Валерий Золотухин
Секрет Высоцкого
«БОЖЕ! ПОМОГИ МОЕМУ ДРУГУ...»
Времена не выбирают,
В них живут и умирают...
А. Кушнер
Владимир Высоцкий и Валерий Золотухин...
Безусловно, самые яркие и самобытные дарования из созвездия «Таганки» 60—70-х годов. Для меня, влюбленного в песни и личность Владимира Высоцкого, Театр на Таганке, по правде говоря, всегда был интересен в основном лишь постольку, поскольку главный режиссер, актеры являли собой окружение кумира. (Этим я не хочу никого обидеть — очень ценю, например, Аллу Демидову, Леонида Филатова). Я им страшно завидовал в юности уже потому, что они (подумать только!) могли каждый день запросто здороваться, общаться с Ним и, конечно, слушать Его феноменальные песни живьем (небожители!).
В начале 70-х, не пройдя по конкурсу в университет, я всерьез подумывал уехать из родного Ташкента в Москву и поработать (кем угодно!) на Таганке, хотя бы до армии (совсем как восторженная девочка-костюмерша из записок Валерия Золотухина) — «лишь бы каждый день видеть Самого Высоцкого!».
Бесспорную неповторимость таланта Валерия Золотухина я отметил для себя, пожалуй, раньше, чем услышал песни Владимира Высоцкого. Фильм «Пакет» с высоты нынешнего дня, может быть, покажется весьма незатейливым (кто-то и неправду найдет), но это чистая и честная по интонации работа, с хорошими актерами, в котором впервые заблистал юный Золотухин, впервые проявился тот самый «ванинский склад» актерского дарования. Обаятельнейшие образы таежного милиционера Сережкина и Бумбараша сделали его любимцем публики. Плюс, конечно, песни разных авторов, которые после исполнения их Золотухиным становились шлягерами. Одним словом, еще с середины 60-х Валерий Золотухин стал для меня звездой (ну, может быть, звездочкой), которая светит своим, а не отраженным светом. Его «особняковость» ощущалась всегда и в самом Театре на Таганке — он тоже «в привычные рамки не лез».
...После смерти Владимира Высоцкого показалось странным — Золотухин, которого сам погибший поэт называл другом, молчит. (Нельзя не отметить: о Высоцком писали много, и часто талантливо, страстно, и Алла Демидова, и Вениамин Смехов. А как не вспомнить блестящие работы Натальи Крымовой, Леонарда Лавлинского, Юрия Карякина!)
Золотухинский «Этюд о беглой гласной», написанный мастерски, легко и свободно, только разжег нетерпение прочитать нечто более «глобальное». А ряды «воспоминателей» между тем стали множиться едва ли не в геометрической прогрессии. Становилось жутко. Пошли в ход отшлифованные многоразовым употреблением и скоро набившие оскомину клише и трафареты, патока патетики и дешевого мессианства. Вознесенский и Евтушенко, которые всегда шли чуть впереди прогресса, поведали градам и весям, что, оказывается, в «душной атмосфере застоя» почти главным делом их жизни было помочь пробиться «меньшому брату» в печать и Союз писателей.
Марина Влади издала свои интереснейшие (как к ним ни относись!) мемуары, точнее мемуарную беллетристику. А Золотухин молчал...
Качественно новый этап осмысления, исследования, понимания жизни и творчества великого русского поэта последней трети нашего столетия Владимира Высоцкого, я считаю, начался с воспоминаний Людмилы Абрамовой, умных, тонких и точных, и публикации в «Литературном обозрении» писем молодого, бесшабашного Володи Высоцкого к ней.
И вот дневники Валерия Золотухина. Беспощадные прежде всего к себе. И этим уже вызывающие доверие. Пронизанные любовью, любовью подлинной — не ангельской, не дистиллированной. Здесь всего намешано: ревность, нескрываемое желание соперничества и творческого превосходства, резкие оценки, казалось бы, даже бесспорных удач Высоцкого, радость и отчаяние, воспарение духа и падения плоти. Кажется, фрагментарность, беглость, недосказанность вовсе не достоинства, а недостатки дневников вообще. Для меня же прелесть и притягательность золотухинских дневников именно в их импрессионистичности, противоречивости даже. В них атмосфера времени, узнаваемые реалии тех дней. Язык, надо признать, и впрямь порой далеко не парламентский — права Галина Волина. Но здесь хочется и поспорить с ней как одной из первых, надо полагать, читательниц дневника. Участница правозащитного движения (то есть мужественный человек, для которого правда — и принцип, и цель), получается, против... правды?! Нет, конечно. Однако все-таки не надо бы априори моделировать некого «среднестатистического» читателя — циника и пошляка, с блестящими глазками и потными от предвкушения «чтива» ладонями. Что же касается «кулис», театрального «Зазеркалья», мне кажется, нельзя ну буквально все сводить к издержкам «подлого времени». Охотно признаю свою слабую компетентность, однако жизнь господина де Мольера и его труппы, история русского театра, наконец, «Театральный роман» Михаила Булгакова показывают, и достаточно убедительно, вечность этого явления. За кулисами, увы, всегда что-то происходит, что-то «творится» (даже политика позаимствовала у театра такие понятия, как «закулисная сделка», «закулисные переговоры» с однозначно негативным оттенком). Так было, так будет. Другое дело — кто без греха? Кто первым бросит камень в актерскую братию? Можно подумать, нет своего «закулисья» у врачей и политиков, прокуроров и академиков, физиков и лириков, токарей и пекарей!
