Страница:
– Это который?
– Посредине, с бородой, – показал Шведов.
– Лицо знакомое, – вгляделся в фотографию генерал.
– Знакомое, Егор Иванович. В комиссии по амнистии афганцам вы рассматривали его дело.
– Да помню я… Помню, ты уж совсем обо мне плохо думаешь… – поднял глаза на Шведова генерал. – Тот самый десантный капитан, который в восемьдесят седьмом году накаркал развал СССР…
– Еще «Бурю в пустыне», Карабах, Приднестровье, Абхазию и даже Чечню, – подхватил Шведов. – Предъявленные ему тогда военным трибуналом обвинения можно считать утратившими силу, как говорится, де-юре…
– И в Югославии Скиф воевал на стороне сербов, вроде братьев наших, – вставил Кулемза.
– Братьев – без «вроде», – сухо уточнил генерал и повернулся к Шведову: – Они были там на правах «диких гусей»?
– Сербские коллеги сообщили мне, что все трое сразу отказались от статуса наемников и получали офицерское содержание на общих правах, – ответил тот и спросил осторожно: – А американцы по-прежнему настаивают на их выдаче Гааге?
– Настаивают, – кивнул генерал и показал рукой в сторону гона. – Смотрите, сейчас наступит развязка.
– Откуда знаете? – недоверчиво спросил Кулемза.
– Не знаю, – ответил генерал. – Сейчас я сам дам псу команду на завершение этой печальной истории.
– С такого расстояния Рамзай не услышит.
– Майор Кулемза, оперативник должен знать, что некоторые породы собак принимают на большом расстоянии мысленно посланные им команды.
– Разыгрываете, Егор Иванович, – не поверил Шведов.
– Увидишь, – скупо улыбнулся генерал и протянул ему бинокль. По мере того как секач слабел, ушастый пес с кровавыми глазами, казалось, обретал второе дыхание. Он легко заходил кабану с любого фланга и направлял его грозным рыком в нужную сторону. Если запаленный кабан пытался остановиться, перевести дух, бладхаунд подскакивал к нему и полосовал клыками его задние ляжки и ноги. Нестерпимая боль и страх снова гнали зверя вперед, по замкнутому кругу, навязанному ему псом.
– Пора, мой мальчик! – сказал на вершине холма Егор Иванович и резко махнул рукой. – Фас!
– Смотрите вон на ту ложбинку, – показал он Шведову и Кулемзе.
К их удивлению, бладхаунд, будто и в самом деле услышав команду хозяина, внезапно увеличил скорость и, зайдя с правого бока, стал теснить вепря к небольшой впадине посреди поля. Направив зверя по низу ложбинки, сам он понесся верхом и внезапно мощным прыжком обрушился на секача, завалив его на землю. Потом пес на одно мгновение приник к кабаньей шее и, как-то сразу после этого потеряв всякий интерес к бьющемуся в агонии противнику, отошел в сторону и лег на зеленя.
– Что он сделал с кабаном? – ошалело спросил Кулемза. – Почему секач сразу копыта задрал?
– Перерезал зверю сонные артерии, – бесстрастно ответил генерал и сказал в портативную рацию: – Все кончено, ребята, – забирайте трофей.
Шесть крепких мужчин, соорудив из слег носилки, еле доволокли трофей до ольховника.
Пока они палили горящими головешками и еловым лапником дремучую кабанью шерсть и свежевали двухсоткилограммовую тушу, генерал сидел в сторонке на раскладном стульчике. Пес, положив огромную голову ему на колени, сидел рядом и задумчиво смотрел на костер.
– Ты хорошо работал сегодня, мальчик, – строго сказал ему генерал. – Но допустил одну ошибку, которая могла тебе стоить жизни. В нашем деле головой больше думать надо…
Рамзай скосил на него налитые кровью глаза и виновато шевельнул толстым, как дубина, хвостом.
Подошел Шведов и присел на корточки перед мордой пса:
– Меня вот что поразило, Егор Иванович, Рамзай, когда это… ну, последнее дело с кабаном делал… Он будто робот делал это… Без злобы…
– Работа у него такая, – почему-то вздохнул генерал и, посмотрев на Шведова, спросил вполголоса: – А Скиф пророчествовал у сербов?
– Говорят, изредка… Предсказывал направления прорывов противника, засады его, минные поля. Оказывал содействие сербской контрразведке в выявлении диверсантов и агентуры противника. И, утверждают, почти – безошибочно.
– Он сам как-то объясняет свой странный дар?
– Уходит от объяснений и, говорят, даже тяготится им.
– Как судьба мужиком крутит! – вздохнул генерал. – Войны, тюрьмы, побеги и опять войны.
– Все трое такие… У Засечного за спиной двадцать лет войн в Африке и пять у сербов. А Алексеев после ранения в Афганистане в милиции в Грозном служил… Гаду одному местному на мозоль наступил… Всю семью вырезали и против самого дело состряпали. Бежал. Воевал в Приднестровье, а потом Сербия, Босния…
– Вот что, Максим, дай повторный запрос американцам об обстоятельствах убийства Скифом офицера из ЦРУ. Так и укажи в запросе, именно «офицера ЦРУ». Если они не ответят на запрос, я потружусь, чтобы дело по передаче всей троицы Интерполу сдали в архив.
– Есть, товарищ генерал, – ответил Шведов и хотел еще что-то сказать, но генерал остановил его:
– И еще… Когда сербские войники надышатся «новым» дымом Отечества, познакомь меня со Скифом.
– Непременно! – обрадовался Шведов.
– Не к спеху, – бросил на него непроницаемый взгляд генерал. – И будет жаль, Максим, если Фармазон в пакостях их замажет. Позаботься, чтобы не случилось этого.
– Позабочусь, Егор Иванович.
Закончив свежевать кабанью тушу, охотники по традиции бросили внутренности обступившим костер собакам. Те сразу же сцепились из-за них… По ольховнику покатился яростный и злобный клубок. Напрасно охотники пытались его растащить. Из-за кабаньей печени и требухи с кишками собаки кидались даже на своих хозяев.
Бладхаунд Рамзай, внимательно наблюдавший за всем этим остервенением, вдруг оторвал голову от колен хозяина и, встав в боевую стойку, издал такой леденящий душу рык, что с ольховника посыпались жухлые листья, а генерал-пузанок, икнув с перепугу, откатился подальше от костра.
– Не шабака у Инквижитора, – прошамкал он летному полковнику. – Ж-жверь немышшлимый какой-то!
– Рамзай хороший, – засмеялся тот. – Просто лаять не умеет.
