Страница:
– Так вот, есть у нас к вам несколько вопросов… Петенька, – сказала дама.
Ираида Степановна внезапно дёрнулась и замычала.
Иван Петрович вскочил, но был усажен на место окриком:
– Сидеть!
Иван Петрович снова снял шляпу, вытер платочком лысину.
– Что вы творите… – вполголоса сказал он. – Супруга моя больна, очень больна. Мы так долго готовились к этой поездке… Так надеялись, что морской воздух облегчит её страдания. Неужели у вас совсем нет жалости?
Он прямо взглянул на даму.
Дама опустила револьвер и отчеканила:
– К иудам жалости быть не должно. А вы, Иван Петрович, когда пошли на предательство, – вы помнили о своей больной супруге?
Иван Петрович снова вытер лысину. Спросил севшим голосом:
– О каком предательстве вы ведёте речь? И вот ещё что. Прошу вас, не заставляйте выслушивать всё это мою супругу…
– Теперь поздно, – качнула головой дама. – Но вы не ответили на мой вопрос.
– И вы не ответили.
– Ах, да… Я говорю о том, что вы – агент Третьего Отделения.
Ираида Степановна снова замычала.
– Я не агент. Я там служу…
– Ну, так это ещё хуже. Вы же пришли к нам, заявив, что готовы служить народу…
– Говорил! – с вызовом подтвердил Акинфиев. – Я ему и служу. И в III Отделении о моей… работе для вас никто не знает.
Дама сделал движение, как будто выражая удивление.
– Бросьте хитрить. Имейте мужество сознаться. Кто этот молодой беленький красавчик с кроличьими глазами, которому вы передавали сообщения на кладбище?
Акинфиев вздрогнул. Уши его вспыхнули. «Как у школьника», – с ненавистью подумал он.
– Если вы развяжете мою жену, и согласитесь избавить её от нашего разговора, я расскажу всё.
Дама подумала. Потом крикнула:
– Николай!
В дверь тотчас же заглянул человек в морском офицерском мундире. Он вопросительно посмотрел на даму.
– Войди. Петенька требует разговора тет-а-тет, без участия жены. Жена, кажется, действительно больна… Посиди с ней, а мы с Петенькой пока перейдём в твою каюту.
– Naturlich! – отозвался Николай, входя.
– Мадам! – сказала дама Ираиде Степановне. – Вас развяжут. Но обещайте мне, что никаких недоразумений не будет… Помните, в наших руках жизнь вашего мужа.
Ираида Степановна молчала.
– Кажется, у неё обморок, – проговорил Николай.
Дама взглянула на Ираиду Степановну, приподняла вуаль. Передала револьвер Николаю и начала развязывать платок. Потом несколько раз шлёпнула Ираиду Степановну по щекам.
– Что вы делаете? – вскрикнул Акинфиев, вскакивая.
– Спокойно, Петенька. Наша Наденька училась на медицинских курсах, – сказал Николай, придержав Акинфиева за плечо.
Когда Ираида Степановна очнулась, дама, названная «Наденькой», поднялась. Сурово сказала Николаю:
– Успокойте её. У вас лучше получится…
– Идочка, умоляю тебя, не волнуйся! – сказал Акинфиев, прижимая руки к сердцу.
Ираида Степановна вместо ответа залилась слезами, и смогла только выговорить:
– Ванечка! Что ты натворил? Ванечка!..
Наденька, взглянув на Акинфиева, повелительно указала револьвером на дверь.
Николай присел напротив Ираиды Степановны, хотел было закурить, но не успел: дверь снова отворилась, показалась смешливая рожица Саши.
– Коля! – пропела она. – Наша госпожа Степанова просит вас в вашу каюту! А мы с Олей тут вместо вас посидим!
Николай поднялся:
– Только ради ваших прекрасных глаз!
Саша прыснула в кулачок.
– Итак, Петенька, получается, что сам министр внутренних дел – против жандармского произвола?
– Решительно против.
– А тот, которого убили, чиновник из министерства, как бишь его…
– Филиппов.
– Его ведь жандармы и убили, я правильно поняла?
Наденька допрашивала напористо, деловито, словно ей приходилось делать это каждый день. Николай сидел, забросив ногу на ногу. Поглядывал то на Акинфиева, то в иллюминатор.
– Погода начинает портиться… – внезапно сказал он.
Надя мельком глянула на него, досадливо отмахнулась.
– Выходит, что нам вас надо только поблагодарить, да и отпустить?
– А что же ещё? – Акинфиев поднял усталые, покрасневшие глаза. – Господин Севастьянов заменил Филиппова. Да, я передаю ему сведения, которые узнаю у ваших друзей. Но точно так же передаю и содержание секретной переписки Дрентельна, Комарова, и других лиц, облечённых властью…
Наденька насторожилась:
– И что же это за «другие лица»?
Акинфиев нахмурился и закусил губу:
– Этого я не могу вам сказать.
Надя вздохнула, взглянула на Николая.
Николай произнёс:
– Думаю, будет шторм. На месте капитана я свернул бы к берегу…
– Ах, оставьте, – досадливо поморщилась Надя. – Я хочу знать, что вы думаете по поводу всего этого!
Она обвела револьвером каюту.
– Расстрелять, – без улыбки предложил Николай. – Обоих. Трупы – за борт. По старинному морскому обычаю…
– Николай! – повысила голос Надя. В голосе послышались нотки ярости.
Николай взглянул на неё и сказал:
– Знаете, Надя, чего я не приемлю в женщине? Откровенно? Отсутствие женственности.
– Ну-у, знаете… – даже под вуалеткой было видно, как лицо Наденьки побагровело.
– Если хотите, расстреляйте и меня вместе с ними, – Николай кивнул на Петеньку. – Нет человека – нет и проблемы.
Надя хотела что-то сказать – не успела: в каюту постучались.
– Что такое? – громко спросил Николай.
– Капитан просит господ пассажиров не покидать кают, – донёсся приглушённый голос матроса. – Через несколько минут пароход отдаст концы у Петергофского причала…
– «Отдаст концы»! – фыркнул Николай. – А если он и вправду «отдаст концы»? Вот же шпаки! Крысы мелководные!
Надя поднялась:
– Николай, я считаю ваши шутки неуместными и… глупыми!
Николай пожал плечами.
Надя повернулась к Акинфиеву.
– Теперь вот что. Вашу судьбу будет решать общее собрание исполкома. Пока же вы останетесь под нашим негласным надзором. Помните, что вы ответственны за свою больную жену. И за детей, разумеется.
При упоминании о детях Акинфиев вздрогнул. «Значит, и до детей могут добраться!» – подумал он и по-настоящему испугался.
– Когда у вас следующая встреча с этим Севастьяновым?
– Завтра.
– Где? Опять на Смоленском?
Акинфиев замялся.
