воротишь. Надо жить как есть, как вышло. Куда, куда ты за ней рвешься, ты
что, сдурел, раз обжегся, так что, сгореть хочешь? Живи, никто тебе не
мешает, только ведь живи, а сдохнуть хочешь, так и сдохнешь, ни отца тебе,
знаешь, не надо, ни матери для этого дела, уйди с глаз, не мучай.
Яков плакал теперь, совсем согласный с ней, даже и просветленный. Мать
отыскала бинт, почистила и перевязала молчком разбухшую его руку. Он только
спросил ее:
- Чего делать мне? Теперь засудят, я права не имел бросать службу...
- Ну что ж, перед законом все равны, а ты часть самовольно оставил,
понимать надо, - рассуждала всерьез мать. - Вернешься, повинись, так, мол, и
так, вину свою осознаешь, больше не повторится такое. Только отца не позорь,
не заставляй, чтоб весь город знал, а то не уедешь, он сам тебя сдаст, а так
добровольно, с повинной, простят, никто и не заметит, все ж не солдат, а
офицер, не станут позориться. Денег-то не пропил, есть на билет? Ну, гляди,
дам на поезд, а пропьешь - не приходи, не открою...
Вид этого затравленного человека, который назывался его братом, рождал
в Матюшине насмешливое неверие, как если бы он знал, что человек этот
притворяется и ему вовсе не больно. Уже он простить не мог брату тех его
брякнувшихся слов и окаменело ждал, когда не станет в доме, за столом этого
ненужного слюнявого человека.
И не стало Якова в том дремотном их безвременье. Через три года прибыл
хорониться в Ельск с чужестранной неслышной войны цинковый гроб, только так
и стало известно, что Яков был, жил, воевал. Других родных, чтоб хоронили, у
него не заимелось - Людмилка пропала без вести, о них с Аленушкой не
слыхивали в семье с тех пор, как приезжал в Ельск и был проклят отцом Яков.
Когда получили похоронную весточку, Григорий Ильич потрясенно подумал, что
сын у него оказался герой. Но труп его пришел без наград, даже посмертной не
дали, будто наказание отбывал или прятался, а не воевал. Хоть и писалось,
что при исполнении, но не писалось, что геройски. Убивалась горем мать, но
сквозь цинк не чувствуя тела родимого, не зная, а потому так и не веря, что
он лежит в той цинковой обертке, - казалось, что смолкнет, прекратит плакать
и, одумавшись, отойдет в сторонку от гроба. Матюшин понимал, что случилось
горе, что погиб его брат, но ничто не шевельнулось в его душе, отчего даже
было ему и страшно - душа была сама по себе, гнетуще холодная в нем. Все
делали кругом какие-то люди, точно Яков им-то и был родной: таскали гроб,
рыли могилу, заискивали перед отцом. Матюшин стоял у гроба и чувствовал
только усталость, что тяжело ему было да тоскливо стоять. Отец же хранил
суровую строгость, стоя у гроба, и не мог подойти к нему ближе двух шагов,
будто и теперь какая-то сила отталкивала их друг от друга. Гроб ему
привезли, показали и должны были, после короткой этой остановки, тут же
закопать, но Яшка хоть и промчался мимо глаз их в могилу, но оставался-то уж
навсегда, врезался со всей скоростью в могилку, из которой торчал теперь
хвост стальной его обелиска. И надо было ухаживать за ней, как за домом
своим, ходить к нему да и памятник ему ставить.
Его хоронили на "советском" кладбище, как называлось оно в народе, где
хоронили партийных да тех, кто служил. Похороны должны потом были оплатить
из военкомата, но отец не унизился, отказался брать. Да и не мог унизить
святой той гордости, только и оставшейся: что сын его, офицер, погиб,
исполняя долг. Он жаждал не столько себя уважать, сколько сына, то есть
жаждал полюбить его теперь, не живого, но мертвого, который и остаться
должен был с ним до конца дней.
С тех пор Григорий Ильич старался уединиться, чтоб никто ему не мешал.
Если прежде Матюшин с ним виделся хоть за столом, то завелся вдруг в доме
такой порядок, что отец столовался в одиночестве, будто есть ему мешали.
Сначала мать накрывала ему, а потом, когда он уходил, за отцом словно
доедали. Все у него стало отдельное, но ведь и Матюшин давал деньги в дом, а
обходился отец с ним, как с иждивенцем. И, голоса не повышая, как бы
ласково, сталкиваясь с ним, сам придумывал, напевал:
- Мой миленок сто пудов, испугался верблюдов, верблюды все кто куды, а
миленок ни туды...
Матюшину чудилось, что не живет, а погрузился с каких-то пор под воду,
где все мутно, зелено, как сквозь стекло бутылки. Тоска теперь могла
месяцами душить его, всякое занятие или мысли делая тоскливыми, лишенными
смысла. И он жил, ничего не делая, сам не зная, куда девается время. Он
откуда-то помнил неизъяснимый жизненный свет, радость от жизни и ясность, но
когда вспомнить старался, откуда ж этот свет был, то выплывала муть перед
глазами, и знал-то он другое, и в той жизни их задраенной наглухо не было и
щели, чтоб свет в ней взялся. За ним точно гнались, обкладывали со всех
сторон, и он убегал изо всех сил - чудилось, что бежит; но ведь некуда ж
было ему из четырех стен убегать, и ведь только и жил в этих стенах.
Этой же весной, когда исполнилось Матюшину двадцать три года, вызвали
его вдруг повесткой в военкомат, на медкомиссию, будто призывали в армию.
Стоя в очереди таких же ельских пареньков, сживаясь с ними, но и самый
крепкий, здоровый из них, Матюшин уж и подумать не мог, что его выкинут. А
его отставили на глазах у всех, как заразного. Когда отбраковала не спеша из
двух пожилых врачей комиссия, он только то и понимал, что признается
окончательно негодным - что выкинули его. Из военкомата он вышел, но пойти
домой не смог. Занесло его блужданьями на вокзал, и очутился он в том
буфете, где прощались они когда-то с братом, узнал его, буфет этот, заказал,
как тогда, бутылку водки, выпил сколько смог, опьянел. Потому что дороги
домой пьяному ему и вовсе не было, пошагал он туда, откуда выкинули, - в
военкомат. С порога разорался, что хочет служить, а пьяного-то не впускали -
и ринулся громить, крушить, что было перед глазами. Все, кто дежурил,
сбежались хватать его, дошло и до военкома. Сама собой обнаружилась его
фамилия. Военком, услышав, кто он такой, распустил своих людей, обрадовался
Матюшину и пригласил в кабинет. У военкома сорвался он снова на крик от
страха, что на веки вечные тут останется, начали его упрашивать да утешать,
все больше к нему проникаясь. Майор военком знал, чей он сын, как знал и
судьбу брата его, и если бы он знал еще, каким решением угодит, а каким не
угодит, то решил бы и не выходя из кабинета.
