Страница:
Мастеровой поднял голову: дым из трубы не шёл.
Издалека, со Шпалерной, донёсся топот и приглушенные команды: во дворе Дома предварительного заключения шёл развод караула.
А здесь, в переулке, было тихо. В отдалении слышался плеск невской волны. Робко щебетали в распускающихся кронах деревьев какие-то пташки. Были и другие звуки, ещё более дальние, глухие: гудки пароходов, крики чаек, конское ржание.
Человек поправил очочки. Вспомнил: Комаров, увидев его в косоворотке и пиджачке, сказал:
– Всё бы хорошо… Да вот очочки твои, Илюша, картину портят. Не видал я мастеровых в очочках. Разве что часовщиков? А ты больше на фабричного похож…
Илюша промолчал. Комаров поглядел на него, подумал, и махнул рукой.
МАЛАЯ БОЛОТНАЯ УЛИЦА.
Когда со стороны Шпалерной в переулке появились люди, Илюша быстро присел за старую поленницу. А за поленницей росли ёлочки, чуть повыше человеческого роста. Место надёжное: не углядят.
Илюша заранее раздвинул старые пересохшие дрова, Дырочку сделал. Через неё и смотрел. Вот трое людей подошли к калитке. Один остался, двое вошли во двор. И опять – один остался на крыльце, другой стукнул в дверь. Его впустили.
Этих двоих, которые остались на улице, Убивец сразу определил, по манерам. Полицейские ищейки, хоть и переодетые, а будто по-прежнему в форме, и с гомбочками на плечах. Не из рядовых, должно. Тот, что у калитки, начал негромко насвистывать, привалясь спиной к забору. Второго, на крыльце, было не видно: спрятался ли, присел ли. А может, по нужде побежал: с них станется…
На заднем дворе залаяла собака.
Убивец самодовольно ухмыльнулся: точно, значит, по нужде. А собака, поди, за домом привязана, – чтоб в палисаде не гадила. Хотя, видимо, на ночь её спускают с цепи.
В окнах мансарды загорелся свет. Убивец посмотрел: чья-то тень двигалась по занавескам.
«Пора, что ль?» – подумал он и приподнялся из-за поленницы, вытягивая финский нож из-за голенища.
Агент, стоявший у калитки, перестал насвистывать. Теперь он глядел в небо, где загорались первые звёзды. Когда он опустил голову, краем уха расслышав какое-то шевеление, было уже поздно. Перед ним словно из-под земли вырос странный человек с огромной чёрной бородой, с оскаленными зубами. Очки его сверкнули отражённым светом далёкого фонаря.
– Эт-то что…
Больше агент ничего не успел сказать. Он почувствовал чудовищную боль, словно ему в подреберье вогнали раскалённый гвоздь. Вытаращив глаза, он охнул и тяжело осел на землю. Повалился набок. В остановившихся глазах отразилось слабое сияние звёзд.
Убивец вытер нож о пальто агента, тихо вошёл в калитку. Тенью метнулся по дорожке к крыльцу и тут же присел за куст сирени: из-за угла дома появился второй агент. Этот был настороже.
– Эй, Петро! – тихо позвал он. Не услышав ответа, тонко свистнул.
Поднялся на крыльцо, огляделся. Заметил за калиткой что-то тёмное, лежащее кулём. И – блестящую чёрную лужицу, вытекшую на дорогу.
Агент сунул руку в карман. Другой рукой нервно побарабанил в дверь.
Занавеска в мансарде шевельнулась.
За дверью послышались старческие шаги, и женский голос – видимо, прислуги, – с неудовольствием проворчал:
– Это кто ж там? Коли заблудились, так ступайте на Шпалерную, – там городовые стоят, спросите…
– Откройте, – вполголоса проговорил агент. – Я пришёл вместе с Павлом Александровичем…
За дверью какое-то время было тихо, потом тот же голос прошамкал:
– Ну, погодьте, сейчас я у них спрошу… А то он сам же не велел никому отпирать.
И шаркающие шаги стали удаляться. Убивец сидел тихо. Даже не дышал. И ждал. Прошло много времени. Старуха вернулась.
– Сейчас сам спустится…
Когда открылась задвижка, откинулся крюк, и дверь приоткрылась, Убивец привстал.
Из-за двери выглянул человек и спросил:
– Это ты, Жидков? Чего тебе?
– Не могу знать, выше высокоблагородие, а только Петро у калитки лежит…
Дверь открылась шире.
– А ну – давай быстро в дом! – скомандовал человек, и Жидков нырнул в дверь. Дверь захлопнулась, опустился крюк, а потом щелкнула и металлическая задвижка. Быстрые удаляющиеся шаги, – и всё стихло.
Убивец прислушался. Наверху вскрикнула женщина. Потом запричитала другая – видно, та самая прислуга.
Убивец вздохнул, нагнулся. Выворотил половинку кирпича из бордюра. Отошёл к калитке, потоптался, прицеливаясь. И запустил кирпичом в окно мансарды.
Посыпалось стекло, звон показался оглушительным. Снова – но уже громко и испуганно – вскрикнула молодая женщина. Что-то успокаивающе проговорил мужчина. Свет в мансарде погас.
Убивец удовлетворённо хмыкнул. Прихватил ещё половинку кирпича из бордюрчика и, пригнувшись, пошёл за дом, на задний двор.
Собака, почуяв его, зарычала.
– Цыть, – негромко сказал ей Убивец.
Собака тут же молча забилась в конуру.
Возле задней двери послышалось шевеление. Убивец прижался спиной к стене.
– Кажется, здесь тихо, – совсем близко, за дверью, произнёс мужской голос. – Жидков, иди помоги Вере. Тихоновна, одевай мальчиков. Пора уходить.
Убивец широко улыбнулся и начал поднимать кирпич.
Дверь чуточку приоткрылась. Показалась чья-то голова – но гораздо ниже, чем ожидал Убивец. Человек, видать, был с опытом – выглядывал, присев на корточки.
Бить в щель было неудобно. А убивать совсем не велено… Эх, тьма-тьмущая здесь, за домом. И света за дверью нету. Поди, разберись, где она тут, голова…
Краем глаза Убивец вдруг увидел, как пугало, стоявшее посреди огорода, шевельнулось. Или это было не пугало?
Убивец открыл от удивления рот. Тем временем дверь захлопнулась, щёлкнула задвижка. А перед убивцем выросла приземистая фигура, закутанная в тёмный, женского кроя, плащ.
Убивец стоял, размышляя. От напряжения кирпич в руке начал крошиться.
– Так это ты в Петеньку стрелял? – спросил спокойный женский голос – низкий, грудной.
Убивец вгляделся. Точно, перед ним стояла баба! И в руке у неё был револьвер.