– Я и говорю: хороший, – вздрогнул от повторного рыка пузанок. – А вшеж – ж-жверь немышлимый!
От рыка бладхаунда, перешедшего в грозный рев, клубок из сцепившихся собак распался. Решив не искушать судьбу, доберманы, ротвейлеры и борзые откатились с добычей подальше в ольховник. А Рамзай, сразу потеряв к ним интерес, снова положил голову на колени задумавшегося о чем-то хозяина и смотрел на него преданными, налитыми кровью глазами.
– Это что – волки? – Скиф задрал голову в снежную темень и прислушался.
– Может, и волки.
– Какой же тут город Циолковского? Завез меня в свою монашескую пустынь.
– Не вводи себя в грех сомнения. Пошли на остановку. Сейчас автобус пойдет. С этой станции до города еще добрых десять километров.
Мела мягкая, словно из сахарной ваты, пурга. В добитом до дыр автобусе посвистывал ветерок. В этом темном шарабане они были одни, не считая водителя за перегородкой. В желтом свете фар каруселили снежинки. В долгополой рясе Скифу сделалось тепло и уютно, и он не заметил, как его убаюкала дорога.
Прошла ровно неделя, как они отплыли на украинском судне из Белграда вниз по Дунаю. Пять дней кошмарной дремы в трюме, когда и в сон морит, а не заснешь из-за духоты и тесноты. Два дня с вокзала на вокзал, где тоже глаз не сомкнуть…
Проснулся Скиф, когда автобус стало швырять из стороны в сторону на занесенных сугробами городских улицах. Потом был путь по извилистой тропинке за покосившимися темными заборами, потом бревенчатая избушка, вросшая в землю, и русская печка с потрескивающими березовыми поленьями. Где-то в углу возились и попискивали мыши или крысы. Домашние, безобидные. Не те вечно голодные волосатые твари из танкерного трюма. Нет более чуткой твари, чем крыса. Всю жизнь настороже, сколько небось за все время ей приходится инфарктов перенести? Никто и никогда не застанет крысу врасплох. Но стоит ее приручить добром и если она приживется среди добрых людей, то тогда уже не отыщется на свете более беспечного создания. Среди своих она спит крепким сном праведника на спине кверху брюхом, вольно раскинув по сторонам все четыре лапы и беззащитный хвост. За него спящую крысу можно смело таскать, переворачивать ее с боку на бок – не проснется.
Скиф первый раз за последние десять лет не умом, а каким-то неведомым чувством проникся ощущением того, что он среди своих. В жарко натопленной избе он проспал почти сутки, и его никто не будил.
Скиф из детства не помнил ни одного туманного росистого утра. Он мальчишкой был большой любитель поспать, а когда продирал глаза, в высоких тополях напротив окон весело играло южное солнце и вовсю распевали птицы, каждый день будившие его на каникулах. Потом ему ни разу в жизни нигде не довелось чувствовать себя по-домашнему комфортно. В пятизвездочных отелях солдат на постой не ставят, а в дешевых всегда пахнет казармой.
Тот самый первый из всех памятных снов начинался обрывистыми горами. Вот он стоит на остром хребте, а вокруг кроваво-коричневые ущелья, по дну которых плывут потоки огня. Пламя поднимается все выше и выше, и вот над бушующим морем огня торчат только красноватые пики гор. Кстати сказать, в то время он настоящих гор еще не видел.
Летний ремонт своими силами был святой традицией в его далеком доме. Да не просто ремонт, а чтоб с блеском и шиком. Чтобы краска на окнах и дверях блестела, олифу нужно было предварительно разогреть на газовой плите. Тут главное – не упустить момент, когда она начинает закипать и пучиться пенной шапкой из кастрюли… И вот однажды в тот самый последний миг недосмотрели. Кипящее масло вспыхнуло. Огонь пылал, словно продолжение сна, когда Игорь проснулся. Его, завернутого в одеяло, отец успел выбросить из окна в палисадник с цветущими мальвами…
А за несколько минут до беды отец неожиданно для всех крикнул из кухни, чтобы ему открыли входную дверь. Нужно было вышвырнуть кипящую огнем кастрюлю на улицу. Вся семья, налетая друг на друга, кинулась в коридор к дверям. Все с ужасом смотрели, как отец на вытянутых перед собой руках проносит мимо них пылающее варево. Горящая олифа с шипением расплескивалась, и пламя расползалось по его рукам. С треском лопалась на них обугленная кожа.
Отец поскользнулся на одной из горящих лужиц, которые оставлял по пути. Кастрюля со зловещим потрескиванием покатилась по полу, и сотни липких огненных брызг обдали прижавшихся в страхе друг к другу родственников. А на кухне пылали еще две кастрюли.
Так Скиф впервые узнал, на что похож настоящий напалм. Некоторым из объятых пламенем родственников удалось-таки вырваться из огненного ада. На стенах, вдоль которых они шли вслепую, оставались горящие лоскутья кожи…
Покойный отец был военпредом на «Ростсельмаше», военной формы не носил и только с Великой Отечественной сохранил воспоминания о тяготах службы. Так что говорить, что в душе Скифа с детства звенела армейская струнка, вряд ли стоит.
После трагической гибели всей семьи за Скифом приехал с Урала фронтовой друг отца, полковник-инженер, доктор технических наук Скворцов. У Игоря снова появились мать, отец и брат с сестрой, но спать, как прежде, беззаботно он уже не мог. Ему снились сны, которые стали частью его бытия.
Ему снились горы, города, в которых он никогда не бывал, но чувствовал их родными. Сны тянулись один за другим, как бесконечный сериал. В них звучала тягучая глубокая музыка, но почти не было слов. Он был в своих снах всегда главным героем и в каждом из них почти каждую ночь ехал куда-то, где его ожидали встречи с воспоминаниями детства и родными людьми. Этот несмолкаемый музыкальный призыв без слов и бесконечная погоня за уплывающим счастьем наполняли его сны привкусом дорожной романтики. Проснувшись, он был готов бросить все, отправиться на вокзал и сесть в первый попавшийся поезд.
Жить в новом доме Игорь больше не мог и скоро попросился в Суворовское училище в Свердловске. Его долго отговаривали новые родители, потом в спешке оформляли документы, а тут как раз пришла пора получать первый паспорт советского образца. Ему выдали на руки «серпастый и молоткастый» с записью: «Скворцов Игорь Федорович».
