Страница:
Нечто подобное американцы переживали и во время Первой мировой войны. В годы Второй мировой войны коммуникации стали более совершенными. Американцы, чьи родные и близкие сражались на Тихом океане, в Северной Африке или в Италии, уже могли слушать радиопередачи и смотреть хронику о битвах, пусть даже урезанную цензорами (удалялись обычно кадры о погибших и раненых). Но в хрониках ничего не говорилось о родных и близких. Семьям оставалось лишь ждать, когда в дверь постучит почтальон.
Можно сказать, что в дне «Д» участвовали почти все американцы. Фермеры поставляли продовольствие. Рабочие собирали самолеты, танки, изготовляли снаряды, автоматы, винтовки — все, что требует война. Тысячи добровольцев помогали упаковывать и отправлять на фронт снаряжение, продукты, технику, оборудование.
Эндрю Джексон Хиггинс верно уловил значимость события. В день «Д» он был в Чикаго. Хиггинс отправил в Новый Орлеан целое послание: «Свершилось то, чего мы все ждали. Сейчас подвергаются серьезному испытанию творения наших рук, умов, сердец. Всех нас вдохновили сообщения о том, что союзнические войска высаживались на континент на наших судах. Знайте, что в Нормандии сражаются и военные облигации, которые вы покупали, и кровь, которую вы сдавали».
Вторжение стало возможным благодаря труду рабочих судоверфей «Хиггинс индастриз», оборонных заводов страны. У них была работа, что было счастьем для поколения, пережившего депрессию. И им хорошо платили (но никто, конечно, не разбогател на почасовых тарифах).
Полли Кроу достались ночные смены на верфи компании «Джефферсон боут» под Луисвиллом в штате Кентукки. Она помогала строить ДСТ. У Полли появились сбережения (о чем молодая семья могла только мечтать в годы депрессии), и она решила сообщить о них мужу на фронт: «У нас сейчас на счете в банке 780 долларов и, кроме того, пять бон. Я думаю, что смогу заполнить деньгами наш кабриолет, как только приведу его в порядок».
Чтобы заработать такие деньги, миссис Кроу пришлось выстаивать десятичасовые смены. День она проводила со своим двухгодовалым сыном. Ночью ребенок оставался с бабушкой. Полли на добровольных началах помогала местному отделению Красного Креста. В их квартире жила со своей матерью еще одна женщина.
Таких, как миссис Кроу, были десятки тысяч. Стали нормой скороспелые браки. Венчались совсем юные пары. В моральной обстановке того времени парень, прежде чем вступить в сексуальные отношения с будущей женой, должен был вначале предстать перед священником.
Когда молодые мужья отправлялись на войну, их юные жены-девочки превращались в женщин. Им со своими младенцами приходилось ездить в душных или, наоборот, холодных и переполненных вагонах. Они быстро становились замечательными поварихами и домохозяйками, учились тому, как вести финансовые дела семьи, ремонтировать автомашину, совмещать дом с работой на оборонном заводе и, конечно же, сочинять задушевные письма мужьям-фронтовикам.
«Я сообщала ему обо всем, что делает наш малыш, — сказала в интервью одна молодая мама. — Только в письмах можно выразить все свои сокровенные чувства».
Женщины в военной форме — непривычное явление для американцев в 40-е годы. Но они были во всех родах войск, хотя и подвергались еще большей сегрегации, чем чернокожие солдаты. Уже сами названия служб, в которые брали женщин, говорят о снисходительном к ним отношении: Женская вспомогательная служба Сухопутных войск, Женский вспомогательный корпус ВВС, Женский вспомогательный паромный отряд, Женская добровольческая организация обслуживания ВМС (позднее, в 1944 г., ее стали называть Женским резервом ВМС).
Женщины на войне делали все, что и мужчины. Они лишь не участвовали в боях. Женщины служили писарями, администраторами, механиками, связистами, дешифровщиками аэрофотоснимков, метеорологами, летчиками-испытателями, водителями, поварами, сержантами-снабженцами. Всего не перечислишь. Эйзенхауэр считал, что без них он не смог бы выиграть войну.
Женщинам было нелегко. Им приходилось сносить грубые и плоские шутки солдат, хотя раненые никогда не обижали медсестер. Они выдержали не только насмешки, но и суровый военный быт. Вклад женщин Америки, работавших на фермах, заводах или служивших в армии, в день «Д», sine qua поп (нельзя отделить) от общего успеха операции по вторжению в Нормандию[87].
Для молодых мам, которые только-только познакомились со своими мужьями, день «Д» был особенно тревожным. Но волновались не только они. Почти у каждого американца кто-нибудь из родных или знакомых находился на Европейском театре войны — в армии, ВВС, ВМС или в береговой охране. Очень немногие знали, что их близкие — солдаты, моряки или летчики — сражались в день «Д» на побережье Нормандии. Однако ни у кого не было сомнения в том, что всем им рано или поздно придется попасть в пекло боев.
Теперь битва в Нормандии началась. Период наращивания сил прошел. Соединенные Штаты бросили на поле сражения все, что было создано и построено за последние три года. А это означало, что чей-то сын, брат, муж, племянник, друг, сослуживец уже попал на передовую или находится на пути к фронту.
И в Хелине, и в Нью-Йорке, и по всей стране американцы с нетерпением ждали сообщений по радио, выскакивали на улицу, чтобы купить свежие выпуски газет. Нация жаждала новостей о Второй мировой войне. Однако информация, которую американцы получали о дне «Д», была постыдно скудной.
Официальное агентство нацистов «Трансоушен» первым оповестило мир о вторжении. Ассошиэйтед Пресс подхватило информацию и распространило ее по своим каналам. Сообщение опубликовала «Нью-Йорк таймс», выпуски которой появились на улицах в 1.30. Но и газета не привела никаких подробностей. В 2.00 по военному восточному времени радиостанции прервали свои музыкальные программы кратким известием: «Германия объявила о том, что началось вторжение». Немцы передали информацию о морском сражении у Гавра и воздушно-десантной высадке в северных районах Сены (сброс парашютистов-манекенов). Комментаторы сразу же обратили внимание на отсутствие подтверждений из союзнических источников и предупредили, что, возможно, противник запустил «утку» для того, чтобы взбудоражить раньше времени французское Сопротивление, раскрыть эту организацию и ликвидировать ее бойцов.
