Страница:
Через месяц, 6 июля, «Бюллетен» сообщил о том, что рота «А» удостоилась «самых высоких почестей» за свои действия в день «Д». «Пока не поступили сведения о жертвах, — говорилось далее в статье. — Правительство не предоставило никаких данных о потерях. Беспокойство семей о своих родных и близких понятно. Вряд ли можно надеяться на то, что все наши парни остались в живых после высадки и последующих боев».
20 июля «Бюллетен» информировал горожан о том, что приказом президента 116-му полку вынесена благодарность. И в том же номере газета опубликовала жуткую новость: 19 июля несколько семей в Бедфорде были официально уведомлены о гибели сыновей в день 6 июня. Редактор подчеркнул в комментарии: «Они погибли так, как погибает по-настоящему свободный человек, — достойно и бесстрашно. Они знали, что их ожидает. Никто из них не проявил малодушия, слабости, не струсил, не прятался за спины своих товарищей. Каждый с честью и до конца исполнил свой долг».
(На кладбище, где стоит мемориал, возвышающийся над «Омахой», похоронены 9386 американцев, погибших во время Нормандской кампании. Среди них — одиннадцать сыновей Бедфорда. Кладбище превосходно содержится Американской комиссией по военным памятникам. Каждый американец, посещающий мемориал у побережья «Омаха», испытывает чувство гордости за своих соотечественников, погребенных в земле Франции. Ни один американец, приезжающий сюда, не может удержаться от слез. В кругообразной часовне высечены слова: «Вечная им память. Слава их подвигам».)
Во вторник знаменитый собор Сент-Луис в Новом Орлеане был переполнен прихожанами с первой мессы до благословения. Мать парашютиста, «моего единственного ребенка», молилась рядом с полицейским, у которого «там находились два сына». Очаровательная юная невеста склонилась у статуи Богородицы. На соседней скамье в благоговейном молчании замер матрос, прибывший в город, по всей видимости, в кратковременный отпуск.
Владельцы магазинов на Канэл-стрит готовились ко дню «Д» три месяца. Когда этот день наступил, они поручили своим служащим продавать не продукты или одежду, а военные боны. Кстати, то же самое сделали во многих городах страны. На Канэл-стрит все время звучали патриотические мелодии и призывы покупать боны. Эти бумаги подскочили в цене. Одна женщина, как сообщила местная газета, заплатила за бон 18, 75 доллара десятицентовыми монетами. Она пояснила: «Я откладывала их специально ко дню „Д“. Надеюсь, что для меня этот день будет счастливым. Мой муж уже давно в Англии в десантно-парашютных войсках. Он только и ждал, когда начнется высадка».
Огромные очереди скопились у донорских центров Красного Креста на Кэронделет. Добровольные помощники пришли в самые разные общественные организации. В городе, который прославился своими красочными парадами, не было ни одной манифестации. Местная газета «Тайме пикаюн» указала на одну из причин: «Новый Орлеан отложил свои парады до дня победы».
Эндрю Хиггинс предупредил своих сотрудников о том, что до окончания войны еще далеко: «Мы должны работать без передышки. Нам надо увидеть то время, когда наши суда высадят войска на берега Японии».
В Оттаве премьер-министр Маккензи Кинг выступил в палате общин с сообщением о том, что морской десант проходит успешно, но еще предстоят тяжелые бои. Лидер оппозиции Гордон Грейдон отметил, что среди партий нет разногласий в отношении дня «Д». Говоря от имени франкоязычного населения, Морис Лалонд по-французски заявил, что «наступил исторический час освобождения Франции».
В день «Д» Канада, как и Соединенные Штаты, испытывала небывалое национальное единение. И франкофоны, и англофоны одинаково приветствовали высадку в Нормандии. Месье Лалонд обратился к палате общин с запросом: «Можно ли нам всем вместе спеть Марсельезу?» Впервые в истории Канады парламентарии исполнили вначале Марсельезу, а затем «Боже, храни короля».
В Колумбусе, штат Огайо, мэр Джеймс Роудс распорядился, чтобы в 7.30 раздались заводские гудки и сирены противовоздушной обороны. На пять минут в городе замерла жизнь, остановились автомобили, автобусы, грузовики. Пешеходы застыли на улицах в молитвах. В Колумбусе, как и во многих других городах Соединенных Штатов, донорские центры Красного Креста не знали отбоя от желающих сдать кровь, заводы и фабрики работали на полную мощь, никто не бастовал, а церкви заполонили прихожане. Красный Крест обратился ко всем женщинам графства Франклин с просьбой «незамедлительно прибыть в хирургические и перевязочные отделения госпиталей по месту жительства». На призыв откликнулись тысячи добровольцев. Компания «Трак-трактор энд иквипмент» поместила в газете «Колумбус стар» целую страницу с текстом: «Наша следующая остановка — Берлин. Сейчас самое время спросить себя: „Все ли я сделал для победы? Если мне придется встретить человека с фронта, смогу ли я, не стыдясь, посмотреть ему прямо в глаза?“
Не иссякал поток доноров в центре Красного Креста в Милуоки. В Рено, штат Невада, власти закрыли игорные притоны, и всего шестнадцать супружеских пар подали заявления о разводе, что составило менее 10 процентов от обычного ежедневного количества такого рода обращений. В некоторых других городах страны все же проявились уродливые стороны американского образа жизни. В Цинциннати 450 сотрудников аэронавигационной корпорации «Райт» объявили забастовку, из-за которой остановилось все производство. Они протестовали против того, что семерых негров перевели в цех, где в руководстве были одни белые. Президент Американской федерации труда Уильям Грин призвал рабочих к тому, чтобы считать себя «частью наступательных сил в Нормандии и не покидать своих станков и конвейеров ни при каких обстоятельствах».
В Бирмингеме, штат Алабама, местная газета «Ньюс» сообщила о том, что на несанкционированную забастовку вышли 1500 шахтеров корпорации «Рипабликан стил». Возмутились и редакторы, и профсоюзные деятели.
— Да черт с ними, — сказал лидер Американской федерации труда в штате Алабама. — Не понимаю, как можно в такой день не выйти на работу!
В Мэриетте, штат Джорджия, церковные колокола и полицейские сирены зазвучали в 3.00. «Многим стало не по себе, — писала газета „Атланта конститюшен“, — когда полицейские машины одна за другой, отчаянно сигналя, мчались по жилым кварталам».