– Опять ты, мамзеля, значит, тут… Та самая, и сызнова с левольвертом, – как бы сам себе пояснил Убивец. – Недострелённая. Эх, жалко я тебя надысь не…
Больше он ничего не успел сказать: вспышка и грохот ослепили и оглушили его. Боли он не почувствовал, но почему-то руки и ноги отказались ему повиноваться. Он повалился набок. Борода зацепилась за кустики молодых роз.
– Выходите! – громко сказала женщина. – Дорога свободна! Да выходите же вы!..
Дверь снова открылась. Выглянуло испуганное лицо старой кухарки:
– Ой, Господи! – воскликнула кухарка и исчезла.
– Дайте огня! Жидков, зажги свечу! – послышался мужской голос.
Дама, опустив револьвер, решительно вошла в дверь.
Прошла через сени, увидела огонь, вошла в комнату прислуги.
Свечу держал тот самый альбинос, что приходил за записками Петеньки на Смоленское кладбище.
– Я террористка, – сказала дама. – Меня зовут Соня. Вас хотели убить так же, как убили Петеньку. Уходите!
– Мы готовы, – спокойно ответил альбинос. – Жидков! Беги на угол, пусть Яковлев подгонит пролётку…
– Нет, – возразила Соня. – В пролётке вас уже поджидают жандармы. Уходите огородами, на берег Невы. Там лодка, в лодке верный человек – я провожу. Только скорее, Бога ради. Кто-нибудь слышал выстрел, жандармы будут здесь с минуты на минуту.
Севастьянов кивнул.
– Вера, Тихоновна! Выводите мальчиков. Жидков! Баулы возьми!
Повернулся к Соне.
– Не знаю, как вас благодарить. И нужно ли…
– Не нужно. Нужно торопиться…
Убивец так и не закрывал глаз. Он беззвучно шептал одними губами: «Не бабье это дело, говорю же… Из левольверта палить…»
Он видел, как несколько человек вышли из дома и быстро двинулись через огород к калитке, за которой был узкий проулочек, отделявший одну усадьбу от другой.
Первой шла мамзеля с револьвером, за ней девица в дорожном платье и капоре; она вела двух мальчиков в долгополых, на вырост, шинелях. Потом с пыхтеньем спешил агент, нагруженный дорожными баулами. Последним шёл Севастьянов.
Убивец шевельнулся. Он понял, что в переулке появились жандармы: оттуда слышались восклицания и быстрый разговор.
«Упустят… Эх, упустят!» – подумал Убивец. С кряхтеньем достал из-за голенища нож. И, уже почти ничего не видя сквозь тёмно-красную пелену, застилавшую глаза, на слух, метнул нож в ту сторону, куда скрылись беглецы.
– Ну, Илюша, накуролесил ты, натворил делов… – Комаров говорил укоризненно. Илюша лежал в тюремной камере жандармского управления на Фонтанке. Камера была временно переоборудована в лазарет.
Убивец в исподней рубахе, покрытой бурыми пятнами, с перевязанным животом, пошевелил губами.
Комаров нагнулся, послушал. Вздохнул:
– Н-да… Хотя бы одного живым взять… Нет – Илюша постарался.
– Баба-то… – с усилием выговорил, наконец, Убивец. – Бабу-то взяли? Я, говорит, эта… Ну, которые крамолу замышляют… Сонькой звать.
– Спасибо, хоть это запомнил. Только Соньки той и след давно простыл. А вот самый важный для нас человек, по фамилии Севастьянов, в мертвецкой лежит с ножом в хребте. Врач до сих пор вытащить не может: по рукоять нож ты вбил. И откуда только сила-то у тебя… Ведь ты кровью почти истёк.
– А мы, значит, как кошки… Двунадесять жизней у нас… – прохрипел Убивец. Подумал и добавил: – Жаль вот, не велено было всех разом и порешить. Детишков-то давить – плёвое дело… Возьмёшь, это, его за шейку. А она ровно у гусёнка – хрусть…
Убивец внезапно закрыл глаза.
Веки у него были синими.
Комаров выпрямился. Лицо его выражало отвращение.
– Эй, караульный! Зови скорее доктора. Кончился он, что ли…
Глава 9
Издалека, со Шпалерной, донёсся топот и приглушенные команды: во дворе Дома предварительного заключения шёл развод караула.
А здесь, в переулке, было тихо. В отдалении слышался плеск невской волны. Робко щебетали в распускающихся кронах деревьев какие-то пташки. Были и другие звуки, ещё более дальние, глухие: гудки пароходов, крики чаек, конское ржание.
Человек поправил очочки. Вспомнил: Комаров, увидев его в косоворотке и пиджачке, сказал:
– Всё бы хорошо… Да вот очочки твои, Илюша, картину портят. Не видал я мастеровых в очочках. Разве что часовщиков? А ты больше на фабричного похож…
Илюша промолчал. Комаров поглядел на него, подумал, и махнул рукой.
* * *
МАЛАЯ БОЛОТНАЯ УЛИЦА.
Когда со стороны Шпалерной в переулке появились люди, Илюша быстро присел за старую поленницу. А за поленницей росли ёлочки, чуть повыше человеческого роста. Место надёжное: не углядят.
Илюша заранее раздвинул старые пересохшие дрова, Дырочку сделал. Через неё и смотрел. Вот трое людей подошли к калитке. Один остался, двое вошли во двор. И опять – один остался на крыльце, другой стукнул в дверь. Его впустили.
Этих двоих, которые остались на улице, Убивец сразу определил, по манерам. Полицейские ищейки, хоть и переодетые, а будто по-прежнему в форме, и с гомбочками на плечах. Не из рядовых, должно. Тот, что у калитки, начал негромко насвистывать, привалясь спиной к забору. Второго, на крыльце, было не видно: спрятался ли, присел ли. А может, по нужде побежал: с них станется…
На заднем дворе залаяла собака.
Убивец самодовольно ухмыльнулся: точно, значит, по нужде. А собака, поди, за домом привязана, – чтоб в палисаде не гадила. Хотя, видимо, на ночь её спускают с цепи.
В окнах мансарды загорелся свет. Убивец посмотрел: чья-то тень двигалась по занавескам.
«Пора, что ль?» – подумал он и приподнялся из-за поленницы, вытягивая финский нож из-за голенища.
Агент, стоявший у калитки, перестал насвистывать. Теперь он глядел в небо, где загорались первые звёзды. Когда он опустил голову, краем уха расслышав какое-то шевеление, было уже поздно. Перед ним словно из-под земли вырос странный человек с огромной чёрной бородой, с оскаленными зубами. Очки его сверкнули отражённым светом далёкого фонаря.