– Нет… У меня дома. Вечером.
Надя подумала.
– Вам придётся отменить встречу. На берегу, когда пароход причалит, не вздумайте скрыться. Мы продолжим разговор. А сейчас ступайте в свою каюту. Николай! Проводите его.
Ветер был нешуточный. Небо потемнело, пароход, пришвартованный у причала, раскачивался так, что пассажиры с трудом, даже с помощью матросов, могли сойти по сходням на берег. На западе клубились зловещие, почти чёрные тучи, то и дело вспыхивали отдалённые молнии.
Акинфиев держал Ираиду Степановну под руку.
– Ну, вот видишь, ничего страшного. Эти господа – просто шутники…
– Нет, нет, – повторяла Ираида Степановна. – Я знала, я давно чувствовала, что в нехорошую историю ты попал, Ванюша! А ведь мог уже выйти в отставку по выслуге! Жили бы скромно, но честно, ни от кого не таясь…
Она снова заплакала.
Сойдя на берег, супруги Акинфиевы, вслед за другими пассажирами, прошли к деревянным павильонам, где размещались буфет и комнаты отдыха.
Большая часть пассажиров, осознав, что весёлого пикника не предвидится, поехала в город. Некоторые засели в буфете. Единицы отважились, пока не разразилась гроза, выйти прогуляться по петергофским садам.
Акинфиев с женой и со своими соглядатаями остался в комнате отдыха.
– Боюсь, что обратно нам придётся возвращаться посуху, – сказал Николай Ивану Петровичу. – Для здешних капитанов волнение на море в два балла – уже шторм…
– Да-да, вы правы, – ответил Акинфиев. – Ираида Степановна! Придётся ехать на вокзал.
Супруга молча кивнула. Она зябла, куталась в лёгкий летний платок, на щеках опять появился нездоровый румянец.
– Пойду, гляну, есть ли извозчики, – сказал Николай.
Он тут же вернулся, удручённый.
– Извозчиков уже разобрали. Стоит колымага, из местных, на шесть пассажиров. Поедете?
– Что за колымага? – насторожился Иван Петрович.
– Чёрт её разберёт… – просто ответил Николай. – Гроза, потемнело сильно, видно плохо…
– Ираида! Пойдём, – сказал Акинфиев, поднимаясь.
Сидевшая поодаль Наденька тоже поднялась:
– Пожалуй, я прокачусь с вами.
– И я! – отозвался Николай. – Кстати, а где наши барышни?
– В буфете сидят. С кавалерами, – с неприязнью ответила Надя. – Кавалеры, кстати, из ваших, из флотских.
– Ну, это не беда! Флотские барышень в обиду не дадут!
Они вышли наружу.
Уже накрапывал дождь. Сильный ветер гулял по верхушкам деревьев. Чёрная туча заполнила почти всё небо, лишь на востоке светилась бледная полоска.
На извозчичьей стоянке действительно стояла колымага. Странное сооружение на шести колёсах, из которых первые два служили для поворота. На козлах, под козырьком, сидели двое. Завидев пассажиров, один из них, молоденький паренёк в картузе, соскочил, открыл дверцы, опустил лесенку.
– До вокзала? – громко и угрюмо спросил возчик, косясь на пассажиров. – По два целковых с носа.
– Это за что же такая немилость? – удивился Николай.
– А что ж, два места пустых остаются, – ответил возчик. – А не хотите, так ждите: скоро пролётки возвратятся. Но в грозу они обратно не поедут, а коли поедут, так и по три целковых сдерут.
– Однако же, это грабёж, – сказал Иван Петрович. Взглянул на Ираиду и заторопился:
– Хорошо-хорошо! Мы согласны!
– Деньги вперёд! – рявкнул возчик.
Лавки в экипаже располагались рядами, поперёк: три лавки с промежутками для ног. Когда все расселись, парень в картузе убрал лестницу, захлопнул дверцы.
И в тот же миг начался ливень. С молниями и громом, да таким, что казалось, небо вот-вот расколется. Мертвенные вспышки выхватывали из темноты купы деревьев, островерхие башенки на крышах петергофских дворцов.
Возчик погнал лошадей. Как он видел дорогу во тьме – Бог весть. Колымагу немилосердно трясло, колёса то и дело соскальзывали в грязи, экипаж заносило.
В окошки уже ничего не было видно: дождь лил стеной, и казалось, что это не дождь, а чернила.
Внезапно тряска прекратилась. В передней стенке открылась стеклянная заслонка, и голос парня в картузе сообщил:
– Приехали! Аккурат к поезду поспели!..
Дверь открылась, первым из колымаги вышел Николай. Вышел и удивился: ни единой живой души вокруг, ни огонька.
– Это куда же, сухопутная твоя душа, ты нас завёз? – спросил он.
И тут же ощутил сильнейший удар в спину. Николай с размаху упал лицом в грязь, на него сверху навалился кто-то. Пахнуло перегаром, в ухо рявкнули:
– Лежать! Молчать!
По многим признакам – по запаху мокрой казённой шинели, по перегару, по повелительному голосу – Николай внезапно всё понял и крикнул:
– Ловушка! Жандармы!
Больше он ничего не успел сказать: тяжелый приклад крынковской винтовки пригвоздил его голову к земле.
Акинфиев с женой топтались у экипажа; Надя выхватила револьвер.
– Кто здесь? Не подходи!
И, не дожидаясь ответа, выпалила в темноту.
И тут же упала, сбитая с ног возчиком.
Сверкнула молния. На миг белая вспышка высветила тёмное лицо возчика, бороду – лопатой. Блеснули маленькие «литераторские» очочки.
– Не бабье это дело, – проворчал возчик, поднимая револьвер.
Акинфиев вздрогнул. Он уже слышал об этом человеке. И почему только он не узнал его сразу?
– Идочка, беги! – крикнул Иван Петрович, отталкивая супругу за угол экипажа. И бросился на возчика. Но не успел сделать и двух шагов: длинный огонь, метнувшийся ему навстречу, остановил его. Акинфиев почувствовал, будто громадный кузнечный молот с размаху ударил его в грудь.
– Идо… – выговорил Иван Петрович, падая, и отказываясь верить, отказываясь понимать, что это и есть ОНО: конец, гибель, небытие.
Он опрокинулся на спину и остался лежать на чёрной липкой земле. И ливень сразу же наполнил водой его глазницы до краёв.
– Бабу держи! Бабу! – завопил чей-то голос.
– Да их две было! – ответил другой.
– Вот обеих и держи, мать-перемать!.. Уйдут!
Какие-то тени заметались во тьме, затрещал кустарник, потом ударил винтовочный выстрел.
– Попал?
– Попал вроде…
– А вторая иде?
– Должно полагать, сбёгла…
В темноте еще некоторое время возились, матерились, что-то искали…
Возчик угрюмо склонился над Акинфиевым. Рядом с ним присел на корточки жандармский офицер.