В 9.32 в Лондоне (3.32 по военному восточному времени) Верховная ставка союзнических войск распространила краткое коммюнике генерала Эйзенхауэра, зачитанное его пресс-секретарем полковником Эрнестом Дюпюи: «Сегодня утром союзнические военно-морские силы при мощной поддержке авиации начали высадку союзнических армий на северном побережье Франции».
Верховная ставка также передала по радио в Нью-Йорк запись выступления Эйзенхауэра, его общевойсковой приказ. Это была блестящая речь, сильная как по тональности, так и по содержанию. Она объединила людей, поскольку накануне дня «Д» была передана по громкоговорителям на ДКТ и транспортах, а затем по радио на всю Америку.
В 4.15 по военному восточному времени Эн-би-си получила репортаж из Лондона от своего корреспондента, который совершил вылет с 101-й воздушно-десантной дивизией. Все утро поступали сообщения с места событий от журналистов, которые шли вместе с войсками, а потом возвращались в Англию. Они видели много кораблей, самолетов, порохового дыма. Но в репортажах ничего не говорилось о том, что происходило на берегу.
Американцы с замиранием сердца вслушивались в каждое слово. Но они не получали того, чего ожидали. «Глупая болтовня радио выводила нас из себя», — вспоминает корреспондент «Нью-йоркера» Юстас Тилли. Свежие сообщения поступали редко, их надо было ждать часами. А люди хотели каждую минуту знать о том, что творится в Нормандии. Поэтому радиокомментаторы без конца повторялись или пересказывали друг друга.
Журналисты жутко перевирали французские названия. Им явно не хватало географических уроков. Их военно-аналитические опусы оказывались либо выдумкой, либо откровенной чепухой. Комментаторы зачастую просто-напросто отбалтывались, потому что им нечего было сказать. Они говорили о чем угодно, кроме одной интересовавшей всех проблемы, — о потерях. Это запрещалось Управлением военной информации (УВИ).
Скудость радиосообщений, конечно, можно отнести на счет инструкций УВИ. Но к этому приложила руку и цензура Верховной ставки Союзнических экспедиционных сил. Она не разрешала распространять сведения, которые как раз и интересовали американцев, — о том, какие дивизии, полки, эскадрильи, корабли участвуют в сражении дня «Д». Нельзя было упоминать места высадки. Позволялось лишь указывать, что она происходит на «побережье Франции». Такой секретности требовала операция «Фортитюд». Среди американцев в результате возрастала тревога за своих близких.
Если радио и не обеспечивало полную информацию о вторжении, то оно по крайней мере служило средством для передачи вдохновляющих речей. После трансляции приказа Эйзенхауэра к своему народу обратился король Норвегии. Затем выступили премьеры Нидерландов и Бельгии, король Англии. Их голоса звучали весь день.
Ради собственного успокоения американцы хотели, чтобы информация, пусть и скудная, постоянно передавалась по радио. Одна женщина из Калифорнии написала диктору Си-би-эс Полу Уайту: «Сейчас у нас на Тихоокеанском побережье 3.21. Мне посчастливилось услышать первое сообщение о дне „Д“ от Си-би-эс. Последние два месяца я все вечера проводила у радиоприемника… Репортаж вашего корреспондента, мистера Марроу, из Лондона придал мне новые силы. Я по-прежнему понимаю, что меня от мужа отделяет целый мир. Но я не чувствую себя больше такой одинокой, как прежде, пока работает ваша радиостанция».
В день «Д» Франклин Рузвельт выступил по радио с молитвой, которую за ним повторяла вся нация. Ее транслировали все радиостанции, напечатали газеты:
«Всемогущий Господь! Сегодня наши сыны, гордость нашей нации вершат великое дело…
Веди их. Дай им силу, мужество и стойкость…
Война оторвала этих молодых людей от мирной жизни. Они сражаются не для того, чтобы порабощать. Они бьются за то, чтобы покончить с порабощением. Они сражаются за свободу… Они страждут лишь об одном: чтобы поскорее закончить войну и вернуться к родному очагу.
Не все из них возвратятся домой. Обними их, Отче наш, и прими их, наших героев и Твоих верных слуг, в Свое небесное царство…
О Господи, дай нам веру. Дай нам веру в Тебя, веру в наших сыновей, веру в самих себя и каждого из нас… Да будет так, Всемогущий Господь. Аминь».
— Что означает «Д»? — спросил Юстаса Тилли прохожий.
— Всего-навсего «день», — ответил корреспондент «Нью-йоркера»[88].
Бродя по городу, Тилли вышел на Таймс-сквер, где собралась большая толпа, читавшая новости на световом электрическом табло. «И одно немецкое орудие все еще ведет огонь», — сообщалось в бюллетене. «Похоже, никто не заметил, — написал потом журналист, — что „одно немецкое орудие“ — это ничтожно и не соответствует реальности. Как, впрочем, и другие отрывочные сведения о боевых действиях на берегу». Другой репортер — из газеты «Нью-Йорк таймc» сделал такое наблюдение: «Люди выстроились вдоль тротуаров, у стеклянных витрин магазинов и ресторанов и смотрели только вверх, все время только вверх, ловя каждое слово информации о вторжении».
Тилли примкнул к толпе у театра «Риалто»: «Все говорили о войне и событиях последних 25 лет… Никто никого не перебивал. Каждый ждал своей очереди высказаться… Когда я уходил, негромкая, спокойная дискуссия продолжалась».
Затем Тилли зашел на одну из радиостанций. «В коридорах, — вспоминает он, — сгрудились актеры, возмущенные отменой музыкальных „мыльных опер“.
По радио вновь прозвучала речь Эйзенхауэра. «Слова генерала Эйзенхауэра точно передавали атмосферу дня „Д“, — отметил журналист, — и они навсегда останутся в нашей памяти. В музее современного искусства пожилая леди, усевшись в угловатое фанерное кресло, читала вслух послание генерала другим таким же стареньким женщинам, столпившимся вокруг нее.