– Эт-то что…
Больше агент ничего не успел сказать. Он почувствовал чудовищную боль, словно ему в подреберье вогнали раскалённый гвоздь. Вытаращив глаза, он охнул и тяжело осел на землю. Повалился набок. В остановившихся глазах отразилось слабое сияние звёзд.
Убивец вытер нож о пальто агента, тихо вошёл в калитку. Тенью метнулся по дорожке к крыльцу и тут же присел за куст сирени: из-за угла дома появился второй агент. Этот был настороже.
– Эй, Петро! – тихо позвал он. Не услышав ответа, тонко свистнул.
Поднялся на крыльцо, огляделся. Заметил за калиткой что-то тёмное, лежащее кулём. И – блестящую чёрную лужицу, вытекшую на дорогу.
Агент сунул руку в карман. Другой рукой нервно побарабанил в дверь.
Занавеска в мансарде шевельнулась.
За дверью послышались старческие шаги, и женский голос – видимо, прислуги, – с неудовольствием проворчал:
– Это кто ж там? Коли заблудились, так ступайте на Шпалерную, – там городовые стоят, спросите…
– Откройте, – вполголоса проговорил агент. – Я пришёл вместе с Павлом Александровичем…
За дверью какое-то время было тихо, потом тот же голос прошамкал:
– Ну, погодьте, сейчас я у них спрошу… А то он сам же не велел никому отпирать.
И шаркающие шаги стали удаляться. Убивец сидел тихо. Даже не дышал. И ждал. Прошло много времени. Старуха вернулась.
– Сейчас сам спустится…
Когда открылась задвижка, откинулся крюк, и дверь приоткрылась, Убивец привстал.
Из-за двери выглянул человек и спросил:
– Это ты, Жидков? Чего тебе?
– Не могу знать, выше высокоблагородие, а только Петро у калитки лежит…
Дверь открылась шире.
– А ну – давай быстро в дом! – скомандовал человек, и Жидков нырнул в дверь. Дверь захлопнулась, опустился крюк, а потом щелкнула и металлическая задвижка. Быстрые удаляющиеся шаги, – и всё стихло.
Убивец прислушался. Наверху вскрикнула женщина. Потом запричитала другая – видно, та самая прислуга.
Убивец вздохнул, нагнулся. Выворотил половинку кирпича из бордюра. Отошёл к калитке, потоптался, прицеливаясь. И запустил кирпичом в окно мансарды.
Посыпалось стекло, звон показался оглушительным. Снова – но уже громко и испуганно – вскрикнула молодая женщина. Что-то успокаивающе проговорил мужчина. Свет в мансарде погас.
Убивец удовлетворённо хмыкнул. Прихватил ещё половинку кирпича из бордюрчика и, пригнувшись, пошёл за дом, на задний двор.
Собака, почуяв его, зарычала.
– Цыть, – негромко сказал ей Убивец.
Собака тут же молча забилась в конуру.
* * *
Возле задней двери послышалось шевеление. Убивец прижался спиной к стене.
– Кажется, здесь тихо, – совсем близко, за дверью, произнёс мужской голос. – Жидков, иди помоги Вере. Тихоновна, одевай мальчиков. Пора уходить.
Убивец широко улыбнулся и начал поднимать кирпич.
Дверь чуточку приоткрылась. Показалась чья-то голова – но гораздо ниже, чем ожидал Убивец. Человек, видать, был с опытом – выглядывал, присев на корточки.
Бить в щель было неудобно. А убивать совсем не велено… Эх, тьма-тьмущая здесь, за домом. И света за дверью нету. Поди, разберись, где она тут, голова…
Краем глаза Убивец вдруг увидел, как пугало, стоявшее посреди огорода, шевельнулось. Или это было не пугало?
Убивец открыл от удивления рот. Тем временем дверь захлопнулась, щёлкнула задвижка. А перед убивцем выросла приземистая фигура, закутанная в тёмный, женского кроя, плащ.
Убивец стоял, размышляя. От напряжения кирпич в руке начал крошиться.
– Так это ты в Петеньку стрелял? – спросил спокойный женский голос – низкий, грудной.
Убивец вгляделся. Точно, перед ним стояла баба! И в руке у неё был револьвер.
– Опять ты, мамзеля, значит, тут… Та самая, и сызнова с левольвертом, – как бы сам себе пояснил Убивец. – Недострелённая. Эх, жалко я тебя надысь не…
Больше он ничего не успел сказать: вспышка и грохот ослепили и оглушили его. Боли он не почувствовал, но почему-то руки и ноги отказались ему повиноваться. Он повалился набок. Борода зацепилась за кустики молодых роз.
– Выходите! – громко сказала женщина. – Дорога свободна! Да выходите же вы!..
Дверь снова открылась. Выглянуло испуганное лицо старой кухарки:
– Ой, Господи! – воскликнула кухарка и исчезла.
– Дайте огня! Жидков, зажги свечу! – послышался мужской голос.
Дама, опустив револьвер, решительно вошла в дверь.
Прошла через сени, увидела огонь, вошла в комнату прислуги.
Свечу держал тот самый альбинос, что приходил за записками Петеньки на Смоленское кладбище.
– Я террористка, – сказала дама. – Меня зовут Соня. Вас хотели убить так же, как убили Петеньку. Уходите!
– Мы готовы, – спокойно ответил альбинос. – Жидков! Беги на угол, пусть Яковлев подгонит пролётку…
– Нет, – возразила Соня. – В пролётке вас уже поджидают жандармы. Уходите огородами, на берег Невы. Там лодка, в лодке верный человек – я провожу. Только скорее, Бога ради. Кто-нибудь слышал выстрел, жандармы будут здесь с минуты на минуту.
Севастьянов кивнул.
– Вера, Тихоновна! Выводите мальчиков. Жидков! Баулы возьми!
Повернулся к Соне.
– Не знаю, как вас благодарить. И нужно ли…
– Не нужно. Нужно торопиться…
* * *
Убивец так и не закрывал глаз. Он беззвучно шептал одними губами: «Не бабье это дело, говорю же… Из левольверта палить…»
Он видел, как несколько человек вышли из дома и быстро двинулись через огород к калитке, за которой был узкий проулочек, отделявший одну усадьбу от другой.
Первой шла мамзеля с револьвером, за ней девица в дорожном платье и капоре; она вела двух мальчиков в долгополых, на вырост, шинелях. Потом с пыхтеньем спешил агент, нагруженный дорожными баулами. Последним шёл Севастьянов.
Убивец шевельнулся. Он понял, что в переулке появились жандармы: оттуда слышались восклицания и быстрый разговор.
«Упустят… Эх, упустят!» – подумал Убивец. С кряхтеньем достал из-за голенища нож. И, уже почти ничего не видя сквозь тёмно-красную пелену, застилавшую глаза, на слух, метнул нож в ту сторону, куда скрылись беглецы.