Возчик покосился на него. Сказал странным, почти ласковым голосом:
– А что, вашбродь, может, мне и тебя тут, с имя рядом, положить?
Офицер побледнел, отшатнулся. Выговорил, вздрогнув:
– Ты что это, Илья?
– А ништо! Шучу я, вашбродь…
– «Шучу»… Однако, шутки твои…
Он не договорил, замолк.
Возчик погрузил два пальца в воду, стоявшую в глазницах Акинфиева, и одним ловким, точным движением закрыл ему веки.
Посмотрел на офицера.
И внезапно, раззявив перекошенный рот, страшно и дико захохотал.
КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА «Народной воли».
(10-я линия Василевского острова).
– Я не понимаю… Не понимаю… – «Надя», она же Соня, лежала на диване, прикрыв лицо подушечкой. Лицо было мокрым от слёз.
Михайлов молча ходил по комнате; время от времени натыкался на стулья, бурчал что-то – и снова ходил.
– Николая жандармы пощадили, только избили сильно, а Петеньку – убили! Из моего же револьвера!..
– И не только Петеньку, – буркнул Михайлов.
– Да… И жену его тоже…
Она снова заплакала, кусая губы: она очень не любила, когда кто-то видел её слёзы.
– Быстра ты, Соня, разумом, – сказал Михайлов. Запнулся о стул и переставил его. – Да и я тоже хорош.
– Так ведь поначалу всё ясно было! Носит записочки на кладбище, да ещё в такое удобное потайное место… Курьер их забирает. Неужели и правда министр – за нас?
– «За нас»? Господь с тобой. Он не за нас! Он – против Дрентельна! – повысил голос Михайлов; это случалось с ним крайне редко.
Он запнулся об очередной стул и с треском отбросил его.
– Хорошо ещё, что хоть ты цела, – сказал Михайлов; упражнения со стульями его слегка успокоили. – И Оля с Сашей… Эх, напрасно ты со мной не посоветовалась.
– Когда же советоваться было? Петенька внезапно решил на прогулку отправиться – самый удобный случай.
– Случай – для чего? Пристрелить его, что ли, в петергофской Александрии?..
Соня подняла голову. Слёзы высохли.
– Нет! Я же говорю: допросили мы его, и отпустить хотели!
Михайлов неожиданно снова наткнулся на стул и отбросил его уже с такой яростью, что Соня вздрогнула и невольно села на диване, закрываясь подушечкой и поджав под себя ноги.
– Такие дела единолично никто решать не может! – почти закричал Михайлов. – Ты и себя подставила, и Николая, и Олю с Сашей!..
– Ну… Николай пока на Фонтанке… Ещё неизвестно, что дальше будет. Улик-то у них нет. Ну, просто попутчик случайный, вместе с Акинфиевым на вокзал поехал по непогоде…
– Ага. Попутчик. И ты – попутчица… Только подумай же сама: почему они непременно решили Акинфиева убить? Заслуженного человека, знакомого с самим Дрентельном, да и не только с ним!.. Значит, для НИХ он опаснее был, чем ты с Николаем! Понимаешь?..
Соня насупилась.
– Понимаю. И не кричи так, пожалуйста.
Михайлов посмотрел на неё. Поднял стул и сел на него верхом. Поворошил шевелюру, подёргал себя за усы.
– Ничего ты пока не понимаешь. И я – тоже, – тихо сказал он.
Посидел молча.
– Как ты думаешь, – спросил вдруг. – Почему Маков сам этим делом занимается? Почему не товарищ министра, какой-нибудь Чередов?
– Ну… Может быть, потому, что его главного помощника убили. Как Акинфиев рассказал. Ну, того – Филиппова. Я тебе говорила.
– Да-да, помню. Его, по словам Акинфиева, жандармы и убили. Но Макову-то что за дело? Расследование идёт, ну, пусть даже полиция ведёт параллельное расследование, негласно… Но почему он сам, почему никому не перепоручает?
Соня подумала.
– Должно быть, больше уже не доверяет никому.
Михайлов поднял палец.
– Вот! – торжествующе сказал он. – Теперь понимаешь?
– Что?
Михайлов покачал головой. И даже вздохнул.
– А то. Самое главное.
Он пригнулся к Соне, так, что стул встал на две ножки. Проговорил медленно, внятно и тихо:
– Не только здесь, в этой комнате, у нас с тобой, заговор – вот что. Там, выше – тоже заговор. И, может быть, сидит сейчас какой-нибудь Комаров или Кириллов и сеть плетёт. И нашими руками свои задачи решает. А мы – только пешки в их игре. Да и Комаров – тоже пешка. Хотя ему и генерала присвоили…
Соня порывисто поднялась.
– Ну, это уже из области совсем фантастической. Ты много иностранных романов читал, Саша. Я – пешка?
Она усмехнулась.
– Ну, уж нет… Я в этой игре – королева. Ферзь!
Михайлов поднял голову. Их взгляды встретились. Михайлов не выдержал первым и опустил глаза. Выговорил с трудом:
– Нет, Соня, королева в этой игре совсем не ты.
– А кто же? – требовательным голосом спросила Соня.
«Цесаревна Мария Фёдоровна, – мысленно ответил Михайлов. – Бывшая датская принцесса, а нынче супруга наследника Александра Александровича. Но только вот что. Она сама в игры не играет. Она, может быть, и вовсе про заговор мало что знает. Для неё главное – чтобы цесаревич императором стал. А как? Это её, видимо, мало волнует… Но её тайные желания – один из мотивов заговора. Ведь свита обязана знать, чего желает король… и королева. И предугадывать их желания».
Глава 8
Ираида Степановна внезапно дёрнулась и замычала.
Иван Петрович вскочил, но был усажен на место окриком:
– Сидеть!
Иван Петрович снова снял шляпу, вытер платочком лысину.
– Что вы творите… – вполголоса сказал он. – Супруга моя больна, очень больна. Мы так долго готовились к этой поездке… Так надеялись, что морской воздух облегчит её страдания. Неужели у вас совсем нет жалости?
Он прямо взглянул на даму.
Дама опустила револьвер и отчеканила:
– К иудам жалости быть не должно. А вы, Иван Петрович, когда пошли на предательство, – вы помнили о своей больной супруге?
Иван Петрович снова вытер лысину. Спросил севшим голосом:
– О каком предательстве вы ведёте речь? И вот ещё что. Прошу вас, не заставляйте выслушивать всё это мою супругу…
– Теперь поздно, – качнула головой дама. – Но вы не ответили на мой вопрос.
– И вы не ответили.
– Ах, да… Я говорю о том, что вы – агент Третьего Отделения.
Ираида Степановна снова замычала.