Обозреватель Ралф Джонс процитировал высказывание своей жены, слова которой, по его мнению, отражали настроение многих женщин-матерей. Их сын был отправлен в Англию и, возможно, уже попал на побережье Нормандии. «Если мне и суждено умереть, — говорила миссис Джонс, — то я хотела бы, чтобы это случилось во время высадки во Францию. Вторжение — величайшее и самое грандиозное событие в мировой истории. Я не могу постоянно думать только о том, что может случиться с нашим юным Ралфом. Тогда я просто сойду с ума. Я убеждаю себя в том, что ему угрожает такая же опасность, как сотням тысяч других сыновей».
В ветеранском госпитале в Хелине один солдат на костылях взволнованно воскликнул:
— Парни, началось! Теперь они от нас побегут! Сосед на другой койке ответил ему:
— Знаешь, как бы я хотел там оказаться! В палате воцарилась тишина.
— Да-а, — наконец произнес солдат на костылях. — Клянусь, что сейчас там, на берегу, творится такой же огненный ад, как у нас 4 Июля!
В госпитале Лоусона около Атланты излечивались раненые немецкие военнопленные. Они с насмешкой и пренебрежением отнеслись к сообщениям о вторжении.
— Подождите, — сказал один из них репортеру газеты «Атланта конститюшен». — Наше командование позволило союзникам внедриться на несколько миль, а потом элитные войска СС, стоящие под Парижем, вышвырнут их обратно в море.
В Далласе, штат Техас, начинающему врачу, водителю машины «скорой помощи», в 2.35 пришлось принимать экстренные роды у миссис Лестер Ренфроу. Женщина услышала полицейские сирены и спросила, что они означают. Водитель ответил, что во Франции началось вторжение. Молодая мама сразу же решила назвать свою только что родившуюся дочь Инвейжия Мэй Ренфроу. В Норфолке, штат Виргиния, миссис Рендолф Эдуарде также дала имя своей дочери в честь дня «Д» — Ди Дей Эдуарде.
4 июня Молли Пантер-Доунс сообщила в своей колонке «Письма из Лондона» в «Нью-йоркере»: «Здесь все живут одним днем в ожидании величайшего, выдающегося события». Пантер-Доунс отметила необычайный рост спроса на аренду плоскодонных яликов на Темзе и небывалые толпы зрителей на играх в крикет. Затем она рассказала о странном феномене, характерном для военной Англии и вызывавшем немалое раздражение и недовольство, — запрете печатать в газетах и передавать по радио сообщения о погоде. Из-за заморозков в мае пропал практически весь урожай ягод и слив в знаменитой долине Ивесхем. Фермеры были возмущены политикой властей, которые не отменили, хотя бы на время, запрет и не предупредили их о похолодании.
Потерю урожая плодов и ягод усугубила засуха, которая нанесла серьезный вред травам для скота, что неминуемо должно было вызвать уменьшение производства молока и молочных продуктов. Пантер-Доунс ожидала, что в сельских пабах, в которые она заходила, люди будут говорить о проблемах с погодой и урожаем. Однако журналистка обнаружила, что «главная тема бесед, как и в Лондоне, — вторжение».
6 июня Пантер-Доунс сделала и другое интересное наблюдение, которое не отметили другие комментаторы. Она уловила в настроениях англичан «отношение к дню „Д“ как к дню Дюнкерка».
«Потрясающие новости о том, что британские солдаты вновь ступили на землю Франции, — написала Пантер-Доунс, — неожиданно вскрыли то, насколько болезненно в стране восприняли уход английских войск оттуда четыре года назад».
Однако по этому поводу никто не ликовал. Напротив, «люди на улицах Лондона выглядели какими-то понурыми, поникшими. Никто ни с кем не разговаривал. Каждый пребывал в собственном молчаливом уединении».
Упала деловая активность. Таксисты, по их словам, переживали «самый неудачный день за последние несколько месяцев». Театры и кинозалы были полупустыми. Редкие посетители сидели и в пабах. Многие лондонцы предпочли в этот день остаться дома: «Похоже, что они решили провести его в своих креслах наедине со своими мыслями».
В сельской местности «каждый грузовик на дороге, каждый вагон на рельсах, каждый джип, направляющиеся на фронт, стали предметом особого благоговения…
Фермеры, которым для хорошего урожая было необходимо пасмурное небо, теперь хотели, чтобы светило солнце для их сыновей, сражавшихся в воздухе, на море и на берегу по ту сторону Ла-Манша». Женщины, собравшиеся у железнодорожных переездов, через которые проходили составы с войсками, «не знали, что делать, — радоваться или плакать. Но чаще на их глаза навертывались слезы».
Король Георг VI в день «Д» обратился к нации по радио. «Четыре года назад, — сказал он, — наш народ и империя одни выдерживали натиск превосходящих сил противника. Теперь нам снова предстоит вынести тяжелые испытания. Но на этот раз мы сражаемся не за то, чтобы выжить, а за то, чтобы добиться окончательной победы в войне за благородные цели».
Король знал, что его слушают все его подданные, в том числе матери и жены солдат, матросов и офицеров. Поэтому он добавил: «Королева вместе со мной обращается к вам с этим посланием. Она хорошо понимает тревогу и озабоченность наших женщин. Королева уверена, что они найдут в себе новые силы для того, чтобы с благословения Всевышнего дождаться победы».
Король призвал своих подданных молиться: «В этот исторический момент никто из нас, ни молодой, ни старый человек, не должен оставаться в стороне от общенациональной, а быть может, и общемировой молитвы за победу в борьбе с нашим общим врагом».
В палате общин, как обычно, проходили слушания. Первым задал вопрос мистер Хогг из Оксфорда. Он поинтересовался, может ли государственный военный секретарь подтвердить, что все военнослужащие проинформированы о том, что им необходимо зарегистрироваться в новых списках избирателей по форме 2626. Иначе они не смогут участвовать в очередных всеобщих выборах. Мистер Хогг спросил также, во все ли части разосланы формы 2626.
Государственный военный секретарь Джон Григг в течение десяти минут отвечал мистеру Хоггу, заверив его в том, что все было сделано вовремя и должным образом.