* * *
– Ну, Илюша, накуролесил ты, натворил делов… – Комаров говорил укоризненно. Илюша лежал в тюремной камере жандармского управления на Фонтанке. Камера была временно переоборудована в лазарет.
Убивец в исподней рубахе, покрытой бурыми пятнами, с перевязанным животом, пошевелил губами.
Комаров нагнулся, послушал. Вздохнул:
– Н-да… Хотя бы одного живым взять… Нет – Илюша постарался.
– Баба-то… – с усилием выговорил, наконец, Убивец. – Бабу-то взяли? Я, говорит, эта… Ну, которые крамолу замышляют… Сонькой звать.
– Спасибо, хоть это запомнил. Только Соньки той и след давно простыл. А вот самый важный для нас человек, по фамилии Севастьянов, в мертвецкой лежит с ножом в хребте. Врач до сих пор вытащить не может: по рукоять нож ты вбил. И откуда только сила-то у тебя… Ведь ты кровью почти истёк.
– А мы, значит, как кошки… Двунадесять жизней у нас… – прохрипел Убивец. Подумал и добавил: – Жаль вот, не велено было всех разом и порешить. Детишков-то давить – плёвое дело… Возьмёшь, это, его за шейку. А она ровно у гусёнка – хрусть…
Убивец внезапно закрыл глаза.
Веки у него были синими.
Комаров выпрямился. Лицо его выражало отвращение.
– Эй, караульный! Зови скорее доктора. Кончился он, что ли…
Глава 9
НАБЕРЕЖНАЯ ФОНТАНКИ, 16.
Май 1879 года.
– Садитесь, господин Суханов, – сухо сказал Комаров. – Значит, вы утверждаете, что оказались в Петергофе случайно?
– Именно это я и утверждаю, – ответил Николай. Голова у него была перебинтована, под глазами – темно-зеленые кровоподтёки.
– И в экипаж вместе с террористами сели случайно?
– Никаких террористов я не знаю… – хмуро отозвался Суханов. – По-моему, это именно меня за террориста посчитали. Приложили прикладом…
Комаров, как бы извиняясь, развёл руками.
– Согласен, перестарались. Однако у нас были все основания полагать, что в нанятом экипаже оказались террористы, коих и был отдан приказ арестовать.
– Арестовать, – повторил Суханов. – А может, поубивать?
Комаров поморщился.
– Убивать никто никого не собирался. Насколько я знаю, первым оружие достала террористка, известная нам под именем Надежды Степановой, а также «Соньки».
– И как это вы оружие разглядели в темноте-то… – заметил Суханов и осторожно потрогал голову.
– Ну, вы же как-то разглядели…
Комаров покопался в бумагах, вытянул лист.
– Вот показания. По свидетельству жандармов Яковлева и Скоробогатова, выглянув из экипажа, вы крикнули: «Ловушка, жандармы!»
Суханов промолчал.
– Так кричали вы это, или нет?
– Не помню, ваше превосходительство, что я кричал. Только в темноте всякое могло померещиться. Если бы я закричал: «Караул, убивают!» – господа жандармы это тоже на свой счёт бы приняли?
Комаров взглянул на писаря, жандармского унтер-офицера. Покивал.
– Тем не менее, вы крикнули не «Караул, убивают!»… Хотите очной ставки с Яковлевым и Скоробогатовым? Или довольно будет их запротоколированных показаний?
Суханов подумал:
– Честно сказать, я не помню, что кричал. Обстановка была такая – что угодно могло прийти в голову…
– Однако, ловко… – Комаров пододвинул к себе бумагу. – Желаете взглянуть на показания указанных жандармов?
– Не желаю…
– Таким образом, вы признаёте, что крикнули именно «Ловушка, жандармы!», а не что-то иное. Правильно я вас понял?
– Понимайте как хотите.
Комаров построжел.
– Ваши ответы, господин Суханов, не делают вам чести как морскому офицеру.
Николай вспыхнул, привстал.
– А ваши вопросы? Они вам делают честь как высшему офицеру жандармского корпуса?
Комаров оттолкнулся от стола.
– Уф-ф… Я лишь уличил вас во лжи. И это – моя прямая обязанность, господин минный офицер.
Суханов насупился.
– Я уже рассказывал, как на меня набросились, сбили с ног, затем ударили прикладом по голове. Вы называете это арестом?
– Естественно. Ведь у лиц, которых надлежало арестовать, имелось оружие.
– У меня никакого оружия, кроме кортика, не было, – возразил Суханов.
– А может быть, вы заранее выбросили револьвер?
– Это домыслы. Говорите о фактах.
– Хорошо, – лицо Комарова пошло красными пятнами. – У нас есть показания ещё одного человека. И они недвусмысленно указывают на то, что вы хорошо знали террористку Степанову.
– Знал, – подтвердил Суханов. – Но вовсе не так хорошо, как показалось этому вашему «ещё одному человеку»… А кстати, это не кучер ли?
Комаров понял, что окончательно попал впросак.
«Н-да… Крепкий орешек, – со злостью, смешанной с удивлением, подумал Комаров. – Нужно было проводить дознание обычным порядком. Поручить хотя бы Иноземцеву. Но этот орешек и Иноземцеву не по зубам… Не даётся, подлец, с какой стороны ни зайти!»
– С этой дамой я познакомился на пароходе, – сказал Суханов ровным голосом. – О том, что у неё имелось оружие, или что она была террористкой, я не имел никакого понятия, – Суханов не смотрел на Комарова; казалось, рассказывал для себя самого. Помедлил, а потом неожиданно вскинул голову. – А теперь извольте сказать мне, господин генерал-майор, в чём именно состоит моё преступление. В том, что я оказался в одной компании с террористами? Или в том, что жандармов назвал жандармами, а ловушку – ловушкой? Ведь это была именно ловушка: жандармы дожидались экипаж на лесной дороге. Переодетый кучером агент вместо того чтобы отвезти пассажиров парохода на вокзал (за это он, кстати, просил у нас по два рубля с человека), – привёз нас вместо вокзала в лес…
Суханов замолчал. Он разволновался; от волнения у него разболелась голова, а перед глазами пошли цветные круги. Он с трудом заставил себя сосредоточиться и выговорил:
– И деньги вперёд взял, мерзавец!..
Комаров прокашлялся.
«Действительно, мерзавец!» – подумал он, но не о кучере.
– Ну, вот что, – Комаров перешёл на сугубо официальный тон. – Обвинения вам пока никто не предъявляет. Мы ведём дознание, и вправе задерживать и опрашивать любых лиц, которые имеют касательство до данного дела.