Уверен, Валерий Золотухин поступил правильно, не последовав добросовестным и добропорядочным советам.
Я прочитал дневники взахлеб, на одном дыхании. Почему? Ну понятно — Высоцкий, Таганка. Но еще и потому, что это — художественная литература. При всей неприглаженности, непричесанности форм, скорее даже благодаря этому. Я, так сказать, рядовой читатель, чисто эмоционально воспринял дневники Золотухина именно как «документальную повесть о Высоцком, о Таганке». О формировании души русского интеллигента. О том времени, когда у нас «достаточно беспокоились о творческом беспокойстве артистов» (С. Е. Лец).
Интриги, сплетни, ложь, склоки? Да, но это живая жизнь. Варварский, вульгарный язык? Что ж, если так «кто-то кое-где у нас порой» (то есть сплошь и рядом) говорит! Словом, не стоит всего этого пугаться, это как раз тот самый «сор» ахматовский, из которого, «не ведая стыда», росло Искусство, Искусство легендарной Таганки, о жизни «обитателей» которой мы судим отнюдь не по их страстишкам «общечеловеческим» и слабостям, а прежде всего по творческим взлетам. Это и есть суть их существования — сплав души, таланта и вдохновения.
Когда автор говорит о своем часто «непутевом» и нежно любимом герое, друге и «сопернике», он не чурается лирики и даже патетики, счастливо избегая фальши и ходульности. Язык повести, золотухинской прозы вообще, заслуживает отдельного разговора. Скажу лишь о поразительной способности автора ярко, броско, очень узнаваемо характеризовать своих героев их же репликами, тирадами. Наиболее живописен, я бы сказал, мрачно великолепен Юрий Любимов (он же Шеф, он же Петрович), клокочущий темперамент которого рождал и великие спектакли, и великие обиды его актеров. Как мне показалось, они довольно часто чувствовали себя только глиной в руках скульптора, пусть и гениального.
Полифоничность, смена темпов в повествовании адекватны жизненному ритму «действующих лиц», их дыханию, часто прерывистому, той самой пресловутой прозе жизни, житейской суете, незаметно, исподволь затягивающей. И, в результате, не жизнь прожита — ее черновики. Автору же, судя по дневникам, удается «остановиться, оглянуться», подняться над жизненной рутиной, всмотреться в себя... и ужаснуться порой — не так живу! Эти «самокопания» (еще недавно проходившие по разряду «мелкотемья», «узкого мирка сугубо личных переживаний» и т. п.), в сущности, едва ли не самое интересное и волнующее, и дорогого стоят. Валерий Золотухин доверчиво, по-моцартовски, открывает перед нами свою душу, мир своих сокровенных, почти интимных переживаний и страстей, — как говорят сейчас, «подставляется». Разумеется, в надежде на сочувствие, сострадание, ради Истины, которая всегда одна (это правд много, у каждого — своя). Кстати, я уже говорил, что автор часто беспощаден к себе, да и к героям, и это очень важно, ибо многие мемуаристы, вольно или невольно, после смерти Высоцкого пишут уже как бы с поправкой на его утвердившуюся гениальность и собственную прозорливость. Прочитав записки Валерия Золотухина, четко сознаешь: да, был уже тогда, в 60-е, популярный артист и певец Владимир Высоцкий, но, скажем, Гамлета могли сыграть (и надеялись, и верили, что сыграют не хуже, а может быть, и лучше, по-своему) и Л. Филатов, и Д. Щербаков, не говоря уже о самом В. Золотухине. Драматические коллизии вокруг коронной роли мировой драматургии: вправе или не вправе был Валерий Золотухин претендовать на эту роль после того, как ее сыграл, и сыграл мощно, Владимир Высоцкий? Сейчас мне кажется: а почему нет? Но не уверен, что, скажем, в 79-м я был бы так же великодушен...