Другой член палаты общин обратился к премьер-министру. Он спросил, рассматривается ли возможность реставрировать за счет немецких репараций аббатство Монте-Кассино и можно ли там открыть мемориал героям, которые его освободили. Лидер лейбористов Клемент Эттли, член коалиционного военного кабинета, вместо премьер-министра ответил, что «еще рано рассматривать подобные предложения».
Затем выступил госсекретарь по колониям полковник Оливер Стэнли. Он напомнил палате, что «во многих колониях люди вынуждены вести нищенский образ жизни». Полковник высказался за то, чтобы «в колониальных странах поднять уровень благосостояния». Мистер Эттли, отвечая другому парламентарию, попытался перевести проблему послевоенного устройства на «отечественный фронт». Он призвал к тому, чтобы определить «состав и круг полномочий королевской комиссии по вопросам равной оплаты труда мужчин и женщин».
Джон Григг сделал малоприятное заявление в отношении военнослужащих, находящихся за рубежом пять и более лет.
— Я очень сожалею, — сказал он, — но вследствие нехватки людей нашим военным, возможно, придется проводить дома только три месяца, а не шесть, как это было до сих пор.
Один парламентарий потребовал от секретаря казначейства, чтобы тот рассмотрел запрос Ассоциации уборщиц офисов о том, чтобы их перестали называть поденными работницами. Секретарь обещал, что впредь будет использоваться слово «уборщицы».
Постепенно светская атмосфера обсуждения переросла в шумный базар. Парламентарии начали перемалывать слухи о том, что же скажет премьер-министр в этот для него великий день. Черчилль дал понять, что приедет в полдень.
Когда Черчилль появился в палате общин, все парламентарии были в сборе и с нетерпением ждали его выступления. Они уже привыкли к красноречию премьер-министра и надеялись, что Черчилль начнет с самого главного — с информации о вторжении.
Но великий мастер слова, как всегда, решил поиграть со своей аудиторией. Черчиллю, очевидно, импонировало то, что он в свое время был военным корреспондентом (и до сих пор остается «лучшим репортером страны», как написал о нем Реймонд Даниапл в «Нью-Йорк таймc»). Премьер-министр начал с Рима. Пятнадцать минут он рассказывал о том, как был взят Рим, а затем дал обстоятельный анализ значения данного события.
Все это было замечательно. Премьер-министры любят покрасоваться перед парламентариями. Но члены палаты общин вертелись в своих креслах. Они хотели услышать о том, что же происходит на той стороне Ла-Манша.
Наконец Черчилль подошел к главному:
— Я должен объявить вам, что этой ночью и ранним утром на Европейский континент высадились первые эшелоны войск. Пока, как сообщают командующие, все идет по плану. И какому блестящему плану!
В настоящее время высадка продолжается на различных участках побережья. Огонь немецких батарей в основном подавлен. Препятствия в прибрежных водах оказались не столь непреодолимыми, как это предполагалось.
Черчилль ушел под бурные аплодисменты. Через четыре часа он вернулся и сообщил новые подробности:
— Потери значительно меньше, чем мы ожидали. Опасности и трудности, которые нас еще вчера так страшили, теперь позади.
Большой риск был связан с погодой. Но генерал Эйзенхауэр проявил мужество и принял необходимое и верное решение при столь сложных обстоятельствах.
Премьер-министр упомянул о действиях майора Джона Говарда у моста Пегас и даже заявил, что британские войска «прорвались в город Кан, который находится в девяти милях от побережья».
Черчилль любил говорить, что первой жертвой войны всегда оказывается правда. Его выдержанный в розовых тонах доклад был иногда на грани вымысла. Но он излагал чистейшую правду, когда описал воздушно-десантную высадку как «крупнейшую операцию такого рода во всем мкре».
Для Эдуарда Р. Марроу в Лондоне это был день сплошных расстройств. Си-би-эс поручила ему координировать работу всех корреспондентов и к тому же зачитывать различные сообщения, поступавшие из Верховного штаба Союзнических экспедиционных сил и других источников. Он бы предпочел в это время находиться во Франции. Настроение портили и корреспонденты, у которых практически не было ничего стоящего для Соединенных Штатов. Мобильных передатчиков не имелось ни на берегу, ни на кораблях. Корреспонденты, которые высаживались с десантных судов (Билл Доунс, Ларри Лесер, Чарлз Коллингвуд), не могли вести репортажи с места событий.
Наконец, ранним утром 7 июня (в 23.00 по нью-йоркскому времени) Марроу получил то, что хотел. Это была запись, сделанная на рассвете у берегов Франции. Ее удалось срочно переправить на катере в Лондон.
— Я думаю, что она вам понравится, — сказал Марроу своим боссам в Нью-Йорке.
Это был репортаж Джорджа Хикса из Эй-би-си с борта «Анкона». Он описывал боевой строй кораблей на фоне канонады немецких батарей и союзнического флота. Репортаж Хикса, сопровождаемый грохотом сражения, стал самой популярной радиопередачей о высадке в день «Д».
В Париже военный губернатор Штюльпнагель выпустил прокламацию, которая транслировалась по французскому радио: «Немецкие войска получили приказ расстреливать на месте каждого, кто будет замечен в сотрудничестве с союзническими солдатами, моряками или летчиками. Такой француз будет считаться бандитом».
Премьер-министр в правительстве Виши — Пьер Лаваль обратился по радио к согражданам с воззванием игнорировать призыв Эйзенхауэра к сопротивлению, переданный Би-би-си: «С горечью я прочитываю сегодня приказы, которые дает французам американский генерал. Правительство Франции строго выполняет условия перемирия 1940 г. и призывает граждан страны следовать данному нами обещанию. Если кто-либо из вас примет участие в начавшемся вторжении, то Франции грозит гражданская война».
Маршал Петен призвал французов выступить вместе с немцами: «Англосаксонцы ступили на нашу землю. Франция стала полем грандиозной битвы. Французы, не позволяйте вовлечь себя в действия, которые могут вызвать возмездие. Четко исполняйте распоряжение правительства».
