кранов. Обжившись в этой теплой банной утробе, кто-то расхаживал с шайкой,
переходя от крана к крану, и выплескивал на себя воду. Когда вода глыбой
опрокидывалась из поднятой над головой шайки, он весь сжимался, а когда
схлынывала, как бы освежевывая тело, то не мог надышаться - и выдыхал так
глубоко, будто стонал, а потом млел от удовольствия и оглаживался руками.
Повсюду зияли ничейные пустые шайки. Текли бесцветные голодные и горячие
ручьи. И от гула этих потоков несметных воды, точно рыбья, из жаберков,
затрепетала его душа. Матюшин растворился в том гуле, тычась ртом в студеную
воду, разлетавшуюся в брызги, хлеставшую из-под крана, так что онемели губы.
И напиться не мог. Пить уж хотелось из жадности. Он додумался глотать воду
прямо из шайки, которую залил до краев, прильнув к покойному гладкому
озерцу, едва удерживая эдакую тяжесть в руках. Напившись, но не жажду
утолив, а обретя покой и волю, Матюшин бродил с шайкой по зыбкому от лужиц и
ручьев бараку. Отыскал дерюжку, брошенное мыльце. Отмылся. Облился из шайки,
закалившись холодом до синевы. Устал.
После парилки в предбаннике дышалось так стремительно легко, что
захватывало дух. Тут царило копошащееся бодрое веселье. Смеялись друг над
дружкой, хоть и не узнавали, поглаживая с непривычки лысые свои черепа.
Радостно влезали в просторные казенные, а теперь свои портки с
гимнастерками, чувствуя новую в них свободу. А выдавали все великое, не по
росту, кроме сапог, только в сапогах соблюдался размер. Половина ходила с
обвисшими мешками на задницах, похожие на обосранцев, и жаловались. Солдаты
из хозблока гоготали, глядя, какой творится парад. Матюшин в давке получил
все самое большое, а еще выдали вещмешок. Он протиснулся, отыскал себе место
на лавке и оделся по порядку. Только портянки мотать не был обучен - только
они казались ненужными. И он комкал эти две тряпки в руках, застегнутый уже
на все пуговицы да босой, не зная, куда их девать.
Такие же незнающие, как и он, отсиживались без сапог по лавкам, но
начинали подавать голос. Офицеры крикнули застоявшихся на дворе сержантов,
чтобы поработали. Учить им отчего-то было в охотку. Одни подсаживались к
понравившимся им парням на лавку, другие вставали над кучкой босых людишек и
командовали свысока, что надо делать. Матюшина тоже приметили: подсел,
вынырнул из банного морока в выжженной до белизны гимнастерке, с заткнутым
за ремень вылинявшим красным флажком. Он улыбался, глядя на Матюшина, и
весело мудрил - каким углом портянку раскладывать, куда затыкать концы.
Когда ж Матюшин обучился, добрый этот исчез так же незаметно, как и
подсунулся, только оставил после себя, что пустое место, это насущное,
ничего не стоящее знание.
Во дворе, где отдыхали от пара, перекуривали, офицеры и сержанты
смешались с ними уже как с солдатами, рассказывая, что будет с ними дальше -
пойдут маршем в Дорбаз, военно-полевой лагерь, до которого из города полдня
хода, а воротятся уж через месяц. Офицеры тоскливо жаловались, что за толпы
заполонили полк. Один сообщил доверительно, что есть приказ менять тут
сложившееся положение и потому второй год кряду призывают служить русских да
хохлов, а то командирам не на кого стало опереться, хоть белугой вой. Все
слушали офицера, будто понимая, что доверяют им тайну. Чувство это
горделивое, глуповатое даже сроднило всех на миг, чего никто не испытал
дорогой, где только орали, не разбирая лиц друг друга, да пили. Настроение
было праздничное, веселое. На всех красные погоны. А у них и того наряднее -
бархатистые, еще новенькие, с желтыми крендельками букв, похожие на
испеченные к Первомаю флажки. Сержанты, которые паслись подле них, оказались
сами навроде чужаков в полку и тоже не знали о дальнейшей своей судьбе. Они
только прибыли из какого-то Каракимира, из учебки далеко в горах, на другом
краю света, где вымучивали из них сержантов. Держались они крутенько,
храбрились, но было понятно, что в полку им пришлось туго. Офицеры
доверительно выспрашивали, есть ли жалобы, хочет ли кто по нужде. Потом
прибежал вдруг офицерик, объявил, что он комсорг полка, собрал, запыхиваясь,
билеты у комсомольцев, убежал. Откуда-то принесли мешок с хлебом, горячие
пахучие буханки пошли по рукам. Отламывали и живо поедали, так что мешок
растаял будто под солнцем.
Пустынный ташкентский полк прошли уже свеженькой зеленой армейской
колонной, стараясь быть похожими на солдат. Охраняя колонну, с боков шагали
сержанты с флажками, а в голове колонны бодро вышагивали два офицера и
болтали, дружки. На пропускном пункте, открывая уходящей колонне, орал
напоследок и корчил грозные рожи опущенного вида часовой, чумазый и драный.
Горбатые крыши казарм и заборы становились все дальше. Колонна раздавливала
тишину грохотом сапог. Шагали они по тенистой, казалось, без конца и начала
улочке. Дома из кирпича скоро оборвались глинобитными дачками - пыльный,
рыхлый пригород взошел будто б на дрожжах. Тут бегала, игралась в
придорожной пыли вольная, чудилось, бездомная ребятня. Из болотных темных
дворов с низкими заборчиками, распахнутых настежь, глядели похожие на
цыганок женщины. Выходили белобородые старики, а за спинами их взрывали
жаркий воздух сады, которыми щедро были убраны покойные и ветхие глиняные
дома, и клали на плечи стариков свои легкие пахучие ветви. Скоро старый
город скрылся в мареве, открылась на всем просторе сереющая травами
голубизна степей - и по той степи, развалившись уже по человечку, они шагали
куда-то к горизонту, куда уходила и череда огромных железных разлапистых
вышек, тянущих по небу высоковольтные черные нити.
Фляги, о которых теперь узнавали, выдать должны были в Дорбазе, потому
шли без воды и к вечеру приползли в лагерь по шею грязные, задыхавшиеся от
жажды. Дорбазом были три долговязых свежевыкрашенных фанерных барака.
Засохшая в степи, перекатистая ленивая лужа асфальта перед бараками -
лагерный плац. Было пусто, мертво, но оказалось, что лагерь ужинает. Их же
выстроили на плацу, куда вышли к своим отлучившимся на день дружкам и
отужинавшие сержанты. Они были в лагере, верно, даже важней офицеров,
которые сразу исчезли. Старший из сержантов, которого все называли в глаза
Молдаваном, ходивший в шлепанцах, в трусах и в армейской панаме, как по
пляжу, устроил обыск вещмешкам.