- И правда, вон какой отмахал, неужто такой богатырь и пригодиться не
может? Направим его хоть в артиллерию, зачем там тонкий слух? - бодрился он.
- Семья-то геройская, гвардейская, можно сказать, династия, а мы парню
дорогу перешибаем. Я улажу, улажу... Сиди дома и жди повестки.
Матюшин поверить не мог, что это случилось, что вырвался он на свободу.
Думая, что отец ничего не узнает, он решил дома молчать, потому ведь, что
бежать он задумывал из дома. Все те дни жил он с легкостью нетерпения, даже
спешки, дожидаясь всякий день этой повестки, прячась от отца. Раз тот пришел
со службы усталый, молчаливый и, не переодеваясь еще, только разувшись,
сидел в креслице, вытянув ноги в носках, позвал его через мать, зная, что
прячется от него в доме, сказал:
- Я слышал, ты там у военкома... Ну и дурак.
У Матюшина оборвалось сердце - отец схватил его, настиг.
- Слышала, мать? - пропел отец тем ласковым, полным безразличия
голосом. - Дождались, нашего-то в армию забирают, признали годным, повестка
ему пришла! - И он вынул из кармана листочек, припечатав к столу: -
Получай...
В оставшуюся неделю Матюшин уволился с опостылевшей работы, сидел дома,
ждал. Мать себе места не находила, то всплакивала одиноко, то набрасывалась
на него, чтоб обратно шагал в военкомат. Отец отказался ей помогать и днями
отсутствовал, сам теперь прятался ото всех, не хотел никого видеть, но
вечером последним вместо проводов имел место у них даже и душевный разговор.
Он все рассказывал, что был сиротой и что не будь советской власти, то не
выжил бы он и ничего бы в жизни не достиг. Расчувствовался и подарил тут же,
с руки, на память свои золоченые часы, что и Якову он купил когда-то.
Оставшись без них, он поскучнел, а утром Матюшин часов не нашел у кровати и
понял с тоской, что отец забрал их назад, пожалел.
Отец остался дома, чтобы его проводить. И не поехали они, а пошли, как
уж отвык он пешком ходить. Он был одет в гражданское: серый, мягкотелый в
плаще, сам себя не узнавал, робел. Отправка была такой ранней, что шли они
одни по вымершему бледному городку. Мать исчисляла, что лежит в вещмешке
его, что есть надо первым, и, путаясь от неловкости, сама себя веселила, но
молчать не могла. Отец послушно шагал сбоку, при матери, с застывшей
головой. Легко, уверенно глядел в нежно-сумеречную глубь улочек. Матюшин,
которого мать бесплотно, все призрачней, отделяла от отца, чувствовал сквозь
себя эту покорность, уверенность и светился душой. И шагал все тяжелее, зная
только, что нет пути назад. У военкомата толпились уже пьяные пареньки,
громыхала музыка, все прощались. Отец прогуливался в сторонке, сам по себе,
с кем-то даже заводя разговор из провожающих, и ждал. А мать обняла
Матюшина, слегла головонькой на грудь да от себя не отпускала, будто
слушала, так они и стояли. Потом она шепнула, спохватившись, радостная, что
даст ему отец от них двадцать рублей, чтоб не забыл взять. Радушный, что
баба, прапорщик выскочил с объятиями да пригласил начинать посадку в
автобус. Все тут сбились кучками, точно сугробики выросли из людей, и все
матери, не унимаясь, в тех сугробиках-то плачут. Отец, ничего не говоря,
обнял его, дал себя неловко поцеловать, втиснул поспешно деньги, стыдясь
двух бумажек, и облегченно отпрянул. Не зная, что говорить, боясь говорить,
только все испортил, произнеся в последнюю минуту:
- Служи, сынок, служи, будь достоин такого брата!
I
Места было с лихвой. Радушный с виду прапорщик скоро начал входить в
права и подзывать к себе по одному человеку, сидя вразвалочку у захлопнутой
дверки, точно здесь был его пост, куда он дальше не пропускал. И заводил
душевный разговор, удостоверялся в личности, а потом давал совет не
стесняться и высыпать напоказ, для проверки, содержимое котомок да узелков,
шутейно обыскивал да охлопывал, не спряталась ли за пазухой или в штанах
бутылка. Он проверял на водку, не пропускал ножей. Возился с каждой
вещичкой, рылся в каждом свертке и похохатывал. Очень смеялся, найдя у
кого-то чистые трусы. Похмыкивал, нюхая чей-то одеколон. Удивлялся жратве,
разной колбасе, говоря, что не видел и не ел такую или вот такую. Просил
по-свойски дать отпробовать. Начал угощаться, радуясь, что так много кругом
жратвы, может, от изобилия, и разыгрался в нем зверский, ни на что не
похожий аппетит.
Вдоль дороги проплывали пустынные спящие просторы. Еды не хотелось, при
виде жующего с удовольствием прапорщика воротило с души. Те, кто пьянствовал
в ночь проводов, с полдороги беспробудно спали, счастливо не видя, куда их
увозит автобус. День становился жаркий, летний. Солнце пронзало льдистые и
темные еще поутру стекла, высвечивая в них какие-то скелеты от старых
дождей, покрытые замшелым слоем копоти, будто кожей. Текло дремотно в духоте
ненужное, уж и чужое теперь, а не свое, кровное, времечко. Жара не
отлеплялась. К ночи автобус прибыл неизвестно куда. В темноте было видать
разве что зыбкие слезливые огоньки. Сидели за забором распредпункта,
разбитого на комнатушки, как общежитие: в каждой - койки с пустыми
матрацами, посередине стол. На столе были рассыпаны белые костяшки домино, в
которое никто здесь не играл. Даже не своровал.
Прапорщика из ельского военкомата пропал и след, верно, тронулся давно
в обратную дорогу, домой. Все кругом холодяще новое, отчего и забывалось, не
могло удержаться в памяти, точно соскальзывало по ледку. Бодро вошел
дежурный офицер с красной повязкой на рукаве - таких, похожих на
дружинников, расхаживало тут много, - сказал из одной комнаты перейти в
другую. В коридорах же полно толпится ребят. Сидят вдоль стенок, стоят
очередями у каких-то дверей, курят без продыху, галдят - и не поверишь, что
ночь. Повели на медосмотр. Потом, среди ночи, на кормежку. Каши не тронули,
но выпили жадно весь жиденький чай, точно и водили не есть, а пить.
Старались уже не потеряться, жались в кучку. Ожидание измучивало, хотелось
ехать, только б не ждать. Воздухом подышать не выпускали. А в башке все
вертелось веретеном. Со всех сторон галдят, где ни встань, заводятся
плесенью разговорцы. Когда неожиданно раздавался клич: "Кто из Кузнецка,
подъем! Строиться! На выход!" - все смолкали, толпа не двигалась, и каждый в
ней тупо осознавал, обмирая душой, кто он, кузнецкий иль нет. Наставала-то
последняя минутка... И вот долго в тиши подымались от стен, схлынывали
обреченно в никуда, провожаемые сотнями уже безразличных глаз.