– Я не агент. Я там служу…
– Ну, так это ещё хуже. Вы же пришли к нам, заявив, что готовы служить народу…
– Говорил! – с вызовом подтвердил Акинфиев. – Я ему и служу. И в III Отделении о моей… работе для вас никто не знает.
Дама сделал движение, как будто выражая удивление.
– Бросьте хитрить. Имейте мужество сознаться. Кто этот молодой беленький красавчик с кроличьими глазами, которому вы передавали сообщения на кладбище?
Акинфиев вздрогнул. Уши его вспыхнули. «Как у школьника», – с ненавистью подумал он.
– Если вы развяжете мою жену, и согласитесь избавить её от нашего разговора, я расскажу всё.
Дама подумала. Потом крикнула:
– Николай!
В дверь тотчас же заглянул человек в морском офицерском мундире. Он вопросительно посмотрел на даму.
– Войди. Петенька требует разговора тет-а-тет, без участия жены. Жена, кажется, действительно больна… Посиди с ней, а мы с Петенькой пока перейдём в твою каюту.
– Naturlich! – отозвался Николай, входя.
– Мадам! – сказала дама Ираиде Степановне. – Вас развяжут. Но обещайте мне, что никаких недоразумений не будет… Помните, в наших руках жизнь вашего мужа.
Ираида Степановна молчала.
– Кажется, у неё обморок, – проговорил Николай.
Дама взглянула на Ираиду Степановну, приподняла вуаль. Передала револьвер Николаю и начала развязывать платок. Потом несколько раз шлёпнула Ираиду Степановну по щекам.
– Что вы делаете? – вскрикнул Акинфиев, вскакивая.
– Спокойно, Петенька. Наша Наденька училась на медицинских курсах, – сказал Николай, придержав Акинфиева за плечо.
Когда Ираида Степановна очнулась, дама, названная «Наденькой», поднялась. Сурово сказала Николаю:
– Успокойте её. У вас лучше получится…
– Идочка, умоляю тебя, не волнуйся! – сказал Акинфиев, прижимая руки к сердцу.
Ираида Степановна вместо ответа залилась слезами, и смогла только выговорить:
– Ванечка! Что ты натворил? Ванечка!..
Наденька, взглянув на Акинфиева, повелительно указала револьвером на дверь.
Николай присел напротив Ираиды Степановны, хотел было закурить, но не успел: дверь снова отворилась, показалась смешливая рожица Саши.
– Коля! – пропела она. – Наша госпожа Степанова просит вас в вашу каюту! А мы с Олей тут вместо вас посидим!
Николай поднялся:
– Только ради ваших прекрасных глаз!
Саша прыснула в кулачок.
* * *
– Итак, Петенька, получается, что сам министр внутренних дел – против жандармского произвола?
– Решительно против.
– А тот, которого убили, чиновник из министерства, как бишь его…
– Филиппов.
– Его ведь жандармы и убили, я правильно поняла?
Наденька допрашивала напористо, деловито, словно ей приходилось делать это каждый день. Николай сидел, забросив ногу на ногу. Поглядывал то на Акинфиева, то в иллюминатор.
– Погода начинает портиться… – внезапно сказал он.
Надя мельком глянула на него, досадливо отмахнулась.
– Выходит, что нам вас надо только поблагодарить, да и отпустить?
– А что же ещё? – Акинфиев поднял усталые, покрасневшие глаза. – Господин Севастьянов заменил Филиппова. Да, я передаю ему сведения, которые узнаю у ваших друзей. Но точно так же передаю и содержание секретной переписки Дрентельна, Комарова, и других лиц, облечённых властью…
Наденька насторожилась:
– И что же это за «другие лица»?
Акинфиев нахмурился и закусил губу:
– Этого я не могу вам сказать.
Надя вздохнула, взглянула на Николая.
Николай произнёс:
– Думаю, будет шторм. На месте капитана я свернул бы к берегу…
– Ах, оставьте, – досадливо поморщилась Надя. – Я хочу знать, что вы думаете по поводу всего этого!
Она обвела револьвером каюту.
– Расстрелять, – без улыбки предложил Николай. – Обоих. Трупы – за борт. По старинному морскому обычаю…
– Николай! – повысила голос Надя. В голосе послышались нотки ярости.
Николай взглянул на неё и сказал:
– Знаете, Надя, чего я не приемлю в женщине? Откровенно? Отсутствие женственности.
– Ну-у, знаете… – даже под вуалеткой было видно, как лицо Наденьки побагровело.
– Если хотите, расстреляйте и меня вместе с ними, – Николай кивнул на Петеньку. – Нет человека – нет и проблемы.
Надя хотела что-то сказать – не успела: в каюту постучались.
– Что такое? – громко спросил Николай.
– Капитан просит господ пассажиров не покидать кают, – донёсся приглушённый голос матроса. – Через несколько минут пароход отдаст концы у Петергофского причала…
– «Отдаст концы»! – фыркнул Николай. – А если он и вправду «отдаст концы»? Вот же шпаки! Крысы мелководные!
Надя поднялась:
– Николай, я считаю ваши шутки неуместными и… глупыми!
Николай пожал плечами.
Надя повернулась к Акинфиеву.
– Теперь вот что. Вашу судьбу будет решать общее собрание исполкома. Пока же вы останетесь под нашим негласным надзором. Помните, что вы ответственны за свою больную жену. И за детей, разумеется.
При упоминании о детях Акинфиев вздрогнул. «Значит, и до детей могут добраться!» – подумал он и по-настоящему испугался.
– Когда у вас следующая встреча с этим Севастьяновым?
– Завтра.
– Где? Опять на Смоленском?
Акинфиев замялся.
– Нет… У меня дома. Вечером.
Надя подумала.
– Вам придётся отменить встречу. На берегу, когда пароход причалит, не вздумайте скрыться. Мы продолжим разговор. А сейчас ступайте в свою каюту. Николай! Проводите его.
* * *
Ветер был нешуточный. Небо потемнело, пароход, пришвартованный у причала, раскачивался так, что пассажиры с трудом, даже с помощью матросов, могли сойти по сходням на берег. На западе клубились зловещие, почти чёрные тучи, то и дело вспыхивали отдалённые молнии.
Акинфиев держал Ираиду Степановну под руку.
– Ну, вот видишь, ничего страшного. Эти господа – просто шутники…
– Нет, нет, – повторяла Ираида Степановна. – Я знала, я давно чувствовала, что в нехорошую историю ты попал, Ванюша! А ведь мог уже выйти в отставку по выслуге! Жили бы скромно, но честно, ни от кого не таясь…
Она снова заплакала.
Сойдя на берег, супруги Акинфиевы, вслед за другими пассажирами, прошли к деревянным павильонам, где размещались буфет и комнаты отдыха.