Будет, однако, печально, если «шквал ненависти» действительно обрушится на автора. От «неистовых ревнителей» в последние годы жизни Высоцкий, по-моему, и сам был не в восторге, они раздражали его. Впрочем, если мы убедились, что имеем дело с явлением литературы, то вспомним снова С. Е. Леца: «Должно ли искусство быть понятным? Да — но только адресатам». Остальных, как говорится, просят не беспокоиться.
Великий поэт и певец, замечательный актер имел болезненное, мучительное для него самого пристрастие к алкоголю и наркотикам, безмерно страдал, не щадил близких, подводил коллег, режиссеров, вел образ жизни зачастую далекий от «здорового». Это, естественно, приблизило роковую развязку. «Ложная акцентировка»? Не думаю. Напротив, еще более отчетливо представляешь себе, как фантастически много сумел сделать этот человек в искусстве! И сколько бы еще сделал! Как его нам не хватает сегодня!
После дневников Валерия Золотухина уже иначе слушаешь и читаешь Владимира Высоцкого. Какое мужество и какие муки преодоления, удивительные прорывы к гармонии, истинной поэзии, моменту поэтической истины через дьявольское наваждение, вопреки веригам плоти и власти. Судьба послала его России в годы безвременья, поэтому трудно не согласиться с простой, но, на мой взгляд, очень емкой и глубокой мыслью патриарха советской литературы Виктора Шкловского: «Когда люди слушали его, они вспоминали, что они люди». Само его существование — явление Высоцкий — делало жизнь миллионов советских людей чище, осмысленнее, вселяло надежду на лучшее. Во всяком случае, о себе и десятках мне знакомых людей я могу сказать это совершенно однозначно. Этого мало?
Чем еще близки мне как личности, как художники Владимир Высоцкий и Валерий Золотухин? Тем, что они для меня как бы две ипостаси, наверное, самого русского, самого песенного поэта XX века — Сергея Есенина. И не только потому, что и тот и другой конгениально воплотили творения Есенина: Высоцкий сыграл Хлопушу в «Пугачеве», а Золотухин блестяще сделал композицию «Анны Снегиной». Связь глубже и значительнее. Если можно говорить о какой-то художественной генетике, то связь именно на таком уровне; если хотите, как художники они имеют одну группу крови. Вспомним прозу Есенина, сравним ее с прозаическими опытами «раннего» Золотухина. А разве не созвучны «дворовые» песни Высоцкого (очень ценимые им самим) «Москве кабацкой» и «хулиганским» стихам Есенина? Кстати, кое-кто, и среди них Андрей Синявский, считают эти самые «дворовые» песни — основными у Высоцкого. Спорно, но о вкусах не спорят...
Рискну утверждать: по экспрессии, эмоциональному накалу, драматургии стиха Есенину и Высоцкому нет равных.
А сколько простора для размышлений и открытий дают «черные человеки» обоих поэтов!
Есенина, Высоцкого, Золотухина объединяет еще и ярко выраженное певческое, музыкальное начало, именно оно у них определяюще. И не столь важно, что потомственному «урбанисту» Высоцкому ближе гитара, а «сельские жители» Есенин и Золотухин даже в городских кепи остались верны тальянке.
Верю: дальнейшая эволюция литературного таланта Валерия Золотухина, оплодотворенного горечью и сладостью «жизни в искусстве», сулит нам еще немало открытий.
Сергей Вдовин
«ВЫСОЦКИЙ И ЕПИФАНЦЕВ ЧУТЬ НЕ УТОНУЛИ В КУРЕ» (1966)
А. С. Пушкин
Всё в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенный,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей...
18.03.1966
Пятилетний сын Высоцкого огорошил вопросом:
— Надо же, наконец, выяснить, кто ведет поезд: машинист или коммунист?
Либо врет отец, либо сын — Бисмарк.
15.06.1966
Выпустили «Галилея». Вчера Высоцкий играл превосходно. 3, 8 и 9-я картины — просто блеск. Но сегодня играл Калягин. Первый раз, как будто в 100-й; успех такой же. Неужели каждый может быть так легко заменен? Страшно. Кому тогда все это нужно? Не могу смотреть Калягина... Высоцкий мыслит масштабно. Его темперамент оглушителен.
23.06.1966. Тбилиси. Гастроли
Были в гостях в загородном доме у Медеи. Высоцкий и Епифанцев чуть не утонули в Куре. Не могли спуститься по скалам. Высота[1] уверяет, что видел рядом змею.