Парижане слушали, но делали свои выводы. В стране в целом сохранялось спокойствие. Бойцы Сопротивления, конечно, начали действовать. Однако не все французы входили в эту организацию. В самой Нормандии и повсюду от Нормандии до границ с Германией люди были обеспокоены тем, что в их деревне, городке или на ферме вспыхнут бои. Они едва осознавали, что происходит. Немцы оккупировали всю страну, они мелькали везде и повсюду, в то время как приход союзников представлялся лишь отдаленной надеждой. Французы поступали разумно — вели себя тихо и держали свои мысли при себе.
В маленьких городках юга Франции люди были более откровенными в выражении своих чувств. Энтони Брукс из службы специальных операций вошел в Тулузу на рассвете. Он уже знал из сообщений Би-би-си, что час вторжения наступил. Но только ему и бойцам Сопротивления было известно, что наступил день «Д».
Брукс рассказывает: «Я проник в Тулузу через сады и огороды с крошечными одноэтажными домиками и длинными грядками с салатом и луком, над которыми, как над художественными полотнами, трудились местные жители.
Я проходил возле одного домика как раз после восхода солнца. Ставни были раскрыты настежь, и маленькая девочка, я думаю, лет восьми, совершенно нагая, высунулась в окно и прокричала:
— Они высадились! Европа будет свободной!»
Брукс отправился на явку в Тулузе, где мы «собирались выпить по стакану белого вина»: «Мы праздновали, потому что нам не верилось в то, что доживем до этого дня. Я имею в виду освобождение. Когда я впервые прыгал с парашютом во Францию в 1942 г., мне и в голову не приходило, что я увижу день „Д“.
Одна знаменитая американская экс-репатриантка, бывшая гражданка Франции, весьма живописно восприняла события тех дней. В 1940 г. Гертруда Стайн уехала из Парижа, когда в город вошли немцы. «Они предупредили нас: „Убирайтесь отсюда!“ — написала Стайн в 1945 г. — И я сказала Алисе Токлас:
— Не знаю, надо ли это делать. Слишком много неудобств. А я так привередлива в еде».
Но им пришлось покинуть Париж. Стайн и Алиса Токлас поселились в деревне Белли на перекрестке границ Италии и Швейцарии. Стайн так охарактеризовала свое новое положение: «Алиса Токлас слушала радио, а я уходила в сад подрезать кусты и забыть о войне».
Конечно, совсем отойти от событий ей не удавалось. 5 июня 1944 г. Стайн писала: «Ночью взят Рим. Это радость, и какая еще радость!.. Она немного отвлекла людей от переживаний по поводу бомбардировок Франции (союзниками) и гибели мирных граждан… Но Рим взят, и все забыли о бомбардировках, а для французов прощать и забывать, забывать и прощать — это просто, даже очень просто. Рим взят, и это еще не конец войны, а лишь начало конца».
6 июня Стайн вышла на улицу, чтобы набраться впечатлений. Ей встретились несколько немецких солдат: «Они как-то неуверенно и жалко поприветствовали меня, сказав „здравствуйте“. Я, естественно, не ответила. Потом я сидела с женой мэра возле ее дома. Немецкий солдат прошел по дороге, вежливо поклонился и тоже сказал „здравствуйте“. Прежде они никогда этого не делали.
Отлично. Сегодня высадка… Мы слушаем Эйзенхауэра… А вчера какой-то человек продал нам десять пачек сигарет «Кэмел». Какое счастье! И мы поем «аллилуйя». Мы чувствуем себя прекрасно. Все нам звонят и поздравляют меня с днем рождения, который еще не наступил. Но мы понимаем, что все это значит. И я говорю в ответ, какая у них великолепная прическа. Пусть она всегда будет такой красивой. Какой сегодня выдался день!»[93]
В Риме празднества были уже в разгаре, когда передали новости о вторжении. Они стали еще более шумными, Даниэл Лэнг в колонке «Письма из Рима» («Нью-йоркер») отметил, что «итальянцы пришли в экстаз»: «Они любят победителей несколько сильнее, чем другие нации. Тысячи итальянцев собрались на площади, где еще недавно Муссолини устраивал свои бодрые шествия. Они восторгались и аплодировали, словно присутствовали при исполнении величайшей оперы в своей жизни. Они выкрикивали любые английские слова, которые приходили на ум. Один обезумевший от радости старик без конца вопил:
— Уик-энд! Уик-энд!
Многие держали в руках огромные букеты цветов и забрасывали ими солдат на джипах и танкистов. Толпы людей размахивали британскими, французскими и американскими флагами. Откуда они их взяли, это могут знать только сами итальянцы».
В Амстердаме Анна Франк услышала известия о высадке союзнических войск по радиоприемнику в своем укрытии на чердаке. «Наступил день „Д“, объявили по английской информационной программе, — записала она в дневнике. — Это великий день. Началось вторжение! Новости передаются на английском языке… Мы говорили об этом за завтраком в девять часов. Неужели повторится история с высадкой в Дьепе два года назад?»
«Несусветная суматоха в нашем „секретном аппендиксе“, — отметила Франк в дневнике. — Но слишком все хорошо, как в сказке, чтобы поверить. Может быть, победа придет в этом, 1944 г.? Мы не знаем, но надежда вновь зародилась в нас. Она придает нам новые силы, мужество… Теперь мы, как никогда, должны стиснуть зубы и не давать волю слезам. Франция, Россия, Италия и даже Германия могут позволить себе выплакаться и найти в этом утешение после всех несчастий. Мы пока не имеем на это никакого права…
После известий о вторжении я почувствовала, что к нам идут друзья. Нас так долго притесняли эти жуткие немцы. Они брали нас за горло. Ощущение, что к нам идут друзья, вселяет веру в грядущее освобождение.
Теперь евреям нечего бояться. Но освобождения ждет Голландия и вся оккупированная Европа. Марго надеется, что сможет снова пойти в школу в сентябре или октябре».
Москва ликовала. На улицах толпы людей танцевали и пели, сообщал корреспондент американского журнала «Тайм»: «Это была самая счастливая столица в мире». В вестибюле гостиницы «Метрополь» одна восторженная москвичка обняла репортера и воскликнула:
— Американцы, мы вас любим. Мы любим, любим вас. Вы наши настоящие друзья!
Рестораны в Москве вечером 6 июня заполнила праздничная публика. Русские танцевали с британскими и американскими дипломатами и журналистами. Александр Уэерт был в одном из ресторанов и наблюдал, как вошла группа японских дипломатов и корреспондентов: «Они вели себя надменно и провокационно. Американцы их чуть не побили».