Сержанты стояли кругом и мирно глядели, какие разности прибыли с
вещмешками в их Дорбаз, но не покушались хоть что-то отнять - это все
своровали они той же ночью, вплоть до уже исписанных адресами и тертых
книжиц, поэтому и были такие добрые. Старший изъял только консервный нож и
разгуливал с ним вдоль строя, играясь, перекидывая мячиком из руки в руку, и
объяснял свои законы - и был такой добрый, потому что объяснял эти законы
единственный раз. Матюшин ничего не слышал. Ноги жгло такой болью, будто
сунул их в топку. Стоять было еще нестерпимей, чем шагать. Матюшин думал,
что должен терпеть эту боль, - так думал он и все другие дни, мотая в
минутку отдышки, когда отпускали с плаца, истерзанные язвами ноги в
кровоточащие уж портянки, а потом раздавалась разудалая любимая команда
Молдавана:
- Рррот-тааа, стройсь! Шагооо!..
Когда вышагивали часами на плацу и солдаты послабее - а то были еще и
не солдаты, а полусолдаты без присяги - валились с ног от солнечных ударов,
не выдерживая сорокаградусного азиатского пекла, то подымали их в строй
нашатырем, которым военврач снабжал сержантов. Питьевая вода была завозная.
Котел воды заваривался верблюжьей колючкой, что собирали в степи, и этого
вязкого тошнотного чайка давали каждому полусолдату по фляге на день. Много
выпить его было нельзя, разве глоток, да к тому же кипяток только чуть
остывал, а горячее пить не было охоты. За бараком, у кухни, швартовалась
цистерна с технической водой, которую брали из степных скважин, и была она
для питья заразной, желтушной. Многие, то ли из желания заразиться и
очутиться в госпитале, то ли от непонимания, прокрадывались по ночам к
цистерне и утолялись этой водой.
Кроме русского призыва, в карантине содержались армянский, грузинский и
украинский призывы, человек сто. Днем офицеры уходили в поселок, он-то и
назывался Дорбазом, напивались в чайхане так, что, воротясь к вечеру в
лагерь, замертво падали спать. Месяц карантина для них был каторгой вдали от
семей, от городской лучшей жизни. Ночью в поселок уходили сержанты. Покупали
у местных анашу, самогон и до рассвета веселились в казарме. Обкурившись,
выпытывали они себе полночи деньжат на похмел, а другие полночи пытали да
судили виноватых перед их законом, позволяя тем, кто им понравился, остаток
ночи курить с ними анашу, пить самогонку. Самым здешним зверством был откуп,
наложенный на полусолдат Молдаваном. Все должны были встать в шеренгу, и
Молдаван бил каждого в левую долю - в сердце.
Сержанты рассказывали, что ударом этим Молдаван давно прославился в
полку: после его удара сердце могло остановиться, и только его же удар мог
обратно заставить сердце работать. Хоть и без того на груди оставалось
клеймо Молдавана, которым он гордился, отметина синюшная от кулака. Он еще и
говорить любил, что сердце, оно такое и есть, размером с кулак. Но однажды
ночью это случилось, что видели все и Матюшин видел.
Молдаван дошел до середины строя, где стояли грузины, - и вдруг человек
после удара упал замертво. Тишина ужаса явилась. Молдаван, шагнувший было к
следующему, бросился к обвалившемуся телу, взревел и заорал, будто не
человек он был, даже не зверь, и бешено заработал кулаком, так что вмиг
сделался багровым и взмок. Кто бы знал, сколько народу взмолилось тогда про
себя, чтоб грузин не ожил и спалился б Молдаван. Но вдруг грузинишка
дернулся и дико принялся дышать, с распахнутыми уже глазами, а Молдаван
приказал перепуганным сержантам налить ему самогонки и пошагал, пьяный от
пережитого, долбить куда попало оставшихся, давая выход своему страху...
Десять таких ударов, десять ночей, довелось испытать и Матюшину - у него
меркло после них в глазах.
Хоть называли учебный пункт концлагерем, дисбатом, но было что-то
гордящееся в этих разговорцах, точно, сами того не замечая, умудрялись
гордиться собой, гиблым этим местом. Потому-то глухо грызлись друг с дружкой
за все лучшее, а обидь русский грузина или наоборот, и в казарме или на
плацу тут же вскипало побоище и грызлись уж толпы народа. Матюшин не успевал
понять, отчего вспыхивали эти драки, как и многие не понимали, хоть
бросались толпой давить чужих. А его жизнь кончалась в каждодневных муках на
плацу. Портянки да пара кирзовых сапог были как у всех, но только успел,
чудилось, сделать шаг - пройти первым маршем от Ташкента до Дорбаза, - как
ноги его превратились в незаживаемую рану. Все началось у него не так, и
Матюшин не понимал: что он сделал такого, чего другие не сделали, отчего у
них с ногами хорошо? А с первых дней объявили, что, у кого раскровятся ноги,
тех будут не лечить, а наказывать. У Молдавана был еще и свой закон: хочешь
в медпункт, значит, будешь ночью расплачиваться, если воротишься в казарму.
Матюшин терпел. Командовал в медпункте зубник из полка, посланный в Дорбаз
на летние месяцы, и работал не покладая рук - что ни день, спроваживал в
полк желтушных и таких, которых не подымал уж в строй нашатырь. Но сила
терпения Матюшина или здоровье были сильней желтухи, сильней солнечного
пекла. От мучений своих он расхотел есть и жевал только хлебную пайку, по
три ломтя хлеба в день, но и голодал без обмороков, будто б здоровея. Ничто
его не брало.
В одно утро погнали их на зарядку, как обычно, по степи да кругом
лагеря. Матюшин отстал, как ни старался. Сержанты развернули убежавший
далеко вперед взвод и погнали всех обратно, к Матюшину - и стоило тому
отстать опять метров на сто, все повторялось. Солдаты волочатся, строй
стонет да хрипит, но никто на Матюшина не смеет взглянуть, хоть он чувствует
их душевный гремучий гул, ударяясь больно об их залитые потом, грязные немые
лица, об их глухие, горбами вздувшиеся спины. Матюшину казалось, что он
быстро бежит, он в том себя убеждал и, убеждая, даже к себе вдруг
ожесточился, как если б жестокость к себе была вторым дыханием, давала из
ниоткуда силу. Но, по правде, он чуть тащился, шатаясь из стороны в сторону,
наваливаясь на чьи-то спины, прячась в этой куче выдохшихся, измученных
людей, которые были все же сильней его, потому что еще могли бежать, - и
бежали, бежали... И он вдруг их возненавидел. Ему почудилось уже, что это
есть их молчаливый сговор - что они надрываются, чтобы бежать, и так ему
мстят. А ему нельзя было остаться одному или хоть позади всех, только бы со
всеми. Свои же, измучившись, стали на него материться и орать, хоть он
ничего не мог с ногами поделать. Это веселило сержантов. Матюшин терпел,
понимал, что бегают по кругу из-за него, но вдруг какая-то неведомая сила
все в нем перевернула. Это случилось, когда один сержант, которому надоело
веселиться, бросился пинать его по неповоротливым ногам.