05.11.1966
Сейчас поеду на «10 дней». Будет Дин Рид... Дина вызвал Гоша[2] на сцену, и они крепко расцеловались. Толпа завопила: «Гитару Дину!», «Браво!» Мы стояли, оплеванные его успехом. Зоя[3] передала слухи из кабинета главрежа: «Дину понравился „Пьеро“[4]. Я: «Не буду теперь ни с кем здороваться».
Пел. Хорошо, но не более. Чего-то мне не хватало. Самобытности, либо голоса. В общем, Высоцкий успех имел больший. Дин сказал: «Режиссер и артисты, совершенно очевидно, люди гениальные». Вообще, он прекрасный парень.
07. 11. 1966
Вчера, т. е. 6-го, собирались у нас. Индейка, купаты. Я распинался, чтоб всем было хорошо. Высоцкий уехал в 1.30.
«ПРЕКРАСНЫЙ ВЕЧЕР С МАРИНОЙ ВЛАДИ» (1967)
23.01.1967
ВТО. Я и Венька[5] отпросились у жен. Банкет устроен Высоцким. Говорили: о сказке, об устройстве на работу Люси[6], о каком-то сценарии для нее — может быть, самим придумать. Новое дело у меня в жизни — долг перед Люсей, надо что-то сделать для нее.
10.02.1967
Левина из разговора с Любимовым в машине об артистах.
— Забурели артисты, забурели, даже Высоцкий. Единственный, пожалуй, кто держится, — Золотухин.
Очевидно, она не сказала вторую половину фразы:
— Пока не сыграл Кузькина.
Любимов:
— Вчера были очень уважаемые люди из Франции и сказали, что монахи в шестой картине не действуют, не тянут, занимаются показухой.
— Премьер Италии сказал, что артисты забурели.
— Зажрались... формализм... не общаются... не по-живому...
Любимов:
— Володя, сегодня буду смотреть, острее тяни существо проблемы.
23.02.1967
Мне сейчас впору начинать гениальный роман, но я подожду, не к спеху, успею; и хоть мне уже скоро долбанет 26, сохраняю веру и надежду — никто и ничто не может запретить мне мечтать.
Давал читать «Стариков» Высоцкому. «Очень б... понравился... и напечатать можно».
15.04.1967. Ленинград
Телеграмма Сегелю: «Порядок, буду 19 24 21 привет Высоцкого».
— Володя, не забудь поговорить о моем деле.
30.05.1967
Завтра творческий вечер Высоцкого. Это главная забота.
26.08.1967.
Ночевал Высоцкий. Жаловался на судьбу:
— Куда деньги идут? Почему я должен вкалывать на дядю? Детей не вижу. Они меня не любят. Полчаса в неделю я на них смотрю, одного в угол поставлю, другому по затылку двину... Орут... Совершенно неправильное воспитание.
03.06.1967
Банкетное похмелье. Вчера 200-е «Антимиры». Тяжело утром. Спал на кухне. Долго курил, пил, думал про отца. Сходил к бочке. Высоцкий ручку подарил. «А мне подарить некому — Шекспир умер» — несколько похоже. Спичкой подогреешь — пишет, застынет — охладеет. В ссоре с женой два дня.
Банкет. Смотрю. Рассматриваю. Одиночество. Каждый жутко одинок. Особенно заметно это, когда люди собираются на какое-нибудь торжество. Высоцкий поет. Все счастливы. Додина кормит с ложечки Р. Быкова. Он глупо смотрит на Высоцкого, улыбается и открывает машинально рот, не глядя, что ему суют.
04.07.1967
Вечером позвонил Гутьеррес[7]. Пригласил в ВТО. Марина Влади. Роли, водка. Поехали к Максу[8]. Пили джин со льдом, пели песни. Сначала Высоцкий свои, потом я — русские, и все вместе — тоже русские.
Марина пела песни с нами, вела подголосок — и так ладно у нас получалось и всем было хорошо.
09.07.1967
Ничто не повторяется дважды, ничто. И тот прекрасный вечер с Мариной Влади с русскими песнями — был однажды и больше не вернется никогда. Вчера мы хотели повторить то, что было, и вышел пшик... Все уехали, опозорились с ужином в ВТО, отказались от второго, все хотели спать, канючили: «Добраться бы до постели поскорее...» А я все ерепенился чего-то, на русские песни хотел повернуть и начал было «Все пташки перепели», да пел один. Что такое? Что случилось в мире? Весь вечер я не понимал Шацкую...[9] Что такое? Ревность, что ли, какая-то странная, что не она царица ночи, что все хотят понравиться Марине, или что? Капризы, даже неловко как-то, а я суечусь, тоже пытаюсь в человеки пробиться... «Ты мне не муж, я не хочу сейчас чувствовать твою опеку, взгляды, не обращай на меня внимания и не делай мне замечаний».