В комнату их заявился офицер, но без красной повязки, пожилой и
усталый, похожий в своей зеленой форме на лягушку, капитанского звания.
- Ельский призыв тут располагается? - огляделся он, будто сам не знал,
что ему делать, угадывая. - Кривоносов Константин Владимирович, есть такой?
Послышался откуда-то недовольный голос:
- Ну я... Тут...
Капитан ободрился и заглянул опять в бумажку, в которой выискивались,
точно блошки, неизвестные шустрые фамилии.
- Матюшин Василий Григорьевич присутствует?
- Я...
- Ребров Иван Петрович!
- Я...
Вздохнул облегченно, сказал спокойным, даже равнодушным голосом:
- Теперь, которых я назвал, следуйте за мной с вещами. Остальные
отдыхайте, товарищи, мне надо этих троих.
Матюшин распрямился, встал, слыша, как подымаются другие. Подымались,
уходили, не веря, что это всерьез, как бы и не веря в силу пыльного
лягушачьего мундирчика. Но теперь надо было встать и шагать за ним, за этим
маленьким чужим человеком. Тотчас, не отдавая себе отчета, куда скажет. Все
они теперь старались не отставать от явившегося из ниоткуда капитана. Но
всего-то прошагали десяток метров. Отобранные неведомой волей, но и как по
расписанию, оказались они в другой комнате, где находилось с вещами человек
двадцать, чего-то напряженно ждущих. Вербовщик озабоченно мелькал, то
исчезая и выныривая из коридора с уловом, с добытым призывничком, то
наведываясь с пустыми руками и устраивая для успокоения нервов перекличку.
Тяжко дышалось бумажной волокитой, все стремительней надоедало ждать. Но
распредпункту, верно, близился конец - капитан, не иначе чтобы все теперь
ему доверяли, назвался по имени-отчеству и сказал готовить к осмотру вещи.
Чуя долгожданное, в комнатке оживились разговоры, куда их команду
отправят. Слышал кто-то, что поездом, в какую-то Азию. Матюшин узнал, что
находятся они в Пензе, и душу его залило теплом, веселей стало от одной
ясности, где он. Хоть никогда в Пензе он не бывал.
Рассвет они встречали на вокзальчике. В полупустом зале ожидания их
стерег остаток ночи приутихший капитан. Ждали поезда, но упрямо не говорил
вербовщик, куда сопровождает, даже в каких войсках будут служить. Опаску
имея, так как одному сделалось все же не по себе, но и не желая отступать,
будто в шутку, по-свойски загадывал загадки: будет вам жарко в тех краях, но
и холодно, служить при оружии, может, придется и стрелять.
Отпросившись по нужде, тайком выбирались наружу. Глядя на других,
отпросился и Матюшин. Островок вокзального очернело-пустынного строения
утопал в ночи. То с площади, то из-за угла, будто рыбины из воды, блеща
красками, как чешуей, выплескивались лупоглазые машины. Лучились высоко
вдали пензенские огоньки, шаря прожекторами по безбрежной ночной глади. Стоя
у стены вокзала, затаившись под громадной пятой его тени, Матюшин упивался
ночью, глядя в неизвестный холодный простор. Мысль, что никто в том просторе
не знает о его существовании, заставляла тихонько млеть, не дышать - так
сладостно ему было сознавать, что есть только он один. Больше не в силах
стоять на месте, Матюшин бродил у вокзала, без продыху курил. Но устал
шататься в темноте, озлился и пошагал в зал ожидания, будто и не к вещам
своим, а за вещами.
В зале ожидания, не видя под утро порядка, встрепенулся капитан:
- Товарищи призывники, внимание! Ходить в туалет по нескольку человек я
запрещаю, только по очереди.
Пронесся недовольный, смешливый гул. Волнуясь, а может, боясь, что от
него разбегутся, капитан позабыл про только что отданный приказ и сказал
всем строиться. Была дремотная толкотня, с обрыдлой поименной перекличкой -
яканье на разные голоса уже сверлило башку. Когда кончилась эта
самодеятельность, то увел он строй из обжитого зальчика на пустынную
платформу, где дышалось полной грудью и нечего было делать. Приказал сесть
рядком вдоль стены, а сам принялся вышагивать часовым вдоль рядочка, ждать
поезда. Сидеть ему здесь было не на чем, сделал он хуже только себе. На
платформе было светло как днем, но еще не слышалось птичьего щебета. Кто-то
сонливо покуривал, слушая эту мертвую утреннюю тишину. Кто-то дремал,
привалившись спиной к стене, и, точно оторванные, раскидались на асфальте
его ноги.
Из чистого белого утра слетелись на платформу, что воробьи, люди, все
пришло в движение, ожило расписание поездов. Матюшин не помнил того, как
прибыл их поезд и он очутился в вагоне, - верно, его несло со всеми. Впекся
в память какой-то телесный огонь. Пробудился он от гогота в плацкарте,
которую, услышал, все отчего-то называли кубриком. И тут же почувствовал,
что взмок весь горячим потом. В густо набитой людьми плацкарте было как в
топке. Обливаясь потом, полуголые, незваные дружки его гоготали. Тут
выяснилось - это над ним, что спит как неживой. Все уж притерлись,
пообвыклись, запросто друг с другом, вот и с ним запросто. Куда едут,
осталось для всех неизвестным - капитан не выдавал тайны, молчал. Пункты
следования являлись как с того света и умирали опять в не знающих таких
названий головах. В кубрике их, оказалось, везли бутылку водки. За день
кромешной этой езды ее успели распить, но Матюшина ждала его доля, так как
все теперь стали делить на четверых, сколько попалось в плацкарту. Один
паренек держался смелей, горлопанил - и его Матюшин помнил, ельского, их
вместе отделил тогда в распредпункте от своих и увел вербовщик. Вытянутый,
сутулый, уже стриженный под ноль, с голодными диковатыми глазами, одетый
совсем в рванину. И водку он провез, может, потому теперь и командовал, что
не побоялся да провез, что это его бутылочку распивали.
Осиливая маревную слабость в голове, слыша про водку и понимая, что
находится уже в пути, в поезде, Матюшин сполз с верхней полки. В кубрике
смолкли. Ельский протянул бутылку, тыча в руку Матюшину. Тот перевел дух и
молча взялся за водку, мучаясь, как жаждой, желанием забыться. Горячеватая
от жары, пилась она, точно кипяченая вода. Или почудилось ему, что как вода,
а сам же, забыться желая, ничего-то уже не чувствовал. В голове мигом
помутнело, гремел в ушах гогот, и он заодно со всеми что-то выкрикивал,
гоготал.
- Мужики, а может, тут вагон-ресторан есть, давай еще возьмем, угощаю!
- вздумалось Матюшину, потому что все теперь стало ему маленьким, даже этот
ихний вагон.