Паспорт он менять не стал – через пару лет все равно пришлось бы его сменить на военный билет, а затем на удостоверение личности офицера. Но и военный билет в Рязанском училище выправили на Скворцова, с этой же фамилией в удостоверении личности он и отправился воевать в Афганистан.
С выбором военной карьеры тоже вышла неувязка. Скиф закончил Суворовское училище всего лишь с одной четверкой по географии. Приемный отец, полковник Скворцов, ученый-программист с мировым именем, настойчиво упрашивал упрямого приемыша поступать в Харьковскую академию ракетных войск, но Волчонок, как звали его в новой семье, всякий раз встречал такое предложение в штыки: «Буду только боевым командиром!»
Скиф-Вовк утратил не только безмятежный сон, родную семью и фамилию. Обидную четверку по географии он давно уже исправил в скитаниях по дорогам войны на «отлично», семью обрел во фронтовом братстве, а имена менял с каждым новым документом. Но в нем осталась упрямая вера, что пусть хоть весь мир против тебя, зато у каждого в семейном тылу всегда есть человек, который примет тебя любого. Эту веру он ввел в закон жизни, и теперь у него оставались только два человека, ради которых он мог жить, – жена Ольга и дочь Ника. Жену свою он не видел почти десять лет, а дочери не видел никогда.
Еще мальчишкой придумал он себе слепую веру в непогрешимость семейного уклада. Он знал – верить можно только близким родственникам, которых у него тогда уже не осталось. Все жестче играли желваки на смуглых скулах взъерошенного пацаненка, злым волчонком посматривал он на мир прищуренными карими глазами.
Но майор Васильев, командир учебной роты, всегда держал Скифа подле себя, под попечительским крылышком. Знал, что, стоит отвернуться, он тут же устроит драку. Достаточно лишь косого взгляда или безобидной шутки, как воспитанник Скворцов мог налететь с кулаками даже на старшего по званию.
Из Суворовского его не смогли отчислить не только из-за почти отличной учебы, но и из-за прямого статуса круглого сироты, сына офицера. Ведь изначально суворовские училища были предназначены именно для ребят с такой судьбой.
В десантном училище вспыльчивость Скворцова понемногу улеглась, характер притерся – там все без исключения были сплошь задиристые хлопцы. Бесконечные сны о незнакомых городах и скалистых красноватых горах с ледяными пиками переросли, как и у большинства училищной десантуры, в мечту о грядущих подвигах. Но с самого начала учебы в Суворовском, а затем в десантном училище он как-то незаметно для самого себя стал искать предлог, чтобы не приезжать на каникулы домой к новым родителям. Из-за фамилии Скворцов чуть было не получил обидную кличку Шпак, что в переводе с украинского языка на русский обозначает «скворец». После этого он стал упорно насаждать среди друзей и знакомых будущий псевдоним – Скиф. Не выносил он и жалости к себе. Когда-то еще в школе родительский совет собрал деньги на новые ботинки для Игоря. Мальчишка сжал от обиды кулаки и швырнул подарок к ногам благодетелей.
Образцом мужества для него на всю жизнь остался погибший отец. Женщин до окончания училища он не только не знал, но и откровенно презирал. Единственными женщинами в его представлении были сгоревшие бабка, мать и сестра. Но все же в том, что Волчонок-Вовк так и не превратился после всех перипетий судьбы в матерого волка-уголовника, была повинна хрупкая девушка-былинка с голубыми глазами в пол-лица. В своих воспоминаниях о ней он всегда был счастлив и до сих пор не мог понять, как эта студентка-журналистка, выросшая в Москве в «доме на набережной», могла выйти замуж за капитана-десантника.
В снах его она никогда не являлась. Но, как сказал бы отец Мирослав устами Экклезиаста, «что существует, тому уже наречено имя». И звали ее Ольгой. И сроку их семейной жизни был месяц, медовый месяц.
Глава 7
– Посредине, с бородой, – показал Шведов.
– Лицо знакомое, – вгляделся в фотографию генерал.
– Знакомое, Егор Иванович. В комиссии по амнистии афганцам вы рассматривали его дело.
– Да помню я… Помню, ты уж совсем обо мне плохо думаешь… – поднял глаза на Шведова генерал. – Тот самый десантный капитан, который в восемьдесят седьмом году накаркал развал СССР…
– Еще «Бурю в пустыне», Карабах, Приднестровье, Абхазию и даже Чечню, – подхватил Шведов. – Предъявленные ему тогда военным трибуналом обвинения можно считать утратившими силу, как говорится, де-юре…
– И в Югославии Скиф воевал на стороне сербов, вроде братьев наших, – вставил Кулемза.
– Братьев – без «вроде», – сухо уточнил генерал и повернулся к Шведову: – Они были там на правах «диких гусей»?
– Сербские коллеги сообщили мне, что все трое сразу отказались от статуса наемников и получали офицерское содержание на общих правах, – ответил тот и спросил осторожно: – А американцы по-прежнему настаивают на их выдаче Гааге?
– Настаивают, – кивнул генерал и показал рукой в сторону гона. – Смотрите, сейчас наступит развязка.
– Откуда знаете? – недоверчиво спросил Кулемза.
– Не знаю, – ответил генерал. – Сейчас я сам дам псу команду на завершение этой печальной истории.
– С такого расстояния Рамзай не услышит.
– Майор Кулемза, оперативник должен знать, что некоторые породы собак принимают на большом расстоянии мысленно посланные им команды.
– Разыгрываете, Егор Иванович, – не поверил Шведов.
– Увидишь, – скупо улыбнулся генерал и протянул ему бинокль. По мере того как секач слабел, ушастый пес с кровавыми глазами, казалось, обретал второе дыхание. Он легко заходил кабану с любого фланга и направлял его грозным рыком в нужную сторону. Если запаленный кабан пытался остановиться, перевести дух, бладхаунд подскакивал к нему и полосовал клыками его задние ляжки и ноги. Нестерпимая боль и страх снова гнали зверя вперед, по замкнутому кругу, навязанному ему псом.
– Пора, мой мальчик! – сказал на вершине холма Егор Иванович и резко махнул рукой. – Фас!
– Смотрите вон на ту ложбинку, – показал он Шведову и Кулемзе.
К их удивлению, бладхаунд, будто и в самом деле услышав команду хозяина, внезапно увеличил скорость и, зайдя с правого бока, стал теснить вепря к небольшой впадине посреди поля. Направив зверя по низу ложбинки, сам он понесся верхом и внезапно мощным прыжком обрушился на секача, завалив его на землю. Потом пес на одно мгновение приник к кабаньей шее и, как-то сразу после этого потеряв всякий интерес к бьющемуся в агонии противнику, отошел в сторону и лег на зеленя.