Суханов кивнул.
– И бить прикладом по голове этих самых лиц…
– Ну-с, не забывайтесь! – повысил голос Комаров. – При задержании террористов сейчас возможно всякое. Не только приклады в ход идут, как вы, видимо, слышали, – но и кинжалы с револьверами!
Суханов снова кивнул.
Комаров занервничал.
– Стало быть, до полного выяснения вашей роли во всей этой истории вы будете находиться под стражей.
Суханов скрипнул зубами от боли. Голова уже не болела – раскалывалась на части.
– Вы уже выяснили всю мою роль… Сами ссылаетесь на протоколы… Чего ж вам ещё надо?
Словно издалека, сквозь вату, внезапно забившую уши, Суханов услышал:
– Кажется, ему плохо. Унтер, дайте ему воды!.. Или нет. В камеру его!
МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ.
Май 1879 года.
Маков читал почту – с утра её приходило невообразимое количество; большая часть направлялась через канцелярию к товарищам министра или сразу в департаменты и отделения. Но письма особой важности, адресованные лично Макову, приносили прямо к нему, не вскрывая. Маков давно уже завёл такой порядок, ещё в бытность свою товарищем министра.
Это письмо он распечатал, лишь мельком глянув на адрес отправителя. Письмо было написано на гербовой бумаге.
«Лев Саввич!» – такими словами начиналось письмо.
Маков пододвинул к себе конверт, поглядел повнимательней: из Министерства двора, личная печать графа Адлерберга. Лев Саввич стал читать дальше.
«Учитывая важность нижеизложенного, пересылаю вам полученную записку фельдъегерской почтой. Записка была доставлена мне одним гвардейским офицером, которому я безусловно доверяю. В свою очередь, к нему записку принёс его брат, который служит в Штабе округа. Если желаете, можно устроить Вам, уважаемый Лев Саввич, личную с ними встречу».
Маков вскрыл ещё один конверт, никак не подписанный. Но когда Лев Саввич достал из конверта бумагу, глаза его полезли на лоб. В углу бумаги стояла кустарно изготовленная печать с надписью: «Исполком русской партии социалистов-революционеров „Земля и Воля”».
И далее – текст.
«Милостивый государь! ИК русской партии с.-р. „Земля и воля” уполномочил меня обратиться к Вам и сообщить следующее. В актах в Петергофе, когда был убит телеграфист „Петенька” и его супруга, а также в доме „Петеньки” по Малой Болотной улице, агенты ИК участия не принимали. Наоборот, во время акта в Петергофе пострадал наш товарищ, который пытался защитить „Петеньку”. В доме по Мал. Болотной наш агент также не имел намерения покушаться на жизнь Вашего доверенного человека. Более того, в завязавшейся борьбе член ИК ранил агента Охранки, некоего Илюшу, более известного жандармам как „Убивец”.
Всё это не означает, что мы, социалисты-революционеры, отказались от борьбы с произволом и насилием, чинимым Вашими подчинёнными и вверенными Вам охранительными органами. Борьба будет продолжаться всеми средствами. Но в этот критический момент, когда в игру вступила третья, и очень опасная сила, ИК считает своим долгом предупредить Вас о своей непричастности к указанным актам, и, более того, осуждает их».
Подпись: «Член ИК М. Дезорганизационная группа».
И всё.
Маков свернул письмо, положил в конверт.
Однако дела-то принимают совсем скверный оборот. Если уж этот пресловутый ИК, известный больше своими письмами с угрозами, предупреждает об опасности…
Знать бы ещё всех тех, от кого исходит эта опасность. Собрать неопровержимые улики… Но, право, не к этим же «революционерам» за помощью обращаться!..
А надёжных людей больше нет! Последний – Севастьянов, – и тот сражён этим неведомым Илюшей. А впрочем… Маков подумал о военно-медицинской комиссии при МВД. И вздохнул. Нет. Одни вполне продажны, другие ненадёжны, а третьи – просто добропорядочны. Как доктор Кошлаков, например…
А граф Адлерберг? Можно ли ему вполне доверять? И что это за таинственные братья-офицеры, связанные с террористами?..
Конечно, Адлерберг знает очень многое, но какая ему выгода участвовать в заговоре? Ровно никакой. Он министр, пока царствует ныне здравствующий император. А потом его, спустя какое-то время, отправят в отставку. И удалят от дворца, да и из Петербурга как можно дальше…
«Ныне здравствующего императора», – Маков вздрогнул. Какие зловещие слова. Какие зловещие времена…
Камин топился, когда Маков задерживался по вечерам: майские ночи бывали промозглыми.
Лев Саввич взял конверт, подошёл к камину. Поджёг конверт с одного угла; подержал, дожидаясь, пока пламя разгорится. Бросил в камин. Некоторое время поворачивал горящее письмо кочергой. Потом, когда не осталось ничего, кроме золы, тщательно смёл её в решётку.
Вернулся к столу. Письмо Адлерберга тоже лучше было бы сжечь. Но ведь оно в один прекрасный день может стать важной уликой…
И Маков запер письмо в свой личный несгораемый шкап.
Потом присел к столу и быстро написал ответную записку Адлербергу. В записке, между прочим, была фраза:
«Ловлю Вас на слове и прошу устроить мне встречу с братом вашего гвардейца».
Письмо для передачи этому безымянному «ИК» надо хорошенько продумать. «Илюша, значит…» – подумал Маков и, вызвав помощника, потребовал поискать во всех полицейских картотеках человека по имени Илья, или «Илюша».
Суханова выпустили лишь неделю спустя, по постановлению помощника военного прокурора. Постановление не припоздало: просто Комаров распорядился выпустить задержанного лишь после того, как у него исчезли отёки на лице. А то ведь, не ровен час, Морское министерство такой шум подымет… Военно-морской министр Великий князь Константин к таким вещам очень чувствителен.
КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА «Народной воли».
(Троицкий переулок, 11).
Май, 1879 года.
Михайлов слушал рассказ Суханова, от волнения теребя усы и по временам оглаживая шевелюру.
– Н-да, – выговорил он, когда Суханов закончил. – Соня девушка, конечно, боевая. Иной раз даже слишком боевая…
Суханов усмехнулся и поморщился: губы ещё побаливали.
– Она же генеральская дочь… В детстве даже с детьми императора играла, когда её отец был столичным губернатором…
Михайлов мельком глянул на Суханова, поднялся, подошёл к окну. Стоял поздний вечер, но на улице было светло: приближались белые ночи. Машинально осмотрел улицу в оба конца: подозрительных субъектов не было.
– Николай, прости. Она тебя втянула – с неё и спросим.
– Как же, спросишь её… Она уже из Питера улизнула.
Михайлов удивился.