- Шутишь, землячок... - ухмыльнулся ельский. - Это с двух часов, по
указу...
- Какой указ, давай пить! Достать нельзя, что ли, я плачу!
- Ну, плати, сколько не жалко?
- Да на, тут хватит! - Матюшин разлегся, чтоб удобней рыться в штанине,
и швырнул на стол две смятых красненьких бумажки. - Бери на все!
Ельский ловко сцапал червончики. Упрятал к себе в карман. Исчез.
Воротился не скоро, так что успели о нем позабыть, с двумя бутылками гнилого
винища. Встретили его будто героя, пошли бутылочки в круг. Кто угощал - про
то забыли, даже отпить первому дали не Матюшину, а ельскому. Винище же таких
денег не стоило, не могло стоить. Матюшин, которому уже было жаль денег,
ведь отдал последнее, умолк и дожидался, когда получит сдачу. А ельский его
никак не замечал. Развалился, отдыхая, будто потому и умаялся, что выложился
в копеечку. Заводить теперь разговор о деньгах было не с руки - и Матюшин
терпел. Чтобы хоть не пропадать вину, он отнял из круга бутылку, упился,
никому после себя не оставил. Тут ельский, отдохнув, заговорил с ним:
- А ты не того Матюшина сын? Мой батя у твоего служит... Мой батя
твоего уважает... А что, теперь и мы будем вместе служить. Ты просись со
мной, а я с тобой. Ребров моя фамилия!
- Обознался. Нет у меня отца такого! - загоготал Матюшин, и ельский
стих, не стало его слышно.
И тут же Матюшину сделалось тоскливо, трудно даже сидеть. И пьянка, и
жара, и людишки казались одним злом. Куда-то они бессильно тащились - зло
тащилось. Мучимый этим злом, как ему чудилось, он полез наверх, где так и
пустовала полка, и забылся, уткнувшись лбом в казавшийся ледяным простенок.
Остыл. Уснул.
Растолкал его Ребров, но чуть не с преданностью, как если бы Матюшин
сам ему приказывал. Мерцал тусклый свет. За оконцем уплывали ровные небесные
сумерки. Поезд мчался прямо, бесшумно, как по воздуху. В кубрике доедали.
Ребров разбудил его поесть.
Доедали все, что везли. Жрали и пили не продыхая. Столик был завален
колбасами, курятиной, консервными банками, майскими хилыми овощами. Тут же
вино, пиво, водка - и не прятались даже, не прятали бутылок. Верно, безумие
это началось в пути еще днем - с той припасенной водки и того винища
началось, а потом все запасы, все деньги пошли в расход. Голодный,
спросонья, не разбирая, что хватает, Матюшин накинулся на чужую еду, глотая
кусками что-то теплое, нежное. А Ребров ему уже наливал, уговаривал:
- Выпей - за наш родной Ельск! Водочку, водочку, а вина этого кислого
мы пить не будем. Пусть они пьют, слыхали, пейте сами свою кислятину! -
крикнул он кому-то, размахнулся бутылкой, спьяну не удержавшись и
повалившись на чьи-то тела.
Пьяный вагон гудел, веселя Матюшина. После жратвы, водки теперь
захотелось курить, и Ребров взялся вести его в тамбур, прокладывая дорогу,
храбрясь:
- Расступись! Пришибу!
Команда их занимала полвагона, смешавшись с гражданскими, с нерусскими.
Тут ехали те, которых Матюшин и не знал, как называть, с копчеными
скуластыми лицами. Много было стариков и старух, опрятно одетых, что сидели,
забившись в уголки, и пугливо, улыбчиво глядели на него снизу, задирая
костистые круглые головки. Бегали и орали на своем языке, точно хрипели,
ихние дети: бритоголовые, голые, а кто повзрослей - в трусах, похожие
смуглостью на чертят. Никто детей не одергивал, не запрещал им орать и
бегать, будто ехали они сами по себе, без родителей. Пройдя узкой стежкой -
чудилось, по-над пропастью этого народца, - зашли они в тупик вагона, где
занял место и бдил у дверки в тамбур капитан.
Причесанный, точно зализанный, он сидел за пустым, без еды, столиком,
читая натощак не первой свежести, читанную уж газетку, а с ним томились,
тихли подле него трое попутчиков-призывников. Тут, в его углу, царил
укромный строгий порядок, какого не было и духа в кишащем людьми,
распахнутом настежь да пьяном остальном вагоне: висели по местам вещи,
сидели по местам люди. Верно, есть капитану было нечего, порастратился.
Домашний, помолодевший, уже не задраенный в китель, а вылезший из него на
свободу, в летней офицерской рубашке, но в дорожной неволе, выглядел он
командировочным, точно и посторонним человеком.
- Товарищ капитан, Федор Михайлович, мы перекурить! Разрешите выйти в
тамбур? Вот земляка встретил! - притворно радуясь, чуть не придавливая,
ринулся грудью на капитана ельский, от которого и так несло за версту.
- Иди кури... - буркнул капитан и уткнулся сердито в газету, замечать
не желая пьяных рож.
Ельский попятился, угодливо лыбясь, спиной. А за спиной, не видимая
капитану, торчала заткнутая за ремень бутылка. Так он умыкнул ее в исчадье
грохочущее плацкартного вагона - в тамбур. Разогнулся, выдернул и, блажной,
потрясая ею, загоготал в черноту:
- Купился, капитоха, купился! Налетай!
В тамбуре сгрудилось народу видимо-невидимо. Надрывали глотки, кричали,
братались, радовались, что везут в теплые края служить, хоть в тамбуре было
черно да одиноко, как в глубокой яме. Матюшин вслушивался, не видя в
табачном дыму лиц. Но вдруг распознал ясно, что все тут боятся. Потому и не
могут молчать, что боятся. Потому никто здесь не мог и заснуть или хоть
прилечь на нары отдохнуть, а шатались, бились в бессонной жорной горячке,
что боялись. Отняв у кого-то бутылку, Матюшин глотнул водки, но, сколько ни
вливал он потом в себя, опьянеть не мог - все куда-то испарялось. Даже и
весело ему было не от выпитого, а потому что все кругом орали, не спали,
жрали - с ума посходили от своего страха. Точно видишь толпу голых и смешно,
что голые они да еще и скачут.
В тамбуре прилепился к Матюшину нерусский мужик, из этих, братались
ведь и с ними. Он тоже что-то принялся вспоминать, спросив сигаретку. Был он
безликий, гладкий, точно сострогали лицо. Матюшину виделся ярко только его
рот, который вспыхивал багряно, когда затягивался сигареткой. Маленький,
детского росточка, но крепенький, широкогрудый. Одет небогато, но светло, в
светлых рубахе и брюках. Но подумалось Матюшину, что ничего у него, кроме
рубахи с брюками, нет в жизни. Что он так всю жизнь ездит на поездах да
снашивает их - пропащий человек, без места в жизни.