— Я призываю всех, кто любит свободу, встать рядом с нами, — произнесла она слабеющим голосом, и ее слушательницы взволнованно взглянули друг на друга».
В день «Д» Бродвей замер. Артисты собрались в своем клубе-кафе «Стейдж дор кантин», чтобы сыграть несколько сцен из спектаклей для военнослужащих. Все места заняли солдаты, матросы и офицеры. Лишь один стол — «Ангелов» — был зарезервирован для «граждан, чьи пожертвования заслужили им право стать членами актерского клуба». Пожертвования актеры передали организациям военнослужащих.
«Нью-Йорк дейли ньюс» вместо редакционных статей печатала молитвы Господни. «Нью-Йорк дейли миррор» отказалась от рекламы, чтобы больше места предоставить для новостей о вторжении.
Магазины перестали торговать. «Мейси» закрылся в полдень. И все же около него собралась огромная толпа. Магазин установил громкоговоритель, по которому передавались информационные программы. Когда диктор прочитал предупреждение о том, чтобы американцы особенно не ликовали по поводу вторжения, отметил репортер «Нью-Йорк таймc», «лица прохожих потускнели».
«Лорд энд Тейлор» вовсе не открылся в этот день. Президент компании Уолтер Хоувинг объяснил, что он отправил все 3000 сотрудников домой, чтобы они «молились за наших парней». Президент компании объявил:
— Магазин закрыт. Началась высадка в Нормандии. Все наши мысли должны быть сейчас с теми, кто сражается. Мы не открыли двери нашего магазина, чтобы дать возможность и нашим сотрудникам, и нашим покупателям провести это время дома в молитвах и надеждах на спасение своих любимых и близких.
Были отменены гонки, скачки, бейсбольные матчи. Спортивный комментатор «Нью-Йорк таймc» Артур Дейли в своей статье 7 июня 1944 г. поднял вопрос о том, надо ли запрещать спортивные состязания до окончания войны, и сам себе ответил: «Нет». «После того как пройдет возбуждение от ошеломляющих сообщений о вторжении, — писал журналист, — уже не будет такого непреодолимого стремления прилипать к радиоприемникам, чтобы услышать самые последние военные сводки. Человеческая натура снова потребует развлечений как средства отойти от войны — кино, театра и, естественно, спорта». Дейли напомнил, что до дня «Д» никто не протестовал против бейсбольных встреч, потому что в них участвовали игроки либо подросткового, либо достаточно пожилого возраста. Сезон 1941 г. открывали янки в военной, а не в бейсбольной униформе. С того времени произошли замены, но Дейли хотел бы, чтобы борьба на бейсбольном поле продолжалась на самом высоком уровне: «В конце концов, она — часть американского образа жизни, за ценности которого мы и сражаемся».
На Уолл-стрит деловая жизнь не прекращалась. Нью-Йоркская биржа при открытии объявила две минуты молитвенного молчания, а затем, как обычно, начались торги. 7 июня газета «Уолл-стрит джорнал» вышла с крупным заголовком: «Последствия вторжения: начало конца военной экономики. Новые проблемы для промышленности». Бизнес, как всегда, думал прежде всего о своих интересах.
«Синдром вторжения» лихорадил американский рынок два месяца. По этому поводу журнал «Тайм» писал: «Нью-Йоркская биржа нервозно реагировала на любые слухи, связанные с днем „Д“. Но в день „Д“ на бирже прошли самые активные торги года. Было продано и куплено 1 193 080 акций. Промышленный индекс Доу-Джонса поднялся до отметки 142.24 и достиг нового пика 1944 г. Выросли в цене акции торговых фирм, компаний „Эй-ти-энд-ти“, „Крайслер“, „Вестингауз“, „Дженерал моторе“, „Дюпон“.
Как всегда, Уолл-стрит больше всего волновало, что будет дальше. «Джорнал» писал: «Вторжение поставило под сомнение реконверсию». Когда стало ясно, что высадка прошла успешно, газета отметила: «Можно ожидать ограниченную реконверсию военной промышленности на гражданское производство. Начнется отмена оборонных контрактов, что высвободит рабочую силу, материалы и оборудование для выпуска товаров широкого потребления. Это скорее всего случится в течение ближайших двух — четырех месяцев».
(В декабре 1944 г. «джи-айз» поплатились за этот недалекий оптимизм. Летом заказы на артиллерийские снаряды сократились. Когда началось мощное контрнаступление немцев в Бельгии, американским батареям постоянно не хватало боеприпасов.)
Финансовый отдел «Нью-Йорк таймc» в патриотическом духе оценил перспективы бизнеса на Уолл-стрит: «Биржа приветствовала вторжение всплеском покупки акций. Лучше всего идут спекулятивные предложения автомобильных и моторных заводов. Котируются также отрасли с высокими послевоенными рейтингами».
Ныо-йоркцы, которых больше волновало настоящее, а не будущее, толпами шли в Управление добровольной гражданской обороны на Пятой авеню. Они записывались в группы содействия медсестрам, детским учреждениям, отделениям Красного Креста, обществам по оказанию помощи военнослужащим, работали на упаковке бинтов, в центрах проверки зрения и контроля над ценами, сдавали кровь.
В 3.40 мэр Фьорелло Лагуардиа провел пресс-конференцию. Он сказал журналистам:
— Мы все в ожидании военных сводок. Каждый из нас молится за победу. Для нас это самые тревожные дни в нашей жизни.
Историческую оценку дню «Д» дала 7 июня в редакционной статье «Нью-Йорк таймc»:
«Наступил момент, для которого мы рождены. Время величайшего испытания силы наших рук и душ, зрелости веры в самих себя и в будущее человечества…
Мы молимся за наших ребят, которых знаем, и за миллионы неизвестных для нас парней, которые вошли в нашу с вами жизнь…
Мы молимся за нашу страну…
Наше дело справедливое, потому что его благословил сам Господь Бог, создавший человека свободным и равным».