– Что он сделал с кабаном? – ошалело спросил Кулемза. – Почему секач сразу копыта задрал?
– Перерезал зверю сонные артерии, – бесстрастно ответил генерал и сказал в портативную рацию: – Все кончено, ребята, – забирайте трофей.
Шесть крепких мужчин, соорудив из слег носилки, еле доволокли трофей до ольховника.
Пока они палили горящими головешками и еловым лапником дремучую кабанью шерсть и свежевали двухсоткилограммовую тушу, генерал сидел в сторонке на раскладном стульчике. Пес, положив огромную голову ему на колени, сидел рядом и задумчиво смотрел на костер.
– Ты хорошо работал сегодня, мальчик, – строго сказал ему генерал. – Но допустил одну ошибку, которая могла тебе стоить жизни. В нашем деле головой больше думать надо…
Рамзай скосил на него налитые кровью глаза и виновато шевельнул толстым, как дубина, хвостом.
Подошел Шведов и присел на корточки перед мордой пса:
– Меня вот что поразило, Егор Иванович, Рамзай, когда это… ну, последнее дело с кабаном делал… Он будто робот делал это… Без злобы…
– Работа у него такая, – почему-то вздохнул генерал и, посмотрев на Шведова, спросил вполголоса: – А Скиф пророчествовал у сербов?
– Говорят, изредка… Предсказывал направления прорывов противника, засады его, минные поля. Оказывал содействие сербской контрразведке в выявлении диверсантов и агентуры противника. И, утверждают, почти – безошибочно.
– Он сам как-то объясняет свой странный дар?
– Уходит от объяснений и, говорят, даже тяготится им.
– Как судьба мужиком крутит! – вздохнул генерал. – Войны, тюрьмы, побеги и опять войны.
– Все трое такие… У Засечного за спиной двадцать лет войн в Африке и пять у сербов. А Алексеев после ранения в Афганистане в милиции в Грозном служил… Гаду одному местному на мозоль наступил… Всю семью вырезали и против самого дело состряпали. Бежал. Воевал в Приднестровье, а потом Сербия, Босния…
– Вот что, Максим, дай повторный запрос американцам об обстоятельствах убийства Скифом офицера из ЦРУ. Так и укажи в запросе, именно «офицера ЦРУ». Если они не ответят на запрос, я потружусь, чтобы дело по передаче всей троицы Интерполу сдали в архив.
– Есть, товарищ генерал, – ответил Шведов и хотел еще что-то сказать, но генерал остановил его:
– И еще… Когда сербские войники надышатся «новым» дымом Отечества, познакомь меня со Скифом.
– Непременно! – обрадовался Шведов.
– Не к спеху, – бросил на него непроницаемый взгляд генерал. – И будет жаль, Максим, если Фармазон в пакостях их замажет. Позаботься, чтобы не случилось этого.
– Позабочусь, Егор Иванович.
Закончив свежевать кабанью тушу, охотники по традиции бросили внутренности обступившим костер собакам. Те сразу же сцепились из-за них… По ольховнику покатился яростный и злобный клубок. Напрасно охотники пытались его растащить. Из-за кабаньей печени и требухи с кишками собаки кидались даже на своих хозяев.
Бладхаунд Рамзай, внимательно наблюдавший за всем этим остервенением, вдруг оторвал голову от колен хозяина и, встав в боевую стойку, издал такой леденящий душу рык, что с ольховника посыпались жухлые листья, а генерал-пузанок, икнув с перепугу, откатился подальше от костра.
– Не шабака у Инквижитора, – прошамкал он летному полковнику. – Ж-жверь немышшлимый какой-то!
– Рамзай хороший, – засмеялся тот. – Просто лаять не умеет.
– Я и говорю: хороший, – вздрогнул от повторного рыка пузанок. – А вшеж – ж-жверь немышлимый!
От рыка бладхаунда, перешедшего в грозный рев, клубок из сцепившихся собак распался. Решив не искушать судьбу, доберманы, ротвейлеры и борзые откатились с добычей подальше в ольховник. А Рамзай, сразу потеряв к ним интерес, снова положил голову на колени задумавшегося о чем-то хозяина и смотрел на него преданными, налитыми кровью глазами.
* * *
Крохотная безлюдная станция, со всех сторон зажатая многовековым сосновым бором. По просеке прямо от нее единственная дорога со свечами фонарей. Ни человека, ни машины, ни приблудной собаки.– Это что – волки? – Скиф задрал голову в снежную темень и прислушался.
– Может, и волки.
– Какой же тут город Циолковского? Завез меня в свою монашескую пустынь.
– Не вводи себя в грех сомнения. Пошли на остановку. Сейчас автобус пойдет. С этой станции до города еще добрых десять километров.
Мела мягкая, словно из сахарной ваты, пурга. В добитом до дыр автобусе посвистывал ветерок. В этом темном шарабане они были одни, не считая водителя за перегородкой. В желтом свете фар каруселили снежинки. В долгополой рясе Скифу сделалось тепло и уютно, и он не заметил, как его убаюкала дорога.
Прошла ровно неделя, как они отплыли на украинском судне из Белграда вниз по Дунаю. Пять дней кошмарной дремы в трюме, когда и в сон морит, а не заснешь из-за духоты и тесноты. Два дня с вокзала на вокзал, где тоже глаз не сомкнуть…
Проснулся Скиф, когда автобус стало швырять из стороны в сторону на занесенных сугробами городских улицах. Потом был путь по извилистой тропинке за покосившимися темными заборами, потом бревенчатая избушка, вросшая в землю, и русская печка с потрескивающими березовыми поленьями. Где-то в углу возились и попискивали мыши или крысы. Домашние, безобидные. Не те вечно голодные волосатые твари из танкерного трюма. Нет более чуткой твари, чем крыса. Всю жизнь настороже, сколько небось за все время ей приходится инфарктов перенести? Никто и никогда не застанет крысу врасплох. Но стоит ее приручить добром и если она приживется среди добрых людей, то тогда уже не отыщется на свете более беспечного создания. Среди своих она спит крепким сном праведника на спине кверху брюхом, вольно раскинув по сторонам все четыре лапы и беззащитный хвост. За него спящую крысу можно смело таскать, переворачивать ее с боку на бок – не проснется.
Скиф первый раз за последние десять лет не умом, а каким-то неведомым чувством проникся ощущением того, что он среди своих. В жарко натопленной избе он проспал почти сутки, и его никто не будил.