- У меня два шрама на теле от армии осталось, зубы спереди выбили. Но я
что, сдурел, раз обжегся, так что, сгореть хочешь? Живи, никто тебе не
мешает, только ведь живи, а сдохнуть хочешь, так и сдохнешь, ни отца тебе,
знаешь, не надо, ни матери для этого дела, уйди с глаз, не мучай.
Яков плакал теперь, совсем согласный с ней, даже и просветленный. Мать
отыскала бинт, почистила и перевязала молчком разбухшую его руку. Он только
спросил ее:
- Чего делать мне? Теперь засудят, я права не имел бросать службу...
- Ну что ж, перед законом все равны, а ты часть самовольно оставил,
понимать надо, - рассуждала всерьез мать. - Вернешься, повинись, так, мол, и
так, вину свою осознаешь, больше не повторится такое. Только отца не позорь,
не заставляй, чтоб весь город знал, а то не уедешь, он сам тебя сдаст, а так
добровольно, с повинной, простят, никто и не заметит, все ж не солдат, а
офицер, не станут позориться. Денег-то не пропил, есть на билет? Ну, гляди,
дам на поезд, а пропьешь - не приходи, не открою...
Вид этого затравленного человека, который назывался его братом, рождал
в Матюшине насмешливое неверие, как если бы он знал, что человек этот
притворяется и ему вовсе не больно. Уже он простить не мог брату тех его
брякнувшихся слов и окаменело ждал, когда не станет в доме, за столом этого
ненужного слюнявого человека.
И не стало Якова в том дремотном их безвременье. Через три года прибыл
хорониться в Ельск с чужестранной неслышной войны цинковый гроб, только так
и стало известно, что Яков был, жил, воевал. Других родных, чтоб хоронили, у
него не заимелось - Людмилка пропала без вести, о них с Аленушкой не
слыхивали в семье с тех пор, как приезжал в Ельск и был проклят отцом Яков.
Когда получили похоронную весточку, Григорий Ильич потрясенно подумал, что
сын у него оказался герой. Но труп его пришел без наград, даже посмертной не
дали, будто наказание отбывал или прятался, а не воевал. Хоть и писалось,
что при исполнении, но не писалось, что геройски. Убивалась горем мать, но
сквозь цинк не чувствуя тела родимого, не зная, а потому так и не веря, что
он лежит в той цинковой обертке, - казалось, что смолкнет, прекратит плакать
и, одумавшись, отойдет в сторонку от гроба. Матюшин понимал, что случилось
горе, что погиб его брат, но ничто не шевельнулось в его душе, отчего даже
было ему и страшно - душа была сама по себе, гнетуще холодная в нем. Все
делали кругом какие-то люди, точно Яков им-то и был родной: таскали гроб,
рыли могилу, заискивали перед отцом. Матюшин стоял у гроба и чувствовал
только усталость, что тяжело ему было да тоскливо стоять. Отец же хранил
суровую строгость, стоя у гроба, и не мог подойти к нему ближе двух шагов,
будто и теперь какая-то сила отталкивала их друг от друга. Гроб ему
привезли, показали и должны были, после короткой этой остановки, тут же
закопать, но Яшка хоть и промчался мимо глаз их в могилу, но оставался-то уж
навсегда, врезался со всей скоростью в могилку, из которой торчал теперь
хвост стальной его обелиска. И надо было ухаживать за ней, как за домом
своим, ходить к нему да и памятник ему ставить.
Его хоронили на "советском" кладбище, как называлось оно в народе, где
хоронили партийных да тех, кто служил. Похороны должны потом были оплатить
из военкомата, но отец не унизился, отказался брать. Да и не мог унизить
святой той гордости, только и оставшейся: что сын его, офицер, погиб,
исполняя долг. Он жаждал не столько себя уважать, сколько сына, то есть
жаждал полюбить его теперь, не живого, но мертвого, который и остаться
должен был с ним до конца дней.
С тех пор Григорий Ильич старался уединиться, чтоб никто ему не мешал.
Если прежде Матюшин с ним виделся хоть за столом, то завелся вдруг в доме
такой порядок, что отец столовался в одиночестве, будто есть ему мешали.
Сначала мать накрывала ему, а потом, когда он уходил, за отцом словно
доедали. Все у него стало отдельное, но ведь и Матюшин давал деньги в дом, а
обходился отец с ним, как с иждивенцем. И, голоса не повышая, как бы
ласково, сталкиваясь с ним, сам придумывал, напевал:
- Мой миленок сто пудов, испугался верблюдов, верблюды все кто куды, а
миленок ни туды...
Матюшину чудилось, что не живет, а погрузился с каких-то пор под воду,
где все мутно, зелено, как сквозь стекло бутылки. Тоска теперь могла
месяцами душить его, всякое занятие или мысли делая тоскливыми, лишенными
смысла. И он жил, ничего не делая, сам не зная, куда девается время. Он
откуда-то помнил неизъяснимый жизненный свет, радость от жизни и ясность, но
когда вспомнить старался, откуда ж этот свет был, то выплывала муть перед
глазами, и знал-то он другое, и в той жизни их задраенной наглухо не было и
щели, чтоб свет в ней взялся. За ним точно гнались, обкладывали со всех
сторон, и он убегал изо всех сил - чудилось, что бежит; но ведь некуда ж
было ему из четырех стен убегать, и ведь только и жил в этих стенах.
Этой же весной, когда исполнилось Матюшину двадцать три года, вызвали
его вдруг повесткой в военкомат, на медкомиссию, будто призывали в армию.
Стоя в очереди таких же ельских пареньков, сживаясь с ними, но и самый
крепкий, здоровый из них, Матюшин уж и подумать не мог, что его выкинут. А
его отставили на глазах у всех, как заразного. Когда отбраковала не спеша из
двух пожилых врачей комиссия, он только то и понимал, что признается
окончательно негодным - что выкинули его. Из военкомата он вышел, но пойти
домой не смог. Занесло его блужданьями на вокзал, и очутился он в том
буфете, где прощались они когда-то с братом, узнал его, буфет этот, заказал,
как тогда, бутылку водки, выпил сколько смог, опьянел. Потому что дороги
домой пьяному ему и вовсе не было, пошагал он туда, откуда выкинули, - в
военкомат. С порога разорался, что хочет служить, а пьяного-то не впускали -
и ринулся громить, крушить, что было перед глазами. Все, кто дежурил,
сбежались хватать его, дошло и до военкома. Сама собой обнаружилась его
фамилия. Военком, услышав, кто он такой, распустил своих людей, обрадовался
Матюшину и пригласил в кабинет. У военкома сорвался он снова на крик от
страха, что на веки вечные тут останется, начали его упрашивать да утешать,
все больше к нему проникаясь. Майор военком знал, чей он сын, как знал и
судьбу брата его, и если бы он знал еще, каким решением угодит, а каким не
угодит, то решил бы и не выходя из кабинета.