Чуть севернее Нью—Йорка, в Уэст-Пойнте, напутствовали выпускников. Среди них был и кадет Джон Эйзенхауэр. Поздравить сына приехала миссис Дуайт Д. Эйзенхауэр. 3 июня генерал Эйзенхауэр написал Мейми из Портсмута: «Ты получишь это послание, вероятно, уже после того, как вернешься в Вашингтон (из Уэст-Пойнта). Я все бы отдал за то, чтобы быть 6 июня с тобой и Джоном. Но c'est la guerre![90] Я настолько загружен делами, что боюсь забыть о его выпускном дне».
Мейми узнала о дне «Д» от репортера газеты «Нью-Йорк пост», который позвонил ей в отель «Тайер» в Уэст-Пойнте.
— Вторжение?! — воскликнула Мейми. — Какое вторжение?
9 июня генерал Эйзенхауэр послал Мейми телеграмму. Он писал: «Обстоятельства не позволили мне быть с тобой и Джоном в понедельник. Но я всегда помню о тебе и надеюсь, что у тебя и Джона все хорошо. Я шлю тебе мою любовь. Дела не оставляют мне времени для писем. Возможно, ты их не скоро получишь. Я знаю, ты это поймешь».
(Понедельник был 5 июня. Очевидно, Эйзенхауэру запомнилось, что выпуск в академии состоится в день «Д», который намечался на 5 июня, и он перепутал даты.)[91], p. 63.) ]
В Нью-Йорке и по всей стране звонили колокола. Самым большим был колокол Свободы. Впервые он прозвучал 8 июля 1835 г. на похоронах Верховного судьи Джона Маршалла. В день «Д» мэр Филадельфии Бернард Самюэль ударил в колокол деревянной колотушкой. Звон транслировался по радио на всю страну. Затем мэр выступил с молитвой.
Тяга молиться была всеобъемлющей. Многие услышали вести о вторжении перед началом рабочего дня. Американцы застыли у приемников, сдерживая дыхание и произнося про себя молитвы. Тех, кто стоял у станков в ночные смены, сообщения, переданные по громкоговорителям, застали у конвейеров. Рабочие и работницы отключили свои станки и постояли в молитвенной тишине.
По всем Соединенным Штатам и Канаде, от Атлантики до Тихого океана звонили колокола. Они призывали к национальному единству и всеобщей молитве. В каждой церкви и синагоге проходили службы. Свободных мест не было.
В Вашингтоне генерал Першинг выступил с заявлением. Командующий Союзническими экспедиционными силами в годы Первой мировой войны сказал:
— Двадцать шесть лет назад американские солдаты вместе с войсками союзников вступили в смертельную схватку с немцами… Сегодня сыновья солдат 1917—1918 гг. также воюют за освобождение. Они несут свободу порабощенным народам. Я абсолютно уверен в том, что они вместе с братьями по оружию победят.
В Капитолии политики были заняты своими обычными делами. В день «Д» палата представителей проголосовала 305 голосами против 35 за то, чтобы начать судебный процесс против генерал-майора Уолтера Шорта и контр-адмирала Хасбенда Киммела в связи с поражением в Перл-Харборе.
— Все это чистой воды политические игры, — признал один конгрессмен.
Демократы (они не поддерживали такую резолюцию, но не решались открыто выступить против нее, из-за чего принятие решения тянулось уже два года) заявляли, что республиканцы пытаются использовать эту проблему для того, чтобы осложнить положение президента Рузвельта. Республиканцы (инициаторы резолюции) обвиняли демократов в том, что те стремятся оттянуть расследование Перл-Харбора до завершения президентских выборов. И те, и другие в принципе говорили правильные вещи.
После полудня Рузвельт провел пресс-конференцию. На нее собрались более 180 корреспондентов. По словам репортера «Нью-Йорк таймc», «Рузвельт выглядел уставшим, но улыбался»: «Он сидел за своим рабочим столом в рубашке с короткими рукавами и с остроугольным, темного цвета галстуком. Президент курил сигарету, вставленную в ярко-желтый янтарный мундштук».
— Как идет вторжение? — спросил один из репортеров.
— Все проходит в соответствии с графиком, — ответил президент и снова улыбнулся.
Затем он сообщил, что, по сведениям генерала Эйзенхауэра, затонули лишь два эсминца и один ДКТ. Потери среди летчиков составили менее 1 процента.
Он также заметил, что генерал Эйзенхауэр лично определял время и места высадки. Сталин после Тегеранской встречи знал о планах союзников и с удовлетворением воспринял известия о начале вторжения. Год назад открытие второго фронта представлялось невозможным из-за нехватки войск и техники. Война никоим образом еще не закончена, как и сама операция по высадке в Нормандии. Поэтому еще рано самоуспокаиваться.
После пресс-конференции Рузвельт встретился с адмиралом Кингом и генералом Маршаллом. Они, пребывая вдали от поля сражений, не могли сообщить президенту ничего нового, помимо той информации, которая передавалась по радио. Возле Овального кабинета Маршалла остановил репортер и в коротком интервью высказал предположение, что начальник Генштаба провел всю ночь за своим рабочим столом.
— Нет, — ответил Маршалл и, улыбнувшись, добавил: — Я закончил свои дела раньше.
В Бедфорде, штат Виргиния, местная газета «Бюллетен» напечатала молитву, написанную миссис X. М. Лейн из Алтависты: «Отче наш и Великий творец вселенной! Прекрасное умирает рано, но живет в наших сердцах вечно. Нет такого человека, который не восхищался бы мужеством наших парней и их бесстрашной готовностью идти на смерть ради торжества красоты в мире. Пережить эти тяжелые дни — не в их власти. Мы сохраним о них память и дадим им бессмертие».
Репортер «Бюллетен» написал: «Известия о начале вторжения встревожили сотни семей в Бедфорде. Почти в каждой из них беспокоились о сыне, муже или брате, которые оказались в войсках в Англии. Рота „А“ (116-го полка) находилась на учениях там почти два года и, возможно, в числе первых подразделений высаживалась на побережье. Если не сегодня, то завтра сотни бедфордских парней неизбежно пойдут в бой. Не исключены потери». Журналист отметил, что в день «Д» все церкви в городе были заполнены прихожанами.