* * *
Последний раз он спал вот так спокойно больше двадцати лет назад, да еще с гаком. Скифу тридцать восемь лет, если можно верить человеку без документов, а тогда было четырнадцать, когда он увидел свой первый странный сон. Тогда еще не было Скифа – Скворцова Игоря Федоровича, а был восьмиклассник Игорек со смешной фамилией Вовк. Смешной потому, что он сам был похож на взъерошенного волчонка с недоверчивым взглядом. И была квартира на первом этаже с окнами в палисадник с высокими мальвами. Были еще живы мать, отец, сестра и брат, даже бабушка была тогда еще жива. И все умещались в одной четырехкомнатной квартире.Скиф из детства не помнил ни одного туманного росистого утра. Он мальчишкой был большой любитель поспать, а когда продирал глаза, в высоких тополях напротив окон весело играло южное солнце и вовсю распевали птицы, каждый день будившие его на каникулах. Потом ему ни разу в жизни нигде не довелось чувствовать себя по-домашнему комфортно. В пятизвездочных отелях солдат на постой не ставят, а в дешевых всегда пахнет казармой.
Тот самый первый из всех памятных снов начинался обрывистыми горами. Вот он стоит на остром хребте, а вокруг кроваво-коричневые ущелья, по дну которых плывут потоки огня. Пламя поднимается все выше и выше, и вот над бушующим морем огня торчат только красноватые пики гор. Кстати сказать, в то время он настоящих гор еще не видел.
Летний ремонт своими силами был святой традицией в его далеком доме. Да не просто ремонт, а чтоб с блеском и шиком. Чтобы краска на окнах и дверях блестела, олифу нужно было предварительно разогреть на газовой плите. Тут главное – не упустить момент, когда она начинает закипать и пучиться пенной шапкой из кастрюли… И вот однажды в тот самый последний миг недосмотрели. Кипящее масло вспыхнуло. Огонь пылал, словно продолжение сна, когда Игорь проснулся. Его, завернутого в одеяло, отец успел выбросить из окна в палисадник с цветущими мальвами…
А за несколько минут до беды отец неожиданно для всех крикнул из кухни, чтобы ему открыли входную дверь. Нужно было вышвырнуть кипящую огнем кастрюлю на улицу. Вся семья, налетая друг на друга, кинулась в коридор к дверям. Все с ужасом смотрели, как отец на вытянутых перед собой руках проносит мимо них пылающее варево. Горящая олифа с шипением расплескивалась, и пламя расползалось по его рукам. С треском лопалась на них обугленная кожа.
Отец поскользнулся на одной из горящих лужиц, которые оставлял по пути. Кастрюля со зловещим потрескиванием покатилась по полу, и сотни липких огненных брызг обдали прижавшихся в страхе друг к другу родственников. А на кухне пылали еще две кастрюли.
Так Скиф впервые узнал, на что похож настоящий напалм. Некоторым из объятых пламенем родственников удалось-таки вырваться из огненного ада. На стенах, вдоль которых они шли вслепую, оставались горящие лоскутья кожи…
Покойный отец был военпредом на «Ростсельмаше», военной формы не носил и только с Великой Отечественной сохранил воспоминания о тяготах службы. Так что говорить, что в душе Скифа с детства звенела армейская струнка, вряд ли стоит.
После трагической гибели всей семьи за Скифом приехал с Урала фронтовой друг отца, полковник-инженер, доктор технических наук Скворцов. У Игоря снова появились мать, отец и брат с сестрой, но спать, как прежде, беззаботно он уже не мог. Ему снились сны, которые стали частью его бытия.
Ему снились горы, города, в которых он никогда не бывал, но чувствовал их родными. Сны тянулись один за другим, как бесконечный сериал. В них звучала тягучая глубокая музыка, но почти не было слов. Он был в своих снах всегда главным героем и в каждом из них почти каждую ночь ехал куда-то, где его ожидали встречи с воспоминаниями детства и родными людьми. Этот несмолкаемый музыкальный призыв без слов и бесконечная погоня за уплывающим счастьем наполняли его сны привкусом дорожной романтики. Проснувшись, он был готов бросить все, отправиться на вокзал и сесть в первый попавшийся поезд.
Жить в новом доме Игорь больше не мог и скоро попросился в Суворовское училище в Свердловске. Его долго отговаривали новые родители, потом в спешке оформляли документы, а тут как раз пришла пора получать первый паспорт советского образца. Ему выдали на руки «серпастый и молоткастый» с записью: «Скворцов Игорь Федорович».
Паспорт он менять не стал – через пару лет все равно пришлось бы его сменить на военный билет, а затем на удостоверение личности офицера. Но и военный билет в Рязанском училище выправили на Скворцова, с этой же фамилией в удостоверении личности он и отправился воевать в Афганистан.
С выбором военной карьеры тоже вышла неувязка. Скиф закончил Суворовское училище всего лишь с одной четверкой по географии. Приемный отец, полковник Скворцов, ученый-программист с мировым именем, настойчиво упрашивал упрямого приемыша поступать в Харьковскую академию ракетных войск, но Волчонок, как звали его в новой семье, всякий раз встречал такое предложение в штыки: «Буду только боевым командиром!»
Скиф-Вовк утратил не только безмятежный сон, родную семью и фамилию. Обидную четверку по географии он давно уже исправил в скитаниях по дорогам войны на «отлично», семью обрел во фронтовом братстве, а имена менял с каждым новым документом. Но в нем осталась упрямая вера, что пусть хоть весь мир против тебя, зато у каждого в семейном тылу всегда есть человек, который примет тебя любого. Эту веру он ввел в закон жизни, и теперь у него оставались только два человека, ради которых он мог жить, – жена Ольга и дочь Ника. Жену свою он не видел почти десять лет, а дочери не видел никогда.
Еще мальчишкой придумал он себе слепую веру в непогрешимость семейного уклада. Он знал – верить можно только близким родственникам, которых у него тогда уже не осталось. Все жестче играли желваки на смуглых скулах взъерошенного пацаненка, злым волчонком посматривал он на мир прищуренными карими глазами.
Но майор Васильев, командир учебной роты, всегда держал Скифа подле себя, под попечительским крылышком. Знал, что, стоит отвернуться, он тут же устроит драку. Достаточно лишь косого взгляда или безобидной шутки, как воспитанник Скворцов мог налететь с кулаками даже на старшего по званию.
Из Суворовского его не смогли отчислить не только из-за почти отличной учебы, но и из-за прямого статуса круглого сироты, сына офицера. Ведь изначально суворовские училища были предназначены именно для ребят с такой судьбой.