- И правда, вон какой отмахал, неужто такой богатырь и пригодиться не
может? Направим его хоть в артиллерию, зачем там тонкий слух? - бодрился он.
- Семья-то геройская, гвардейская, можно сказать, династия, а мы парню
дорогу перешибаем. Я улажу, улажу... Сиди дома и жди повестки.
Матюшин поверить не мог, что это случилось, что вырвался он на свободу.
Думая, что отец ничего не узнает, он решил дома молчать, потому ведь, что
бежать он задумывал из дома. Все те дни жил он с легкостью нетерпения, даже
спешки, дожидаясь всякий день этой повестки, прячась от отца. Раз тот пришел
со службы усталый, молчаливый и, не переодеваясь еще, только разувшись,
сидел в креслице, вытянув ноги в носках, позвал его через мать, зная, что
прячется от него в доме, сказал:
- Я слышал, ты там у военкома... Ну и дурак.
У Матюшина оборвалось сердце - отец схватил его, настиг.
- Слышала, мать? - пропел отец тем ласковым, полным безразличия
голосом. - Дождались, нашего-то в армию забирают, признали годным, повестка
ему пришла! - И он вынул из кармана листочек, припечатав к столу: -
Получай...
В оставшуюся неделю Матюшин уволился с опостылевшей работы, сидел дома,
ждал. Мать себе места не находила, то всплакивала одиноко, то набрасывалась
на него, чтоб обратно шагал в военкомат. Отец отказался ей помогать и днями
отсутствовал, сам теперь прятался ото всех, не хотел никого видеть, но
вечером последним вместо проводов имел место у них даже и душевный разговор.
Он все рассказывал, что был сиротой и что не будь советской власти, то не
выжил бы он и ничего бы в жизни не достиг. Расчувствовался и подарил тут же,
с руки, на память свои золоченые часы, что и Якову он купил когда-то.
Оставшись без них, он поскучнел, а утром Матюшин часов не нашел у кровати и
понял с тоской, что отец забрал их назад, пожалел.
Отец остался дома, чтобы его проводить. И не поехали они, а пошли, как
уж отвык он пешком ходить. Он был одет в гражданское: серый, мягкотелый в
плаще, сам себя не узнавал, робел. Отправка была такой ранней, что шли они
одни по вымершему бледному городку. Мать исчисляла, что лежит в вещмешке
его, что есть надо первым, и, путаясь от неловкости, сама себя веселила, но
молчать не могла. Отец послушно шагал сбоку, при матери, с застывшей
головой. Легко, уверенно глядел в нежно-сумеречную глубь улочек. Матюшин,
которого мать бесплотно, все призрачней, отделяла от отца, чувствовал сквозь
себя эту покорность, уверенность и светился душой. И шагал все тяжелее, зная
только, что нет пути назад. У военкомата толпились уже пьяные пареньки,
громыхала музыка, все прощались. Отец прогуливался в сторонке, сам по себе,
с кем-то даже заводя разговор из провожающих, и ждал. А мать обняла
Матюшина, слегла головонькой на грудь да от себя не отпускала, будто
слушала, так они и стояли. Потом она шепнула, спохватившись, радостная, что
даст ему отец от них двадцать рублей, чтоб не забыл взять. Радушный, что
баба, прапорщик выскочил с объятиями да пригласил начинать посадку в
автобус. Все тут сбились кучками, точно сугробики выросли из людей, и все
матери, не унимаясь, в тех сугробиках-то плачут. Отец, ничего не говоря,
обнял его, дал себя неловко поцеловать, втиснул поспешно деньги, стыдясь
двух бумажек, и облегченно отпрянул. Не зная, что говорить, боясь говорить,
только все испортил, произнеся в последнюю минуту:
- Служи, сынок, служи, будь достоин такого брата!
I
Места было с лихвой. Радушный с виду прапорщик скоро начал входить в
права и подзывать к себе по одному человеку, сидя вразвалочку у захлопнутой
дверки, точно здесь был его пост, куда он дальше не пропускал. И заводил
душевный разговор, удостоверялся в личности, а потом давал совет не
стесняться и высыпать напоказ, для проверки, содержимое котомок да узелков,
шутейно обыскивал да охлопывал, не спряталась ли за пазухой или в штанах
бутылка. Он проверял на водку, не пропускал ножей. Возился с каждой
вещичкой, рылся в каждом свертке и похохатывал. Очень смеялся, найдя у
кого-то чистые трусы. Похмыкивал, нюхая чей-то одеколон. Удивлялся жратве,
разной колбасе, говоря, что не видел и не ел такую или вот такую. Просил
по-свойски дать отпробовать. Начал угощаться, радуясь, что так много кругом
жратвы, может, от изобилия, и разыгрался в нем зверский, ни на что не
похожий аппетит.
Вдоль дороги проплывали пустынные спящие просторы. Еды не хотелось, при
виде жующего с удовольствием прапорщика воротило с души. Те, кто пьянствовал
в ночь проводов, с полдороги беспробудно спали, счастливо не видя, куда их
увозит автобус. День становился жаркий, летний. Солнце пронзало льдистые и
темные еще поутру стекла, высвечивая в них какие-то скелеты от старых
дождей, покрытые замшелым слоем копоти, будто кожей. Текло дремотно в духоте
ненужное, уж и чужое теперь, а не свое, кровное, времечко. Жара не
отлеплялась. К ночи автобус прибыл неизвестно куда. В темноте было видать
разве что зыбкие слезливые огоньки. Сидели за забором распредпункта,
разбитого на комнатушки, как общежитие: в каждой - койки с пустыми
матрацами, посередине стол. На столе были рассыпаны белые костяшки домино, в
которое никто здесь не играл. Даже не своровал.
Прапорщика из ельского военкомата пропал и след, верно, тронулся давно
в обратную дорогу, домой. Все кругом холодяще новое, отчего и забывалось, не
могло удержаться в памяти, точно соскальзывало по ледку. Бодро вошел
дежурный офицер с красной повязкой на рукаве - таких, похожих на
дружинников, расхаживало тут много, - сказал из одной комнаты перейти в
другую. В коридорах же полно толпится ребят. Сидят вдоль стенок, стоят
очередями у каких-то дверей, курят без продыху, галдят - и не поверишь, что
ночь. Повели на медосмотр. Потом, среди ночи, на кормежку. Каши не тронули,
но выпили жадно весь жиденький чай, точно и водили не есть, а пить.
Старались уже не потеряться, жались в кучку. Ожидание измучивало, хотелось
ехать, только б не ждать. Воздухом подышать не выпускали. А в башке все
вертелось веретеном. Со всех сторон галдят, где ни встань, заводятся
плесенью разговорцы. Когда неожиданно раздавался клич: "Кто из Кузнецка,
подъем! Строиться! На выход!" - все смолкали, толпа не двигалась, и каждый в
ней тупо осознавал, обмирая душой, кто он, кузнецкий иль нет. Наставала-то
последняя минутка... И вот долго в тиши подымались от стен, схлынывали
обреченно в никуда, провожаемые сотнями уже безразличных глаз.