20 июля «Бюллетен» информировал горожан о том, что приказом президента 116-му полку вынесена благодарность. И в том же номере газета опубликовала жуткую новость: 19 июля несколько семей в Бедфорде были официально уведомлены о гибели сыновей в день 6 июня. Редактор подчеркнул в комментарии: «Они погибли так, как погибает по-настоящему свободный человек, — достойно и бесстрашно. Они знали, что их ожидает. Никто из них не проявил малодушия, слабости, не струсил, не прятался за спины своих товарищей. Каждый с честью и до конца исполнил свой долг».
(На кладбище, где стоит мемориал, возвышающийся над «Омахой», похоронены 9386 американцев, погибших во время Нормандской кампании. Среди них — одиннадцать сыновей Бедфорда. Кладбище превосходно содержится Американской комиссией по военным памятникам. Каждый американец, посещающий мемориал у побережья «Омаха», испытывает чувство гордости за своих соотечественников, погребенных в земле Франции. Ни один американец, приезжающий сюда, не может удержаться от слез. В кругообразной часовне высечены слова: «Вечная им память. Слава их подвигам».)
Во вторник знаменитый собор Сент-Луис в Новом Орлеане был переполнен прихожанами с первой мессы до благословения. Мать парашютиста, «моего единственного ребенка», молилась рядом с полицейским, у которого «там находились два сына». Очаровательная юная невеста склонилась у статуи Богородицы. На соседней скамье в благоговейном молчании замер матрос, прибывший в город, по всей видимости, в кратковременный отпуск.
Владельцы магазинов на Канэл-стрит готовились ко дню «Д» три месяца. Когда этот день наступил, они поручили своим служащим продавать не продукты или одежду, а военные боны. Кстати, то же самое сделали во многих городах страны. На Канэл-стрит все время звучали патриотические мелодии и призывы покупать боны. Эти бумаги подскочили в цене. Одна женщина, как сообщила местная газета, заплатила за бон 18, 75 доллара десятицентовыми монетами. Она пояснила: «Я откладывала их специально ко дню „Д“. Надеюсь, что для меня этот день будет счастливым. Мой муж уже давно в Англии в десантно-парашютных войсках. Он только и ждал, когда начнется высадка».
Огромные очереди скопились у донорских центров Красного Креста на Кэронделет. Добровольные помощники пришли в самые разные общественные организации. В городе, который прославился своими красочными парадами, не было ни одной манифестации. Местная газета «Тайме пикаюн» указала на одну из причин: «Новый Орлеан отложил свои парады до дня победы».
Эндрю Хиггинс предупредил своих сотрудников о том, что до окончания войны еще далеко: «Мы должны работать без передышки. Нам надо увидеть то время, когда наши суда высадят войска на берега Японии».
В Оттаве премьер-министр Маккензи Кинг выступил в палате общин с сообщением о том, что морской десант проходит успешно, но еще предстоят тяжелые бои. Лидер оппозиции Гордон Грейдон отметил, что среди партий нет разногласий в отношении дня «Д». Говоря от имени франкоязычного населения, Морис Лалонд по-французски заявил, что «наступил исторический час освобождения Франции».
В день «Д» Канада, как и Соединенные Штаты, испытывала небывалое национальное единение. И франкофоны, и англофоны одинаково приветствовали высадку в Нормандии. Месье Лалонд обратился к палате общин с запросом: «Можно ли нам всем вместе спеть Марсельезу?» Впервые в истории Канады парламентарии исполнили вначале Марсельезу, а затем «Боже, храни короля».
В Колумбусе, штат Огайо, мэр Джеймс Роудс распорядился, чтобы в 7.30 раздались заводские гудки и сирены противовоздушной обороны. На пять минут в городе замерла жизнь, остановились автомобили, автобусы, грузовики. Пешеходы застыли на улицах в молитвах. В Колумбусе, как и во многих других городах Соединенных Штатов, донорские центры Красного Креста не знали отбоя от желающих сдать кровь, заводы и фабрики работали на полную мощь, никто не бастовал, а церкви заполонили прихожане. Красный Крест обратился ко всем женщинам графства Франклин с просьбой «незамедлительно прибыть в хирургические и перевязочные отделения госпиталей по месту жительства». На призыв откликнулись тысячи добровольцев. Компания «Трак-трактор энд иквипмент» поместила в газете «Колумбус стар» целую страницу с текстом: «Наша следующая остановка — Берлин. Сейчас самое время спросить себя: „Все ли я сделал для победы? Если мне придется встретить человека с фронта, смогу ли я, не стыдясь, посмотреть ему прямо в глаза?“
Не иссякал поток доноров в центре Красного Креста в Милуоки. В Рено, штат Невада, власти закрыли игорные притоны, и всего шестнадцать супружеских пар подали заявления о разводе, что составило менее 10 процентов от обычного ежедневного количества такого рода обращений. В некоторых других городах страны все же проявились уродливые стороны американского образа жизни. В Цинциннати 450 сотрудников аэронавигационной корпорации «Райт» объявили забастовку, из-за которой остановилось все производство. Они протестовали против того, что семерых негров перевели в цех, где в руководстве были одни белые. Президент Американской федерации труда Уильям Грин призвал рабочих к тому, чтобы считать себя «частью наступательных сил в Нормандии и не покидать своих станков и конвейеров ни при каких обстоятельствах».
В Бирмингеме, штат Алабама, местная газета «Ньюс» сообщила о том, что на несанкционированную забастовку вышли 1500 шахтеров корпорации «Рипабликан стил». Возмутились и редакторы, и профсоюзные деятели.
— Да черт с ними, — сказал лидер Американской федерации труда в штате Алабама. — Не понимаю, как можно в такой день не выйти на работу!
В Мэриетте, штат Джорджия, церковные колокола и полицейские сирены зазвучали в 3.00. «Многим стало не по себе, — писала газета „Атланта конститюшен“, — когда полицейские машины одна за другой, отчаянно сигналя, мчались по жилым кварталам».