Никогда в жизни Матюшин не бил так человека по лицу, как ударил этого
паренька, - со всей силой, даже и неведомой ему, но данной от природы на
такой случай, чтобы мог он калечить, а то и убивать. Сержант взлетел и
грохнулся наземь, с пронзительным ором катаясь в пыли, сжимая то ли голову,
то ли рот. К нему кинулись свои. Матюшину показалось в тот миг, что сделал
он что-то страшное и непоправимое, будто и вправду убил человека. Но забыл
он, что это был сержант. Не понимал, что нарушил бесповоротно, страшно
другой закон, вовсе и не человеческий, а всей этой толпы, - он ударил
сержанта, смел поднять на одного из них руку.
Но сержанты начали успокаиваться, опять повеселели. Того паренька
подняли, повели в лагерь - говорить он не мог, только орал от боли. Было
понятно, что Матюшин его изувечил, но начать с ним расправу перед всем
строем, перед толпой свидетелей, они все же не могли, да и не сознавали еще,
каким способом расправятся. Матюшину только и приказали, что встать в строй.
Опять раздалась команда бежать, как если б докончить решили зарядку. Но
сержанты, замыкавшие, погнали взвод сапогами, так что задние напирали на
передних, гнали уж их сами, чтоб не быть битыми. И теперь-то не бежали, а
гнались. Матюшин понял, что с ним делают, - его гнали всем взводом, такие
же, как он сам, с отчаянием давя кулаками в спину, уже не расступаясь.
Сержанты не уставали. В самую страшную минуту, когда почудилось, что
сорвется и упадет, Матюшин вдруг ощутил, как с боков кто-то не дает ему
упасть и, сколько есть сил, помогает, удерживает. Это был Ребров, молчком,
сцепив зубы, тащивший его вперед, и еще один, кого он не помнил и не знал,
маленький рыжий солдатик, который сдерживал собой, как мог, натиск тех, что
напирали, битые сержантами. Матюшин держался, но потом у них уж не осталось
сил его тянуть, и он сорвался, поплелся в хвосте взвода, где его футболили
по ногам уже до самого лагеря.
И на оправке, уже в лагере, когда взвод разбрелся по команде у нужника,
и весь день на плацу Матюшин чувствовал кругом себя глухую стену. Свои
боялись его, сторонились, а сержанты, как сговорясь, не глядели в его
сторону. Молдаван командовал, спокойно расхаживая по плацу, и казался
уверенней обычного. Но весь лагерь знал, что полусолдатишка ударил сержанта,
да не просто ударил, а изувечил.
Свершилось только одно событие - Матюшина приказал доставить к себе
командир учебной роты, и он под молчаливым конвоем Молдавана приковылял в
офицерскую палатку. Офицеры жили в Дорбазе не в фанерном бараке, а отдельно,
в палатках. Матюшин увидал под сумрачным палаточным сводом незаправленные
койки, жадно - заваленный живчиками объедков стол. Сумрак голодно дышал
перегаром. Командир валялся на койке как есть, в сапогах, спасался от жары.
Еще один офицер, не разглядеть, кто такой, дрых в своем углу, беспробудный.
Молдаван уселся на пустую свободную койку, не спрашиваясь, а Матюшин остался
одиноко стоять.
- Ну что, сил много, некуда девать? - подал голос командир, глядя на
него с койки. - А ты знаешь, что тут делают с теми, кому сил некуда девать?
Я к тебе обращаюсь, товарищ солдат, отвечать!
- Никак нет... - доложился в беспамятстве Матюшин.
- Молдаван, чего он у тебя такой непонятливый? Ты вообще, сучара, я
тебе роту доверил, а ты куда смотришь?
- Сделаем, товарищ капитан. У меня есть порядок.
- Сделай, сделай... Я про эти дела знаю, притон из казармы устроил, так
что думай, если что, шкуру спущу, пропадай - ты мне без разницы.
- Не пропаду, - оговорился Молдаван. - То у меня шкура дубовая, ей
хватит.
- Встать! Пшел отсюдова... И гляди, не зарывайся, а то зароешься мне, в
зону зароешься, уразумел? И орлу своему разъясни, куда все дороги ведут,
завтра им подробней займусь, буду карать!
Когда вышли из душного сумрака офицерской палатки, Молдаван не спешил -
огладился, подтянулся. Приказал Матюшину шагать вперед, в нужник. Сараюшка
глинобитная горбилась на отшибе, далеко за бараками, такая же серая и
сохлая, что и степь. Матюшин помнил только громкое жужжание мух, которых
было будто пчел в улье. Молдаван крепко налег на него грудью, придавил к
стене, но не ударил, а сказал сильным шепотом:
- Ночью позову, то приходи, не рыпайся. Лучше-то по-тихому. В полку
таких много, хорошо живут. Им хавать хорошо дают. Если мне глянешься, то
другим не отдам, мой будешь. - И отшагнул, встал грозно над очком,
облегчился, вперед приказал шагать.
Верно, сержантики прознали, что за суд будет этой ночью, какой приговор
вынес Молдаван. Они-то и пялились хитро, покрикивали кому не лень:
- Вешайся! Вешайся! - Но Матюшин не в силах был понять, что же хотят с
ним сделать.
Ему чудилось, что командир-то его простил, отпустил. Он думал, что его
пугают смертью, грозятся этой ночью не иначе как убить. Но мысль, что могут
убить, не страшила, а теплилась, была теплой. Ему думалось в бреду, что если
Молдаван его убьет, то потом убьют за это Молдавана - это он, Матюшин, для
того и родился, чтобы убить его.
Тогда он уже бредил, уже пожирал его неведомый огонь. Лагерь устало
доживал день в голодном ожидании вечерней поверки, помня съеденную за ужином
пайку, а не о долгой грядущей ночи. Неизвестно откуда взявшийся, подле него
присел на скамейку Ребров и, как бывалый, сквозь зубы покуривал сторонкой
добытую где-то целиковую сигарету. Он ничего не обсуждал, молчал, будто и
чужой, что было по-своему правдой, потому как с самого поезда Матюшин
отшатнулся от него. Хоть земляки, чуждались они друг друга и в лагере. Будто
потерялись, но этим утром нашлись.
- Так вот выходит, могли бы вместе в сержантскую школу податься.
Говорил же, держись меня, а ты без меня захотел, теперь прости-прощай, -
цедил, оглядываясь, Ребров. - Еще есть время, рви из лагеря...
Куда делся Ребров и что произошло с ним потом, Матюшин не помнил.
Очнулся он от кромешной боли. В холодной, где тарахтел ящичек кондиционера,
комнатушке, залитой желтушным светом голой лампочки, в медпункте. Он вжат
был в кушетку, лицом - в потолок, военврач тужился стянуть с разбухшей ноги
сапог.
