Золя Эмиль. Жерминаль (Перевод Н. Немчиновой)

   Лишь только стало смеркаться, по дорогам, по тропинкам, избороздившим голую равнину, двинулись со всей округи молчаливые фигуры, - иные без спутников, другие группами; все направлялись к лесу, выделявшемуся вдали лиловатой полосой. Рабочие поселки опустели - женщины и даже дети, словно на прогулку, шли в Вандамский лес под необъятным безоблачным небом. Становилось все темнее, и уже нельзя было различить на дорогах эту толпу углекопов, стекавшихся к одной цели; слышен был лишь топот ног, смутно виднелась темная масса людей, охваченных единодушным порывом. В проходах между живыми изгородями, в зарослях кустов слышен был только легкий шорох, неясный гул голосов.
   Господин Энбо возвращался с прогулки и, проезжая верхом на лошади, прислушивался к этому отдаленному шуму. Навстречу ему попадались парочки и целые вереницы людей, которые не спеша прогуливались в прекрасный зимний вечер. И снова ему бросались в глаза влюбленные - он видел, как они жадно приникали друг к другу поцелуем и скрывались в тени под изгородями, где, несомненно, предавались любовным утехам - единственному и к тому же даровому удовольствию этой голытьбы. Да как эти дураки еще смеют жаловаться на свою участь! Ведь у них есть возможность полной чашей пить наслаждения любви. А существует ли иное счастье на земле? Г-н Энбо с радостью согласился бы голодать так же, как они, если бы мог заново начать жизнь с какой-нибудь женщиной, которая отдавалась бы ему на куче щебня со всею силой страсти, всем своим существом. Нет ему, несчастному, утешения! Как не завидовать этим беднякам! Опустив голову, он возвращался домой, придерживая лошадь, с отчаянием в сердце прислушиваясь к шорохам, доносившимся с темных полей, ибо ему чудились в них звуки поцелуев.
   VII
   Сходка собралась в Бабьем логу, на широкой, недавно вырубленной лесной просеке. Эта просека тянулась по пологому склону и окружена была высокими деревьями, прямые ровные стволы великолепных буков высились вокруг нее белой колоннадой, расписанной зеленоватым узором лишайника; на гране еще лежали поваленные исполины, а с левой стороны выстроились геометрически правильными кубами штабеля обтесанных бревен.
   К вечеру стужа усилилась, под ногами хрустел замерзший мох. На земле было совсем темно, зато верхушки деревьев четко вырисовывались в светлом небе, - полная луна поднималась над горизонтом, готовясь затмить бесчисленные звезды.
   Собралось около трех тысяч углекопов; огромный, гудящий рой - мужчины, женщины, дети - постепенно заполнил всю просеку; для тех, кто пришел позднее, не нашлось на ней места - они стояли вдали, под деревьями, а люди все прибывали и прибывали, толпа, утопавшая во мраке, все ширилась и; живыми волнами заливала смежные делянки.
   Раздавался невнятный гомон огромной толпы, - казалось, в этом недвижном заиндевелом лесу загудел ветер, предвещавший бурю. На верху ската стояли Этьен, Раснер и Маг. У них шел спор, слышались резкие выкрики. Около споривших теснились другие углекопы: Левак, сердито сжимавший кулаки, Пьерон, норовивший держаться спиною к зрителям и крайне огорченный, что ему не удалось подольше протянуть свою мнимую лихорадку; по соседству сидели рядышком на повалившемся сухом дереве старик Бессмертный и Мук, оба, казалось, погруженные в глубокую задумчивость. Позади них пристроились зубоскалы Захарий, Муке и прочие, явившиеся на сходку просто из любопытства - "для смеха", как они говорили; резкую противоположность им представляли собравшиеся вместе женщины - строгие, сосредоточенные, как в церкви. Жена Маэ молча кивала головой, слушая приглушенную ругань жены Левака. Филомена кашляла - зимой у нее опять начался бронхит. Только Мукетта, сверкая зубами, весело смеялась, одобряя старуху Горелую, на все корки честившую свою дочь за то, что она, негодница, нарочно отсылает мать из дому, а без нее обжирается жареной крольчатиной, и за то, что она, шкура продажная, живет припеваючи, пользуясь подлостью своего мужа. А на штабель бревен взобрался Жанлен, подтянул к себе Лидию, приказал Бебсру вскарабкаться к ним, и все трое торчали наверху, возвышаясь надо всеми.