Обозреватель Ралф Джонс процитировал высказывание своей жены, слова которой, по его мнению, отражали настроение многих женщин-матерей. Их сын был отправлен в Англию и, возможно, уже попал на побережье Нормандии. «Если мне и суждено умереть, — говорила миссис Джонс, — то я хотела бы, чтобы это случилось во время высадки во Францию. Вторжение — величайшее и самое грандиозное событие в мировой истории. Я не могу постоянно думать только о том, что может случиться с нашим юным Ралфом. Тогда я просто сойду с ума. Я убеждаю себя в том, что ему угрожает такая же опасность, как сотням тысяч других сыновей».
* * *
В Миссуле, штат Монтана, на улицах, «как всегда, было шумно, — отмечала 7 июня местная газета „Миссулиан“. — Люди разом затихли, когда по радио передали сообщение о вторжении».В ветеранском госпитале в Хелине один солдат на костылях взволнованно воскликнул:
— Парни, началось! Теперь они от нас побегут! Сосед на другой койке ответил ему:
— Знаешь, как бы я хотел там оказаться! В палате воцарилась тишина.
— Да-а, — наконец произнес солдат на костылях. — Клянусь, что сейчас там, на берегу, творится такой же огненный ад, как у нас 4 Июля!
В госпитале Лоусона около Атланты излечивались раненые немецкие военнопленные. Они с насмешкой и пренебрежением отнеслись к сообщениям о вторжении.
— Подождите, — сказал один из них репортеру газеты «Атланта конститюшен». — Наше командование позволило союзникам внедриться на несколько миль, а потом элитные войска СС, стоящие под Парижем, вышвырнут их обратно в море.
В Далласе, штат Техас, начинающему врачу, водителю машины «скорой помощи», в 2.35 пришлось принимать экстренные роды у миссис Лестер Ренфроу. Женщина услышала полицейские сирены и спросила, что они означают. Водитель ответил, что во Франции началось вторжение. Молодая мама сразу же решила назвать свою только что родившуюся дочь Инвейжия Мэй Ренфроу. В Норфолке, штат Виргиния, миссис Рендолф Эдуарде также дала имя своей дочери в честь дня «Д» — Ди Дей Эдуарде.
4 июня Молли Пантер-Доунс сообщила в своей колонке «Письма из Лондона» в «Нью-йоркере»: «Здесь все живут одним днем в ожидании величайшего, выдающегося события». Пантер-Доунс отметила необычайный рост спроса на аренду плоскодонных яликов на Темзе и небывалые толпы зрителей на играх в крикет. Затем она рассказала о странном феномене, характерном для военной Англии и вызывавшем немалое раздражение и недовольство, — запрете печатать в газетах и передавать по радио сообщения о погоде. Из-за заморозков в мае пропал практически весь урожай ягод и слив в знаменитой долине Ивесхем. Фермеры были возмущены политикой властей, которые не отменили, хотя бы на время, запрет и не предупредили их о похолодании.
Потерю урожая плодов и ягод усугубила засуха, которая нанесла серьезный вред травам для скота, что неминуемо должно было вызвать уменьшение производства молока и молочных продуктов. Пантер-Доунс ожидала, что в сельских пабах, в которые она заходила, люди будут говорить о проблемах с погодой и урожаем. Однако журналистка обнаружила, что «главная тема бесед, как и в Лондоне, — вторжение».
6 июня Пантер-Доунс сделала и другое интересное наблюдение, которое не отметили другие комментаторы. Она уловила в настроениях англичан «отношение к дню „Д“ как к дню Дюнкерка».
«Потрясающие новости о том, что британские солдаты вновь ступили на землю Франции, — написала Пантер-Доунс, — неожиданно вскрыли то, насколько болезненно в стране восприняли уход английских войск оттуда четыре года назад».
Однако по этому поводу никто не ликовал. Напротив, «люди на улицах Лондона выглядели какими-то понурыми, поникшими. Никто ни с кем не разговаривал. Каждый пребывал в собственном молчаливом уединении».
Упала деловая активность. Таксисты, по их словам, переживали «самый неудачный день за последние несколько месяцев». Театры и кинозалы были полупустыми. Редкие посетители сидели и в пабах. Многие лондонцы предпочли в этот день остаться дома: «Похоже, что они решили провести его в своих креслах наедине со своими мыслями».
В сельской местности «каждый грузовик на дороге, каждый вагон на рельсах, каждый джип, направляющиеся на фронт, стали предметом особого благоговения…
Фермеры, которым для хорошего урожая было необходимо пасмурное небо, теперь хотели, чтобы светило солнце для их сыновей, сражавшихся в воздухе, на море и на берегу по ту сторону Ла-Манша». Женщины, собравшиеся у железнодорожных переездов, через которые проходили составы с войсками, «не знали, что делать, — радоваться или плакать. Но чаще на их глаза навертывались слезы».
Король Георг VI в день «Д» обратился к нации по радио. «Четыре года назад, — сказал он, — наш народ и империя одни выдерживали натиск превосходящих сил противника. Теперь нам снова предстоит вынести тяжелые испытания. Но на этот раз мы сражаемся не за то, чтобы выжить, а за то, чтобы добиться окончательной победы в войне за благородные цели».
Король знал, что его слушают все его подданные, в том числе матери и жены солдат, матросов и офицеров. Поэтому он добавил: «Королева вместе со мной обращается к вам с этим посланием. Она хорошо понимает тревогу и озабоченность наших женщин. Королева уверена, что они найдут в себе новые силы для того, чтобы с благословения Всевышнего дождаться победы».
Король призвал своих подданных молиться: «В этот исторический момент никто из нас, ни молодой, ни старый человек, не должен оставаться в стороне от общенациональной, а быть может, и общемировой молитвы за победу в борьбе с нашим общим врагом».
В палате общин, как обычно, проходили слушания. Первым задал вопрос мистер Хогг из Оксфорда. Он поинтересовался, может ли государственный военный секретарь подтвердить, что все военнослужащие проинформированы о том, что им необходимо зарегистрироваться в новых списках избирателей по форме 2626. Иначе они не смогут участвовать в очередных всеобщих выборах. Мистер Хогг спросил также, во все ли части разосланы формы 2626.
Государственный военный секретарь Джон Григг в течение десяти минут отвечал мистеру Хоггу, заверив его в том, что все было сделано вовремя и должным образом.