А спектакль прошел прекрасно, я так волновался и так старался, что даже кой-где поднаиграл. Рвал гармошку свою во все стороны — аж клочья летели. Американцы ручку подарили. Лез фотографироваться с М. до неприличия, надо позвонить Гаранину — подобострастные негативы уничтожил чтоб. Дурной характер, не выдержанный до конца, нет-нет, да и сорвется рука на глупость.
День моего позора. Анхель — совесть моя творческая, я всегда чувствую себя учеником, подмастерьем, оправдываюсь в чем-то и заверяю, что исправлюсь. С тоской собачьей ехал домой, плакал и рыдал в рассвет, говорил жене, что болит нога, курил, хотелось повеситься и завидовал В., который, взяв за плечи М. в цыганском платке, пошел ее провожать.
10.07.1967
Театр. Духота, теснота, одиночество.
М. Влади:
— Это была моя лучшая поездка в СССР. Я увидела «Маяковского».
14.07.1967
Не надо вдаваться в хронологию. Черта ли с нее? Черта ли с того, что жена выскочила на Таганке, на красный цвет, а я уезжал в Одессу, и меня должна была проводить. А ей М.В. не нравится:
— Бездарная баба, а вы ее облизываете все, просто противно, а ты больше всех унижался, как ты гнул спину... Я зауважала Высоцкого, он хоть не скрывает своих чувств, а ты все старался спрятать их и оттого был еще меньше, жалким...
16.07.1967
Высоцкий:
— Николай Робертыч! А вы пьесу пишете?
Эрдман[10]:
— Вам скажи, а вы кому-нибудь доложите. А вы песни пишете?
— Пишу. На магнитофон.
— А я на века. Кто на чем. Я как-то по телевизору смотрел, песни пели. Слышу, одна, думаю — это, должно быть, ваша. И угадал. В конце объявили автора. Это большое дело. Вас уже можно узнать по двум строчкам, это хорошо.
— Говорят, скоро «Самоубийца» будет напечатана.
— Да, говорят. Я уже гранки в руках держал. После юбилея разве... А он, говорят, 10 лет будет праздноваться, вот как говорят. Ну, посмотрим... Дети спросят.
02.10.1967
От юбилеев тошнит. Три дня занимались, не спали, писали, репетировали поздравления: Любимову — ему 30-го пятьдесят стукнуло, и Ефремову — ему вчера сорок. Получилось здорово и то и другое. Петрович[11] сидел между рядами столов с закуской-выпивкой, и мы действовали для него. Прослезился, растроган. Вечером пригласил к себе меня и Высоцкого. Жена больна, к тому же Кузя[12] — поехала домой. А мне обидно невмоготу и боязно. Для чего, зачем я к нему поеду? Там высшее общество. Это что? Барская милость? Поеду — все будут знать, конечно, и перемывать кости. Но это не страшно как раз. Другое страшно: зависимость от благодушия главного и прочих сильных. Должно сохранять дистанцию и занимать свое место сообразно таланту и уму...
«Золотухин, когда берет гармошку, вспоминает свое происхождение и делается полным идиотом». Это изречение принадлежит Высоцкому.
«Высоцкий катастрофически глуп» — а это уже Глаголин.
20.10.1967
«Пугачев» — гениальный спектакль. Высоцкий первым номером. Удивительно цельный, чистый спектакль.
21.10.1967
Вчера Элла[13] снова сказала при свидетелях, что я буду играть Раскольникова. Высоцкий в поезде мне сказал, что он очень хочет сыграть этого человека. Думаю, что предстоит борьба, скрытая, конечно, тихая, но она состоится. Я не стану лезть на рожон, пусть сами думают и решают. Бог мне поможет.
05.11.1967.