   Ссору затеял Раснер, требуя, чтобы на сходке был по всем правилам выбран президиум. Поражение, которое он потерпел в "Смелом весельчаке", привело его в бешенство, он дал себе клятву одолеть противника и надеялся завоевать былой свой авторитет, когда будет иметь дело не с делегатами, а непосредственно с рабочими массами. Этьен с возмущением отверг мысль об избрании президиума, считая нелепым делать это в лесу. Надо действовать революционно и попросту, раз их травят, как волков. Видя, что спору конца не будет, он разом завладел аудиторией - взобрался на высокий пень и крикнул;
   - Товарищи! Товарищи!
   Неясный гомон словно сменился долгим вздохом и затих, и пока Маэ старался унять протестовавшего Раснера, Этьен продолжал звучным голосом:
   - Товарищи! Раз нам запрещают говорить, насылают на нас жандармов, словно мы душегубы, разбойники, давайте потолкуем в лесу! Здесь мы на свободе, здесь мы как у себя дома, никто не ворвется сюда и не заставит нас замолчать, так же как никто не заставит умолкнуть птиц, и зверей,
   В ответ раздались громовые возгласы и крики:
   - Да, да, это наш лес! Мы имеем право тут побеседовать. Говори!
   Мгновение Этьен молчал. Луна, еще стоявшая низко над горизонтом, по-прежнему освещала лишь вершины деревьев, а притихшая, безмолвная толпа тонула в темноте. Этьен, стоявший у верхушки ската, возвышался над морем голов, вырисовываясь черным силуэтом.
   Медленным движением он поднял руку и начал свою речь. Но голос его не гремел раскатами, он говорил спокойно, деловым тоном, как доверенное лицо народа, отдающее ему отчет, Накояец-то он мог произнести ту речь, с которой полицейский комиссар помешал ему выступить в "Весельчаке". Он начал с изложения хода забастовка, стараясь держаться того особого красноречия, которое свойственно научным трудам: факты, только факты. Сначала сказал, что он, как и все углекопы, был против забастовки; углекопы не хотели забастовки - дирекция сама ее вызвала новым своим тарифом на крепежные работы. Затем он напомнил о том, как была направлена к директору первая делегация, как бессовестно поступило правление, и о том, как позднее, при вторичных переговорах, оно сделало запоздалые уступки, согласившись вернуть углекопам те два сантима с вагонетки, которые сначала попыталось украсть у них. Так обстоит дело. Касса взаимопомощи опустела, и Этьен, приведя цифры, доложил, куда ушли фонды, сказал, на что израсходованы присланные пособия, в нескольких словах извинил Интернационал, Плюшара и других, сказав, что они не могли сделать больше для забастовщиков, ибо поглощены заботами о распространении своих идей во всем мире. Итак, положение ухудшается с каждым днем; Компания увольняет углекопов и грозит нанять рабочих в Бельгии; кроме того, она запугивает слабодушных и уговорила некоторое количество углекопов возобновить работу. Этьен перечислял все это ровным голосом, словно хотел подчеркнуть значение этих дурных вестей, говорил о всепобеждающем голоде, о погибших надеждах, о последних лихорадочных усилиях мужественных борцов. И вдруг, в заключение, не повышая голоса, сказал:
   - И вот при таких обстоятельствах вы должны, товарищи, принять нынче вечером решение. Хотите вы продолжать забастовку? И если хотите, что рассчитываете вы сделать, чтобы одолеть Компанию?
   С широкого звездного неба спустилась глубокая тишина. Толпа, которую не видно было в темноте, безмолвствовала; у всех стеснилось сердце от слов Этьена; в лесу под деревьями слышны были лишь тяжкие вздохи.
   Но Этьен продолжал свою речь, и голос его зазвучал иначе. Теперь говорил не секретарь ассоциации, а глава восставших, апостол, возвещающий истину. Неужели среди углекопов найдутся подлецы, способные изменить своему слову? Как! Люди страдали целый месяц, и муки их будут напрасны? Склонив голову, забастовщики вернутся на работу, и вновь начнется вековечная каторга? Не лучше ли погибнуть сейчас же, попытавшись свергнуть тиранию капитала, который морит трудящихся голодом? Не может дольше продолжаться нелепая игра, в которой голод заставляет людей терпеть и покоряться, - до тех пор пока тот же голод вновь приведет даже самых кротких к восстанию. Этьен говорил о том, как Компания эксплуатирует углекопов, как на них, и только на них одних, падает вся тяжесть промышленного кризиса, как им приходится голодать, когда из соображений конкуренции хозяева понижают себестоимость угля. Нет, новую систему оплаты крепежных работ принять невозможно - это скрытый способ урезать заработную плату. Компания хочет ежедневно красть у каждого углекопа по часу его работы. Ну, это уж слишком! Настало время, когда обездоленные, доведенные до крайности, добьются справедливости.