Можно сказать, что в дне «Д» участвовали почти все американцы. Фермеры поставляли продовольствие. Рабочие собирали самолеты, танки, изготовляли снаряды, автоматы, винтовки — все, что требует война. Тысячи добровольцев помогали упаковывать и отправлять на фронт снаряжение, продукты, технику, оборудование.
Эндрю Джексон Хиггинс верно уловил значимость события. В день «Д» он был в Чикаго. Хиггинс отправил в Новый Орлеан целое послание: «Свершилось то, чего мы все ждали. Сейчас подвергаются серьезному испытанию творения наших рук, умов, сердец. Всех нас вдохновили сообщения о том, что союзнические войска высаживались на континент на наших судах. Знайте, что в Нормандии сражаются и военные облигации, которые вы покупали, и кровь, которую вы сдавали».
Вторжение стало возможным благодаря труду рабочих судоверфей «Хиггинс индастриз», оборонных заводов страны. У них была работа, что было счастьем для поколения, пережившего депрессию. И им хорошо платили (но никто, конечно, не разбогател на почасовых тарифах).
Полли Кроу достались ночные смены на верфи компании «Джефферсон боут» под Луисвиллом в штате Кентукки. Она помогала строить ДСТ. У Полли появились сбережения (о чем молодая семья могла только мечтать в годы депрессии), и она решила сообщить о них мужу на фронт: «У нас сейчас на счете в банке 780 долларов и, кроме того, пять бон. Я думаю, что смогу заполнить деньгами наш кабриолет, как только приведу его в порядок».
Чтобы заработать такие деньги, миссис Кроу пришлось выстаивать десятичасовые смены. День она проводила со своим двухгодовалым сыном. Ночью ребенок оставался с бабушкой. Полли на добровольных началах помогала местному отделению Красного Креста. В их квартире жила со своей матерью еще одна женщина.
Таких, как миссис Кроу, были десятки тысяч. Стали нормой скороспелые браки. Венчались совсем юные пары. В моральной обстановке того времени парень, прежде чем вступить в сексуальные отношения с будущей женой, должен был вначале предстать перед священником.
Когда молодые мужья отправлялись на войну, их юные жены-девочки превращались в женщин. Им со своими младенцами приходилось ездить в душных или, наоборот, холодных и переполненных вагонах. Они быстро становились замечательными поварихами и домохозяйками, учились тому, как вести финансовые дела семьи, ремонтировать автомашину, совмещать дом с работой на оборонном заводе и, конечно же, сочинять задушевные письма мужьям-фронтовикам.
«Я сообщала ему обо всем, что делает наш малыш, — сказала в интервью одна молодая мама. — Только в письмах можно выразить все свои сокровенные чувства».
Женщины в военной форме — непривычное явление для американцев в 40-е годы. Но они были во всех родах войск, хотя и подвергались еще большей сегрегации, чем чернокожие солдаты. Уже сами названия служб, в которые брали женщин, говорят о снисходительном к ним отношении: Женская вспомогательная служба Сухопутных войск, Женский вспомогательный корпус ВВС, Женский вспомогательный паромный отряд, Женская добровольческая организация обслуживания ВМС (позднее, в 1944 г., ее стали называть Женским резервом ВМС).
Женщины на войне делали все, что и мужчины. Они лишь не участвовали в боях. Женщины служили писарями, администраторами, механиками, связистами, дешифровщиками аэрофотоснимков, метеорологами, летчиками-испытателями, водителями, поварами, сержантами-снабженцами. Всего не перечислишь. Эйзенхауэр считал, что без них он не смог бы выиграть войну.
Женщинам было нелегко. Им приходилось сносить грубые и плоские шутки солдат, хотя раненые никогда не обижали медсестер. Они выдержали не только насмешки, но и суровый военный быт. Вклад женщин Америки, работавших на фермах, заводах или служивших в армии, в день «Д», sine qua поп (нельзя отделить) от общего успеха операции по вторжению в Нормандию[87].
Для молодых мам, которые только-только познакомились со своими мужьями, день «Д» был особенно тревожным. Но волновались не только они. Почти у каждого американца кто-нибудь из родных или знакомых находился на Европейском театре войны — в армии, ВВС, ВМС или в береговой охране. Очень немногие знали, что их близкие — солдаты, моряки или летчики — сражались в день «Д» на побережье Нормандии. Однако ни у кого не было сомнения в том, что всем им рано или поздно придется попасть в пекло боев.
Теперь битва в Нормандии началась. Период наращивания сил прошел. Соединенные Штаты бросили на поле сражения все, что было создано и построено за последние три года. А это означало, что чей-то сын, брат, муж, племянник, друг, сослуживец уже попал на передовую или находится на пути к фронту.
И в Хелине, и в Нью-Йорке, и по всей стране американцы с нетерпением ждали сообщений по радио, выскакивали на улицу, чтобы купить свежие выпуски газет. Нация жаждала новостей о Второй мировой войне. Однако информация, которую американцы получали о дне «Д», была постыдно скудной.
Официальное агентство нацистов «Трансоушен» первым оповестило мир о вторжении. Ассошиэйтед Пресс подхватило информацию и распространило ее по своим каналам. Сообщение опубликовала «Нью-Йорк таймс», выпуски которой появились на улицах в 1.30. Но и газета не привела никаких подробностей. В 2.00 по военному восточному времени радиостанции прервали свои музыкальные программы кратким известием: «Германия объявила о том, что началось вторжение». Немцы передали информацию о морском сражении у Гавра и воздушно-десантной высадке в северных районах Сены (сброс парашютистов-манекенов). Комментаторы сразу же обратили внимание на отсутствие подтверждений из союзнических источников и предупредили, что, возможно, противник запустил «утку» для того, чтобы взбудоражить раньше времени французское Сопротивление, раскрыть эту организацию и ликвидировать ее бойцов.
В 9.32 в Лондоне (3.32 по военному восточному времени) Верховная ставка союзнических войск распространила краткое коммюнике генерала Эйзенхауэра, зачитанное его пресс-секретарем полковником Эрнестом Дюпюи: «Сегодня утром союзнические военно-морские силы при мощной поддержке авиации начали высадку союзнических армий на северном побережье Франции».