Как-то ехали из Ленинграда: я, Высоцкий, Иваненко[14]. В одном купе. Четвертым был бородатый детский писатель. Вдруг в купе заходит, странно улыбаясь, женщина в старом синем плаще с чемоданчиком и со связкой книг Ленина («Философские тетради» и пр.). Раздевается, закрывает дверь и говорит: «Я поеду на пятой полке. Это там, наверху, сбоку, куда чемоданы суют, а то у меня нет такого капитала на билет». У нас челюсти с Иваненко отвисли, не знаем, как реагировать. Моментально пронеслось в голове моей: если она поедет, сорвет нам беседу за шампанским, да и хлопоты и неприятности могут быть... Что делать? Высоцкий. Зная его решительный характер — к нему. Где-то внутри знаю: он с женщиной и вообще — человек самостоятельного действия. Решит сам. Мне же выгонять женщину безденежную жалко, совесть не позволяет, христианство, лучше это сделать невзначай как бы, чужими руками, или просто посоветоваться. Я и вышел посоветоваться. Не успел толком объяснить Высоцкому, в чем дело, — он туда. Не знаю, что, какой состоялся разговор, только минуты через три она вышла одетая и направилась к выходу. Я постоял немного, вошел в купе... посидел и совесть стала мучить: что-то не то сделали. Зачем Володьку позвал? Я ведь знал, уверен был, что он ее выгонит. И многое другое в голове промелькнуло. Короче, я вспомнил, подсознательно конечно, что и здесь, перед своей совестью, перед ними всеми благородством можно блеснуть, и я кинулся за этой женщиной. Предложить ей хотел десятку, чтобы договорилась она с проводником. Но не нашел ее, хотя искал честно. И потом все-таки похвалился им, что, дескать, искал ее и хотел деньги отдать, но не нашел. Зная, что друг зарплату большую получил и потратит на спутницу свою, которую в Ленинград возил прокатиться, вдесятеро больше, однако не догадался он поблаготворительствовать этой женщине, а я, хоть и поздно, но догадался, и опять в герои лез, и опять хотел быть лучше ближнего своего.
10.11.1967
Жду Высоцкого из Ленинграда. Что он может мне сообщить? Какие дела мои его беспокоят? Да никакие! Материал[15], разве, посмотрит.
11.11.1967
Приехал Высоцкий. Кое-что видел, «Штаб союзников»[16].
— Ты хорошо, а Шифферс мне не понравился. Всё «22» — чересчур. Его надо всего тонировать.
— Как последний мой материал?
— Не видел. Говорят, хорошо.
Чем-то расстроен, неразговорчив, даже злой. Грешным делом подумал: может быть, завидует моему материалу и огорчен своим.
04.12.1967
По поводу Женьки[17] Высоцкий сказал мне много приятных слов:
— Ты многое играешь хорошо. И вообще это будет для тебя событие.
17.12.1967
Вчера было 16-е. Репетиция по вводу за Высоцкого.
18.12.1967
Я выиграл вчерашний бой. Нет, господа присяжные заседатели, вы меня рано похоронили, я в отличной форме, несмотря на все передряги и метели. Я отлично пел за Высоцкого[18], бросился головой в пропасть, и крылья распахнулись вовремя, а потому заработал ворох, кучу комплиментов. Я горд за себя, я победил что-то в себе и вокруг и уверовал в свою звезду.
ВТО. Я и Венька[5] отпросились у жен. Банкет устроен Высоцким. Говорили: о сказке, об устройстве на работу Люси[6], о каком-то сценарии для нее — может быть, самим придумать. Новое дело у меня в жизни — долг перед Люсей, надо что-то сделать для нее.
10.02.1967
Левина из разговора с Любимовым в машине об артистах.
— Забурели артисты, забурели, даже Высоцкий. Единственный, пожалуй, кто держится, — Золотухин.
Очевидно, она не сказала вторую половину фразы:
— Пока не сыграл Кузькина.
Любимов:
— Вчера были очень уважаемые люди из Франции и сказали, что монахи в шестой картине не действуют, не тянут, занимаются показухой.
— Премьер Италии сказал, что артисты забурели.
— Зажрались... формализм... не общаются... не по-живому...
Любимов:
— Володя, сегодня буду смотреть, острее тяни существо проблемы.
23.02.1967
Мне сейчас впору начинать гениальный роман, но я подожду, не к спеху, успею; и хоть мне уже скоро долбанет 26, сохраняю веру и надежду — никто и ничто не может запретить мне мечтать.
Давал читать «Стариков» Высоцкому. «Очень б... понравился... и напечатать можно».
15.04.1967. Ленинград
Телеграмма Сегелю: «Порядок, буду 19 24 21 привет Высоцкого».
— Володя, не забудь поговорить о моем деле.
30.05.1967
Завтра творческий вечер Высоцкого. Это главная забота.
26.08.1967.
Ночевал Высоцкий. Жаловался на судьбу:
— Куда деньги идут? Почему я должен вкалывать на дядю? Детей не вижу. Они меня не любят. Полчаса в неделю я на них смотрю, одного в угол поставлю, другому по затылку двину... Орут... Совершенно неправильное воспитание.