   Он умолк, простирая вверх руки. При слове "справедливость" толпа вдруг затрепетала, всколыхнулась, раздались рукоплескания, прокатившиеся по лесу, словно шорох сухих листьев под внезапным порывом ветра. Люди кричали:
   - Справедливость!.. Настало время!.. Справедливость!
   Постепенно Этьен разгорячился. Он не был речист, как Раснер, который с легкостью краснобая нанизывал фразу за фразой. Зачастую ему недоставало слов, он строил корявые предложения, путался и, выходя из затруднения, резко вздергивал плечом. Но хоть он и спотыкался на каждом шагу, ему на ум приходили образы, исполненные энергии и всем близкие, захватывавшие слушателей; образны были и его жесты - жесты рабочего, занятого делом: то он откидывал локти назад, то вдруг выбрасывал вперед сжатые кулаки и, вытягивая шею, выдвигал подбородок, словно готов был укусить врага, все это производило необыкновенное впечатление. Все его хвалили: "Ростом невелик, зато как заговорит, не наслушаешься".
   - Наемный труд - это новая форма рабства, - произнес он более взволнованно. - Шахты должны принадлежать шахтеру, как море принадлежит моряку, а земля - крестьянину... Поймите же! Шахты принадлежат вам, всем вам, ибо за целое столетие вы купили их ценою своей крови и своих страданий.
   Он смело подошел к запутанным правовым вопросам, к специальным законам о копях и рудниках. Недра земли, так же как и земля, говорил он, должны быть достоянием нации, монопольное право на разработку недр, предоставляемое акционерным обществам, - это гнусная привилегия; и в отношении Монсу это тем более верно, что здесь так называемое законное пользование месторождением угля осложняется давними договорами, заключенными с владельцами бывших феодальных поместий, согласно древним обычаям провинций Эно. Следовательно, углекопам нужно отвоевать свое добро. И, протягивая руки, он указывал вдаль, словно охватывал весь край, простиравшийся за лесом.
   В это мгновение свет луны, поднявшейся над горизонтом, скользнул с верхушек деревьев и осветил оратора. И когда толпа, еще сокрытая в темноте, увидела, как он, в ореоле лунного сияния, простирает руки, дабы оделить бедняков всеми благами жизни, - вновь раздались долгие, восторженные рукоплескания:
   - Верно! Правильно! Молодец!
   А дальше Этьен пустился в излюбленные свои рассуждения. Передача средств производства в коллективную собственность, несколько раз повторил он, и сама угловатость фразы ласкала его слух. К этому времени его взгляды установились. Начав с благоговейного умиления неофита перед идеями братства людей, улучшения условий наемного труда, он пришел к политической идее - о необходимости уничтожить наемный труд. Со времени собрания в "Смелом весельчаке" его коллективизм, еще сентиментальный и расплывчатый, стал более четким и вылился в сложную программу, которую он и излагал теперь, давая научное обоснование каждому ее пункту. Во-первых, он заявил, что свободы можно достигнуть лишь путем полного уничтожения государственного строя. А когда народ захватит власть, начнутся преобразования: возвращение к первобытной коммуне, замена семьи, основанной на ханжеской морали и угнетении, семьей, где царствует свобода и равенство; полное равенство в правах гражданских, политических и экономических; независимость личности, обеспечиваемая всеобщим владением средствами производства и продуктами труда; наконец, бесплатное профессиональное образование за общественный счет. Все это вызовет полную переделку старого, прогнившего общества. Оратор нападал на брак, на право наследования, устанавливал право каждого на благосостояние, низвергал все беззакония - памятник многовекового мертвого прошлого. И говоря это, он делал один и тот же жест: взмахивал одной рукой, словно под корень срезал поспевшую жатву, и тотчас другой рукой строил грядущее, воздвигал храм истины и справедливости, который возникает на заре двадцатого столетия. В его напряженной внутренней работе рассудок не участвовал - осталась лишь навязчивая идея фанатика. Все преграды чувствительности и здравого смысла были отброшены; казалось, ничего нет легче, как осуществить полную переделку мира; оратор все предвидел и говорил об этом новом обществе, словно о машине, которую можно собрать за два часа; и тут ни огонь, ни кровь не имели никакого значения.