Большая часть пассажиров, осознав, что весёлого пикника не предвидится, поехала в город. Некоторые засели в буфете. Единицы отважились, пока не разразилась гроза, выйти прогуляться по петергофским садам.
Акинфиев с женой и со своими соглядатаями остался в комнате отдыха.
– Боюсь, что обратно нам придётся возвращаться посуху, – сказал Николай Ивану Петровичу. – Для здешних капитанов волнение на море в два балла – уже шторм…
– Да-да, вы правы, – ответил Акинфиев. – Ираида Степановна! Придётся ехать на вокзал.
Супруга молча кивнула. Она зябла, куталась в лёгкий летний платок, на щеках опять появился нездоровый румянец.
– Пойду, гляну, есть ли извозчики, – сказал Николай.
Он тут же вернулся, удручённый.
– Извозчиков уже разобрали. Стоит колымага, из местных, на шесть пассажиров. Поедете?
– Что за колымага? – насторожился Иван Петрович.
– Чёрт её разберёт… – просто ответил Николай. – Гроза, потемнело сильно, видно плохо…
– Ираида! Пойдём, – сказал Акинфиев, поднимаясь.
Сидевшая поодаль Наденька тоже поднялась:
– Пожалуй, я прокачусь с вами.
– И я! – отозвался Николай. – Кстати, а где наши барышни?
– В буфете сидят. С кавалерами, – с неприязнью ответила Надя. – Кавалеры, кстати, из ваших, из флотских.
– Ну, это не беда! Флотские барышень в обиду не дадут!
Они вышли наружу.
Уже накрапывал дождь. Сильный ветер гулял по верхушкам деревьев. Чёрная туча заполнила почти всё небо, лишь на востоке светилась бледная полоска.
На извозчичьей стоянке действительно стояла колымага. Странное сооружение на шести колёсах, из которых первые два служили для поворота. На козлах, под козырьком, сидели двое. Завидев пассажиров, один из них, молоденький паренёк в картузе, соскочил, открыл дверцы, опустил лесенку.
– До вокзала? – громко и угрюмо спросил возчик, косясь на пассажиров. – По два целковых с носа.
– Это за что же такая немилость? – удивился Николай.
– А что ж, два места пустых остаются, – ответил возчик. – А не хотите, так ждите: скоро пролётки возвратятся. Но в грозу они обратно не поедут, а коли поедут, так и по три целковых сдерут.
– Однако же, это грабёж, – сказал Иван Петрович. Взглянул на Ираиду и заторопился:
– Хорошо-хорошо! Мы согласны!
– Деньги вперёд! – рявкнул возчик.
Лавки в экипаже располагались рядами, поперёк: три лавки с промежутками для ног. Когда все расселись, парень в картузе убрал лестницу, захлопнул дверцы.
И в тот же миг начался ливень. С молниями и громом, да таким, что казалось, небо вот-вот расколется. Мертвенные вспышки выхватывали из темноты купы деревьев, островерхие башенки на крышах петергофских дворцов.
Возчик погнал лошадей. Как он видел дорогу во тьме – Бог весть. Колымагу немилосердно трясло, колёса то и дело соскальзывали в грязи, экипаж заносило.
В окошки уже ничего не было видно: дождь лил стеной, и казалось, что это не дождь, а чернила.
* * *
Внезапно тряска прекратилась. В передней стенке открылась стеклянная заслонка, и голос парня в картузе сообщил:
– Приехали! Аккурат к поезду поспели!..
Дверь открылась, первым из колымаги вышел Николай. Вышел и удивился: ни единой живой души вокруг, ни огонька.
– Это куда же, сухопутная твоя душа, ты нас завёз? – спросил он.
И тут же ощутил сильнейший удар в спину. Николай с размаху упал лицом в грязь, на него сверху навалился кто-то. Пахнуло перегаром, в ухо рявкнули:
– Лежать! Молчать!
По многим признакам – по запаху мокрой казённой шинели, по перегару, по повелительному голосу – Николай внезапно всё понял и крикнул:
– Ловушка! Жандармы!
Больше он ничего не успел сказать: тяжелый приклад крынковской винтовки пригвоздил его голову к земле.
Акинфиев с женой топтались у экипажа; Надя выхватила револьвер.
– Кто здесь? Не подходи!
И, не дожидаясь ответа, выпалила в темноту.
И тут же упала, сбитая с ног возчиком.
Сверкнула молния. На миг белая вспышка высветила тёмное лицо возчика, бороду – лопатой. Блеснули маленькие «литераторские» очочки.
– Не бабье это дело, – проворчал возчик, поднимая револьвер.
Акинфиев вздрогнул. Он уже слышал об этом человеке. И почему только он не узнал его сразу?
– Идочка, беги! – крикнул Иван Петрович, отталкивая супругу за угол экипажа. И бросился на возчика. Но не успел сделать и двух шагов: длинный огонь, метнувшийся ему навстречу, остановил его. Акинфиев почувствовал, будто громадный кузнечный молот с размаху ударил его в грудь.
– Идо… – выговорил Иван Петрович, падая, и отказываясь верить, отказываясь понимать, что это и есть ОНО: конец, гибель, небытие.
Он опрокинулся на спину и остался лежать на чёрной липкой земле. И ливень сразу же наполнил водой его глазницы до краёв.
– Бабу держи! Бабу! – завопил чей-то голос.
– Да их две было! – ответил другой.
– Вот обеих и держи, мать-перемать!.. Уйдут!
Какие-то тени заметались во тьме, затрещал кустарник, потом ударил винтовочный выстрел.
– Попал?
– Попал вроде…
– А вторая иде?
– Должно полагать, сбёгла…
В темноте еще некоторое время возились, матерились, что-то искали…
Возчик угрюмо склонился над Акинфиевым. Рядом с ним присел на корточки жандармский офицер.
Возчик покосился на него. Сказал странным, почти ласковым голосом:
– А что, вашбродь, может, мне и тебя тут, с имя рядом, положить?
Офицер побледнел, отшатнулся. Выговорил, вздрогнув:
– Ты что это, Илья?
– А ништо! Шучу я, вашбродь…
– «Шучу»… Однако, шутки твои…
Он не договорил, замолк.
Возчик погрузил два пальца в воду, стоявшую в глазницах Акинфиева, и одним ловким, точным движением закрыл ему веки.
Посмотрел на офицера.
И внезапно, раззявив перекошенный рот, страшно и дико захохотал.
* * *
КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА «Народной воли».
(10-я линия Василевского острова).
– Я не понимаю… Не понимаю… – «Надя», она же Соня, лежала на диване, прикрыв лицо подушечкой. Лицо было мокрым от слёз.
Михайлов молча ходил по комнате; время от времени натыкался на стулья, бурчал что-то – и снова ходил.
– Николая жандармы пощадили, только избили сильно, а Петеньку – убили! Из моего же револьвера!..
– И не только Петеньку, – буркнул Михайлов.