Верховная ставка также передала по радио в Нью-Йорк запись выступления Эйзенхауэра, его общевойсковой приказ. Это была блестящая речь, сильная как по тональности, так и по содержанию. Она объединила людей, поскольку накануне дня «Д» была передана по громкоговорителям на ДКТ и транспортах, а затем по радио на всю Америку.
В 4.15 по военному восточному времени Эн-би-си получила репортаж из Лондона от своего корреспондента, который совершил вылет с 101-й воздушно-десантной дивизией. Все утро поступали сообщения с места событий от журналистов, которые шли вместе с войсками, а потом возвращались в Англию. Они видели много кораблей, самолетов, порохового дыма. Но в репортажах ничего не говорилось о том, что происходило на берегу.
Американцы с замиранием сердца вслушивались в каждое слово. Но они не получали того, чего ожидали. «Глупая болтовня радио выводила нас из себя», — вспоминает корреспондент «Нью-йоркера» Юстас Тилли. Свежие сообщения поступали редко, их надо было ждать часами. А люди хотели каждую минуту знать о том, что творится в Нормандии. Поэтому радиокомментаторы без конца повторялись или пересказывали друг друга.
Журналисты жутко перевирали французские названия. Им явно не хватало географических уроков. Их военно-аналитические опусы оказывались либо выдумкой, либо откровенной чепухой. Комментаторы зачастую просто-напросто отбалтывались, потому что им нечего было сказать. Они говорили о чем угодно, кроме одной интересовавшей всех проблемы, — о потерях. Это запрещалось Управлением военной информации (УВИ).
Скудость радиосообщений, конечно, можно отнести на счет инструкций УВИ. Но к этому приложила руку и цензура Верховной ставки Союзнических экспедиционных сил. Она не разрешала распространять сведения, которые как раз и интересовали американцев, — о том, какие дивизии, полки, эскадрильи, корабли участвуют в сражении дня «Д». Нельзя было упоминать места высадки. Позволялось лишь указывать, что она происходит на «побережье Франции». Такой секретности требовала операция «Фортитюд». Среди американцев в результате возрастала тревога за своих близких.
Если радио и не обеспечивало полную информацию о вторжении, то оно по крайней мере служило средством для передачи вдохновляющих речей. После трансляции приказа Эйзенхауэра к своему народу обратился король Норвегии. Затем выступили премьеры Нидерландов и Бельгии, король Англии. Их голоса звучали весь день.
Ради собственного успокоения американцы хотели, чтобы информация, пусть и скудная, постоянно передавалась по радио. Одна женщина из Калифорнии написала диктору Си-би-эс Полу Уайту: «Сейчас у нас на Тихоокеанском побережье 3.21. Мне посчастливилось услышать первое сообщение о дне „Д“ от Си-би-эс. Последние два месяца я все вечера проводила у радиоприемника… Репортаж вашего корреспондента, мистера Марроу, из Лондона придал мне новые силы. Я по-прежнему понимаю, что меня от мужа отделяет целый мир. Но я не чувствую себя больше такой одинокой, как прежде, пока работает ваша радиостанция».
В день «Д» Франклин Рузвельт выступил по радио с молитвой, которую за ним повторяла вся нация. Ее транслировали все радиостанции, напечатали газеты:
«Всемогущий Господь! Сегодня наши сыны, гордость нашей нации вершат великое дело…
Веди их. Дай им силу, мужество и стойкость…
Война оторвала этих молодых людей от мирной жизни. Они сражаются не для того, чтобы порабощать. Они бьются за то, чтобы покончить с порабощением. Они сражаются за свободу… Они страждут лишь об одном: чтобы поскорее закончить войну и вернуться к родному очагу.
Не все из них возвратятся домой. Обними их, Отче наш, и прими их, наших героев и Твоих верных слуг, в Свое небесное царство…
О Господи, дай нам веру. Дай нам веру в Тебя, веру в наших сыновей, веру в самих себя и каждого из нас… Да будет так, Всемогущий Господь. Аминь».
— Что означает «Д»? — спросил Юстаса Тилли прохожий.
— Всего-навсего «день», — ответил корреспондент «Нью-йоркера»[88].
Бродя по городу, Тилли вышел на Таймс-сквер, где собралась большая толпа, читавшая новости на световом электрическом табло. «И одно немецкое орудие все еще ведет огонь», — сообщалось в бюллетене. «Похоже, никто не заметил, — написал потом журналист, — что „одно немецкое орудие“ — это ничтожно и не соответствует реальности. Как, впрочем, и другие отрывочные сведения о боевых действиях на берегу». Другой репортер — из газеты «Нью-Йорк таймc» сделал такое наблюдение: «Люди выстроились вдоль тротуаров, у стеклянных витрин магазинов и ресторанов и смотрели только вверх, все время только вверх, ловя каждое слово информации о вторжении».
Тилли примкнул к толпе у театра «Риалто»: «Все говорили о войне и событиях последних 25 лет… Никто никого не перебивал. Каждый ждал своей очереди высказаться… Когда я уходил, негромкая, спокойная дискуссия продолжалась».
Затем Тилли зашел на одну из радиостанций. «В коридорах, — вспоминает он, — сгрудились актеры, возмущенные отменой музыкальных „мыльных опер“.
По радио вновь прозвучала речь Эйзенхауэра. «Слова генерала Эйзенхауэра точно передавали атмосферу дня „Д“, — отметил журналист, — и они навсегда останутся в нашей памяти. В музее современного искусства пожилая леди, усевшись в угловатое фанерное кресло, читала вслух послание генерала другим таким же стареньким женщинам, столпившимся вокруг нее.
— Я призываю всех, кто любит свободу, встать рядом с нами, — произнесла она слабеющим голосом, и ее слушательницы взволнованно взглянули друг на друга».