Другой член палаты общин обратился к премьер-министру. Он спросил, рассматривается ли возможность реставрировать за счет немецких репараций аббатство Монте-Кассино и можно ли там открыть мемориал героям, которые его освободили. Лидер лейбористов Клемент Эттли, член коалиционного военного кабинета, вместо премьер-министра ответил, что «еще рано рассматривать подобные предложения».
Затем выступил госсекретарь по колониям полковник Оливер Стэнли. Он напомнил палате, что «во многих колониях люди вынуждены вести нищенский образ жизни». Полковник высказался за то, чтобы «в колониальных странах поднять уровень благосостояния». Мистер Эттли, отвечая другому парламентарию, попытался перевести проблему послевоенного устройства на «отечественный фронт». Он призвал к тому, чтобы определить «состав и круг полномочий королевской комиссии по вопросам равной оплаты труда мужчин и женщин».
Джон Григг сделал малоприятное заявление в отношении военнослужащих, находящихся за рубежом пять и более лет.
— Я очень сожалею, — сказал он, — но вследствие нехватки людей нашим военным, возможно, придется проводить дома только три месяца, а не шесть, как это было до сих пор.
Один парламентарий потребовал от секретаря казначейства, чтобы тот рассмотрел запрос Ассоциации уборщиц офисов о том, чтобы их перестали называть поденными работницами. Секретарь обещал, что впредь будет использоваться слово «уборщицы».
Постепенно светская атмосфера обсуждения переросла в шумный базар. Парламентарии начали перемалывать слухи о том, что же скажет премьер-министр в этот для него великий день. Черчилль дал понять, что приедет в полдень.
Когда Черчилль появился в палате общин, все парламентарии были в сборе и с нетерпением ждали его выступления. Они уже привыкли к красноречию премьер-министра и надеялись, что Черчилль начнет с самого главного — с информации о вторжении.
Но великий мастер слова, как всегда, решил поиграть со своей аудиторией. Черчиллю, очевидно, импонировало то, что он в свое время был военным корреспондентом (и до сих пор остается «лучшим репортером страны», как написал о нем Реймонд Даниапл в «Нью-Йорк таймc»). Премьер-министр начал с Рима. Пятнадцать минут он рассказывал о том, как был взят Рим, а затем дал обстоятельный анализ значения данного события.
Все это было замечательно. Премьер-министры любят покрасоваться перед парламентариями. Но члены палаты общин вертелись в своих креслах. Они хотели услышать о том, что же происходит на той стороне Ла-Манша.
Наконец Черчилль подошел к главному:
— Я должен объявить вам, что этой ночью и ранним утром на Европейский континент высадились первые эшелоны войск. Пока, как сообщают командующие, все идет по плану. И какому блестящему плану!
В настоящее время высадка продолжается на различных участках побережья. Огонь немецких батарей в основном подавлен. Препятствия в прибрежных водах оказались не столь непреодолимыми, как это предполагалось.
Черчилль ушел под бурные аплодисменты. Через четыре часа он вернулся и сообщил новые подробности:
— Потери значительно меньше, чем мы ожидали. Опасности и трудности, которые нас еще вчера так страшили, теперь позади.
Большой риск был связан с погодой. Но генерал Эйзенхауэр проявил мужество и принял необходимое и верное решение при столь сложных обстоятельствах.
Премьер-министр упомянул о действиях майора Джона Говарда у моста Пегас и даже заявил, что британские войска «прорвались в город Кан, который находится в девяти милях от побережья».
Черчилль любил говорить, что первой жертвой войны всегда оказывается правда. Его выдержанный в розовых тонах доклад был иногда на грани вымысла. Но он излагал чистейшую правду, когда описал воздушно-десантную высадку как «крупнейшую операцию такого рода во всем мкре».
Для Эдуарда Р. Марроу в Лондоне это был день сплошных расстройств. Си-би-эс поручила ему координировать работу всех корреспондентов и к тому же зачитывать различные сообщения, поступавшие из Верховного штаба Союзнических экспедиционных сил и других источников. Он бы предпочел в это время находиться во Франции. Настроение портили и корреспонденты, у которых практически не было ничего стоящего для Соединенных Штатов. Мобильных передатчиков не имелось ни на берегу, ни на кораблях. Корреспонденты, которые высаживались с десантных судов (Билл Доунс, Ларри Лесер, Чарлз Коллингвуд), не могли вести репортажи с места событий.
Наконец, ранним утром 7 июня (в 23.00 по нью-йоркскому времени) Марроу получил то, что хотел. Это была запись, сделанная на рассвете у берегов Франции. Ее удалось срочно переправить на катере в Лондон.
— Я думаю, что она вам понравится, — сказал Марроу своим боссам в Нью-Йорке.
Это был репортаж Джорджа Хикса из Эй-би-си с борта «Анкона». Он описывал боевой строй кораблей на фоне канонады немецких батарей и союзнического флота. Репортаж Хикса, сопровождаемый грохотом сражения, стал самой популярной радиопередачей о высадке в день «Д».
В Париже военный губернатор Штюльпнагель выпустил прокламацию, которая транслировалась по французскому радио: «Немецкие войска получили приказ расстреливать на месте каждого, кто будет замечен в сотрудничестве с союзническими солдатами, моряками или летчиками. Такой француз будет считаться бандитом».
Премьер-министр в правительстве Виши — Пьер Лаваль обратился по радио к согражданам с воззванием игнорировать призыв Эйзенхауэра к сопротивлению, переданный Би-би-си: «С горечью я прочитываю сегодня приказы, которые дает французам американский генерал. Правительство Франции строго выполняет условия перемирия 1940 г. и призывает граждан страны следовать данному нами обещанию. Если кто-либо из вас примет участие в начавшемся вторжении, то Франции грозит гражданская война».
Маршал Петен призвал французов выступить вместе с немцами: «Англосаксонцы ступили на нашу землю. Франция стала полем грандиозной битвы. Французы, не позволяйте вовлечь себя в действия, которые могут вызвать возмездие. Четко исполняйте распоряжение правительства».
Парижане слушали, но делали свои выводы. В стране в целом сохранялось спокойствие. Бойцы Сопротивления, конечно, начали действовать. Однако не все французы входили в эту организацию. В самой Нормандии и повсюду от Нормандии до границ с Германией люди были обеспокоены тем, что в их деревне, городке или на ферме вспыхнут бои. Они едва осознавали, что происходит. Немцы оккупировали всю страну, они мелькали везде и повсюду, в то время как приход союзников представлялся лишь отдаленной надеждой. Французы поступали разумно — вели себя тихо и держали свои мысли при себе.