   - Настала наша очередь! - бросил он последний клич. - Нам должны принадлежать и власть и богатство!
   В лесной чаще загремели и докатились до него крики восторга. Луна заливала теперь ярким сиянием всю просеку, четко обрисовывая море голов, захлестнувшее своими волнами даже густую поросль, темневшую вдали, между сероватыми стволами высоких буков. И эта морозная ночь явила картину ярости народной: повсюду пылающие лица, сверкающие глаза, раскрытые в неистовом крике рты; изголодавшиеся люди - мужчины, женщины, дети - откликнулись на призыв совершить справедливое насилие, отбить отнятое у них добро. Они не чувствовали холода, от пламенных речей у них все горело внутри. В благоговейном восторге они вознеслись над землей и, подобно первым христианам, полны были страстной надежды на скорое пришествие царства справедливости. Смысл многих фраз остался для них темным; им непонятны были технические и отвлеченные рассуждения, но от самой этой неясной отвлеченности ширялись пределы Земли обетованной, озаренной ослепительным светом мечты. Ах, что ждет их впереди! Они станут хозяевами, избавятся от страданий, будут наконец наслаждаться жизнью.
   - Правильно, черт их дери! Настала наша очередь! Смерть эксплуататорам!
   Женщины были как в бреду; жена Маэ утратила обычную свою выдержку, от голода у нее кружилась голова; жена Левака вопила громче всех; старуха Горелая, похожая на колдунью, в исступлении размахивала костлявыми руками; Филомена раскашлялась, а Мукетта до того воспламенилась, что кричала оратору неясные слова. Волнение захватило и мужчин. Маэ издавал гневные возгласы, один его сосед - Пьерон дрожал от страха, а другой - Левак - в лихорадочном возбуждении говорил не умолкая; только зубоскалам, Захарию и Муке, было не по себе - они пытались насмешничать и выражали удивление, что Этьен мог говорить так долго, не выпив ни одного глотка пива. А на штабеле бревен визжал и бесновался Жанлен и, заставляя орать Лидию с Бебером, размахивал корзинкой, в которой сидела полумертвая крольчиха Польша. Вновь раздались приветственные крики. Этьен изведал, какое опьяняющее наслаждение дает популярность. Какой властью он обладал! Живым ее воплощением стала вот эта трехтысячная толпа, где у всех при каждом его слове бьется от волнения сердце. Если бы сюда пожаловал Суварин, он одобрил бы идеи, которые развивал Этьен, распознав в них свои собственные взгляды, и был бы доволен, что развитие его ученика пошло в сторону анархизма; Суварин согласился бы с его программой, за исключением требования всеобщего образования, так как считал это сентиментальным вздором, усматривая в невежестве святой и спасительный источник возрождения человеческой энергии. Что касается Раснера, он презрительно и злобно пожимал плечами.
   - Дай мне слово! - крикнул он Этьену.
   Тот спрыгнул с пня.
   - Говори. Посмотрим, станут ли тебя слушать.
   Раснер мигом занял его место и протянул руку, чтобы восстановить тишину. Но шум все не затихал; от первых рядов, где узнали Раснера, его имя прокатилось до последних рядов, терявшихся в тени, под буками; слушать его не желали, - он был низвергнутым кумиром, один его вид раздражал прежних почитателей. Его благодушное красноречие, поток слов, текущих так легко, плавно, так долго очаровывавший людей, теперь называли тепленьким отваром из маковых головок - для усыпления трусов. Тщетно пытался он говорить в поднявшемся шуме, надеясь и на этом собрании выступить, как всегда, с успокоительной речью, убедить, что внезапным провозглашением новых законов мир переделать невозможно, надо подождать, пока произойдет необходимая социальная эволюция. - Его высмеяли, - освистали; поражение, которое он потерпел в "Смелом весельчаке", углубилось, стало непоправимым. Под конец в него стали бросать пригоршнями замерзшего мха, а какая-то женщина крикнула пронзительным голосом:
   - Долой изменника!
   Раснер все старался внушить, что шахта не может быть собственностью шахтера, как ткацкий станок для ткача, - нет, гораздо лучше добиться участия рабочего в прибылях, материальной его заинтересованности в успехе предприятия, где он будет как бы родным сыном.