В десантном училище вспыльчивость Скворцова понемногу улеглась, характер притерся – там все без исключения были сплошь задиристые хлопцы. Бесконечные сны о незнакомых городах и скалистых красноватых горах с ледяными пиками переросли, как и у большинства училищной десантуры, в мечту о грядущих подвигах. Но с самого начала учебы в Суворовском, а затем в десантном училище он как-то незаметно для самого себя стал искать предлог, чтобы не приезжать на каникулы домой к новым родителям. Из-за фамилии Скворцов чуть было не получил обидную кличку Шпак, что в переводе с украинского языка на русский обозначает «скворец». После этого он стал упорно насаждать среди друзей и знакомых будущий псевдоним – Скиф. Не выносил он и жалости к себе. Когда-то еще в школе родительский совет собрал деньги на новые ботинки для Игоря. Мальчишка сжал от обиды кулаки и швырнул подарок к ногам благодетелей.
Образцом мужества для него на всю жизнь остался погибший отец. Женщин до окончания училища он не только не знал, но и откровенно презирал. Единственными женщинами в его представлении были сгоревшие бабка, мать и сестра. Но все же в том, что Волчонок-Вовк так и не превратился после всех перипетий судьбы в матерого волка-уголовника, была повинна хрупкая девушка-былинка с голубыми глазами в пол-лица. В своих воспоминаниях о ней он всегда был счастлив и до сих пор не мог понять, как эта студентка-журналистка, выросшая в Москве в «доме на набережной», могла выйти замуж за капитана-десантника.
В снах его она никогда не являлась. Но, как сказал бы отец Мирослав устами Экклезиаста, «что существует, тому уже наречено имя». И звали ее Ольгой. И сроку их семейной жизни был месяц, медовый месяц.
Глава 7
Совещание в кабинете главного редактора канала длилось уже третий час. Шел нудный разговор о низком качестве передач, о засилье американских триллеров и чрезмерной эротике на телеэкране. Выступающие обращались не к хозяину кабинета, а к восседавшему в сторонке на крутящемся офисном кресле вертлявому человечку с умным и холодным взглядом за золотыми дужками очков.
Близость этого человечка к некоторым высшим должностным лицам страны заставляла выступающих взвешивать каждое слово и с затаенным страхом читать в его ускользающем взгляде реакцию на свое выступление. Между собой телевизионщики звали его Некрофил за страсть наносить удар строптивым работникам в самый неожидаемый момент. Известные тележурналисты и популярные ведущие программ в присутствии этого человечка съеживались, и на их лицах появлялось угодливо-лакейское выражение.
«А он ловит кайф от их страха и угодливости! – наблюдая со стороны за человечком, сделала для себя открытие Ольга и вспомнила встречу в цюрихском аэропорту папашей Коробовым «новых русских», в число которых входил и этот человечек. – Вот так же он сам съеживался и по-холуйски гнул спину перед папашей Коробовым. Силен папашка! – со злорадством усмехнулась Ольга. – Цепко он их всех в руках держит…» Будто прочитав мысли Ольги, человечек перекрутился на кресле в ее сторону и заговорщицки подмигнул ей, но глаза его при этом оставались холодными и ускользающими.
«Кого он мне напоминает? – спросила себя Ольга и прикрыла ладонью улыбку. – Ну конечно – шакала из мультфильма «Маугли». Те же ужимки и тот же ускользающий взгляд и невероятная энергия в плетении интриг».
На чью-то робкую реплику: не уменьшить ли количество шоу на канале – человечек внезапно взвился как ошпаренный и забегал по кабинету.
– Надо думать о народе, господа! – частил он скороговоркой. – Жалеть, жалеть его надо!.. Надо наконец помочь народу забыть кошмар чеченской войны. Если у народа нет хлеба, то наш долг дать ему хотя бы зрелища. Больше шоу: ярких, остроумных, действующих на подсознание, прививающих понимание демократии и общечеловеческих ценностей. Нам не переделать имперского сознания стариков, но мы можем воздействовать на молодежь. Молодежь обожает шоу. Никакой политики, господа. Только больше шоу, больше шоу!.. Надо разрушать коллективистское сознание «совков» и без устали учить их надеяться не на государство, а только на себя. Учить и учить «совков» – это наш долг, долг, господа!
Далее человечек особо выделил цикл передач Ольги Коробовой и поставил ее в пример другим ведущим. Ольга принимала заискивающие, преувеличенно громкие поздравления коллег и неискренние поцелуи «теледам». Сам человечек чмокнул ее в щеку и приступил к анализу вещания.
«Это надолго», – подумала Ольга и, не дожидаясь конца трескотни человечка, выскользнула из кабинета. По дороге она позвонила по мобильному телефону водителю. По обыкновению, личные водители машин телезвезд в ожидании хозяев в подвале под бюро пропусков резались в домино и травили анекдоты.
– Алеша, заводи машину, едем домой! – бросила она в трубку и сразу попала в объятия толстушки Верки Мамонтовой, директора молодежной программы «Обо всем понемногу». Верка была однокурсницей Ольги по журфаку МГИМО. Тележурналистки из нее не получилось по причине крайней стервозности, но, имея связи в верхах, она прочно оседлала директорское кресло. Телевизионщики знали, что Верка Мамонтова любовница Некрофила – его глаза и уши на канале, и по этой причине заискивали перед ней и старались водить с Веркой компанию.
– Ольгуша-дорогуша, ищу тебя по всем монтажным! – зачастила Верка. – Выручай, мать, зашились с передачей, вся надежда на тебя. Режиссер – малахольный, из старых китов, мох из ушей прет. Ведущая Ирка Прошкина – дура набитая, сама знаешь, а передача в плане… Операторы за тебя двумя руками. Я уже согласовала с главным замену Прошкиной на тебя.
– О чем передача?..
– Тошниловка! – засмеялась Верка. – С американской сдута. Что-то про голубых и зеленых. Но хохмы и «геги» – стон по стране пойдет! Классные актеры, политики, депутаты. Ты же с ними как рыба в воде. Выручай, Ольгушка-душка, горим синим пламенем!
Разговаривая, они спустились на лифте в вестибюль служебного входа.
– Соглашайся, – цепко держала Ольгу за локоть Верка. – Выручай, боевая подруга, ты же знаешь – в долгу не останусь…
– Дай подумать, – отбивалась Ольга. – Не моя редакция… Не мой стиль – Прошкиной подлянку кидать.