- Ну, чего орешь? Живой? Терпи, раз очухался! - прикрикнул врач. - Нет,
резать надо сапог... Что у нас есть режущего?
- Нож есть, - отозвался буднично чей-то голос.
- Тащи... Распори ему там сбоку, да не дергай, а то будет орать.
- А чего с ним такое? - потек с потолка другой голос, любопытствующий.
- Это с вас надо спрашивать, что с ним такое, отбивная вместо ног,
делать больше нечего, зверье!
- Его хоть тронули? Да его никто не тронул-то... Порубал небось ноги да
обоссал - косит, сука, в больничку захотелося, масло хавать.
- Кто его обоссать научил? Ты, сержант? Надо было портянки учить
мотать!
- А он ученый сам, вона какой борзый.
Что-то шлепнулось по-крысиному на пол. Боль утихла, он услышал сквозь
дремоту:
- Хватит с меня... Тащите в изолятор...
- Так заняты все койки, куда его класть?
- Оставишь на носилках, полежит до утра, только не в проходе бросай,
дурак, найди там в сторонке место.
Он ощутил тяжесть свою - подняли его, понесли, пыхтели.
- Уууф, сука... Тащится... А ну, подъем! Подъем!
- Заглохни ты... Старлей услышит...
- Да он же тащится, тащится, что мы несем...
- А донесем и бросим, небось из мяса, наплачется...
Носилки бросили в темноте и загоготали, потому что Матюшин, чего и
хотелось им, заорал. Койки кругом заскрипели, шевелились в них, ожили
какие-то туловища.
- Проснулись, жрать хотят, думают, кормить буду! - гоготал медбрат. -
Ни дня им, ни ночи, желтушникам!
- А ну, подъем, суки! - веселился сержант. - Вспышка справа! Газы, вашу
мать! Лечь! Встать!
Довольный, веселый, что нагнал страху, он прошелся, слушая скреб своих
сапог, отдал команду в гробовую темноту:
- Ладноть, отбой. А ты, безногий, не спи, наведаем ночью, ой,
наведаем... - было слышно Матюшину в черной своей дыре.
Все смолкло, он же мучительно не верил, что сержант с медбратом
убрались. И ждал. Дышала, затаясь, мгла, покуда не явилась в ней
стеклянистая прозрачность, - тогда, не отыскивая этих двух, Матюшин заплакал
от беспомощности, что бросили одного на голом полу, далеко от облачков коек.
Но слез его не слышали, и некому было его спасти. Чудилось, что голо чернеет
ночь, а не доски пола. Облачка таяли, таяли... Он сполз с носилок и, волоча
бездвижные ноги, не ведая, что делает, забился под одну из коек, как в щель,
и там затих.
Ночью они приходили, он слышал их топот, их бухое бычье сопение,
шепотки. Верно, так они с перепоя и не взяли в толк, что с ним сделалось,
куда он исчез, а шмонать да шум поднимать вышло им не с руки. Утром же
Матюшина искали по всему лагерю, потому что приехала за грузом скоропомощная
машина из медсанчасти, а его не отыскивалось, будто пустился в бега. Но
понятно было, что уйти такой далеко не может, разве уползти. Зубник
допытался у медбрата, что ночью солдатика навещали, а потом выбил правду и о
том, кто ж его навещал. Машина стояла, не отправлялась. Молдавана и еще
троих сержантов вызвали в палатку, где офицеры, очнувшись от пьянки да
обозлившись, лупили их нещадно до потери сознания, чтобы сказали правду, что
сделали они ночью с солдатом, - могли ведь убить и зарыть. Молдаван
крепился, хоть его-то и гнули, ломали офицеры, не боясь даже, что сдохнет.
Сержантики дрогнули, не выдержали и порассказали о Молдаване, что творил он
с людишками. Так что в горячке того утра открылись колодцы темные правды,
начали допрашивать всех солдатиков, все сержантье, не выпуская Молдавана из
палатки на свободу, - и народец, не видя больше его, сознавался.
Обнаружили полуживого, спящего у них под койкой человека желтушные, но
когда обнаружился Матюшин, то начальникам уж не было до него дела -
выволокли, свалили на носилки, погрузили в машину.
Погрузили в скоропомощную еще одни носилки, с тем изувеченным
сержантом, и легли они бок о бок. Неслась машина по разухабистой степи, и
мучились они в трясущемся, ходившем ходуном кузове. Матюшин стонал. А
сержант, которому невозможно было стонать, шевельнуть челюстью, глухо ныл,
цепляясь за носилки. С него ручьился пот, он изнемог от боли, задыхался.
Прибыли они в полк стремительно. Матюшина отгрузили в лазарет, и в носилки
кинули вспоротые, похожие на жабу болотную сапоги - и сидели те жабы у него
на груди, стерегли до самой приемки. Сержанта выгрузили, с ним дело было
потяжелей, везли его дальше, куда-то в госпиталь.
С носилок Матюшин сам перелег на кушетку и смог раздеться, когда
сказали скинуть с себя всю эту грязь; сам обтер себя, замшелое чужое тело,
смоченным под краном полотенцем, как сказал сделать медбрат. Он отвык, чтобы
люди так говорили, с покоем в голосе, и эти покойные ленивые голоса будто
спускались с неба. Он слышал, как о нем говорил добренький военврач:
- Ну что у нас за бесхозяйственность на каждом шагу, скажите, Верочка,
взяли в армию человека, а портянки не научили мотать... Ведь не похоже,
чтобы он мостырил, как на ваш взгляд, Верочка?
Однако во что одеться не дали. Сказали лечь на каталку и повезли вперед
головой, так что все кружилось в глазах и плыло. Каталку везли два солдата,
лица их не запомнил. Но осталось в памяти, что эти его не материли. Что было
им легко, будто забавлялись, катить его на колесиках, рулить.
У врачей на столе он уснул без наркоза и проспал сутки, даже больше, а
в то время капали ему взаймы из бутылька кровь, удобряли уколами со сладкой
водичкой. И спал-то он сладко, таял кусочком сахара, и растекалась по жилам
ничейная кровушка. Но ночью, когда день напролет проспал, будто чувствовал,
что ночь настала, вкралось накрепко вбитое ожидание окрика. Дремотно он
изготовился вскочить, пробуждался, себе отчета не отдавая, что лежит не в
казарме, а в лазарете.
Все должны были в лазарете работать, обслуживать самих себя и
военврачей. Матюшину выдали костыли, приказали вставать. Ноги были
забинтованы по колени, будто обули в белые валенки. Стоять на костылях
давалось тяжело. Первое, что сделать сказали, - сдать на анализ мочу.