– Да… И жену его тоже…
Она снова заплакала, кусая губы: она очень не любила, когда кто-то видел её слёзы.
– Быстра ты, Соня, разумом, – сказал Михайлов. Запнулся о стул и переставил его. – Да и я тоже хорош.
– Так ведь поначалу всё ясно было! Носит записочки на кладбище, да ещё в такое удобное потайное место… Курьер их забирает. Неужели и правда министр – за нас?
– «За нас»? Господь с тобой. Он не за нас! Он – против Дрентельна! – повысил голос Михайлов; это случалось с ним крайне редко.
Он запнулся об очередной стул и с треском отбросил его.
– Хорошо ещё, что хоть ты цела, – сказал Михайлов; упражнения со стульями его слегка успокоили. – И Оля с Сашей… Эх, напрасно ты со мной не посоветовалась.
– Когда же советоваться было? Петенька внезапно решил на прогулку отправиться – самый удобный случай.
– Случай – для чего? Пристрелить его, что ли, в петергофской Александрии?..
Соня подняла голову. Слёзы высохли.
– Нет! Я же говорю: допросили мы его, и отпустить хотели!
Михайлов неожиданно снова наткнулся на стул и отбросил его уже с такой яростью, что Соня вздрогнула и невольно села на диване, закрываясь подушечкой и поджав под себя ноги.
– Такие дела единолично никто решать не может! – почти закричал Михайлов. – Ты и себя подставила, и Николая, и Олю с Сашей!..
– Ну… Николай пока на Фонтанке… Ещё неизвестно, что дальше будет. Улик-то у них нет. Ну, просто попутчик случайный, вместе с Акинфиевым на вокзал поехал по непогоде…
– Ага. Попутчик. И ты – попутчица… Только подумай же сама: почему они непременно решили Акинфиева убить? Заслуженного человека, знакомого с самим Дрентельном, да и не только с ним!.. Значит, для НИХ он опаснее был, чем ты с Николаем! Понимаешь?..
Соня насупилась.
– Понимаю. И не кричи так, пожалуйста.
Михайлов посмотрел на неё. Поднял стул и сел на него верхом. Поворошил шевелюру, подёргал себя за усы.
– Ничего ты пока не понимаешь. И я – тоже, – тихо сказал он.
Посидел молча.
– Как ты думаешь, – спросил вдруг. – Почему Маков сам этим делом занимается? Почему не товарищ министра, какой-нибудь Чередов?
– Ну… Может быть, потому, что его главного помощника убили. Как Акинфиев рассказал. Ну, того – Филиппова. Я тебе говорила.
– Да-да, помню. Его, по словам Акинфиева, жандармы и убили. Но Макову-то что за дело? Расследование идёт, ну, пусть даже полиция ведёт параллельное расследование, негласно… Но почему он сам, почему никому не перепоручает?
Соня подумала.
– Должно быть, больше уже не доверяет никому.
Михайлов поднял палец.
– Вот! – торжествующе сказал он. – Теперь понимаешь?
– Что?
Михайлов покачал головой. И даже вздохнул.
– А то. Самое главное.
Он пригнулся к Соне, так, что стул встал на две ножки. Проговорил медленно, внятно и тихо:
– Не только здесь, в этой комнате, у нас с тобой, заговор – вот что. Там, выше – тоже заговор. И, может быть, сидит сейчас какой-нибудь Комаров или Кириллов и сеть плетёт. И нашими руками свои задачи решает. А мы – только пешки в их игре. Да и Комаров – тоже пешка. Хотя ему и генерала присвоили…
Соня порывисто поднялась.
– Ну, это уже из области совсем фантастической. Ты много иностранных романов читал, Саша. Я – пешка?
Она усмехнулась.
– Ну, уж нет… Я в этой игре – королева. Ферзь!
Михайлов поднял голову. Их взгляды встретились. Михайлов не выдержал первым и опустил глаза. Выговорил с трудом:
– Нет, Соня, королева в этой игре совсем не ты.
– А кто же? – требовательным голосом спросила Соня.
«Цесаревна Мария Фёдоровна, – мысленно ответил Михайлов. – Бывшая датская принцесса, а нынче супруга наследника Александра Александровича. Но только вот что. Она сама в игры не играет. Она, может быть, и вовсе про заговор мало что знает. Для неё главное – чтобы цесаревич императором стал. А как? Это её, видимо, мало волнует… Но её тайные желания – один из мотивов заговора. Ведь свита обязана знать, чего желает король… и королева. И предугадывать их желания».
Глава 8
ПЕТЕРБУРГ. АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН.
Май 1879 года.
Комаров вошёл в камеру без стука и без приветствия. Прошёл к столу, сел на стул, подождал, пока Нечаев перевернёт страницу. Когда страница была перевёрнута, Комаров кашлянул и сказал:
– Да вы, Нечаев, провидец.
Нечаев искоса посмотрел на него.
– А вы, Комаров, я вижу, сегодня при параде пришли… Что, неужто генерала дали?
– Дали… Генерал-майора. Я прямо со службы.
– Ну-ну.
Нечаев отложил книгу, потянулся.
– Так что там я ещё провидел, ваше превосходительство?
– Только что пришло по телеграфу: в Киеве по приговору военно-окружного суда повешены террористы Осинский, Брандтнер и Свириденко. Казнь сопровождала игра военного оркестра…
– И что?
– Так ведь оркестр-то играл «Камаринского»…
Нечаев усмехнулся:
– Говорю же, сердце-вещун.
Комаров мрачно посмотрел на него.
– А что оно вам ещё вещует?
– Вещует, что скоро здесь все камеры до отказа будут забиты. То-то весело станет…
– Гм… – Комаров поднялся, оправил шинель. – Не знаю, как насчёт камер… А вот веселья у вас точно прибавится.
Нечаев насторожился:
– Вы это о чём, генерал?
Комаров не ответил.
– Постойте! – догадался Нечаев. – Уж не прощаться ли вы приходили?
Комаров пожал плечами.
Нечаев подскочил с горящими глазами.
– А вот это вы зря… У вас ведь врагов предостаточно.
– Нет, врагов у нас уже нет.
– А выстрелы в Петергофе?
Комаров криво усмехнулся:
– А вы-то что об этом знать можете?
– Многое, – ответил Нечаев, слегка успокаиваясь. – Лучше уж прямо скажите, кто же там, наверху, НАМ (он сделал ударение на этом слове) противостоит?
Комаров пожал плечами.
– Никто.
– Вы лжёте. Вы день и ночь воюете с полицией, с призраками… С министрами.
– Ну-ну. Интересно послушать.
– Да, с министрами! Вы думаете, я тут ничего не знаю? Да я, может быть, больше вашего знаю! И про мадам с револьвером, и про министра…
Комаров пренебрежительно махнул рукой.