* * *
Нью-Йорк весной 1944 г. бурлил и процветал. У всех была работа. Рост доходов опережал производство товаров широкого потребления. Обнаружилась нехватка жилья. Люди селились в квартирах по две, а то и три семьи. Бары и кинотеатры переполнены. На Бродвее кипела театральная жизнь. Самым большим успехом пользовались «Оклахома» Ричарда Роджерса и Оскара Хаммерстайна, Пол Робсон в «Отелло», Милтон Берли в «Зигфелд фоллис» и Мэри Мартин в «Уан тач оф Винас» (музыка Курта Вейля, по книге С. Дж. Перелмана и Огдена Нэша, постановка Элии Казан, танцы Агнес де Милль). Это были еще те времена!В день «Д» Бродвей замер. Артисты собрались в своем клубе-кафе «Стейдж дор кантин», чтобы сыграть несколько сцен из спектаклей для военнослужащих. Все места заняли солдаты, матросы и офицеры. Лишь один стол — «Ангелов» — был зарезервирован для «граждан, чьи пожертвования заслужили им право стать членами актерского клуба». Пожертвования актеры передали организациям военнослужащих.
«Нью-Йорк дейли ньюс» вместо редакционных статей печатала молитвы Господни. «Нью-Йорк дейли миррор» отказалась от рекламы, чтобы больше места предоставить для новостей о вторжении.
Магазины перестали торговать. «Мейси» закрылся в полдень. И все же около него собралась огромная толпа. Магазин установил громкоговоритель, по которому передавались информационные программы. Когда диктор прочитал предупреждение о том, чтобы американцы особенно не ликовали по поводу вторжения, отметил репортер «Нью-Йорк таймc», «лица прохожих потускнели».
«Лорд энд Тейлор» вовсе не открылся в этот день. Президент компании Уолтер Хоувинг объяснил, что он отправил все 3000 сотрудников домой, чтобы они «молились за наших парней». Президент компании объявил:
— Магазин закрыт. Началась высадка в Нормандии. Все наши мысли должны быть сейчас с теми, кто сражается. Мы не открыли двери нашего магазина, чтобы дать возможность и нашим сотрудникам, и нашим покупателям провести это время дома в молитвах и надеждах на спасение своих любимых и близких.
Были отменены гонки, скачки, бейсбольные матчи. Спортивный комментатор «Нью-Йорк таймc» Артур Дейли в своей статье 7 июня 1944 г. поднял вопрос о том, надо ли запрещать спортивные состязания до окончания войны, и сам себе ответил: «Нет». «После того как пройдет возбуждение от ошеломляющих сообщений о вторжении, — писал журналист, — уже не будет такого непреодолимого стремления прилипать к радиоприемникам, чтобы услышать самые последние военные сводки. Человеческая натура снова потребует развлечений как средства отойти от войны — кино, театра и, естественно, спорта». Дейли напомнил, что до дня «Д» никто не протестовал против бейсбольных встреч, потому что в них участвовали игроки либо подросткового, либо достаточно пожилого возраста. Сезон 1941 г. открывали янки в военной, а не в бейсбольной униформе. С того времени произошли замены, но Дейли хотел бы, чтобы борьба на бейсбольном поле продолжалась на самом высоком уровне: «В конце концов, она — часть американского образа жизни, за ценности которого мы и сражаемся».
На Уолл-стрит деловая жизнь не прекращалась. Нью-Йоркская биржа при открытии объявила две минуты молитвенного молчания, а затем, как обычно, начались торги. 7 июня газета «Уолл-стрит джорнал» вышла с крупным заголовком: «Последствия вторжения: начало конца военной экономики. Новые проблемы для промышленности». Бизнес, как всегда, думал прежде всего о своих интересах.
«Синдром вторжения» лихорадил американский рынок два месяца. По этому поводу журнал «Тайм» писал: «Нью-Йоркская биржа нервозно реагировала на любые слухи, связанные с днем „Д“. Но в день „Д“ на бирже прошли самые активные торги года. Было продано и куплено 1 193 080 акций. Промышленный индекс Доу-Джонса поднялся до отметки 142.24 и достиг нового пика 1944 г. Выросли в цене акции торговых фирм, компаний „Эй-ти-энд-ти“, „Крайслер“, „Вестингауз“, „Дженерал моторе“, „Дюпон“.
Как всегда, Уолл-стрит больше всего волновало, что будет дальше. «Джорнал» писал: «Вторжение поставило под сомнение реконверсию». Когда стало ясно, что высадка прошла успешно, газета отметила: «Можно ожидать ограниченную реконверсию военной промышленности на гражданское производство. Начнется отмена оборонных контрактов, что высвободит рабочую силу, материалы и оборудование для выпуска товаров широкого потребления. Это скорее всего случится в течение ближайших двух — четырех месяцев».
(В декабре 1944 г. «джи-айз» поплатились за этот недалекий оптимизм. Летом заказы на артиллерийские снаряды сократились. Когда началось мощное контрнаступление немцев в Бельгии, американским батареям постоянно не хватало боеприпасов.)
Финансовый отдел «Нью-Йорк таймc» в патриотическом духе оценил перспективы бизнеса на Уолл-стрит: «Биржа приветствовала вторжение всплеском покупки акций. Лучше всего идут спекулятивные предложения автомобильных и моторных заводов. Котируются также отрасли с высокими послевоенными рейтингами».
Ныо-йоркцы, которых больше волновало настоящее, а не будущее, толпами шли в Управление добровольной гражданской обороны на Пятой авеню. Они записывались в группы содействия медсестрам, детским учреждениям, отделениям Красного Креста, обществам по оказанию помощи военнослужащим, работали на упаковке бинтов, в центрах проверки зрения и контроля над ценами, сдавали кровь.
В 3.40 мэр Фьорелло Лагуардиа провел пресс-конференцию. Он сказал журналистам:
— Мы все в ожидании военных сводок. Каждый из нас молится за победу. Для нас это самые тревожные дни в нашей жизни.
Историческую оценку дню «Д» дала 7 июня в редакционной статье «Нью-Йорк таймc»:
«Наступил момент, для которого мы рождены. Время величайшего испытания силы наших рук и душ, зрелости веры в самих себя и в будущее человечества…
Мы молимся за наших ребят, которых знаем, и за миллионы неизвестных для нас парней, которые вошли в нашу с вами жизнь…
Мы молимся за нашу страну…
Наше дело справедливое, потому что его благословил сам Господь Бог, создавший человека свободным и равным».