Медбрат выдал ему майонезную баночку без крышки. Впихнув ее в карман халата,
Матюшин поковылял в нужник. Силился справиться с банкой, да никак это не
выходило у него. Все, что смог, - сдернуть трусы, а подставить банку - на
это не хватало рук, выскальзывали из-под мышки костыли. Он поставил банку на
переходя от крана к крану, и выплескивал на себя воду. Когда вода глыбой
опрокидывалась из поднятой над головой шайки, он весь сжимался, а когда
схлынывала, как бы освежевывая тело, то не мог надышаться - и выдыхал так
глубоко, будто стонал, а потом млел от удовольствия и оглаживался руками.
Повсюду зияли ничейные пустые шайки. Текли бесцветные голодные и горячие
ручьи. И от гула этих потоков несметных воды, точно рыбья, из жаберков,
затрепетала его душа. Матюшин растворился в том гуле, тычась ртом в студеную
воду, разлетавшуюся в брызги, хлеставшую из-под крана, так что онемели губы.
И напиться не мог. Пить уж хотелось из жадности. Он додумался глотать воду
прямо из шайки, которую залил до краев, прильнув к покойному гладкому
озерцу, едва удерживая эдакую тяжесть в руках. Напившись, но не жажду
утолив, а обретя покой и волю, Матюшин бродил с шайкой по зыбкому от лужиц и
ручьев бараку. Отыскал дерюжку, брошенное мыльце. Отмылся. Облился из шайки,
закалившись холодом до синевы. Устал.
После парилки в предбаннике дышалось так стремительно легко, что
захватывало дух. Тут царило копошащееся бодрое веселье. Смеялись друг над
дружкой, хоть и не узнавали, поглаживая с непривычки лысые свои черепа.
Радостно влезали в просторные казенные, а теперь свои портки с
гимнастерками, чувствуя новую в них свободу. А выдавали все великое, не по
росту, кроме сапог, только в сапогах соблюдался размер. Половина ходила с
обвисшими мешками на задницах, похожие на обосранцев, и жаловались. Солдаты
из хозблока гоготали, глядя, какой творится парад. Матюшин в давке получил
все самое большое, а еще выдали вещмешок. Он протиснулся, отыскал себе место
на лавке и оделся по порядку. Только портянки мотать не был обучен - только
они казались ненужными. И он комкал эти две тряпки в руках, застегнутый уже
на все пуговицы да босой, не зная, куда их девать.
Такие же незнающие, как и он, отсиживались без сапог по лавкам, но
начинали подавать голос. Офицеры крикнули застоявшихся на дворе сержантов,
чтобы поработали. Учить им отчего-то было в охотку. Одни подсаживались к
понравившимся им парням на лавку, другие вставали над кучкой босых людишек и
командовали свысока, что надо делать. Матюшина тоже приметили: подсел,
вынырнул из банного морока в выжженной до белизны гимнастерке, с заткнутым
за ремень вылинявшим красным флажком. Он улыбался, глядя на Матюшина, и
весело мудрил - каким углом портянку раскладывать, куда затыкать концы.
Когда ж Матюшин обучился, добрый этот исчез так же незаметно, как и
подсунулся, только оставил после себя, что пустое место, это насущное,
ничего не стоящее знание.
Во дворе, где отдыхали от пара, перекуривали, офицеры и сержанты
смешались с ними уже как с солдатами, рассказывая, что будет с ними дальше -
пойдут маршем в Дорбаз, военно-полевой лагерь, до которого из города полдня
хода, а воротятся уж через месяц. Офицеры тоскливо жаловались, что за толпы
заполонили полк. Один сообщил доверительно, что есть приказ менять тут
сложившееся положение и потому второй год кряду призывают служить русских да
хохлов, а то командирам не на кого стало опереться, хоть белугой вой. Все
слушали офицера, будто понимая, что доверяют им тайну. Чувство это
горделивое, глуповатое даже сроднило всех на миг, чего никто не испытал
дорогой, где только орали, не разбирая лиц друг друга, да пили. Настроение
было праздничное, веселое. На всех красные погоны. А у них и того наряднее -
бархатистые, еще новенькие, с желтыми крендельками букв, похожие на
испеченные к Первомаю флажки. Сержанты, которые паслись подле них, оказались
сами навроде чужаков в полку и тоже не знали о дальнейшей своей судьбе. Они
только прибыли из какого-то Каракимира, из учебки далеко в горах, на другом
краю света, где вымучивали из них сержантов. Держались они крутенько,
храбрились, но было понятно, что в полку им пришлось туго. Офицеры
доверительно выспрашивали, есть ли жалобы, хочет ли кто по нужде. Потом
прибежал вдруг офицерик, объявил, что он комсорг полка, собрал, запыхиваясь,
билеты у комсомольцев, убежал. Откуда-то принесли мешок с хлебом, горячие
пахучие буханки пошли по рукам. Отламывали и живо поедали, так что мешок
растаял будто под солнцем.
Пустынный ташкентский полк прошли уже свеженькой зеленой армейской
колонной, стараясь быть похожими на солдат. Охраняя колонну, с боков шагали
сержанты с флажками, а в голове колонны бодро вышагивали два офицера и
болтали, дружки. На пропускном пункте, открывая уходящей колонне, орал
напоследок и корчил грозные рожи опущенного вида часовой, чумазый и драный.
Горбатые крыши казарм и заборы становились все дальше. Колонна раздавливала
тишину грохотом сапог. Шагали они по тенистой, казалось, без конца и начала
улочке. Дома из кирпича скоро оборвались глинобитными дачками - пыльный,
рыхлый пригород взошел будто б на дрожжах. Тут бегала, игралась в
придорожной пыли вольная, чудилось, бездомная ребятня. Из болотных темных
дворов с низкими заборчиками, распахнутых настежь, глядели похожие на
цыганок женщины. Выходили белобородые старики, а за спинами их взрывали
жаркий воздух сады, которыми щедро были убраны покойные и ветхие глиняные
дома, и клали на плечи стариков свои легкие пахучие ветви. Скоро старый
город скрылся в мареве, открылась на всем просторе сереющая травами
голубизна степей - и по той степи, развалившись уже по человечку, они шагали
куда-то к горизонту, куда уходила и череда огромных железных разлапистых
вышек, тянущих по небу высоковольтные черные нити.
Фляги, о которых теперь узнавали, выдать должны были в Дорбазе, потому
шли без воды и к вечеру приползли в лагерь по шею грязные, задыхавшиеся от
жажды. Дорбазом были три долговязых свежевыкрашенных фанерных барака.
Засохшая в степи, перекатистая ленивая лужа асфальта перед бараками -
лагерный плац. Было пусто, мертво, но оказалось, что лагерь ужинает. Их же
выстроили на плацу, куда вышли к своим отлучившимся на день дружкам и
отужинавшие сержанты. Они были в лагере, верно, даже важней офицеров,
которые сразу исчезли. Старший из сержантов, которого все называли в глаза
Молдаваном, ходивший в шлепанцах, в трусах и в армейской панаме, как по
пляжу, устроил обыск вещмешкам.