– Да? Откуда ты знаешь?
– Воронья почта сообщила, – сказал Суханов. – Оля с Сашкой.
– Как же так! – снова разволновался Михайлов. – Никого не предупредила… И с Петенькой тоже…
– С Петенькой жандармы покончили, – сказал Суханов. – А Сонька его подозревала. Вот как, брат, получается. И ведь, я слышал, чуть детей его не вырезали? Кто-то помог им бежать…
– Сонька и помогла, – сказал Михайлов.
– Да? Совесть, значит, замучила…
Михайлов побледнел.
– Перестань, Николай. Она – наш испытанный боевой товарищ. Конечно, за самовольство, за нарушение дисциплины с неё надо спросить. Но ведь смотри же, она и сама рисковала в обоих предприятиях: и в Петергофе, и здесь, когда…
Он не договорил. Суханов не должен быть посвящен во все тайны. Он – лишь один из руководителей «военной организации» партии.
Суханов всё понял. Криво усмехнулся, потрогал подживавшую губу:
– Может, она и боевая, и товарищ заслуженный. А только, ты уж меня прости, сама всегда сухой из воды выходит.
– Нет! – Михайлов снова вскочил. – Ты не смеешь так говорить!
– Почему же? Ведь она меня подставила, и благодаря ей я в Третье отделение попал, к самому Комарову в лапы. И Петенька сгорел тоже…
– Петеньку жандармы и без Сони убили бы, – возразил Михайлов, заставляя себя успокоиться. – О чём ты?
Суханов вздохнул.
– Да о чём… Не люблю я таких, как она… Ей бы мужиком родиться…
Михайлов несколько секунд смотрел на Суханова. И вдруг, вместо того, чтобы окончательно рассердиться – рассмеялся.
– А вот тут ты, пожалуй, прав, Коля…
Он снова сел за стол.
– И вот ещё какое дело, Коля… Ты эту личность, убийцу, в лицо запомнил?
– Это которого? – заинтересованно отозвался Суханов. – Кучера, что ли?
– Ну да, кучера… Илюшей звать.
– О! Эту зверскую рожу, Саша, стоит только один раз увидеть – всю оставшуюся жизнь помнить будешь! Он ведь пулю от Соньки получил; лежит у Цепного моста, помирает. Господин Комаров меня очной ставкой с ним стращал…
– Да? – рассеянно переспросил Михайлов. – Значит, Соня отомстила-таки…
– Выходит, что так. Хотя, может быть, это и не Соня: у неё же теперь не спросишь…
Михайлов отмахнулся:
– Погоди ты, Коля. У меня другое на уме. Этот страшный, как ты говоришь, человек… Его охраняют, поди, как самого Комарова?
Суханов насторожился:
– Да вроде я особой охраны не заметил… А куда ты, собственно, клонишь?
Михайлов прямо посмотрел в глаза Суханову. Взгляд был говорящим. И Суханов внезапно всё понял без слов.
СПб ЖАНДАРМСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ.
– Ваш секретный пациент, боюсь, долго здесь не протянет, – доктор Кошлаков собирал свою врачебную сумку.
– Что же прикажете делать? – сумрачно спросил Комаров.
– Перевезти бы его в больницу… Пуля прошла навылет, но задела печень. Такие ранения добром не кончаются.
– Ну, если не кончаются – зачем же в больницу? – буркнул Комаров.
– Там круглосуточное наблюдение, лекарства, оборудование. Возможно, понадобится операция, – не здесь же прикажете оперировать? Надежда ведь всегда есть. Тем более пациент довольно крепок физически.
– Хорошо, – сказал Комаров. – Если нужно – отвезём.
– Только в специальном рессорном экипаже, и очень осторожно. Я пришлю доктора Парвуса, – чтоб под его наблюдением…
Комаров кивнул.
– Когда везти?
– Чем скорее, тем лучше. Я знаю превосходного хирурга, который через военный госпиталь в Турецкую войну прошёл. Ему такие ранения знакомы.
– Хорошо, – согласился Комаров.
Поздно вечером он заглянул в камеру Илюши. Илюша лежал на кровати, босоногий, всё в той же рубахе. Лицо казалось синеватым. Глаза были устремлены в потолок.
– Помираю я, кажись, вашбродь… – вымолвил Илюша.
– Погоди ещё помирать-то, – наигранно-весело проговорил Комаров. – Завтра тебя к доктору отвезут. В больницу. К самому лучшему доктору!
Илюша сипло ответил:
– Нет… Чую я – не доеду…
Комаров поморщился.
– Сам же говорил, что у тебя двенадцать жизней, а? Как же не доедешь… Доедешь, да ещё и вылечат тебя.
Илюша скосил на Комарова глаза. Приподнял руку, поманил Комарова.
Май 1879 года.
– Садитесь, господин Суханов, – сухо сказал Комаров. – Значит, вы утверждаете, что оказались в Петергофе случайно?
– Именно это я и утверждаю, – ответил Николай. Голова у него была перебинтована, под глазами – темно-зеленые кровоподтёки.
– И в экипаж вместе с террористами сели случайно?
– Никаких террористов я не знаю… – хмуро отозвался Суханов. – По-моему, это именно меня за террориста посчитали. Приложили прикладом…
Комаров, как бы извиняясь, развёл руками.
– Согласен, перестарались. Однако у нас были все основания полагать, что в нанятом экипаже оказались террористы, коих и был отдан приказ арестовать.
– Арестовать, – повторил Суханов. – А может, поубивать?
Комаров поморщился.
– Убивать никто никого не собирался. Насколько я знаю, первым оружие достала террористка, известная нам под именем Надежды Степановой, а также «Соньки».
– И как это вы оружие разглядели в темноте-то… – заметил Суханов и осторожно потрогал голову.
– Ну, вы же как-то разглядели…
Комаров покопался в бумагах, вытянул лист.
– Вот показания. По свидетельству жандармов Яковлева и Скоробогатова, выглянув из экипажа, вы крикнули: «Ловушка, жандармы!»
Суханов промолчал.
– Так кричали вы это, или нет?
– Не помню, ваше превосходительство, что я кричал. Только в темноте всякое могло померещиться. Если бы я закричал: «Караул, убивают!» – господа жандармы это тоже на свой счёт бы приняли?
Комаров взглянул на писаря, жандармского унтер-офицера. Покивал.
– Тем не менее, вы крикнули не «Караул, убивают!»… Хотите очной ставки с Яковлевым и Скоробогатовым? Или довольно будет их запротоколированных показаний?
Суханов подумал:
– Честно сказать, я не помню, что кричал. Обстановка была такая – что угодно могло прийти в голову…
– Однако, ловко… – Комаров пододвинул к себе бумагу. – Желаете взглянуть на показания указанных жандармов?