– Ой, тащусь!.. Главный эту тварь уже в другую передачу ввел, Ольгуша.
– Ну, хорошо, коли так, – кивнула Ольга и, чмокнув Верку в щеку, направилась к машине.
– Съемка завтра в семь вечера, в пятой студии. В шесть на грим, – крикнула ей вдогонку Верка.
Водитель, увидев идущую от проходной Ольгу, поехал на «БМВ» ей навстречу. Когда до Ольги оставалось метров десять, под машиной сверкнула вспышка и громыхнул взрыв. Он подбросил автомобиль и перевернул его сначала на попа, а потом на крышу. На ряды припаркованных на стоянке машин обрушились градом осколки стекол. Взрывом Ольгу бросило на капот какого-то автомобиля. Вокруг нее суетились незнакомые люди с видеокамерами, что-то кричали, о чем-то спрашивали, но она не слышала их вопросов. Ее взгляд был прикован к окровавленному обрубку без рук и ног, вытащенному из горящей машины подоспевшими из проходной милиционерами.
– Атас, мужики, щас рванет бак! – раздался чей-то истошный вопль в толпе, окружившей машину.
Толпа метнулась в стороны, сбила с ног бегущих с огнетушителями пожарников.
Какие-то люди подхватили Ольгу под руки и потащили к проходной. В дверях она оглянулась на грохот взрыва за спиной – вокруг вставшей набок «БМВ» горели бетонные плиты стоянки…
В комнате дежурного по отделению милиции, охранявшей телецентр Останкино, ей дали кофе и полстакана коньяка. Она выпила все это и ушла в прострацию. Перед глазами стоял окровавленный обрубок на асфальте. Пришла в себя она только тогда, когда крепкий мужчина с волевым лицом и пронзительно синими глазами сильно тряхнул ее за плечи.
– Очнитесь, Ольга Викторовна, и отвечайте на мои вопросы, – властно сказал он.
– Вы кто? – спросила Ольга.
– Полковник ФСБ Максим Сергеевич Шведов. Я буду заниматься этим делом.
– Занимайтесь.
– Что вы можете сообщить по этому факту?
– Ничего.
– У вас есть враги?
– У всех они есть.
– Считаете ли, что покушение на вас связано с вашей профессиональной деятельностью?
– Нет, пожалуй. Нет.
– С вашим бизнесом?
– Теоретически возможно, но вряд ли.
– Но кто-то явно пытался убить вас? Кто?
– Не знаю.
– У вас много друзей в бизнесе?
– В бизнесе – компаньоны, а не друзья.
– А в жизни?
– Нет никого.
– Почему?
– Друзья – похитители времени.
– Где вы провели последнюю неделю?
– В Цюрихе с дочерью.
– С вами там ничего не случилось необычного?
– Ничего.
– На вас были еще когда-нибудь покушения?
– Нет.
– Не могли бы вы дать список ваших партнеров по бизнесу?
– Только с их согласия.
– Из-за конфиденциальности сделок?
– Да. А о законности сделок вы можете судить по документам моей фирмы «СКИФЪ».
– Если будет в том необходимость, мы заглянем в них.
– Я распоряжусь, чтобы вас с ними познакомили. А сейчас у меня очень болит голова.
– Понимаю. Заканчиваю. Скажите, а ваш муж не мог?..
– Сима Мучник?.. Он мухи не обидит!
Шведов дал Ольге подписать протокол допроса и, прежде чем отпустить ее, спросил:
– Извините, Ольга Викторовна, вопрос, вероятно, личного порядка… У вас есть какие-нибудь сведения о вашем бывшем муже, Скворцове Игоре Федоровиче, Скифе?
– Скиф погиб в Сербии.
– Погиб? Вы уверены?
– Я узнала об этом два года назад.
– Странно, – Шведов привстал со стула. – А по моим сведениям, год назад Скиф получил звание полковника сербской армии.
– Что вам и сказать, – смутилась Ольга. – Если бы Скиф был жив, может, того… – она кивнула на окно, за которым все еще дымилась изуродованная взрывом машина. – Может быть, того и не случилось бы… И если он жив, глупо думать, что Скиф стал бы таким образом мстить мне.
– Вы меня не так поняли, Ольга Викторовна. – Шведов отвернулся к окну. – В Афганистане Скиф спас мне жизнь.
– Мне тоже, – кивнула Ольга.
– Я слышал об этой истории. А если все же Скиф жив?..
Близость этого человечка к некоторым высшим должностным лицам страны заставляла выступающих взвешивать каждое слово и с затаенным страхом читать в его ускользающем взгляде реакцию на свое выступление. Между собой телевизионщики звали его Некрофил за страсть наносить удар строптивым работникам в самый неожидаемый момент. Известные тележурналисты и популярные ведущие программ в присутствии этого человечка съеживались, и на их лицах появлялось угодливо-лакейское выражение.
«А он ловит кайф от их страха и угодливости! – наблюдая со стороны за человечком, сделала для себя открытие Ольга и вспомнила встречу в цюрихском аэропорту папашей Коробовым «новых русских», в число которых входил и этот человечек. – Вот так же он сам съеживался и по-холуйски гнул спину перед папашей Коробовым. Силен папашка! – со злорадством усмехнулась Ольга. – Цепко он их всех в руках держит…» Будто прочитав мысли Ольги, человечек перекрутился на кресле в ее сторону и заговорщицки подмигнул ей, но глаза его при этом оставались холодными и ускользающими.
«Кого он мне напоминает? – спросила себя Ольга и прикрыла ладонью улыбку. – Ну конечно – шакала из мультфильма «Маугли». Те же ужимки и тот же ускользающий взгляд и невероятная энергия в плетении интриг».
На чью-то робкую реплику: не уменьшить ли количество шоу на канале – человечек внезапно взвился как ошпаренный и забегал по кабинету.
– Надо думать о народе, господа! – частил он скороговоркой. – Жалеть, жалеть его надо!.. Надо наконец помочь народу забыть кошмар чеченской войны. Если у народа нет хлеба, то наш долг дать ему хотя бы зрелища. Больше шоу: ярких, остроумных, действующих на подсознание, прививающих понимание демократии и общечеловеческих ценностей. Нам не переделать имперского сознания стариков, но мы можем воздействовать на молодежь. Молодежь обожает шоу. Никакой политики, господа. Только больше шоу, больше шоу!.. Надо разрушать коллективистское сознание «совков» и без устали учить их надеяться не на государство, а только на себя. Учить и учить «совков» – это наш долг, долг, господа!
Далее человечек особо выделил цикл передач Ольги Коробовой и поставил ее в пример другим ведущим. Ольга принимала заискивающие, преувеличенно громкие поздравления коллег и неискренние поцелуи «теледам». Сам человечек чмокнул ее в щеку и приступил к анализу вещания.
«Это надолго», – подумала Ольга и, не дожидаясь конца трескотни человечка, выскользнула из кабинета. По дороге она позвонила по мобильному телефону водителю. По обыкновению, личные водители машин телезвезд в ожидании хозяев в подвале под бюро пропусков резались в домино и травили анекдоты.
– Алеша, заводи машину, едем домой! – бросила она в трубку и сразу попала в объятия толстушки Верки Мамонтовой, директора молодежной программы «Обо всем понемногу». Верка была однокурсницей Ольги по журфаку МГИМО. Тележурналистки из нее не получилось по причине крайней стервозности, но, имея связи в верхах, она прочно оседлала директорское кресло. Телевизионщики знали, что Верка Мамонтова любовница Некрофила – его глаза и уши на канале, и по этой причине заискивали перед ней и старались водить с Веркой компанию.
– Ольгуша-дорогуша, ищу тебя по всем монтажным! – зачастила Верка. – Выручай, мать, зашились с передачей, вся надежда на тебя. Режиссер – малахольный, из старых китов, мох из ушей прет. Ведущая Ирка Прошкина – дура набитая, сама знаешь, а передача в плане… Операторы за тебя двумя руками. Я уже согласовала с главным замену Прошкиной на тебя.
– О чем передача?..
– Тошниловка! – засмеялась Верка. – С американской сдута. Что-то про голубых и зеленых. Но хохмы и «геги» – стон по стране пойдет! Классные актеры, политики, депутаты. Ты же с ними как рыба в воде. Выручай, Ольгушка-душка, горим синим пламенем!
Разговаривая, они спустились на лифте в вестибюль служебного входа.
– Соглашайся, – цепко держала Ольгу за локоть Верка. – Выручай, боевая подруга, ты же знаешь – в долгу не останусь…
– Дай подумать, – отбивалась Ольга. – Не моя редакция… Не мой стиль – Прошкиной подлянку кидать.
– Ой, тащусь!.. Главный эту тварь уже в другую передачу ввел, Ольгуша.
– Ну, хорошо, коли так, – кивнула Ольга и, чмокнув Верку в щеку, направилась к машине.
– Съемка завтра в семь вечера, в пятой студии. В шесть на грим, – крикнула ей вдогонку Верка.
Водитель, увидев идущую от проходной Ольгу, поехал на «БМВ» ей навстречу. Когда до Ольги оставалось метров десять, под машиной сверкнула вспышка и громыхнул взрыв. Он подбросил автомобиль и перевернул его сначала на попа, а потом на крышу. На ряды припаркованных на стоянке машин обрушились градом осколки стекол. Взрывом Ольгу бросило на капот какого-то автомобиля. Вокруг нее суетились незнакомые люди с видеокамерами, что-то кричали, о чем-то спрашивали, но она не слышала их вопросов. Ее взгляд был прикован к окровавленному обрубку без рук и ног, вытащенному из горящей машины подоспевшими из проходной милиционерами.
– Атас, мужики, щас рванет бак! – раздался чей-то истошный вопль в толпе, окружившей машину.
Толпа метнулась в стороны, сбила с ног бегущих с огнетушителями пожарников.
Какие-то люди подхватили Ольгу под руки и потащили к проходной. В дверях она оглянулась на грохот взрыва за спиной – вокруг вставшей набок «БМВ» горели бетонные плиты стоянки…
В комнате дежурного по отделению милиции, охранявшей телецентр Останкино, ей дали кофе и полстакана коньяка. Она выпила все это и ушла в прострацию. Перед глазами стоял окровавленный обрубок на асфальте. Пришла в себя она только тогда, когда крепкий мужчина с волевым лицом и пронзительно синими глазами сильно тряхнул ее за плечи.
– Очнитесь, Ольга Викторовна, и отвечайте на мои вопросы, – властно сказал он.
– Вы кто? – спросила Ольга.
– Полковник ФСБ Максим Сергеевич Шведов. Я буду заниматься этим делом.
– Занимайтесь.
– Что вы можете сообщить по этому факту?
– Ничего.
– У вас есть враги?
– У всех они есть.
– Считаете ли, что покушение на вас связано с вашей профессиональной деятельностью?
– Нет, пожалуй. Нет.
– С вашим бизнесом?
– Теоретически возможно, но вряд ли.
– Но кто-то явно пытался убить вас? Кто?
– Не знаю.
– У вас много друзей в бизнесе?
– В бизнесе – компаньоны, а не друзья.
– А в жизни?
– Нет никого.
– Почему?
– Друзья – похитители времени.
– Где вы провели последнюю неделю?
– В Цюрихе с дочерью.
– С вами там ничего не случилось необычного?
– Ничего.
– На вас были еще когда-нибудь покушения?
– Нет.
– Не могли бы вы дать список ваших партнеров по бизнесу?
– Только с их согласия.
– Из-за конфиденциальности сделок?
– Да. А о законности сделок вы можете судить по документам моей фирмы «СКИФЪ».
– Если будет в том необходимость, мы заглянем в них.
– Я распоряжусь, чтобы вас с ними познакомили. А сейчас у меня очень болит голова.
– Понимаю. Заканчиваю. Скажите, а ваш муж не мог?..
– Сима Мучник?.. Он мухи не обидит!
Шведов дал Ольге подписать протокол допроса и, прежде чем отпустить ее, спросил:
– Извините, Ольга Викторовна, вопрос, вероятно, личного порядка… У вас есть какие-нибудь сведения о вашем бывшем муже, Скворцове Игоре Федоровиче, Скифе?
– Скиф погиб в Сербии.
– Погиб? Вы уверены?
– Я узнала об этом два года назад.
– Странно, – Шведов привстал со стула. – А по моим сведениям, год назад Скиф получил звание полковника сербской армии.
– Что вам и сказать, – смутилась Ольга. – Если бы Скиф был жив, может, того… – она кивнула на окно, за которым все еще дымилась изуродованная взрывом машина. – Может быть, того и не случилось бы… И если он жив, глупо думать, что Скиф стал бы таким образом мстить мне.
– Вы меня не так поняли, Ольга Викторовна. – Шведов отвернулся к окну. – В Афганистане Скиф спас мне жизнь.
– Мне тоже, – кивнула Ольга.
– Я слышал об этой истории. А если все же Скиф жив?..