Сержанты стояли кругом и мирно глядели, какие разности прибыли с
вещмешками в их Дорбаз, но не покушались хоть что-то отнять - это все
своровали они той же ночью, вплоть до уже исписанных адресами и тертых
книжиц, поэтому и были такие добрые. Старший изъял только консервный нож и
разгуливал с ним вдоль строя, играясь, перекидывая мячиком из руки в руку, и
объяснял свои законы - и был такой добрый, потому что объяснял эти законы
единственный раз. Матюшин ничего не слышал. Ноги жгло такой болью, будто
сунул их в топку. Стоять было еще нестерпимей, чем шагать. Матюшин думал,
что должен терпеть эту боль, - так думал он и все другие дни, мотая в
минутку отдышки, когда отпускали с плаца, истерзанные язвами ноги в
кровоточащие уж портянки, а потом раздавалась разудалая любимая команда
Молдавана:
- Рррот-тааа, стройсь! Шагооо!..
Когда вышагивали часами на плацу и солдаты послабее - а то были еще и
не солдаты, а полусолдаты без присяги - валились с ног от солнечных ударов,
не выдерживая сорокаградусного азиатского пекла, то подымали их в строй
нашатырем, которым военврач снабжал сержантов. Питьевая вода была завозная.
Котел воды заваривался верблюжьей колючкой, что собирали в степи, и этого
вязкого тошнотного чайка давали каждому полусолдату по фляге на день. Много
выпить его было нельзя, разве глоток, да к тому же кипяток только чуть
остывал, а горячее пить не было охоты. За бараком, у кухни, швартовалась
цистерна с технической водой, которую брали из степных скважин, и была она
для питья заразной, желтушной. Многие, то ли из желания заразиться и
очутиться в госпитале, то ли от непонимания, прокрадывались по ночам к
цистерне и утолялись этой водой.
Кроме русского призыва, в карантине содержались армянский, грузинский и
украинский призывы, человек сто. Днем офицеры уходили в поселок, он-то и
назывался Дорбазом, напивались в чайхане так, что, воротясь к вечеру в
лагерь, замертво падали спать. Месяц карантина для них был каторгой вдали от
семей, от городской лучшей жизни. Ночью в поселок уходили сержанты. Покупали
у местных анашу, самогон и до рассвета веселились в казарме. Обкурившись,
выпытывали они себе полночи деньжат на похмел, а другие полночи пытали да
судили виноватых перед их законом, позволяя тем, кто им понравился, остаток
ночи курить с ними анашу, пить самогонку. Самым здешним зверством был откуп,
наложенный на полусолдат Молдаваном. Все должны были встать в шеренгу, и
Молдаван бил каждого в левую долю - в сердце.
Сержанты рассказывали, что ударом этим Молдаван давно прославился в
полку: после его удара сердце могло остановиться, и только его же удар мог
обратно заставить сердце работать. Хоть и без того на груди оставалось
клеймо Молдавана, которым он гордился, отметина синюшная от кулака. Он еще и
говорить любил, что сердце, оно такое и есть, размером с кулак. Но однажды
ночью это случилось, что видели все и Матюшин видел.
Молдаван дошел до середины строя, где стояли грузины, - и вдруг человек
после удара упал замертво. Тишина ужаса явилась. Молдаван, шагнувший было к
следующему, бросился к обвалившемуся телу, взревел и заорал, будто не
человек он был, даже не зверь, и бешено заработал кулаком, так что вмиг
сделался багровым и взмок. Кто бы знал, сколько народу взмолилось тогда про
себя, чтоб грузин не ожил и спалился б Молдаван. Но вдруг грузинишка
дернулся и дико принялся дышать, с распахнутыми уже глазами, а Молдаван
приказал перепуганным сержантам налить ему самогонки и пошагал, пьяный от
пережитого, долбить куда попало оставшихся, давая выход своему страху...
Десять таких ударов, десять ночей, довелось испытать и Матюшину - у него
меркло после них в глазах.
Хоть называли учебный пункт концлагерем, дисбатом, но было что-то
гордящееся в этих разговорцах, точно, сами того не замечая, умудрялись
гордиться собой, гиблым этим местом. Потому-то глухо грызлись друг с дружкой
за все лучшее, а обидь русский грузина или наоборот, и в казарме или на
плацу тут же вскипало побоище и грызлись уж толпы народа. Матюшин не успевал
понять, отчего вспыхивали эти драки, как и многие не понимали, хоть
бросались толпой давить чужих. А его жизнь кончалась в каждодневных муках на
плацу. Портянки да пара кирзовых сапог были как у всех, но только успел,
чудилось, сделать шаг - пройти первым маршем от Ташкента до Дорбаза, - как
ноги его превратились в незаживаемую рану. Все началось у него не так, и
Матюшин не понимал: что он сделал такого, чего другие не сделали, отчего у
них с ногами хорошо? А с первых дней объявили, что, у кого раскровятся ноги,
тех будут не лечить, а наказывать. У Молдавана был еще и свой закон: хочешь
в медпункт, значит, будешь ночью расплачиваться, если воротишься в казарму.
Матюшин терпел. Командовал в медпункте зубник из полка, посланный в Дорбаз
на летние месяцы, и работал не покладая рук - что ни день, спроваживал в
полк желтушных и таких, которых не подымал уж в строй нашатырь. Но сила
терпения Матюшина или здоровье были сильней желтухи, сильней солнечного
пекла. От мучений своих он расхотел есть и жевал только хлебную пайку, по
три ломтя хлеба в день, но и голодал без обмороков, будто б здоровея. Ничто
его не брало.
В одно утро погнали их на зарядку, как обычно, по степи да кругом
лагеря. Матюшин отстал, как ни старался. Сержанты развернули убежавший
далеко вперед взвод и погнали всех обратно, к Матюшину - и стоило тому
отстать опять метров на сто, все повторялось. Солдаты волочатся, строй
стонет да хрипит, но никто на Матюшина не смеет взглянуть, хоть он чувствует
их душевный гремучий гул, ударяясь больно об их залитые потом, грязные немые
лица, об их глухие, горбами вздувшиеся спины. Матюшину казалось, что он
быстро бежит, он в том себя убеждал и, убеждая, даже к себе вдруг
ожесточился, как если б жестокость к себе была вторым дыханием, давала из
ниоткуда силу. Но, по правде, он чуть тащился, шатаясь из стороны в сторону,
наваливаясь на чьи-то спины, прячась в этой куче выдохшихся, измученных
людей, которые были все же сильней его, потому что еще могли бежать, - и
бежали, бежали... И он вдруг их возненавидел. Ему почудилось уже, что это
есть их молчаливый сговор - что они надрываются, чтобы бежать, и так ему
мстят. А ему нельзя было остаться одному или хоть позади всех, только бы со
всеми. Свои же, измучившись, стали на него материться и орать, хоть он
ничего не мог с ногами поделать. Это веселило сержантов. Матюшин терпел,
понимал, что бегают по кругу из-за него, но вдруг какая-то неведомая сила
все в нем перевернула. Это случилось, когда один сержант, которому надоело
веселиться, бросился пинать его по неповоротливым ногам.