– Не желаю…
– Таким образом, вы признаёте, что крикнули именно «Ловушка, жандармы!», а не что-то иное. Правильно я вас понял?
– Понимайте как хотите.
Комаров построжел.
– Ваши ответы, господин Суханов, не делают вам чести как морскому офицеру.
Николай вспыхнул, привстал.
– А ваши вопросы? Они вам делают честь как высшему офицеру жандармского корпуса?
Комаров оттолкнулся от стола.
– Уф-ф… Я лишь уличил вас во лжи. И это – моя прямая обязанность, господин минный офицер.
Суханов насупился.
– Я уже рассказывал, как на меня набросились, сбили с ног, затем ударили прикладом по голове. Вы называете это арестом?
– Естественно. Ведь у лиц, которых надлежало арестовать, имелось оружие.
– У меня никакого оружия, кроме кортика, не было, – возразил Суханов.
– А может быть, вы заранее выбросили револьвер?
– Это домыслы. Говорите о фактах.
– Хорошо, – лицо Комарова пошло красными пятнами. – У нас есть показания ещё одного человека. И они недвусмысленно указывают на то, что вы хорошо знали террористку Степанову.
– Знал, – подтвердил Суханов. – Но вовсе не так хорошо, как показалось этому вашему «ещё одному человеку»… А кстати, это не кучер ли?
Комаров понял, что окончательно попал впросак.
«Н-да… Крепкий орешек, – со злостью, смешанной с удивлением, подумал Комаров. – Нужно было проводить дознание обычным порядком. Поручить хотя бы Иноземцеву. Но этот орешек и Иноземцеву не по зубам… Не даётся, подлец, с какой стороны ни зайти!»
– С этой дамой я познакомился на пароходе, – сказал Суханов ровным голосом. – О том, что у неё имелось оружие, или что она была террористкой, я не имел никакого понятия, – Суханов не смотрел на Комарова; казалось, рассказывал для себя самого. Помедлил, а потом неожиданно вскинул голову. – А теперь извольте сказать мне, господин генерал-майор, в чём именно состоит моё преступление. В том, что я оказался в одной компании с террористами? Или в том, что жандармов назвал жандармами, а ловушку – ловушкой? Ведь это была именно ловушка: жандармы дожидались экипаж на лесной дороге. Переодетый кучером агент вместо того чтобы отвезти пассажиров парохода на вокзал (за это он, кстати, просил у нас по два рубля с человека), – привёз нас вместо вокзала в лес…
Суханов замолчал. Он разволновался; от волнения у него разболелась голова, а перед глазами пошли цветные круги. Он с трудом заставил себя сосредоточиться и выговорил:
– И деньги вперёд взял, мерзавец!..
Комаров прокашлялся.
«Действительно, мерзавец!» – подумал он, но не о кучере.
– Ну, вот что, – Комаров перешёл на сугубо официальный тон. – Обвинения вам пока никто не предъявляет. Мы ведём дознание, и вправе задерживать и опрашивать любых лиц, которые имеют касательство до данного дела.
Суханов кивнул.
– И бить прикладом по голове этих самых лиц…
– Ну-с, не забывайтесь! – повысил голос Комаров. – При задержании террористов сейчас возможно всякое. Не только приклады в ход идут, как вы, видимо, слышали, – но и кинжалы с револьверами!
Суханов снова кивнул.
Комаров занервничал.
– Стало быть, до полного выяснения вашей роли во всей этой истории вы будете находиться под стражей.
Суханов скрипнул зубами от боли. Голова уже не болела – раскалывалась на части.
– Вы уже выяснили всю мою роль… Сами ссылаетесь на протоколы… Чего ж вам ещё надо?
Словно издалека, сквозь вату, внезапно забившую уши, Суханов услышал:
– Кажется, ему плохо. Унтер, дайте ему воды!.. Или нет. В камеру его!
* * *
МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ.
Май 1879 года.
Маков читал почту – с утра её приходило невообразимое количество; большая часть направлялась через канцелярию к товарищам министра или сразу в департаменты и отделения. Но письма особой важности, адресованные лично Макову, приносили прямо к нему, не вскрывая. Маков давно уже завёл такой порядок, ещё в бытность свою товарищем министра.
Это письмо он распечатал, лишь мельком глянув на адрес отправителя. Письмо было написано на гербовой бумаге.
«Лев Саввич!» – такими словами начиналось письмо.
Маков пододвинул к себе конверт, поглядел повнимательней: из Министерства двора, личная печать графа Адлерберга. Лев Саввич стал читать дальше.
«Учитывая важность нижеизложенного, пересылаю вам полученную записку фельдъегерской почтой. Записка была доставлена мне одним гвардейским офицером, которому я безусловно доверяю. В свою очередь, к нему записку принёс его брат, который служит в Штабе округа. Если желаете, можно устроить Вам, уважаемый Лев Саввич, личную с ними встречу».
Маков вскрыл ещё один конверт, никак не подписанный. Но когда Лев Саввич достал из конверта бумагу, глаза его полезли на лоб. В углу бумаги стояла кустарно изготовленная печать с надписью: «Исполком русской партии социалистов-революционеров „Земля и Воля”».
И далее – текст.
«Милостивый государь! ИК русской партии с.-р. „Земля и воля” уполномочил меня обратиться к Вам и сообщить следующее. В актах в Петергофе, когда был убит телеграфист „Петенька” и его супруга, а также в доме „Петеньки” по Малой Болотной улице, агенты ИК участия не принимали. Наоборот, во время акта в Петергофе пострадал наш товарищ, который пытался защитить „Петеньку”. В доме по Мал. Болотной наш агент также не имел намерения покушаться на жизнь Вашего доверенного человека. Более того, в завязавшейся борьбе член ИК ранил агента Охранки, некоего Илюшу, более известного жандармам как „Убивец”.
Всё это не означает, что мы, социалисты-революционеры, отказались от борьбы с произволом и насилием, чинимым Вашими подчинёнными и вверенными Вам охранительными органами. Борьба будет продолжаться всеми средствами. Но в этот критический момент, когда в игру вступила третья, и очень опасная сила, ИК считает своим долгом предупредить Вас о своей непричастности к указанным актам, и, более того, осуждает их».
Подпись: «Член ИК М. Дезорганизационная группа».
И всё.
Маков свернул письмо, положил в конверт.
Однако дела-то принимают совсем скверный оборот. Если уж этот пресловутый ИК, известный больше своими письмами с угрозами, предупреждает об опасности…
Знать бы ещё всех тех, от кого исходит эта опасность. Собрать неопровержимые улики… Но, право, не к этим же «революционерам» за помощью обращаться!..