03.06.1967
Банкетное похмелье. Вчера 200-е «Антимиры». Тяжело утром. Спал на кухне. Долго курил, пил, думал про отца. Сходил к бочке. Высоцкий ручку подарил. «А мне подарить некому — Шекспир умер» — несколько похоже. Спичкой подогреешь — пишет, застынет — охладеет. В ссоре с женой два дня.
Банкет. Смотрю. Рассматриваю. Одиночество. Каждый жутко одинок. Особенно заметно это, когда люди собираются на какое-нибудь торжество. Высоцкий поет. Все счастливы. Додина кормит с ложечки Р. Быкова. Он глупо смотрит на Высоцкого, улыбается и открывает машинально рот, не глядя, что ему суют.
04.07.1967
Вечером позвонил Гутьеррес[7]. Пригласил в ВТО. Марина Влади. Роли, водка. Поехали к Максу[8]. Пили джин со льдом, пели песни. Сначала Высоцкий свои, потом я — русские, и все вместе — тоже русские.
Марина пела песни с нами, вела подголосок — и так ладно у нас получалось и всем было хорошо.
09.07.1967
Ничто не повторяется дважды, ничто. И тот прекрасный вечер с Мариной Влади с русскими песнями — был однажды и больше не вернется никогда. Вчера мы хотели повторить то, что было, и вышел пшик... Все уехали, опозорились с ужином в ВТО, отказались от второго, все хотели спать, канючили: «Добраться бы до постели поскорее...» А я все ерепенился чего-то, на русские песни хотел повернуть и начал было «Все пташки перепели», да пел один. Что такое? Что случилось в мире? Весь вечер я не понимал Шацкую...[9] Что такое? Ревность, что ли, какая-то странная, что не она царица ночи, что все хотят понравиться Марине, или что? Капризы, даже неловко как-то, а я суечусь, тоже пытаюсь в человеки пробиться... «Ты мне не муж, я не хочу сейчас чувствовать твою опеку, взгляды, не обращай на меня внимания и не делай мне замечаний».
А спектакль прошел прекрасно, я так волновался и так старался, что даже кой-где поднаиграл. Рвал гармошку свою во все стороны — аж клочья летели. Американцы ручку подарили. Лез фотографироваться с М. до неприличия, надо позвонить Гаранину — подобострастные негативы уничтожил чтоб. Дурной характер, не выдержанный до конца, нет-нет, да и сорвется рука на глупость.
День моего позора. Анхель — совесть моя творческая, я всегда чувствую себя учеником, подмастерьем, оправдываюсь в чем-то и заверяю, что исправлюсь. С тоской собачьей ехал домой, плакал и рыдал в рассвет, говорил жене, что болит нога, курил, хотелось повеситься и завидовал В., который, взяв за плечи М. в цыганском платке, пошел ее провожать.
10.07.1967
Театр. Духота, теснота, одиночество.
М. Влади:
— Это была моя лучшая поездка в СССР. Я увидела «Маяковского».
14.07.1967
Не надо вдаваться в хронологию. Черта ли с нее? Черта ли с того, что жена выскочила на Таганке, на красный цвет, а я уезжал в Одессу, и меня должна была проводить. А ей М.В. не нравится:
— Бездарная баба, а вы ее облизываете все, просто противно, а ты больше всех унижался, как ты гнул спину... Я зауважала Высоцкого, он хоть не скрывает своих чувств, а ты все старался спрятать их и оттого был еще меньше, жалким...
16.07.1967
Высоцкий:
— Николай Робертыч! А вы пьесу пишете?
Эрдман[10]:
— Вам скажи, а вы кому-нибудь доложите. А вы песни пишете?
— Пишу. На магнитофон.
— А я на века. Кто на чем. Я как-то по телевизору смотрел, песни пели. Слышу, одна, думаю — это, должно быть, ваша. И угадал. В конце объявили автора. Это большое дело. Вас уже можно узнать по двум строчкам, это хорошо.
— Говорят, скоро «Самоубийца» будет напечатана.
— Да, говорят. Я уже гранки в руках держал. После юбилея разве... А он, говорят, 10 лет будет праздноваться, вот как говорят. Ну, посмотрим... Дети спросят.