Никогда в жизни Матюшин не бил так человека по лицу, как ударил этого
паренька, - со всей силой, даже и неведомой ему, но данной от природы на
такой случай, чтобы мог он калечить, а то и убивать. Сержант взлетел и
грохнулся наземь, с пронзительным ором катаясь в пыли, сжимая то ли голову,
то ли рот. К нему кинулись свои. Матюшину показалось в тот миг, что сделал
он что-то страшное и непоправимое, будто и вправду убил человека. Но забыл
он, что это был сержант. Не понимал, что нарушил бесповоротно, страшно
другой закон, вовсе и не человеческий, а всей этой толпы, - он ударил
сержанта, смел поднять на одного из них руку.
Но сержанты начали успокаиваться, опять повеселели. Того паренька
подняли, повели в лагерь - говорить он не мог, только орал от боли. Было
понятно, что Матюшин его изувечил, но начать с ним расправу перед всем
строем, перед толпой свидетелей, они все же не могли, да и не сознавали еще,
каким способом расправятся. Матюшину только и приказали, что встать в строй.
Опять раздалась команда бежать, как если б докончить решили зарядку. Но
сержанты, замыкавшие, погнали взвод сапогами, так что задние напирали на
передних, гнали уж их сами, чтоб не быть битыми. И теперь-то не бежали, а
гнались. Матюшин понял, что с ним делают, - его гнали всем взводом, такие
же, как он сам, с отчаянием давя кулаками в спину, уже не расступаясь.
Сержанты не уставали. В самую страшную минуту, когда почудилось, что
сорвется и упадет, Матюшин вдруг ощутил, как с боков кто-то не дает ему
упасть и, сколько есть сил, помогает, удерживает. Это был Ребров, молчком,
сцепив зубы, тащивший его вперед, и еще один, кого он не помнил и не знал,
маленький рыжий солдатик, который сдерживал собой, как мог, натиск тех, что
напирали, битые сержантами. Матюшин держался, но потом у них уж не осталось
сил его тянуть, и он сорвался, поплелся в хвосте взвода, где его футболили
по ногам уже до самого лагеря.
И на оправке, уже в лагере, когда взвод разбрелся по команде у нужника,
и весь день на плацу Матюшин чувствовал кругом себя глухую стену. Свои
боялись его, сторонились, а сержанты, как сговорясь, не глядели в его
сторону. Молдаван командовал, спокойно расхаживая по плацу, и казался
уверенней обычного. Но весь лагерь знал, что полусолдатишка ударил сержанта,
да не просто ударил, а изувечил.
Свершилось только одно событие - Матюшина приказал доставить к себе
командир учебной роты, и он под молчаливым конвоем Молдавана приковылял в
офицерскую палатку. Офицеры жили в Дорбазе не в фанерном бараке, а отдельно,
в палатках. Матюшин увидал под сумрачным палаточным сводом незаправленные
койки, жадно - заваленный живчиками объедков стол. Сумрак голодно дышал
перегаром. Командир валялся на койке как есть, в сапогах, спасался от жары.
Еще один офицер, не разглядеть, кто такой, дрых в своем углу, беспробудный.
Молдаван уселся на пустую свободную койку, не спрашиваясь, а Матюшин остался
одиноко стоять.
- Ну что, сил много, некуда девать? - подал голос командир, глядя на
него с койки. - А ты знаешь, что тут делают с теми, кому сил некуда девать?
Я к тебе обращаюсь, товарищ солдат, отвечать!
- Никак нет... - доложился в беспамятстве Матюшин.
- Молдаван, чего он у тебя такой непонятливый? Ты вообще, сучара, я
тебе роту доверил, а ты куда смотришь?
- Сделаем, товарищ капитан. У меня есть порядок.
- Сделай, сделай... Я про эти дела знаю, притон из казармы устроил, так
что думай, если что, шкуру спущу, пропадай - ты мне без разницы.
- Не пропаду, - оговорился Молдаван. - То у меня шкура дубовая, ей
хватит.
- Встать! Пшел отсюдова... И гляди, не зарывайся, а то зароешься мне, в
зону зароешься, уразумел? И орлу своему разъясни, куда все дороги ведут,
завтра им подробней займусь, буду карать!
Когда вышли из душного сумрака офицерской палатки, Молдаван не спешил -
огладился, подтянулся. Приказал Матюшину шагать вперед, в нужник. Сараюшка
глинобитная горбилась на отшибе, далеко за бараками, такая же серая и
сохлая, что и степь. Матюшин помнил только громкое жужжание мух, которых
было будто пчел в улье. Молдаван крепко налег на него грудью, придавил к
стене, но не ударил, а сказал сильным шепотом:
- Ночью позову, то приходи, не рыпайся. Лучше-то по-тихому. В полку
таких много, хорошо живут. Им хавать хорошо дают. Если мне глянешься, то
другим не отдам, мой будешь. - И отшагнул, встал грозно над очком,
облегчился, вперед приказал шагать.
Верно, сержантики прознали, что за суд будет этой ночью, какой приговор
вынес Молдаван. Они-то и пялились хитро, покрикивали кому не лень:
- Вешайся! Вешайся! - Но Матюшин не в силах был понять, что же хотят с
ним сделать.
Ему чудилось, что командир-то его простил, отпустил. Он думал, что его
пугают смертью, грозятся этой ночью не иначе как убить. Но мысль, что могут
убить, не страшила, а теплилась, была теплой. Ему думалось в бреду, что если
Молдаван его убьет, то потом убьют за это Молдавана - это он, Матюшин, для
того и родился, чтобы убить его.
Тогда он уже бредил, уже пожирал его неведомый огонь. Лагерь устало
доживал день в голодном ожидании вечерней поверки, помня съеденную за ужином
пайку, а не о долгой грядущей ночи. Неизвестно откуда взявшийся, подле него
присел на скамейку Ребров и, как бывалый, сквозь зубы покуривал сторонкой
добытую где-то целиковую сигарету. Он ничего не обсуждал, молчал, будто и
чужой, что было по-своему правдой, потому как с самого поезда Матюшин
отшатнулся от него. Хоть земляки, чуждались они друг друга и в лагере. Будто
потерялись, но этим утром нашлись.
- Так вот выходит, могли бы вместе в сержантскую школу податься.
Говорил же, держись меня, а ты без меня захотел, теперь прости-прощай, -
цедил, оглядываясь, Ребров. - Еще есть время, рви из лагеря...
Куда делся Ребров и что произошло с ним потом, Матюшин не помнил.
Очнулся он от кромешной боли. В холодной, где тарахтел ящичек кондиционера,
комнатушке, залитой желтушным светом голой лампочки, в медпункте. Он вжат
был в кушетку, лицом - в потолок, военврач тужился стянуть с разбухшей ноги
сапог.