В маленьких городках юга Франции люди были более откровенными в выражении своих чувств. Энтони Брукс из службы специальных операций вошел в Тулузу на рассвете. Он уже знал из сообщений Би-би-си, что час вторжения наступил. Но только ему и бойцам Сопротивления было известно, что наступил день «Д».
Брукс рассказывает: «Я проник в Тулузу через сады и огороды с крошечными одноэтажными домиками и длинными грядками с салатом и луком, над которыми, как над художественными полотнами, трудились местные жители.
Я проходил возле одного домика как раз после восхода солнца. Ставни были раскрыты настежь, и маленькая девочка, я думаю, лет восьми, совершенно нагая, высунулась в окно и прокричала:
— Они высадились! Европа будет свободной!»
Брукс отправился на явку в Тулузе, где мы «собирались выпить по стакану белого вина»: «Мы праздновали, потому что нам не верилось в то, что доживем до этого дня. Я имею в виду освобождение. Когда я впервые прыгал с парашютом во Францию в 1942 г., мне и в голову не приходило, что я увижу день „Д“.
Одна знаменитая американская экс-репатриантка, бывшая гражданка Франции, весьма живописно восприняла события тех дней. В 1940 г. Гертруда Стайн уехала из Парижа, когда в город вошли немцы. «Они предупредили нас: „Убирайтесь отсюда!“ — написала Стайн в 1945 г. — И я сказала Алисе Токлас:
— Не знаю, надо ли это делать. Слишком много неудобств. А я так привередлива в еде».
Но им пришлось покинуть Париж. Стайн и Алиса Токлас поселились в деревне Белли на перекрестке границ Италии и Швейцарии. Стайн так охарактеризовала свое новое положение: «Алиса Токлас слушала радио, а я уходила в сад подрезать кусты и забыть о войне».
Конечно, совсем отойти от событий ей не удавалось. 5 июня 1944 г. Стайн писала: «Ночью взят Рим. Это радость, и какая еще радость!.. Она немного отвлекла людей от переживаний по поводу бомбардировок Франции (союзниками) и гибели мирных граждан… Но Рим взят, и все забыли о бомбардировках, а для французов прощать и забывать, забывать и прощать — это просто, даже очень просто. Рим взят, и это еще не конец войны, а лишь начало конца».
6 июня Стайн вышла на улицу, чтобы набраться впечатлений. Ей встретились несколько немецких солдат: «Они как-то неуверенно и жалко поприветствовали меня, сказав „здравствуйте“. Я, естественно, не ответила. Потом я сидела с женой мэра возле ее дома. Немецкий солдат прошел по дороге, вежливо поклонился и тоже сказал „здравствуйте“. Прежде они никогда этого не делали.
Отлично. Сегодня высадка… Мы слушаем Эйзенхауэра… А вчера какой-то человек продал нам десять пачек сигарет «Кэмел». Какое счастье! И мы поем «аллилуйя». Мы чувствуем себя прекрасно. Все нам звонят и поздравляют меня с днем рождения, который еще не наступил. Но мы понимаем, что все это значит. И я говорю в ответ, какая у них великолепная прическа. Пусть она всегда будет такой красивой. Какой сегодня выдался день!»[93]
В Риме празднества были уже в разгаре, когда передали новости о вторжении. Они стали еще более шумными, Даниэл Лэнг в колонке «Письма из Рима» («Нью-йоркер») отметил, что «итальянцы пришли в экстаз»: «Они любят победителей несколько сильнее, чем другие нации. Тысячи итальянцев собрались на площади, где еще недавно Муссолини устраивал свои бодрые шествия. Они восторгались и аплодировали, словно присутствовали при исполнении величайшей оперы в своей жизни. Они выкрикивали любые английские слова, которые приходили на ум. Один обезумевший от радости старик без конца вопил:
— Уик-энд! Уик-энд!
Многие держали в руках огромные букеты цветов и забрасывали ими солдат на джипах и танкистов. Толпы людей размахивали британскими, французскими и американскими флагами. Откуда они их взяли, это могут знать только сами итальянцы».
В Амстердаме Анна Франк услышала известия о высадке союзнических войск по радиоприемнику в своем укрытии на чердаке. «Наступил день „Д“, объявили по английской информационной программе, — записала она в дневнике. — Это великий день. Началось вторжение! Новости передаются на английском языке… Мы говорили об этом за завтраком в девять часов. Неужели повторится история с высадкой в Дьепе два года назад?»
«Несусветная суматоха в нашем „секретном аппендиксе“, — отметила Франк в дневнике. — Но слишком все хорошо, как в сказке, чтобы поверить. Может быть, победа придет в этом, 1944 г.? Мы не знаем, но надежда вновь зародилась в нас. Она придает нам новые силы, мужество… Теперь мы, как никогда, должны стиснуть зубы и не давать волю слезам. Франция, Россия, Италия и даже Германия могут позволить себе выплакаться и найти в этом утешение после всех несчастий. Мы пока не имеем на это никакого права…
После известий о вторжении я почувствовала, что к нам идут друзья. Нас так долго притесняли эти жуткие немцы. Они брали нас за горло. Ощущение, что к нам идут друзья, вселяет веру в грядущее освобождение.
Теперь евреям нечего бояться. Но освобождения ждет Голландия и вся оккупированная Европа. Марго надеется, что сможет снова пойти в школу в сентябре или октябре».
Москва ликовала. На улицах толпы людей танцевали и пели, сообщал корреспондент американского журнала «Тайм»: «Это была самая счастливая столица в мире». В вестибюле гостиницы «Метрополь» одна восторженная москвичка обняла репортера и воскликнула:
— Американцы, мы вас любим. Мы любим, любим вас. Вы наши настоящие друзья!
Рестораны в Москве вечером 6 июня заполнила праздничная публика. Русские танцевали с британскими и американскими дипломатами и журналистами. Александр Уэерт был в одном из ресторанов и наблюдал, как вошла группа японских дипломатов и корреспондентов: «Они вели себя надменно и провокационно. Американцы их чуть не побили».