   - Долой предателя! - раздался тысячеголосый крик, и в оратора полетели камни.
   Раснер побледнел, от отчаяния у него слезы выступили на глазах. Ведь это было крушение всей его жизни: двадцать лет товарищеской близости с рабочими и честолюбивые замыслы - все рухнуло из-за черной неблагодарности толпы. Он слез с пня, пораженный в самое сердце, не имея сил продолжать свою речь.
   - Тебе смешно? - заикаясь, сказал он торжествующему Этьену. - Хорошо! Желаю и тебе это испытать! Так оно и будет... Слышишь?
   И, словно решив сбросить с себя бремя ответственности за все беды, которые он предвидел, Раснер широко взмахнул рукой и ушел, шагая в одиночестве по безмолвному, белому от инея полю.
   Его проводили улюлюканьем, и вдруг, ко всеобщему удивлению, на пень взобрался старик Бессмертный, пытаясь что-то сказать среди оглушительного гама и шума. До этой минуты и Мук и он сидели тихонько, с обычным своим задумчивым видом, как будто погрузившись в мысли о далеких днях. Вероятно, он поддался внезапному приливу словоохотливости, порою с такой силой ворошившему в его душе прошлое, что он часами изливал свои воспоминания в бессвязных речах.
   Настало глубокое молчание, все слушали старика, бледного при лунном свете, как смерть; слушали с изумлением, которое все усиливалось, так как его длинные, никому не понятные истории не имели непосредственной связи с обсуждавшимися вопросами. Он говорил о своей молодости, о том, что двое его дядьев погибли под обвалом в Ворейской шахте, потом перешел к смерти своей жены, которую унесло воспаление легких; однако ж он не отступал от своей всегдашней мысли: не было и не будет никогда беднякам счастья. Вот, например, собралось в лесу на сходку пятьсот углекопов, питому как король не пожелал сократить многочасовой рабочий день, но тут же старик спутался и стал рассказывать о другой забастовке: он-то перевидал их на своем веку! Все забастовки приводили ворейских углекопов в этот лес - вот сюда, в Бабий лог, а других - в Угольную печь, а тех, кто подальше, - в Волчью яму. Ивой раз, бывало, морозит, а иной раз жара стоит. А как-то вечером полил дождь, до того сильный, что так и разошлись люди по домам, ничего друг дружке не сказав. А все равно - пришлют королевские войска, начнут солдаты из ружей стрелять, и на том все и кончится.
   - Мы, бывало, руку поднимаем - вот так - и клятву даем: не спустимся, мол, в шахту... Да, и я клятву давал... Да, давал клятву!
   Люди слушали с чувством удивления и какой-то тяжелой неловкости, как вдруг Этьен, следивший за этой сценой, вспрыгнул на срубленное дерево и встал рядом со стариком. Он заметил Шаваля в первом ряду, среди друзей. Значит, где-то здесь стоит и слушает Катрин, и мысль об этом вновь его воспламенила: ему так хотелось стяжать при ней лавры успеха.
   - Товарищи! - воскликнул он. - Сейчас вы слышали одного из наших старейших рабочих. Вот сколько он выстрадал. Помните, что так же страдать будут и наши дети, если мы не покончим с грабителями и палачами.