– Это ваше дело. Мадам фактически исполняет нашу волю. А что до министра – так один в поле не воин…
И пошёл к выходу.
Маков вошёл в Исаакиевский собор. Шла обычная служба, народу было немного. Маков прошёл в дальний угол, встал перед свечами, за спинами старух. Делал вид, что молится. Ждал.
Наконец, заметил: молодой человек, по виду – студент, пошёл к выходу.
Маков пошёл следом.
Выйдя из собора, двинулся к скверу. Молодой человек, слегка горбясь, неторопливо шагал впереди. Маков постепенно догнал его.
– Очень опасно стало, Лев Саввич, – проговорил студент.
– Согласен, – тихо ответил Маков. – Пожалуй, вам следует покамест уехать. Я распоряжусь, получите отпуск для лечения. Езжайте куда-нибудь подальше от женев с парижами – в этих осиных гнёздах вас могут быстро найти.
Студент слушал молча.
– Но перед этим попрошу вас сделать ещё одно, последнее дело.
Впереди в аллее стоял городовой. Когда Маков поравнялся с ним, городовой подтянулся и внезапно гаркнул:
– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!
Маков вздрогнул от неожиданности: перед ним стоял Кадило.
– А ты чего здесь? – спросил Маков.
– А меня давно перевели сюда, ещё когда на жизнь Государя императора покушались. Так что теперь здесь службу несу!
– Молодец, – сквозь зубы сказал Маков.
– Рад стараться! – донеслось сзади.
«Вот ещё один. Не поймёшь, кто. То ли дурак, то ли…» – Маков ускорил шаг.
Место было слишком людное: здесь его многие могли узнать.
– Идите вперёд, – тихо проговорил Лев Саввич своему спутнику. – На Сенатской возьмите пролётку, езжайте по Конногвардейскому бульвару. Я догоню.
И Маков свернул в боковую аллею.
Усевшись в пролётку, Маков вздохнул с облегчением.
– Ну-с, Павел Александрович, скверные дела.
– Да уж… – проговорил Севастьянов. – Куда ехать прикажете? Извозчик ждёт.
– А нумер извозчика запомнили?
– Запомнил…
– Теперь и извозчиков опасаться приходится. Гурко порядок наводит… Скажите – пусть едет на Екатерининский, к Михайловскому саду.
Когда пролётка тронулась, Севастьянов спросил:
– Так о каком же деле, ваше высокопревосходительство, вы говорили?
– У Акинфиева дети остались…
– Да, я с ними познакомился. Девушка, Верой зовут, – чистейшая душа. И два мальчика…
– Вот о них и речь. Когда-то я обещал Акинфиеву позаботиться о его семье, если с ним что-нибудь случится. Случилось… И теперь, думаю, надо не просто позаботиться: надо их спрятать.
Севастьянов поднял брови.
– Именно спрятать. Снабдить деньгами, рекомендательными письмами, вывезти в Германию. Через нашего агента в Берлине подыскать им квартиру. Мальчиков определить в русскую школу, Веру – по её желанию. С ними выедет госпожа Преловская, – вы её не знаете; она у меня несколько лет прослужила стенографисткой. Живёт одиноко, деньги у неё есть, благотворительностью занимается, попечитель детского приюта. Ну, иногда мои деликатные поручения выполняет. Так вот, раньше связь с ней поддерживал Филиппов. Теперь, значит, вам придётся. Передадите деньги, инструкции. Проследите, чтобы детей Акинфиева к ней временно перевезли. Я всё приготовил. Вот здесь, в пакете, – всё, что нужно. Там и для вас пакет с деньгами и инструкциями. И всё, после этого – уезжайте. Лучше – по подложному паспорту. Думаю, он у вас есть.
Севастьянов кивнул. И вздохнул:
– Паспорт-то выправить не трудно. А вот со внешностью у меня незадача… Заметен слишком.
– Ну, Павел Александрович, Бог не выдаст, свинья не съест. Загримируйтесь, хоть в женщину переоденьтесь…
Севастьянов не ответил.
Маков вынул из-за отворота шинели серый почтовый пакет безо всяких надписей. Севастьянов молча взял и тоже засунул за отворот студенческой шинели.
– Теперь всё.
– А дети-то? – спросил вдруг Севастьянов. – Как им объяснить? Да и согласятся ли они отчий дом-то покинуть?
Маков устало взглянул на него.
– Другого выхода у них нет. И, ради Бога, вы там, в доме Акинфиева, не задерживайтесь. Боюсь, следят они за домом. Охрану можете взять любую, из самых надёжных людей. Но только – быстро всё сделать, быстро. Опережают они нас. Сами знаете…
– С домом-то что будет?
– Дом Акинфиева выставят на продажу – об этом Преловская позаботится. А может, и покупателя тут же найдёт. Но это уже не ваши заботы. Я вам приказываю… нет, просто прошу: передадите пакет, встретитесь с детьми, и немедленно – вон из столицы. Лучше с пересадками. Морем до Ораниенбаума, оттуда – в Нарву. И дальше – Ревель, Рига… Как вам удобнее будет.
Маков помолчал.
– Остановите извозчика.
Когда пролётка остановилась, Маков протянул руку:
– Ну, прощайте, Павел Александрович. Бог вас не оставит. В самом экстренном случае пишите прямо на моё имя – в инструкциях и об этом есть.
Маков открыл дверь, соскочил на мостовую.
– Прощайте, – глухо ответил Севастьянов и крикнув извозчику:
– Трогай!
Тихим майским вечером человек, одетый как мастеровой, стоял, облокотившись о палисадник, у дома Акинфиева. В доме было тихо, темно. Лишь в дальней комнате мерцал огонь: может, печь топилась?
Май 1879 года.
Комаров вошёл в камеру без стука и без приветствия. Прошёл к столу, сел на стул, подождал, пока Нечаев перевернёт страницу. Когда страница была перевёрнута, Комаров кашлянул и сказал:
– Да вы, Нечаев, провидец.
Нечаев искоса посмотрел на него.
– А вы, Комаров, я вижу, сегодня при параде пришли… Что, неужто генерала дали?
– Дали… Генерал-майора. Я прямо со службы.
– Ну-ну.
Нечаев отложил книгу, потянулся.
– Так что там я ещё провидел, ваше превосходительство?
– Только что пришло по телеграфу: в Киеве по приговору военно-окружного суда повешены террористы Осинский, Брандтнер и Свириденко. Казнь сопровождала игра военного оркестра…
– И что?
– Так ведь оркестр-то играл «Камаринского»…
Нечаев усмехнулся:
– Говорю же, сердце-вещун.
Комаров мрачно посмотрел на него.
– А что оно вам ещё вещует?
– Вещует, что скоро здесь все камеры до отказа будут забиты. То-то весело станет…
– Гм… – Комаров поднялся, оправил шинель. – Не знаю, как насчёт камер… А вот веселья у вас точно прибавится.