02.10.1967
От юбилеев тошнит. Три дня занимались, не спали, писали, репетировали поздравления: Любимову — ему 30-го пятьдесят стукнуло, и Ефремову — ему вчера сорок. Получилось здорово и то и другое. Петрович[11] сидел между рядами столов с закуской-выпивкой, и мы действовали для него. Прослезился, растроган. Вечером пригласил к себе меня и Высоцкого. Жена больна, к тому же Кузя[12] — поехала домой. А мне обидно невмоготу и боязно. Для чего, зачем я к нему поеду? Там высшее общество. Это что? Барская милость? Поеду — все будут знать, конечно, и перемывать кости. Но это не страшно как раз. Другое страшно: зависимость от благодушия главного и прочих сильных. Должно сохранять дистанцию и занимать свое место сообразно таланту и уму...
«Золотухин, когда берет гармошку, вспоминает свое происхождение и делается полным идиотом». Это изречение принадлежит Высоцкому.
«Высоцкий катастрофически глуп» — а это уже Глаголин.
20.10.1967
«Пугачев» — гениальный спектакль. Высоцкий первым номером. Удивительно цельный, чистый спектакль.
21.10.1967
Вчера Элла[13] снова сказала при свидетелях, что я буду играть Раскольникова. Высоцкий в поезде мне сказал, что он очень хочет сыграть этого человека. Думаю, что предстоит борьба, скрытая, конечно, тихая, но она состоится. Я не стану лезть на рожон, пусть сами думают и решают. Бог мне поможет.
05.11.1967.
Как-то ехали из Ленинграда: я, Высоцкий, Иваненко[14]. В одном купе. Четвертым был бородатый детский писатель. Вдруг в купе заходит, странно улыбаясь, женщина в старом синем плаще с чемоданчиком и со связкой книг Ленина («Философские тетради» и пр.). Раздевается, закрывает дверь и говорит: «Я поеду на пятой полке. Это там, наверху, сбоку, куда чемоданы суют, а то у меня нет такого капитала на билет». У нас челюсти с Иваненко отвисли, не знаем, как реагировать. Моментально пронеслось в голове моей: если она поедет, сорвет нам беседу за шампанским, да и хлопоты и неприятности могут быть... Что делать? Высоцкий. Зная его решительный характер — к нему. Где-то внутри знаю: он с женщиной и вообще — человек самостоятельного действия. Решит сам. Мне же выгонять женщину безденежную жалко, совесть не позволяет, христианство, лучше это сделать невзначай как бы, чужими руками, или просто посоветоваться. Я и вышел посоветоваться. Не успел толком объяснить Высоцкому, в чем дело, — он туда. Не знаю, что, какой состоялся разговор, только минуты через три она вышла одетая и направилась к выходу. Я постоял немного, вошел в купе... посидел и совесть стала мучить: что-то не то сделали. Зачем Володьку позвал? Я ведь знал, уверен был, что он ее выгонит. И многое другое в голове промелькнуло. Короче, я вспомнил, подсознательно конечно, что и здесь, перед своей совестью, перед ними всеми благородством можно блеснуть, и я кинулся за этой женщиной. Предложить ей хотел десятку, чтобы договорилась она с проводником. Но не нашел ее, хотя искал честно. И потом все-таки похвалился им, что, дескать, искал ее и хотел деньги отдать, но не нашел. Зная, что друг зарплату большую получил и потратит на спутницу свою, которую в Ленинград возил прокатиться, вдесятеро больше, однако не догадался он поблаготворительствовать этой женщине, а я, хоть и поздно, но догадался, и опять в герои лез, и опять хотел быть лучше ближнего своего.
10.11.1967
Жду Высоцкого из Ленинграда. Что он может мне сообщить? Какие дела мои его беспокоят? Да никакие! Материал[15], разве, посмотрит.
11.11.1967
Приехал Высоцкий. Кое-что видел, «Штаб союзников»[16].
— Ты хорошо, а Шифферс мне не понравился. Всё «22» — чересчур. Его надо всего тонировать.
— Как последний мой материал?
— Не видел. Говорят, хорошо.
Чем-то расстроен, неразговорчив, даже злой. Грешным делом подумал: может быть, завидует моему материалу и огорчен своим.
04.12.1967
По поводу Женьки[17] Высоцкий сказал мне много приятных слов:
— Ты многое играешь хорошо. И вообще это будет для тебя событие.
17.12.1967
Вчера было 16-е. Репетиция по вводу за Высоцкого.
18.12.1967
Я выиграл вчерашний бой. Нет, господа присяжные заседатели, вы меня рано похоронили, я в отличной форме, несмотря на все передряги и метели. Я отлично пел за Высоцкого[18], бросился головой в пропасть, и крылья распахнулись вовремя, а потому заработал ворох, кучу комплиментов. Я горд за себя, я победил что-то в себе и вокруг и уверовал в свою звезду.