Чуть севернее Нью—Йорка, в Уэст-Пойнте, напутствовали выпускников. Среди них был и кадет Джон Эйзенхауэр. Поздравить сына приехала миссис Дуайт Д. Эйзенхауэр. 3 июня генерал Эйзенхауэр написал Мейми из Портсмута: «Ты получишь это послание, вероятно, уже после того, как вернешься в Вашингтон (из Уэст-Пойнта). Я все бы отдал за то, чтобы быть 6 июня с тобой и Джоном. Но c'est la guerre![90] Я настолько загружен делами, что боюсь забыть о его выпускном дне».
Мейми узнала о дне «Д» от репортера газеты «Нью-Йорк пост», который позвонил ей в отель «Тайер» в Уэст-Пойнте.
— Вторжение?! — воскликнула Мейми. — Какое вторжение?
9 июня генерал Эйзенхауэр послал Мейми телеграмму. Он писал: «Обстоятельства не позволили мне быть с тобой и Джоном в понедельник. Но я всегда помню о тебе и надеюсь, что у тебя и Джона все хорошо. Я шлю тебе мою любовь. Дела не оставляют мне времени для писем. Возможно, ты их не скоро получишь. Я знаю, ты это поймешь».
(Понедельник был 5 июня. Очевидно, Эйзенхауэру запомнилось, что выпуск в академии состоится в день «Д», который намечался на 5 июня, и он перепутал даты.)[91], p. 63.) ]
В Нью-Йорке и по всей стране звонили колокола. Самым большим был колокол Свободы. Впервые он прозвучал 8 июля 1835 г. на похоронах Верховного судьи Джона Маршалла. В день «Д» мэр Филадельфии Бернард Самюэль ударил в колокол деревянной колотушкой. Звон транслировался по радио на всю страну. Затем мэр выступил с молитвой.
Тяга молиться была всеобъемлющей. Многие услышали вести о вторжении перед началом рабочего дня. Американцы застыли у приемников, сдерживая дыхание и произнося про себя молитвы. Тех, кто стоял у станков в ночные смены, сообщения, переданные по громкоговорителям, застали у конвейеров. Рабочие и работницы отключили свои станки и постояли в молитвенной тишине.
По всем Соединенным Штатам и Канаде, от Атлантики до Тихого океана звонили колокола. Они призывали к национальному единству и всеобщей молитве. В каждой церкви и синагоге проходили службы. Свободных мест не было.
В Вашингтоне генерал Першинг выступил с заявлением. Командующий Союзническими экспедиционными силами в годы Первой мировой войны сказал:
— Двадцать шесть лет назад американские солдаты вместе с войсками союзников вступили в смертельную схватку с немцами… Сегодня сыновья солдат 1917—1918 гг. также воюют за освобождение. Они несут свободу порабощенным народам. Я абсолютно уверен в том, что они вместе с братьями по оружию победят.
В Капитолии политики были заняты своими обычными делами. В день «Д» палата представителей проголосовала 305 голосами против 35 за то, чтобы начать судебный процесс против генерал-майора Уолтера Шорта и контр-адмирала Хасбенда Киммела в связи с поражением в Перл-Харборе.
— Все это чистой воды политические игры, — признал один конгрессмен.
Демократы (они не поддерживали такую резолюцию, но не решались открыто выступить против нее, из-за чего принятие решения тянулось уже два года) заявляли, что республиканцы пытаются использовать эту проблему для того, чтобы осложнить положение президента Рузвельта. Республиканцы (инициаторы резолюции) обвиняли демократов в том, что те стремятся оттянуть расследование Перл-Харбора до завершения президентских выборов. И те, и другие в принципе говорили правильные вещи.
После полудня Рузвельт провел пресс-конференцию. На нее собрались более 180 корреспондентов. По словам репортера «Нью-Йорк таймc», «Рузвельт выглядел уставшим, но улыбался»: «Он сидел за своим рабочим столом в рубашке с короткими рукавами и с остроугольным, темного цвета галстуком. Президент курил сигарету, вставленную в ярко-желтый янтарный мундштук».
— Как идет вторжение? — спросил один из репортеров.
— Все проходит в соответствии с графиком, — ответил президент и снова улыбнулся.
Затем он сообщил, что, по сведениям генерала Эйзенхауэра, затонули лишь два эсминца и один ДКТ. Потери среди летчиков составили менее 1 процента.
Он также заметил, что генерал Эйзенхауэр лично определял время и места высадки. Сталин после Тегеранской встречи знал о планах союзников и с удовлетворением воспринял известия о начале вторжения. Год назад открытие второго фронта представлялось невозможным из-за нехватки войск и техники. Война никоим образом еще не закончена, как и сама операция по высадке в Нормандии. Поэтому еще рано самоуспокаиваться.
После пресс-конференции Рузвельт встретился с адмиралом Кингом и генералом Маршаллом. Они, пребывая вдали от поля сражений, не могли сообщить президенту ничего нового, помимо той информации, которая передавалась по радио. Возле Овального кабинета Маршалла остановил репортер и в коротком интервью высказал предположение, что начальник Генштаба провел всю ночь за своим рабочим столом.
— Нет, — ответил Маршалл и, улыбнувшись, добавил: — Я закончил свои дела раньше.
В Бедфорде, штат Виргиния, местная газета «Бюллетен» напечатала молитву, написанную миссис X. М. Лейн из Алтависты: «Отче наш и Великий творец вселенной! Прекрасное умирает рано, но живет в наших сердцах вечно. Нет такого человека, который не восхищался бы мужеством наших парней и их бесстрашной готовностью идти на смерть ради торжества красоты в мире. Пережить эти тяжелые дни — не в их власти. Мы сохраним о них память и дадим им бессмертие».
Репортер «Бюллетен» написал: «Известия о начале вторжения встревожили сотни семей в Бедфорде. Почти в каждой из них беспокоились о сыне, муже или брате, которые оказались в войсках в Англии. Рота „А“ (116-го полка) находилась на учениях там почти два года и, возможно, в числе первых подразделений высаживалась на побережье. Если не сегодня, то завтра сотни бедфордских парней неизбежно пойдут в бой. Не исключены потери». Журналист отметил, что в день «Д» все церкви в городе были заполнены прихожанами.