В комнату их заявился офицер, но без красной повязки, пожилой и
усталый, похожий в своей зеленой форме на лягушку, капитанского звания.
- Ельский призыв тут располагается? - огляделся он, будто сам не знал,
что ему делать, угадывая. - Кривоносов Константин Владимирович, есть такой?
Послышался откуда-то недовольный голос:
- Ну я... Тут...
Капитан ободрился и заглянул опять в бумажку, в которой выискивались,
точно блошки, неизвестные шустрые фамилии.
- Матюшин Василий Григорьевич присутствует?
- Я...
- Ребров Иван Петрович!
- Я...
Вздохнул облегченно, сказал спокойным, даже равнодушным голосом:
- Теперь, которых я назвал, следуйте за мной с вещами. Остальные
отдыхайте, товарищи, мне надо этих троих.
Матюшин распрямился, встал, слыша, как подымаются другие. Подымались,
уходили, не веря, что это всерьез, как бы и не веря в силу пыльного
лягушачьего мундирчика. Но теперь надо было встать и шагать за ним, за этим
маленьким чужим человеком. Тотчас, не отдавая себе отчета, куда скажет. Все
они теперь старались не отставать от явившегося из ниоткуда капитана. Но
всего-то прошагали десяток метров. Отобранные неведомой волей, но и как по
расписанию, оказались они в другой комнате, где находилось с вещами человек
двадцать, чего-то напряженно ждущих. Вербовщик озабоченно мелькал, то
исчезая и выныривая из коридора с уловом, с добытым призывничком, то
наведываясь с пустыми руками и устраивая для успокоения нервов перекличку.
Тяжко дышалось бумажной волокитой, все стремительней надоедало ждать. Но
распредпункту, верно, близился конец - капитан, не иначе чтобы все теперь
ему доверяли, назвался по имени-отчеству и сказал готовить к осмотру вещи.
Чуя долгожданное, в комнатке оживились разговоры, куда их команду
отправят. Слышал кто-то, что поездом, в какую-то Азию. Матюшин узнал, что
находятся они в Пензе, и душу его залило теплом, веселей стало от одной
ясности, где он. Хоть никогда в Пензе он не бывал.
Рассвет они встречали на вокзальчике. В полупустом зале ожидания их
стерег остаток ночи приутихший капитан. Ждали поезда, но упрямо не говорил
вербовщик, куда сопровождает, даже в каких войсках будут служить. Опаску
имея, так как одному сделалось все же не по себе, но и не желая отступать,
будто в шутку, по-свойски загадывал загадки: будет вам жарко в тех краях, но
и холодно, служить при оружии, может, придется и стрелять.
Отпросившись по нужде, тайком выбирались наружу. Глядя на других,
отпросился и Матюшин. Островок вокзального очернело-пустынного строения
утопал в ночи. То с площади, то из-за угла, будто рыбины из воды, блеща
красками, как чешуей, выплескивались лупоглазые машины. Лучились высоко
вдали пензенские огоньки, шаря прожекторами по безбрежной ночной глади. Стоя
у стены вокзала, затаившись под громадной пятой его тени, Матюшин упивался
ночью, глядя в неизвестный холодный простор. Мысль, что никто в том просторе
не знает о его существовании, заставляла тихонько млеть, не дышать - так
сладостно ему было сознавать, что есть только он один. Больше не в силах
стоять на месте, Матюшин бродил у вокзала, без продыху курил. Но устал
шататься в темноте, озлился и пошагал в зал ожидания, будто и не к вещам
своим, а за вещами.
В зале ожидания, не видя под утро порядка, встрепенулся капитан:
- Товарищи призывники, внимание! Ходить в туалет по нескольку человек я
запрещаю, только по очереди.
Пронесся недовольный, смешливый гул. Волнуясь, а может, боясь, что от
него разбегутся, капитан позабыл про только что отданный приказ и сказал
всем строиться. Была дремотная толкотня, с обрыдлой поименной перекличкой -
яканье на разные голоса уже сверлило башку. Когда кончилась эта
самодеятельность, то увел он строй из обжитого зальчика на пустынную
платформу, где дышалось полной грудью и нечего было делать. Приказал сесть
рядком вдоль стены, а сам принялся вышагивать часовым вдоль рядочка, ждать
поезда. Сидеть ему здесь было не на чем, сделал он хуже только себе. На
платформе было светло как днем, но еще не слышалось птичьего щебета. Кто-то
сонливо покуривал, слушая эту мертвую утреннюю тишину. Кто-то дремал,
привалившись спиной к стене, и, точно оторванные, раскидались на асфальте
его ноги.
Из чистого белого утра слетелись на платформу, что воробьи, люди, все
пришло в движение, ожило расписание поездов. Матюшин не помнил того, как
прибыл их поезд и он очутился в вагоне, - верно, его несло со всеми. Впекся
в память какой-то телесный огонь. Пробудился он от гогота в плацкарте,
которую, услышал, все отчего-то называли кубриком. И тут же почувствовал,
что взмок весь горячим потом. В густо набитой людьми плацкарте было как в
топке. Обливаясь потом, полуголые, незваные дружки его гоготали. Тут
выяснилось - это над ним, что спит как неживой. Все уж притерлись,
пообвыклись, запросто друг с другом, вот и с ним запросто. Куда едут,
осталось для всех неизвестным - капитан не выдавал тайны, молчал. Пункты
следования являлись как с того света и умирали опять в не знающих таких
названий головах. В кубрике их, оказалось, везли бутылку водки. За день
кромешной этой езды ее успели распить, но Матюшина ждала его доля, так как
все теперь стали делить на четверых, сколько попалось в плацкарту. Один
паренек держался смелей, горлопанил - и его Матюшин помнил, ельского, их
вместе отделил тогда в распредпункте от своих и увел вербовщик. Вытянутый,
сутулый, уже стриженный под ноль, с голодными диковатыми глазами, одетый
совсем в рванину. И водку он провез, может, потому теперь и командовал, что
не побоялся да провез, что это его бутылочку распивали.
Осиливая маревную слабость в голове, слыша про водку и понимая, что
находится уже в пути, в поезде, Матюшин сполз с верхней полки. В кубрике
смолкли. Ельский протянул бутылку, тыча в руку Матюшину. Тот перевел дух и
молча взялся за водку, мучаясь, как жаждой, желанием забыться. Горячеватая
от жары, пилась она, точно кипяченая вода. Или почудилось ему, что как вода,
а сам же, забыться желая, ничего-то уже не чувствовал. В голове мигом
помутнело, гремел в ушах гогот, и он заодно со всеми что-то выкрикивал,
гоготал.
- Мужики, а может, тут вагон-ресторан есть, давай еще возьмем, угощаю!
- вздумалось Матюшину, потому что все теперь стало ему маленьким, даже этот
ихний вагон.