- Ну, чего орешь? Живой? Терпи, раз очухался! - прикрикнул врач. - Нет,
резать надо сапог... Что у нас есть режущего?
- Нож есть, - отозвался буднично чей-то голос.
- Тащи... Распори ему там сбоку, да не дергай, а то будет орать.
- А чего с ним такое? - потек с потолка другой голос, любопытствующий.
- Это с вас надо спрашивать, что с ним такое, отбивная вместо ног,
делать больше нечего, зверье!
- Его хоть тронули? Да его никто не тронул-то... Порубал небось ноги да
обоссал - косит, сука, в больничку захотелося, масло хавать.
- Кто его обоссать научил? Ты, сержант? Надо было портянки учить
мотать!
- А он ученый сам, вона какой борзый.
Что-то шлепнулось по-крысиному на пол. Боль утихла, он услышал сквозь
дремоту:
- Хватит с меня... Тащите в изолятор...
- Так заняты все койки, куда его класть?
- Оставишь на носилках, полежит до утра, только не в проходе бросай,
дурак, найди там в сторонке место.
Он ощутил тяжесть свою - подняли его, понесли, пыхтели.
- Уууф, сука... Тащится... А ну, подъем! Подъем!
- Заглохни ты... Старлей услышит...
- Да он же тащится, тащится, что мы несем...
- А донесем и бросим, небось из мяса, наплачется...
Носилки бросили в темноте и загоготали, потому что Матюшин, чего и
хотелось им, заорал. Койки кругом заскрипели, шевелились в них, ожили
какие-то туловища.
- Проснулись, жрать хотят, думают, кормить буду! - гоготал медбрат. -
Ни дня им, ни ночи, желтушникам!
- А ну, подъем, суки! - веселился сержант. - Вспышка справа! Газы, вашу
мать! Лечь! Встать!
Довольный, веселый, что нагнал страху, он прошелся, слушая скреб своих
сапог, отдал команду в гробовую темноту:
- Ладноть, отбой. А ты, безногий, не спи, наведаем ночью, ой,
наведаем... - было слышно Матюшину в черной своей дыре.
Все смолкло, он же мучительно не верил, что сержант с медбратом
убрались. И ждал. Дышала, затаясь, мгла, покуда не явилась в ней
стеклянистая прозрачность, - тогда, не отыскивая этих двух, Матюшин заплакал
от беспомощности, что бросили одного на голом полу, далеко от облачков коек.
Но слез его не слышали, и некому было его спасти. Чудилось, что голо чернеет
ночь, а не доски пола. Облачка таяли, таяли... Он сполз с носилок и, волоча
бездвижные ноги, не ведая, что делает, забился под одну из коек, как в щель,
и там затих.
Ночью они приходили, он слышал их топот, их бухое бычье сопение,
шепотки. Верно, так они с перепоя и не взяли в толк, что с ним сделалось,
куда он исчез, а шмонать да шум поднимать вышло им не с руки. Утром же
Матюшина искали по всему лагерю, потому что приехала за грузом скоропомощная
машина из медсанчасти, а его не отыскивалось, будто пустился в бега. Но
понятно было, что уйти такой далеко не может, разве уползти. Зубник
допытался у медбрата, что ночью солдатика навещали, а потом выбил правду и о
том, кто ж его навещал. Машина стояла, не отправлялась. Молдавана и еще
троих сержантов вызвали в палатку, где офицеры, очнувшись от пьянки да
обозлившись, лупили их нещадно до потери сознания, чтобы сказали правду, что
сделали они ночью с солдатом, - могли ведь убить и зарыть. Молдаван
крепился, хоть его-то и гнули, ломали офицеры, не боясь даже, что сдохнет.
Сержантики дрогнули, не выдержали и порассказали о Молдаване, что творил он
с людишками. Так что в горячке того утра открылись колодцы темные правды,
начали допрашивать всех солдатиков, все сержантье, не выпуская Молдавана из
палатки на свободу, - и народец, не видя больше его, сознавался.
Обнаружили полуживого, спящего у них под койкой человека желтушные, но
когда обнаружился Матюшин, то начальникам уж не было до него дела -
выволокли, свалили на носилки, погрузили в машину.
Погрузили в скоропомощную еще одни носилки, с тем изувеченным
сержантом, и легли они бок о бок. Неслась машина по разухабистой степи, и
мучились они в трясущемся, ходившем ходуном кузове. Матюшин стонал. А
сержант, которому невозможно было стонать, шевельнуть челюстью, глухо ныл,
цепляясь за носилки. С него ручьился пот, он изнемог от боли, задыхался.
Прибыли они в полк стремительно. Матюшина отгрузили в лазарет, и в носилки
кинули вспоротые, похожие на жабу болотную сапоги - и сидели те жабы у него
на груди, стерегли до самой приемки. Сержанта выгрузили, с ним дело было
потяжелей, везли его дальше, куда-то в госпиталь.
С носилок Матюшин сам перелег на кушетку и смог раздеться, когда
сказали скинуть с себя всю эту грязь; сам обтер себя, замшелое чужое тело,
смоченным под краном полотенцем, как сказал сделать медбрат. Он отвык, чтобы
люди так говорили, с покоем в голосе, и эти покойные ленивые голоса будто
спускались с неба. Он слышал, как о нем говорил добренький военврач:
- Ну что у нас за бесхозяйственность на каждом шагу, скажите, Верочка,
взяли в армию человека, а портянки не научили мотать... Ведь не похоже,
чтобы он мостырил, как на ваш взгляд, Верочка?
Однако во что одеться не дали. Сказали лечь на каталку и повезли вперед
головой, так что все кружилось в глазах и плыло. Каталку везли два солдата,
лица их не запомнил. Но осталось в памяти, что эти его не материли. Что было
им легко, будто забавлялись, катить его на колесиках, рулить.
У врачей на столе он уснул без наркоза и проспал сутки, даже больше, а
в то время капали ему взаймы из бутылька кровь, удобряли уколами со сладкой
водичкой. И спал-то он сладко, таял кусочком сахара, и растекалась по жилам
ничейная кровушка. Но ночью, когда день напролет проспал, будто чувствовал,
что ночь настала, вкралось накрепко вбитое ожидание окрика. Дремотно он
изготовился вскочить, пробуждался, себе отчета не отдавая, что лежит не в
казарме, а в лазарете.
Все должны были в лазарете работать, обслуживать самих себя и
военврачей. Матюшину выдали костыли, приказали вставать. Ноги были
забинтованы по колени, будто обули в белые валенки. Стоять на костылях
давалось тяжело. Первое, что сделать сказали, - сдать на анализ мочу.
Медбрат выдал ему майонезную баночку без крышки. Впихнув ее в карман халата,
Матюшин поковылял в нужник. Силился справиться с банкой, да никак это не
выходило у него. Все, что смог, - сдернуть трусы, а подставить банку - на
это не хватало рук, выскальзывали из-под мышки костыли. Он поставил банку на