Нечаев насторожился:
– Вы это о чём, генерал?
Комаров не ответил.
– Постойте! – догадался Нечаев. – Уж не прощаться ли вы приходили?
Комаров пожал плечами.
Нечаев подскочил с горящими глазами.
– А вот это вы зря… У вас ведь врагов предостаточно.
– Нет, врагов у нас уже нет.
– А выстрелы в Петергофе?
Комаров криво усмехнулся:
– А вы-то что об этом знать можете?
– Многое, – ответил Нечаев, слегка успокаиваясь. – Лучше уж прямо скажите, кто же там, наверху, НАМ (он сделал ударение на этом слове) противостоит?
Комаров пожал плечами.
– Никто.
– Вы лжёте. Вы день и ночь воюете с полицией, с призраками… С министрами.
– Ну-ну. Интересно послушать.
– Да, с министрами! Вы думаете, я тут ничего не знаю? Да я, может быть, больше вашего знаю! И про мадам с револьвером, и про министра…
Комаров пренебрежительно махнул рукой.
– Это ваше дело. Мадам фактически исполняет нашу волю. А что до министра – так один в поле не воин…
И пошёл к выходу.
* * *
Маков вошёл в Исаакиевский собор. Шла обычная служба, народу было немного. Маков прошёл в дальний угол, встал перед свечами, за спинами старух. Делал вид, что молится. Ждал.
Наконец, заметил: молодой человек, по виду – студент, пошёл к выходу.
Маков пошёл следом.
Выйдя из собора, двинулся к скверу. Молодой человек, слегка горбясь, неторопливо шагал впереди. Маков постепенно догнал его.
– Очень опасно стало, Лев Саввич, – проговорил студент.
– Согласен, – тихо ответил Маков. – Пожалуй, вам следует покамест уехать. Я распоряжусь, получите отпуск для лечения. Езжайте куда-нибудь подальше от женев с парижами – в этих осиных гнёздах вас могут быстро найти.
Студент слушал молча.
– Но перед этим попрошу вас сделать ещё одно, последнее дело.
Впереди в аллее стоял городовой. Когда Маков поравнялся с ним, городовой подтянулся и внезапно гаркнул:
– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!
Маков вздрогнул от неожиданности: перед ним стоял Кадило.
– А ты чего здесь? – спросил Маков.
– А меня давно перевели сюда, ещё когда на жизнь Государя императора покушались. Так что теперь здесь службу несу!
– Молодец, – сквозь зубы сказал Маков.
– Рад стараться! – донеслось сзади.
«Вот ещё один. Не поймёшь, кто. То ли дурак, то ли…» – Маков ускорил шаг.
Место было слишком людное: здесь его многие могли узнать.
– Идите вперёд, – тихо проговорил Лев Саввич своему спутнику. – На Сенатской возьмите пролётку, езжайте по Конногвардейскому бульвару. Я догоню.
И Маков свернул в боковую аллею.
* * *
Усевшись в пролётку, Маков вздохнул с облегчением.
– Ну-с, Павел Александрович, скверные дела.
– Да уж… – проговорил Севастьянов. – Куда ехать прикажете? Извозчик ждёт.
– А нумер извозчика запомнили?
– Запомнил…
– Теперь и извозчиков опасаться приходится. Гурко порядок наводит… Скажите – пусть едет на Екатерининский, к Михайловскому саду.
Когда пролётка тронулась, Севастьянов спросил:
– Так о каком же деле, ваше высокопревосходительство, вы говорили?
– У Акинфиева дети остались…
– Да, я с ними познакомился. Девушка, Верой зовут, – чистейшая душа. И два мальчика…
– Вот о них и речь. Когда-то я обещал Акинфиеву позаботиться о его семье, если с ним что-нибудь случится. Случилось… И теперь, думаю, надо не просто позаботиться: надо их спрятать.
Севастьянов поднял брови.
– Именно спрятать. Снабдить деньгами, рекомендательными письмами, вывезти в Германию. Через нашего агента в Берлине подыскать им квартиру. Мальчиков определить в русскую школу, Веру – по её желанию. С ними выедет госпожа Преловская, – вы её не знаете; она у меня несколько лет прослужила стенографисткой. Живёт одиноко, деньги у неё есть, благотворительностью занимается, попечитель детского приюта. Ну, иногда мои деликатные поручения выполняет. Так вот, раньше связь с ней поддерживал Филиппов. Теперь, значит, вам придётся. Передадите деньги, инструкции. Проследите, чтобы детей Акинфиева к ней временно перевезли. Я всё приготовил. Вот здесь, в пакете, – всё, что нужно. Там и для вас пакет с деньгами и инструкциями. И всё, после этого – уезжайте. Лучше – по подложному паспорту. Думаю, он у вас есть.
Севастьянов кивнул. И вздохнул:
– Паспорт-то выправить не трудно. А вот со внешностью у меня незадача… Заметен слишком.
– Ну, Павел Александрович, Бог не выдаст, свинья не съест. Загримируйтесь, хоть в женщину переоденьтесь…
Севастьянов не ответил.
Маков вынул из-за отворота шинели серый почтовый пакет безо всяких надписей. Севастьянов молча взял и тоже засунул за отворот студенческой шинели.
– Теперь всё.
– А дети-то? – спросил вдруг Севастьянов. – Как им объяснить? Да и согласятся ли они отчий дом-то покинуть?
Маков устало взглянул на него.
– Другого выхода у них нет. И, ради Бога, вы там, в доме Акинфиева, не задерживайтесь. Боюсь, следят они за домом. Охрану можете взять любую, из самых надёжных людей. Но только – быстро всё сделать, быстро. Опережают они нас. Сами знаете…
– С домом-то что будет?
– Дом Акинфиева выставят на продажу – об этом Преловская позаботится. А может, и покупателя тут же найдёт. Но это уже не ваши заботы. Я вам приказываю… нет, просто прошу: передадите пакет, встретитесь с детьми, и немедленно – вон из столицы. Лучше с пересадками. Морем до Ораниенбаума, оттуда – в Нарву. И дальше – Ревель, Рига… Как вам удобнее будет.
Маков помолчал.
– Остановите извозчика.
Когда пролётка остановилась, Маков протянул руку:
– Ну, прощайте, Павел Александрович. Бог вас не оставит. В самом экстренном случае пишите прямо на моё имя – в инструкциях и об этом есть.
Маков открыл дверь, соскочил на мостовую.
– Прощайте, – глухо ответил Севастьянов и крикнув извозчику:
– Трогай!
* * *
Тихим майским вечером человек, одетый как мастеровой, стоял, облокотившись о палисадник, у дома Акинфиева. В доме было тихо, темно. Лишь в дальней комнате мерцал огонь: может, печь топилась?