   Речь его была грозной; еще никогда он не говорил с такой неистовой яростью. Одной рукой он поддерживал старика Бессмертного, он выдвигал его как знамя нищеты и скорби, он страстно взывал об отмщении. Короткими, энергичными фразами он описал историю семейства Маэ, - начиная от первого углекопа Маэ; он показал, что вековая работа на шахте изнурила всю эту семью, что Компания Монсу, отняв у нее и силы и здоровье, теперь обрекла ее на существование еще более голодное, чем сто лет назад, а этой нищете он противопоставил толстобрюхих, откормленных хозяев, всю шайку акционеров, которые целое столетие живут, не ведая труда, словно содержанки, и кутят напропалую. Разве это не возмутительно? Тысячи людей, и отцы и дети, надрываются на каторжной работе под землей для того, чтобы правление давало взятки министрам да чтобы потомственные аристократы и буржуи задавали пиры или жирели бы дома, сидя у камелька! Недаром Этьен прочел и даже изучил книгу о болезнях углекопов - теперь он описывал их с ужасающими подробностями: белокровие, золотушные язвы и опухоли, поражение бронхов, астма, которая душит больного, жестокий ревматизм, сковывающий его тело. Несчастных углекопов обращали в машины, держали их в рабочих поселках, как скот в загонах, крупные акционерные компании мало-помалу закрепощали их, узаконивали это рабство, грозили закабалить всех трудящихся страны: пусть миллионы рабочих рук создают богатства для одной тысячи бездельников. Но теперь шахтеры не такой темный народ, как прежде, они не хотят жить по-скотски и умирать раздавленными в недрах земли. Из глубины шахт поднимается целая армия бойцов, семена гражданского сознания прорастут, и в один прекрасный день всходы пробьются сквозь корку земли, и под ярким солнцем созреет обильная жатва. И тогда посмотрим, посмеют ли измываться над шестидесятилетним стариком, назначая ему пенсию в сто пятьдесят франков за сорокалетнюю работу в забоях, где он погубил свое здоровье, ведь он харкает углем и нажил себе водянку. Да. Труд потребует отчета у капитала - у этого безликого божества, невидимого рабочему человеку, восседающему где-то в таинственном своем капище, жиреющего от пота и крови бедняков, которые откармливают его, а сами дохнут с голоду. Они ворвутся туда, они наконец увидят лицо этого идола при свете пожаров, и он захлебнется в собственной крови, этот гнусный боров, это чудовище, пожирающее человечье мясо.
   Оратор умолк, но рука его, все еще протянутая вперед, указывала на врага, таящегося где-то вдали, рассеянного по всему свету. И на этот раз толпа ответила такими громовыми криками восторга, что их услышали даже в Монсу, и богатые обыватели с тревогой посмотрели в сторону Вандама, - не случилось ли там беды, не произошло ли нового страшного обвала?
   Взлетели ночные птицы и закружили над лесом в бездонном светлом небе.
   Этьен закончил свою речь:
   - Товарищи! Какое же решение вы примете?.. Будете ли продолжать забастовку?
   - Да! Да! - взвились голоса.
   - А какие меры вы примете? Если завтра трусы возобновят работу, мы, несомненно, потерпим поражение.
   Как дыхание бури, понеслись выкрики:
   - Смерть предателям!
   - Итак, вы решаете призвать их к выполнению долга, напомнить им клятвенное их обещание... Вот что мы могли бы сделать - пойти к шахтам: пусть изменники, увидев нас, образумятся, пусть Компания поймет, что мы единодушны и скорее умрем, чем уступим.
   - Правильно! К шахтам! К шахтам!
   С самого начала своей речи Этьен искал взглядом Катрин среди бледных женских лиц в гудевшей перед ним толпе. Нет, ее нигде не было. Зато Шаваль все время торчал у него перед глазами. Он язвительно ухмылялся и пожимал плечами; его терзала зависть, Шаваль рад был бы продать себя хоть за частицу такой популярности.
   - А если, товарищи, найдутся среди нас доносчики, - продолжал Этьен, им не поздоровится, мы их знаем... Да, да... Я вот вижу вандамских углекопов, а ведь они не прекратили работы на своей шахте.
   - Ты это про кого говоришь? Про меня? - вызывающим тоном спросил Шаваль.
   - Про тебя или про кого другого... Но раз ты заговорил, так вспомни пословицу: сытый голодного не разумеет... Ты-то работаешь на Жан-Барте...
   Его прервал насмешливый голос:
   - Ну да, работает!.. За него жена работает...
   Шаваль густо покраснел и выругался:
   - Убирайтесь вы к черту! Или запрещается работать?
   - Да, запрещается, - крикнул Этьен. - Когда товарищи терпят лишения ради общего блага, запрещается быть эгоистом, лицемером и вставать на сторону хозяев! Если бы забастовка охватила все шахты до единой, мы давно стали бы господами положения... Раз на копях Монсу забастовали - в Вандаме ни один человек не должен был спуститься в шахту. Мы нанесли бы хозяевам решающий удар, если бы работа остановилась во всем краю, не только здесь, но и у господина Денелена... Понял? В забоях Жан-Барта только предатели рубят уголь... Да, да... все вы там предатели.
   Вокруг Шаваля люди угрожающе зарокотали, замахали руками, послышались крики: "Бей его! Бей предателя!" Он побледнел. Но неистовое желание восторжествовать над Этьеном внушило ему некую мысль. Он гордо выпрямился: