Аль Даниил Натанович. Дорога на Стрельну

   Я снял фуражку и сунул её в карман тужурки. Кожаный подшлемник каски был ещё сырым от пота. Я положил каску вверх дном на землю.
   — Пусть хоть подсохнет на солнышке.
   Ранец Сечкина был почти пуст. Пара стираных, аккуратно сложенных портянок, полбуханки хлеба, четыре пачки махорки и увесистый мешочек с патронами — вот и вся поклажа. Все это Андрей велел взять с собой. Я раскрыл свой чемодан и стал перекладывать в ранец наиболее нужные вещи: мыло, полотенце, бутылочку одеколона, пару белья, пачку сахара… И тут я увидел в чемодане градусник. Я не заметил, когда мама успела сунуть его в чемодан. Какой позор: я иду на фронт с градусником! Я хотел потихоньку от Андрея, пока он возился с медальоном и документами Сечкина, запихнуть градусник на дно, под джемпер, но не успел.
   — Заботливая у тебя мамаша.
   — Да уж, — смущённо согласился я. — Глупость какая! Будто в детский сад меня собирала.
   Я взял градусник и замахнулся, чтобы зашвырнуть его подальше в траву. Но Андрей меня остановил.
   — Зачем бросать? Места ведь он не занимает.
   — Да на кой он мне?
   — На память возьми.
   Я положил градусник рядом с зубной щёткой. Шведов помог мне надеть и застегнуть ранец. Поверх тужурки я затянул ремень Сечкина, на котором были подсумки с патронами. Я надел каску и взял в руки винтовку.
   — Вот теперь совсем другое дело, — сказал Андрей. — Орёл!

   Сам я себя орлом не ощущал прежде всего потому, что амуниция и оружие, которыми я разжился, не были боевыми трофеями. Я, конечно, понимал, что Сечкину ничего этого больше не нужно. Ему уже не стрелять из этой винтовки, и я обязан её взять. Тем не менее мне казалось, что мы как-то обездолили Сечкина, оставляя его без каски, без оружия, без махорки и хлеба.
   — Надо бы похоронить Сечкина, Андрей.
   — Всех бы надо… Но нельзя нам задерживаться здесь. Немец, того и гляди, выйдет нам наперерез, не успеем проскочить. Документы Сечкина я забрал, сдадим в штабе. В карман ему записочку вложим. Наши ещё будут здесь — похоронят. Пиши.
   Шведов вынул из чёрного пластмассового патрона бумажку, свёрнутую в трубочку, и раскрыл комсомольский билет Сечкина. Под диктовку Андрея я написал на листке блокнота: «Сечкин Степан Титович, рядовой 10-й СД, 1920 года рождения, комсомолец. Пал смертью храбрых 16 сентября 1941 года».
   Листок Андрей вложил убитому в карман гимнастёрки. Потом он закрыл Сечкину глаза, скрестил ему на груди руки.
   — Пошли, Саня. Ползи первым. Плотнее прижимайся к земле, пока за трамвай не заползёшь.
   Я лёг на землю. Перед тем как двинуться, я пожал руку Сечкину, лежавшую на его груди. Рука была холодная, зимняя.
   О том, что пространство, по которому я ползу, просматривается и по мне могут открыть огонь, я не думал. Слишком сильно было впечатление, производимое убитыми женщинами, мимо которых пришлось ползти. Возле каждого трупа стояло густое жужжание. Мухи роились на глазах убитых, ползли по лицам и по ногам. Понимая всю бессмысленность своих действий и преодолевая страх перед мертвецами, я останавливался, отгонял мух… Наконец, миновав место побоища и оказавшись за трамваем, я оглянулся. Шведов быстро полз через поляну и вскоре был возле меня.
   Мы двигались ползком ещё метров пятьдесят, а потом пошли во весь рост. По той стороне шоссе теперь тянулась роща довольно высокого кустарника.
   Шли молча. Я взглянул на часы. Было около двух часов дня. Солнце стояло высоко. Расстояние между шоссе и заливом стало теперь значительно больше. Впереди справа я увидел знакомую кирпичную трубу и заводские корпуса. Издалека можно было прочитать огромные буквы над заводскими воротами: «Завод пишущих машин». Это кирпичное заводское здание, одиноко стоящее среди зеленого поля, было мне хорошо знакомо с детства. Сколько бы раз ни проезжал я мимо него — здесь ли, на трамвае, или подальше отсюда, по железной дороге, — я обязательно произносил вслух или про себя забавное и какое-то игрушечное название: Пишмаш.
   Заводская труба теперь не дымила. В корпусах завода скорее всего было пусто. Тем не менее при виде знакомого здания стало как-то не так одиноко.
   — Пишмаш, — сказал я Андрею.
   — Пишмаш, — отозвался он. — Когда мы вчера тут проезжали, между дорогой и заводом стояла наша часть — батальон двадцать первой дивизии НКВД. А теперь никого нет.
   — Куда же они ушли?
   — Наверно, на передовую. К железной дороге. Выходит, все, что есть, до последней роты, — все туда стянуто.
   …Мы миновали очередной трамвайный поезд. Дальше на довольно большом расстоянии брошенных трамваев не было видно. За изгибом дороги вдали показалась башенка Константиновского дворца.
   — Вот и Стрельна, — сказал Шведов. — Можно будет по аттестату паёк получить. Концентрату пачку дадут, кашки горячей сварим. Или супу.
   — А пока, Андрей, можно закусить. У нас есть хлеб, сало, сахар.
   — Сало — это дело. Давай, Саня, перекусим.
   Мы уселись в кювете. Я снял ранец и разложил свои припасы на листе писчей бумаги. Шведов складным охотничьим ножом отрезал по ломтю хлеба и сала.
   — Эх, соли бы, — вздохнул он.
   — Есть соль. Мама мне дала с собой в бумажке.
   — Давай сюда.
   — Ой, я её в чемодане оставил.
   Андрей посмотрел на меня, но ничего не сказал. Он хотел было приняться за еду, но поесть нам не удалось. Со стороны Стрельны послышались выстрелы. Сначала отдельные винтовочные, затем очереди автоматов. Явственно слышались частые глуховатые хлопки, точно рвались одна за другой хлопушки.
   — Фашисты бьют из тяжёлого пулемёта, — пояснил Шведов. — Впереди бой.
   — Что будем делать?
   — Пойдём в разведку. Будем считать, что поели… А вот и «язык» сам идёт к нам.
   Я увидел мальчишку в обмундировании ремесленника, который бежал по полю вдоль кювета. Около нас мальчик остановился. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Он тяжело дышал. Форменная курточка была расстёгнута. В больших синих глазах дрожал испуг.
   — Дяденьки красноармейцы, там немцы! — сказал мальчик, с трудом переводя дыхание.
   — Погоди, сигай сюда в кювет, — сказал Шведов. — Торчать столбом нечего.
   Мальчик спустился и присел на корточки.
   — Рассказывай толком. Да ты не дрожи. — Андрей похлопал паренька по плечу. — Как тебя зовут-то?
   Мальчик рассказал, что зовут его Толя Шмелёв и учится он в ремесленном училище в Стрельне. Ребятам, у кого родители в Ленинграде, директор разрешил идти домой. Толины товарищи пошли в общежитие за вещами, а он решил, не задерживаясь, идти налегке. Из Стрельны вышел благополучно. Отошёл немного — услышал сзади стрельбу, кинулся в кусты, оглянулся. Увидел — немцы перебегают шоссе и дальше бегут по полю к заливу. Из Стрельны по ним стали бить. Немцы сперва не отвечали, все бежали к воде. А потом залегли лицом к Стрельне и давай стрелять по нашим. Тогда Толя отполз немного, а потом побежал. Получалось, что враг находится не более чем в двух километрах.
   — Ладно, Толя, беги дальше, — сказал Шведов. — По кювету беги, пригнись. Не высовывайся.
   Я тоже дал Толе наставление:
   — Дойдёшь до трамвайной остановки, увидишь — убитые лежат. Не пугайся. Проползи мимо этой площадки полем, ближе к заливу. А там опять вернись в кювет. Понял?
   — Понял, дяденька.
   Я положил нарезанные куски сала между двумя ломтями хлеба, завернул бутерброд в бумагу и сунул Толе в карман.
   Мальчик ушёл.
   — Пойду в разведку, — сказал Андрей. — Проскочить нам не удалось. Принесём своим хотя бы разведданные об этих немцах. А ты сиди тут, Саня. Посматривай по сторонам, чтобы фрицы неожиданно на тебя не вышли. Это дело теперь вполне возможное.
   — А если я их увижу, что тогда?
   — То есть как «что тогда»? Тогда бей! Винтовка у тебя есть. Патроны есть. На вот тебе ещё и гранату. Если близко подойдут, подорвёшь себя и их заодно. Дело нехитрое. Сумеешь?
   — Сумею, — сказал я невесёлым голосом. — Кольцо надо выдернуть, и все.
   — Вот-вот, — подтвердил Шведов. — Кольцо выдернешь, и все…
   Шведов двинулся по кювету и скоро исчез из виду. Я остался один. Мысль о том, что Андрея теперь нет рядом и что я должен действовать самостоятельно, заставила меня внутренне собраться, как говорят в армии — подтянуться. Я проверил затвор винтовки, расстегнул подсумки, пересчитал обоймы. Восемь штук. Вспомнились слова Шведова, что моя винтовка боится песка. Я вынул полотенце и расстелил его на дне кювета. На него я собирался класть пустые обоймы для перезарядки новыми патронами. Граната в порядке. А как пистолет, взведён? Я вынул его из кармана тужурки, осторожно оттянул казённик, патрон выехал из ствола. Я взвёл его обратно и положил пистолет перед собой на полотенце. Лучше его без надобности не трогать. А в случае чего, дёшево я свою жизнь не отдам. Был же я героем тысячи раз, читая книги, глядя на киноэкран… Нет, ничего, ничего. Не струшу. Жаль будет, если Андрей не увидит, как достойно буду я умирать. Может быть, и увидит… Я буду лежать на шоссе, возле кювета, а вокруг меня веером — убитые фашисты. Сколько? Ну, уж не меньше десятка, при моем-то вооружении!
   Я посмотрел на часы. Точное время по ним определить было нельзя. Минутная стрелка соскочила с оси и лежала поперёк циферблата. Это с ней случалось часто. Часы у меня на руке старые. Мама купила их по дешёвке в комиссионном магазине в день моего поступления в университет. Я по общей моде переделал их на ручные. Все студенты носили ручные часы, переделанные из карманных. Настоящие ручные часы были большой редкостью, как правило, прямоугольные, в золотом корпусе и только заграничные. «Павел Бурэ», например. Всех, кто имел такие часы, я считал жуликами.
   Ходили мои часы неплохо. По положению часовой стрелки я определил, что дело идёт к трём. Бой впереди все разгорался. Меня начало охватывать беспокойство за Андрея. Скорее бы он вернулся. А вдруг он не вернётся? Вдруг гитлеровцы обнаружат его и убьют?! Он ведь совсем один. Нет уж, не так это просто — убить такого человека, как Шведов! А что, если Андрей найдёт лазейку в расположении немцев и проберётся или пробьётся к нашим в Стрельну, оставив меня здесь? На что я ему нужен, в конце концов? Нет, и этого тоже не может быть. Шведов не такой человек, чтобы бросить товарища.
   Так я уговаривал себя снова и снова. С каждой минутой мне становилось все страшнее. Раньше я думал, что страшно бывает только в темноте. А сейчас мне страшно оттого, что так светло, что так ярко светит солнце. А впрочем, страшно даже не от этого, а оттого, что я один. Вот вернётся Андрей, и все сразу снова будет хорошо. Скорее бы!
   Но само собой, я не только ждал. Я вёл наблюдение. Осторожно, стараясь как можно меньше показываться из кювета, я оборудовал на его кромке небольшой пригорок из дёрна, камушков и листьев. Он скрывал мою каску, когда я приподнимал голову, чтобы смотреть влево, в сторону небольшого редкого леска, находившегося от меня метрах в двухстах. Именно оттуда, думал я, могут появиться немцы. Смотрел я в ту сторону почти неотрывно, хотя именно туда смотреть было как-то неприятно. Другое дело, когда оглянешься на Кронштадт или тем более на Ленинград. Исаакиевский собор виден еле-еле. Купол его не золотой, каким был всегда, а серый, почти слитый с дымкой, покрывающей город. Там, далеко отсюда и совсем недалеко от собора, — мама. Фашисты, которые сидят под Лиговом и под Пулковом, ближе к нашему дому, чем я… Неужели все это происходит в самом деле?
   Но вот и Андрей. Я увидел его, когда он сполз в кювет невдалеке от меня.
   — Ну что, Саня, натерпелся страху один-то? — спросил он.
   — Да нет, с чего бы. Тихо. Светло. Солнышко светит.
   — Собирайся, пошли.
   — Куда?
   — Назад пойдём. В Стрельну не пройти. По крайней мере, днём… Гитлеровцев пока не больше батальона. Артиллерии нет совсем. Танков тоже. Значит, будут наращивать силы. Надо передать эти данные командованию. Если из нас ты один уцелеешь, все так и передай, как я тебе сказал. Понял?
   — Понял. Только я уверен, что вы, Андрей…
   — Ладно. Без антимоний. Война есть война… Вперёд.
   И мы пошли назад.
   Шли опять по кювету, низко пригнувшись. Шведов впереди, я за ним. Перед изгибом дороги, за которым терялась видимость, Андрей лёг на дно кювета и знаком приказал лечь мне. До поворота мы ползли по-пластунски. Осторожность Андрея на этот раз показалась мне излишней. Мы ведь недавно спокойно прошли по этой самой дороге.
   За изгибом дороги ничего не обнаружилось. Ни живой души. Тихо. Если, конечно, не считать далёких залпов и мирного жужжания всякой живности. Все так же привычно, по-дачному пахло нагретым железом рельсов. А вот впереди и наш старый знакомый — последний трамвайный поезд, который мы миновали, когда двигались к Стрельне. Я поравнялся с Андреем и уже хотел было приподняться, как вдруг он с силой пригнул меня за шею, точно петуха, обратно к земле. Я глянул вперёд и замер.

   С передней площадки трамвая сходил человек. Он сходил обыкновенно и спокойно, как только что приехавший на свою остановку пассажир. Подержался рукой за поручень. Чуть задержался на верхней подножке, будто дожидаясь, пока вагон окончательно остановится, и легко соскочил с нижней подножки на землю. На нем не было головного убора, не видно было и оружия… Я не сразу понял, что это немец. Немец! Сапоги с короткими голенищами раструбом. Мундир щавелевого цвета… Немец повернулся лицом к вагону, расстегнул прореху и стал мочиться. Я ещё не успел сообразить, что же надо делать, как Шведов выстрелил. Немец рухнул вниз.

   — За мной! — крикнул Андрей. — Ползком и перебежками! Вон к тем бугоркам!
   Он выскочил из кювета и, пригнувшись, побежал через поле в сторону залива. Я побежал за ним. Мы неслись вдоль какой-то канавы или ручейка. Впереди, на пересечении её с другой канавой, образовались два довольно высоких бугра. Они находились как раз напротив трамвая, метрах в двухстах от него.
   Раздались выстрелы. Возле моей руки просвистела пуля. Я поджал руку. Вторая пуля чуть не клюнула меня в затылок, просвистела возле самого уха.
   — Ложись! — крикнул Шведов и опрокинулся в канаву. Я тоже плюхнулся вниз, взмахнув руками, точно меня подстрелили. Андрей быстро пополз вперёд по мокрому дну.
   — Скорее, Саня, за те бугры. Что надо позиция!
   За буграми мы осторожно осмотрелись. Враг перестал стрелять. Возможно, потерял нас из виду. Немца, упавшего возле трамвая, видно не было. То ли сам вполз в вагон, где оставалось его оружие и снаряжение, то ли ему помогли, то ли он свалился в кювет. Сколько их там, в трамвае? Ещё один или больше? Все четыре двери в обоих вагонах открыты. Все стекла целы.
   Я заметил что-то вроде тряпки, свисавшей с крыши первого вагона, над передней площадкой.
   — Смотрите, Андрей, на крыше трамвая фрицевская шинель. Вон пола свешивается.
   — Точно, Саня! Ты, оказывается, глазастый! Так оно и есть, как я думал. Он это, подлец!
   — Кто он?
   — Наблюдатель. Телефонист его, наверно, в вагоне сидел, сведения передавал. А он на крыше располагался. Шинельку расстелил, чтоб помягче было лежать.
   — Андрей, это он убил женщин?
   — Кто ж ещё?
   По мнению Шведова, наблюдатель видел нас, когда мы прошли по кювету буквально возле него. Затаившись, он пропустил нас мимо себя к Стрельне, в сторону вышедших на дорогу гитлеровцев. А не стрелял он нам в спину, хотя ему ничего не стоило нас уложить, чтобы не обнаруживать себя. За нами могли идти другие бойцы. Для него важнее всего было сохранить свой наблюдательный пункт. С крыши трамвая он видел в бинокль далеко кругом. Другой точки, поднятой так высоко над этой ровной местностью, не было.
   И Андрей, и я хорошо помнили, что, когда мы ползли обратно, никого не видели на крыше трамвая. Шведов предположил, что наблюдатель в это время спустился в вагон. То ли к телефону, то ли перекусить. Фриц, которого Андрей убил или ранил, был, по его мнению, телефонистом. Распарившись от долгого ожидания в перегретом солнцем вагоне, он «рассупонился» и вышел «до ветру».
   — Крепко мы с тобой, Саня, оплошали, когда туда шли. Тогда и надо было этих фашистов уничтожить. А ещё лучше живьём взять. Все разговорчики! Послал же бог болтуна в попутчики, — ворчал Шведов. — Да и я тоже хорош! Как свинья под дубом: под ноги смотрю, а чтобы наверх поднять рыло, так этого нет. Знал ведь, что наблюдатель этот где-то неподалёку находится. Все хоронились от него, вместо того чтобы его разыскать и обезвредить. Вот что значит оборонительная тактика!
   — Что уж теперь поделаешь!
   — Что? Исправлять надо свою промашку. Хорошо бы живьём захватить фашиста. А на худой конец уничтожим его. Готовься, Саня.
   — В принципе я готов.
   — В принципе! Ты штык примкни. Ранец сними. Патронов в карманы побольше переложи. Проверь затвор. Индивидуальный пакет с собой?
   Я закопошился, сидя на корточках. Андрей непрерывно вёл наблюдение.
   — Побыстрее шевелись, — торопил он меня. — Фашист небось по телефону подмогу вызвал. Чтобы нас помогли прикончить и раненого забрали.
   — Готов я.
   — Тогда слушай. Если фриц в вагоне, позиция у него невыгодная: чтобы выстрелить, ему надо либо на площадку выползать, либо разбивать стекло и стрелять из окна. И то, и другое несподручно. Если он в кювете сидит перед вагоном, стрелять ему будет удобно. Правда, стрелок он вроде неважный… Мы с тобой с двух сторон на него пойдём, перебежками и ползком. Учти, если фриц в кювете, только сверху на него нападай. Упаси бог сбоку от него в кювет влезть: легко уложит, и целиться ему не придётся. Хорошо бы захватить фашиста живьём.
   — «Ура!» кричать, чтобы запугать немца?
   — Кричи… Чтобы себя подбодрить… Теперь так, Саня. Расползаемся по канаве в разные стороны, метров по пятнадцать отсюда. И по моему сигналу вперёд.
   Я ползком двинулся по канаве. Но Андрей схватил меня за ногу.
   — Отставить, Саня. Отставить! Глянь под первый вагон.
   Я осторожно выглянул. Между колёсами первого вагона шевелились чёрные тени… Нет, какие там тени — ноги! Не меньше четырех пар сапог топталось на шоссе за трамваем.
   — Четыре или пять фрицев прибежало, — сказал Андрей. — Остаёмся здесь в обороне… А ну, по фашистским ногам! Расстояние — двести метров. Прицел — два! Приготовься!
   Я положил винтовку в небольшую выемку в бугре, поднял рамку, поставил прицел и стал наводить мушку на самую левую ногу.
   — Огонь! — скомандовал Шведов.
   Я выстрелил. Одновременно ударил и его выстрел. Немцы за вагоном разбежались в разные стороны, за колёсные тележки.
   — Встречай, Саня, тех, кто слева, из-за второго вагона, появится. Только не стреляй, пока они из кювета на поле не выйдут. Пусть вслепую идут. Убери пока винтовку!
   — Андрей, это считается бой?
   — Считается, Саня, считается. Только целься хорошо. Не торопись. Чтобы наверняка.
   Гитлеровцы не заставили себя долго ждать. С моей, левой стороны показались двое. Они вскочили в кювет значительно левее трамвая.
   С другой стороны трамвая, из-за первого вагона, два других немца выбежали на поле. Один из них держал у живота автомат, другой прижимал, точно ребёнка, к груди что-то вроде ружья, но гораздо более массивное. «Ручной пулемёт!» — сообразил я.
   По тому, как шли и осматривались эти двое, было ясно, что они нас не видят. Шведов полулежал вдоль канавы и наблюдал за фрицами.
   — Стреляйте, — зашептал я ему. — У них пулемёт!
   — Хороша машина! Пусть они мне его поближе поднесут. Только бы на тех, что слева, мне не отвлекаться. Смотри, не оплошай.
   «Шведов, конечно, голова! — подумал я. — Он ухлопает этих фрицев, когда они доставят пулемёт к нашей канаве. Пулемёт станет нашим, и тогда немцы у дороги и в трамвае, сколько бы их там ни было, могут сдаваться!.. А если так не получится? Будет худо! Совсем худо. Нет, это наш пулемёт! Он должен быть нашим. Во что бы то ни стало! Я, правда, не умею с ним обращаться. Но Андрей-то уж сумеет».
   Шведов вдруг встал на колено и прицелился. Стеганул выстрел. Немец, сопровождавший пулемётчика, остановился, удивлённо посмотрел в нашу сторону и упал, подогнув колени.

   Тотчас слева, из кювета, дружно застрочили автоматы. Я уже не смотрел вправо и не видел, что делал фашист, который шёл с пулемётом. Я только слышал, что Андрей выстрелил ещё раз и ещё. Потом он выругался не то в адрес «своего» фрица, не то в свой собственный. Из этого я понял, что в пулемётчика он не попал. Как бы в подтверждение этой догадки, справа застучал пулемёт. Очередь ударила в бугор и срезала его верхушку. Мы распластались по дну канавы.
   — Дай мне пистолет, — приказал Шведов.
   Он пополз вправо. Пулемётчик лежал возле канавы лицом к нам. Вот бы сдёрнуть его вниз! Только бы он не заметил раньше времени, что Андрей к нему подбирается. Пожалуй, заметит. Тогда Андрей погиб! И я, конечно, тоже…

   Гитлеровцы, что были левее трамвая, выскочили на поле и побежали к буграм. Я положил винтовку на край канавы, прицелился и нажал на спуск. Приклад ударил в плечо. Немцы продолжали бежать. Десятизарядка не требовала взведения затвора после каждого выстрела. Я стал часто нажимать на спуск. Ни в одного из фашистов я не попал. Заколдованы они, что ли? Почему я так мажу? Надо целиться спокойнее. Вот мушка уставилась в зеленое брюхо гитлеровца. Она подпрыгивает вверх-вниз. Или, может быть, это подскакивает светлая пряжка на его поясе? Не должна прыгать мушка. В первый раз в жизни мне приходилось целиться в человека. Я должен его убить. Должен! Потому что это — фашист… Надо целить выше пряжки, чтобы пуля не срикошетировала… Я должен его убить, чтобы помочь Андрею… Надо на мгновение затаить дыхание. Ну вот, сейчас. Теперь я не промахнусь. Стреляю. Фашист раскинул руки, сделал несколько шагов и грохнулся грудью на свой автомат. А второй побежал ещё быстрее. Я, почти не целясь, нажал на спуск. Выстрела не последовало. Я расстрелял все десять патронов. Скорее новые обоймы в магазин!.. Не успеть!
   Я всунул палец в кольцо гранаты и стал ждать. Хорошо бы, эта здоровенная скотина прыгнула сверху прямо на меня, и тогда… Вот сейчас. Вот уже совсем сейчас… Мама, прощай! Немец подбежал уже к самой канаве. И тут раздался выстрел. Одинокий винтовочный выстрел. Немец свалился. Я приподнял голову. От кустов, росших метрах в пятидесяти позади канавы, бежал матрос с винтовкой наперевес.
   — Павел! Павел! — завопил я, забыв об осторожности и замахав руками. — Ложись! Справа пулемёт! Ложись, Павел!
   — Ур-ра! — закричал Кратов, продолжая бежать. — Ур-ра!
   Пулемёт ударил длинной очередью.
   — Ложись, Павел! — снова закричал я, приседая.
   Одинокое «ура!», почему-то особенно грозное от этой своей одинокости, не смолкло. Пулемёт продолжал настойчиво строчить.
   Я посмотрел вправо и увидел Андрея. Шведов бил из пулемёта по трамваю. Зигзагами прошивал он обшивку вагонов. Доносился звон стёкол.
   — Вперёд! — прокричал Кратов, перескакивая возле меня канаву. — Бей гадов всех до одного! Ура!
   — Ура! — закричал и Андрей. Он тоже поднялся и побежал к трамваю.
   — Ура! — закричал я, выкарабкиваясь на поле. Тут я вспомнил, что винтовка моя не заряжена, а штык остался на дне канавы. Я снова сполз вниз. Скорее, скорее! Руки дрожат. Штык не надевается. Черт с ним! Сую в ножны. Так. Обоймы. Одну, вторую в магазин. Остальное в карман. Сидя на корточках, продолжаю кричать что есть силы «ура!». Ранец. Брать? Не брать? Не возьму! Долго надевать. Скорее, скорее! Ведь товарищи думают, что я струсил, спрятался. Скорее! Наконец я выскакиваю и бегу через поле. Кричу «ура!». Меня, кажется, никто не слышит, но я кричу так, что вот-вот надорвусь.
   Андрей и Павел с двух сторон подбегают к первому вагону. Мне поручен второй вагон. Буду атаковать его. Бегу все быстрее. Я уже почти догнал Андрея и Кратова. В трамвае выбиты все стекла, стенки вагона точно красная тёрка, так их издырявил Шведов. Что там таится за ними? На всякий случай я перевёл винтовку на автоматическую стрельбу. Если что — дам очередь! Кое-что я уже тоже соображаю. Вот и кювет. Перемахиваю с ходу.
   — Ура! — Горло у меня чуть не лопается. Я врываюсь в вагон… Никого. Бегу к первому вагону. В кювете валяются три убитых гитлеровца. Один без головного убора, в расстёгнутом кителе. Узнаю выходившего «проветриться».
   Тут вспоминаю, чему меня учили на курсах переводчиков: не пропускать случая — собирать личные документы убитых и пленных. Они обычно в левом нагрудном кармане. Лезу рукой под грудь убитого пехотинца, расстёгиваю железную пуговицу. Она липкая. Вытягиваю из мокрого кармана документ. Не могу удержаться — хватаю автомат и вешаю себе на шею. Как с ним обращаться — не знаю. Не выпустил бы он очередь от моего неосторожного движения. В первом вагоне идёт какая-то возня. Не могу понять, в чем дело. Мой взгляд успевает запечатлеть странное. Андрей борется с Кратовым — схватил его за поднятые руки. Матрос вырывается. Что происходит?
   С винтовкой в одной руке, с окровавленной солдатской книжкой в другой, с трофейным автоматом на шее, со съехавшей на затылок каской, я появился в дверях вагона. Вероятно, моё лицо удачно дополняло этот странный вид. Во всяком случае, Шведов и Кратов, о чем-то яростно спорившие, при виде меня рассмеялись.
   — Тебя бы в кинохронику заснять, — сказал Андрей.
   — И Гитлеру показать, вот бы испугался! — поддержал Кратов.
   Оба снова рассмеялись, и это было на пользу. Смех успокоил их. Оказывается, матрос хотел пристрелить раненого немецкого унтер-офицера и разбить прикладом полевой телефон, стоявший на скамье. Шведов удержал его.