- Шутишь, землячок... - ухмыльнулся ельский. - Это с двух часов, по
указу...
- Какой указ, давай пить! Достать нельзя, что ли, я плачу!
- Ну, плати, сколько не жалко?
- Да на, тут хватит! - Матюшин разлегся, чтоб удобней рыться в штанине,
и швырнул на стол две смятых красненьких бумажки. - Бери на все!
Ельский ловко сцапал червончики. Упрятал к себе в карман. Исчез.
Воротился не скоро, так что успели о нем позабыть, с двумя бутылками гнилого
винища. Встретили его будто героя, пошли бутылочки в круг. Кто угощал - про
то забыли, даже отпить первому дали не Матюшину, а ельскому. Винище же таких
денег не стоило, не могло стоить. Матюшин, которому уже было жаль денег,
ведь отдал последнее, умолк и дожидался, когда получит сдачу. А ельский его
никак не замечал. Развалился, отдыхая, будто потому и умаялся, что выложился
в копеечку. Заводить теперь разговор о деньгах было не с руки - и Матюшин
терпел. Чтобы хоть не пропадать вину, он отнял из круга бутылку, упился,
никому после себя не оставил. Тут ельский, отдохнув, заговорил с ним:
- А ты не того Матюшина сын? Мой батя у твоего служит... Мой батя
твоего уважает... А что, теперь и мы будем вместе служить. Ты просись со
мной, а я с тобой. Ребров моя фамилия!
- Обознался. Нет у меня отца такого! - загоготал Матюшин, и ельский
стих, не стало его слышно.
И тут же Матюшину сделалось тоскливо, трудно даже сидеть. И пьянка, и
жара, и людишки казались одним злом. Куда-то они бессильно тащились - зло
тащилось. Мучимый этим злом, как ему чудилось, он полез наверх, где так и
пустовала полка, и забылся, уткнувшись лбом в казавшийся ледяным простенок.
Остыл. Уснул.
Растолкал его Ребров, но чуть не с преданностью, как если бы Матюшин
сам ему приказывал. Мерцал тусклый свет. За оконцем уплывали ровные небесные
сумерки. Поезд мчался прямо, бесшумно, как по воздуху. В кубрике доедали.
Ребров разбудил его поесть.
Доедали все, что везли. Жрали и пили не продыхая. Столик был завален
колбасами, курятиной, консервными банками, майскими хилыми овощами. Тут же
вино, пиво, водка - и не прятались даже, не прятали бутылок. Верно, безумие
это началось в пути еще днем - с той припасенной водки и того винища
началось, а потом все запасы, все деньги пошли в расход. Голодный,
спросонья, не разбирая, что хватает, Матюшин накинулся на чужую еду, глотая
кусками что-то теплое, нежное. А Ребров ему уже наливал, уговаривал:
- Выпей - за наш родной Ельск! Водочку, водочку, а вина этого кислого
мы пить не будем. Пусть они пьют, слыхали, пейте сами свою кислятину! -
крикнул он кому-то, размахнулся бутылкой, спьяну не удержавшись и
повалившись на чьи-то тела.
Пьяный вагон гудел, веселя Матюшина. После жратвы, водки теперь
захотелось курить, и Ребров взялся вести его в тамбур, прокладывая дорогу,
храбрясь:
- Расступись! Пришибу!
Команда их занимала полвагона, смешавшись с гражданскими, с нерусскими.
Тут ехали те, которых Матюшин и не знал, как называть, с копчеными
скуластыми лицами. Много было стариков и старух, опрятно одетых, что сидели,
забившись в уголки, и пугливо, улыбчиво глядели на него снизу, задирая
костистые круглые головки. Бегали и орали на своем языке, точно хрипели,
ихние дети: бритоголовые, голые, а кто повзрослей - в трусах, похожие
смуглостью на чертят. Никто детей не одергивал, не запрещал им орать и
бегать, будто ехали они сами по себе, без родителей. Пройдя узкой стежкой -
чудилось, по-над пропастью этого народца, - зашли они в тупик вагона, где
занял место и бдил у дверки в тамбур капитан.
Причесанный, точно зализанный, он сидел за пустым, без еды, столиком,
читая натощак не первой свежести, читанную уж газетку, а с ним томились,
тихли подле него трое попутчиков-призывников. Тут, в его углу, царил
укромный строгий порядок, какого не было и духа в кишащем людьми,
распахнутом настежь да пьяном остальном вагоне: висели по местам вещи,
сидели по местам люди. Верно, есть капитану было нечего, порастратился.
Домашний, помолодевший, уже не задраенный в китель, а вылезший из него на
свободу, в летней офицерской рубашке, но в дорожной неволе, выглядел он
командировочным, точно и посторонним человеком.
- Товарищ капитан, Федор Михайлович, мы перекурить! Разрешите выйти в
тамбур? Вот земляка встретил! - притворно радуясь, чуть не придавливая,
ринулся грудью на капитана ельский, от которого и так несло за версту.
- Иди кури... - буркнул капитан и уткнулся сердито в газету, замечать
не желая пьяных рож.
Ельский попятился, угодливо лыбясь, спиной. А за спиной, не видимая
капитану, торчала заткнутая за ремень бутылка. Так он умыкнул ее в исчадье
грохочущее плацкартного вагона - в тамбур. Разогнулся, выдернул и, блажной,
потрясая ею, загоготал в черноту:
- Купился, капитоха, купился! Налетай!
В тамбуре сгрудилось народу видимо-невидимо. Надрывали глотки, кричали,
братались, радовались, что везут в теплые края служить, хоть в тамбуре было
черно да одиноко, как в глубокой яме. Матюшин вслушивался, не видя в
табачном дыму лиц. Но вдруг распознал ясно, что все тут боятся. Потому и не
могут молчать, что боятся. Потому никто здесь не мог и заснуть или хоть
прилечь на нары отдохнуть, а шатались, бились в бессонной жорной горячке,
что боялись. Отняв у кого-то бутылку, Матюшин глотнул водки, но, сколько ни
вливал он потом в себя, опьянеть не мог - все куда-то испарялось. Даже и
весело ему было не от выпитого, а потому что все кругом орали, не спали,
жрали - с ума посходили от своего страха. Точно видишь толпу голых и смешно,
что голые они да еще и скачут.
В тамбуре прилепился к Матюшину нерусский мужик, из этих, братались
ведь и с ними. Он тоже что-то принялся вспоминать, спросив сигаретку. Был он
безликий, гладкий, точно сострогали лицо. Матюшину виделся ярко только его
рот, который вспыхивал багряно, когда затягивался сигареткой. Маленький,
детского росточка, но крепенький, широкогрудый. Одет небогато, но светло, в
светлых рубахе и брюках. Но подумалось Матюшину, что ничего у него, кроме
рубахи с брюками, нет в жизни. Что он так всю жизнь ездит на поездах да
снашивает их - пропащий человек, без места в жизни.
- У меня два шрама на теле от армии осталось, зубы спереди выбили. Но я