по содержанию, но, что не менее важно, по форме.
Нет, не приумолкли «восторженные вопли». Значит, поэт, тексты которого разлетелись по нашей жизни пословицами и поговорками, жив, и еще как минимум лет двадцать будет жить. А кого из нынешних через десять хотя бы лет после ухода будут читать и чтить — бо-о-о-ольшой вопрос. Не был он забулдыгой и забубенной головушкой, упорный ум это был. Иначе не сочинил бы он и не спел столько, не сыграл бы столько замечательных ролей в театре — в учреждении режимном в смысле дисциплины, не снялся бы более чем в двадцати фильмах. Это при том, что его запрещали снимать или в лучшем случае — «не рекомендуем...»
Это был организованный и дисциплинированный работник, живший в режиме гениальности, пока его не настигал недуг проклятый, от которого он страдал бесконечно сам, который в себе ненавидел и который мешал ему больше, чем всем окружающим, за что его можно только пожалеть, погоревать... но уж никак не пинать.
Иначе Есенин — алкоголик, Достоевский — эпилептик, а Чайковский... простите за непротокольность. Одного «забулдыгу» российского — Рубцова Николая — жалеем, а другому отказываем в милосердии. И не владел он виртуозно гитарой, из которой едва выжимал чуть более пяти аккордов. Виртуозно он владел как раз стихом, за рифму которого Нобелевский лауреат Иосиф Бродский называл его лучшим поэтом на советском пространстве, говоря, что смерть Высоцкого — это потеря для русского языка, а не только для русской поэзии. Хвалить Высоцкого за гитару, все равно что хвалить Жана Габена за его коров, не видя в нем Великого Артиста. Нет, Высоцкий был одаренный музыкально человек. Его композиторский дар засвидетельствовал Альфред Шнитке, отмечая разнообразие мелодий и ритмов поэта и композитора. А спектакль Театра на Таганке «Владимир Высоцкий», где звучат произведения в исполнении автора и его коллег по театру, Шнитке называл «современной оперой».
Опираюсь на оценку высочайших авторитетов в поэзии и музыке опять же в связи с вышеприведенными высказываниями современников, как бы опережая возражения: «Ну, то адмирал, а то писатель. Да еще такой большой». В том-то и дело, кабы не большой и любимый — не возражал бы.
О том, что «не был он никаким страдальцем». Где поэт берет и находит свои страдания и беды — вопрос к космосу. Приведу дословно один разговор с Высоцким незадолго до того гибельного июльского двадцать пятого дня:
Высоцкий. Золотухин! (Заметьте — Золотухин, а никак по-другому, это всегда означало, что разговор будет в глаз, а не в бровь.) У вас на Алтае по плану 16 центнеров с гектара. Вы же в лучшем случае на круг собираете по 12 центнеров с гектара. А план вы выполняете?! Вы откуда хлеб берете?
Я остекленел. Я оцепенел. Я долго не мог въехать в его вопрос, в его заботу. А когда въехал — озверел. Меня захлестнуло этакое внутреннее негодование, бешенство от бессилия что-нибудь ему связное ответить.
Золотухин. Да какое тебе дело до нашего хлеба?! Какое тебе дело, где мы дрожжи достаем и куда брызги полетят?! И откуда ты про это знаешь?
Высоцкий. Из «Правды»...
Он, оказывается, читал ту «Правду», на которой восемь страниц одних цифр и которую мы сразу относили в нужное место, а он ее читал с карандашом в руках и у него не сходилось! Считал!!! Потому что у него болело!!! Страдало. Стыдно сказать, у меня, человека оттуда, давно не болело, а если болело, то временами и по чуть-чуть, а у него болело и на разрыв. И если верить зацитированным словам поэта Гейне, что «трещина мира проходит через сердце поэта», то почему я не должен верить поэту Высоцкому, что «трещина» за алтайский урожай действительно проходила через его сердце? Это к вопросу у кого что болит и кто за что страдает.
Теперь у меня все больше и больше свободного времени. В кино не зовут. В театре я постепенно выхожу из игры. Не потому, что меня теснит молодежь, а так, волею обстоятельств и собственной лени я оказываюсь незадействованным то в одном спектакле, то в другом. По вечерам в своем театре я теперь чаще стою у «прилавка», чем на сцене. Продаю свои книжки, торгую своим прошлым. В семи случаях из десяти их покупают потому, что там про Высоцкого. Ни одного концерта, ни одной встречи, чтобы меня не попросили прочитать или спеть что-нибудь из Высоцкого или рассказать о нем. Он меня кормит в прямом, камбузном смысле этого слова. Словом — кормилец.
Всякий день начиная с молитвы среди икон, дорогих моему сердцу образов и книг (и Астафьева тоже), я вижу гипсовый лик Высоцкого, посмертную маску под номером III, подаренную мне художником Юрием Васильевым. Я разговариваю с ним. Двадцать лет без Высоцкого — и ни дня без него. Жизнь — послесловие, так выпало по судьбе. И я не ропщу.