А надёжных людей больше нет! Последний – Севастьянов, – и тот сражён этим неведомым Илюшей. А впрочем… Маков подумал о военно-медицинской комиссии при МВД. И вздохнул. Нет. Одни вполне продажны, другие ненадёжны, а третьи – просто добропорядочны. Как доктор Кошлаков, например…
А граф Адлерберг? Можно ли ему вполне доверять? И что это за таинственные братья-офицеры, связанные с террористами?..
Конечно, Адлерберг знает очень многое, но какая ему выгода участвовать в заговоре? Ровно никакой. Он министр, пока царствует ныне здравствующий император. А потом его, спустя какое-то время, отправят в отставку. И удалят от дворца, да и из Петербурга как можно дальше…
«Ныне здравствующего императора», – Маков вздрогнул. Какие зловещие слова. Какие зловещие времена…
Камин топился, когда Маков задерживался по вечерам: майские ночи бывали промозглыми.
Лев Саввич взял конверт, подошёл к камину. Поджёг конверт с одного угла; подержал, дожидаясь, пока пламя разгорится. Бросил в камин. Некоторое время поворачивал горящее письмо кочергой. Потом, когда не осталось ничего, кроме золы, тщательно смёл её в решётку.
Вернулся к столу. Письмо Адлерберга тоже лучше было бы сжечь. Но ведь оно в один прекрасный день может стать важной уликой…
И Маков запер письмо в свой личный несгораемый шкап.
Потом присел к столу и быстро написал ответную записку Адлербергу. В записке, между прочим, была фраза:
«Ловлю Вас на слове и прошу устроить мне встречу с братом вашего гвардейца».
Письмо для передачи этому безымянному «ИК» надо хорошенько продумать. «Илюша, значит…» – подумал Маков и, вызвав помощника, потребовал поискать во всех полицейских картотеках человека по имени Илья, или «Илюша».
* * *
Суханова выпустили лишь неделю спустя, по постановлению помощника военного прокурора. Постановление не припоздало: просто Комаров распорядился выпустить задержанного лишь после того, как у него исчезли отёки на лице. А то ведь, не ровен час, Морское министерство такой шум подымет… Военно-морской министр Великий князь Константин к таким вещам очень чувствителен.
* * *
КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА «Народной воли».
(Троицкий переулок, 11).
Май, 1879 года.
Михайлов слушал рассказ Суханова, от волнения теребя усы и по временам оглаживая шевелюру.
– Н-да, – выговорил он, когда Суханов закончил. – Соня девушка, конечно, боевая. Иной раз даже слишком боевая…
Суханов усмехнулся и поморщился: губы ещё побаливали.
– Она же генеральская дочь… В детстве даже с детьми императора играла, когда её отец был столичным губернатором…
Михайлов мельком глянул на Суханова, поднялся, подошёл к окну. Стоял поздний вечер, но на улице было светло: приближались белые ночи. Машинально осмотрел улицу в оба конца: подозрительных субъектов не было.
– Николай, прости. Она тебя втянула – с неё и спросим.
– Как же, спросишь её… Она уже из Питера улизнула.
Михайлов удивился.
– Да? Откуда ты знаешь?
– Воронья почта сообщила, – сказал Суханов. – Оля с Сашкой.
– Как же так! – снова разволновался Михайлов. – Никого не предупредила… И с Петенькой тоже…
– С Петенькой жандармы покончили, – сказал Суханов. – А Сонька его подозревала. Вот как, брат, получается. И ведь, я слышал, чуть детей его не вырезали? Кто-то помог им бежать…
– Сонька и помогла, – сказал Михайлов.
– Да? Совесть, значит, замучила…
Михайлов побледнел.
– Перестань, Николай. Она – наш испытанный боевой товарищ. Конечно, за самовольство, за нарушение дисциплины с неё надо спросить. Но ведь смотри же, она и сама рисковала в обоих предприятиях: и в Петергофе, и здесь, когда…
Он не договорил. Суханов не должен быть посвящен во все тайны. Он – лишь один из руководителей «военной организации» партии.
Суханов всё понял. Криво усмехнулся, потрогал подживавшую губу:
– Может, она и боевая, и товарищ заслуженный. А только, ты уж меня прости, сама всегда сухой из воды выходит.
– Нет! – Михайлов снова вскочил. – Ты не смеешь так говорить!
– Почему же? Ведь она меня подставила, и благодаря ей я в Третье отделение попал, к самому Комарову в лапы. И Петенька сгорел тоже…
– Петеньку жандармы и без Сони убили бы, – возразил Михайлов, заставляя себя успокоиться. – О чём ты?
Суханов вздохнул.
– Да о чём… Не люблю я таких, как она… Ей бы мужиком родиться…
Михайлов несколько секунд смотрел на Суханова. И вдруг, вместо того, чтобы окончательно рассердиться – рассмеялся.
– А вот тут ты, пожалуй, прав, Коля…
Он снова сел за стол.
– И вот ещё какое дело, Коля… Ты эту личность, убийцу, в лицо запомнил?
– Это которого? – заинтересованно отозвался Суханов. – Кучера, что ли?
– Ну да, кучера… Илюшей звать.
– О! Эту зверскую рожу, Саша, стоит только один раз увидеть – всю оставшуюся жизнь помнить будешь! Он ведь пулю от Соньки получил; лежит у Цепного моста, помирает. Господин Комаров меня очной ставкой с ним стращал…
– Да? – рассеянно переспросил Михайлов. – Значит, Соня отомстила-таки…
– Выходит, что так. Хотя, может быть, это и не Соня: у неё же теперь не спросишь…
Михайлов отмахнулся:
– Погоди ты, Коля. У меня другое на уме. Этот страшный, как ты говоришь, человек… Его охраняют, поди, как самого Комарова?
Суханов насторожился:
– Да вроде я особой охраны не заметил… А куда ты, собственно, клонишь?
Михайлов прямо посмотрел в глаза Суханову. Взгляд был говорящим. И Суханов внезапно всё понял без слов.
* * *
СПб ЖАНДАРМСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ.
– Ваш секретный пациент, боюсь, долго здесь не протянет, – доктор Кошлаков собирал свою врачебную сумку.
– Что же прикажете делать? – сумрачно спросил Комаров.
– Перевезти бы его в больницу… Пуля прошла навылет, но задела печень. Такие ранения добром не кончаются.
– Ну, если не кончаются – зачем же в больницу? – буркнул Комаров.
– Там круглосуточное наблюдение, лекарства, оборудование. Возможно, понадобится операция, – не здесь же прикажете оперировать? Надежда ведь всегда есть. Тем более пациент довольно крепок физически.
– Хорошо, – сказал Комаров. – Если нужно – отвезём.
– Только в специальном рессорном экипаже, и очень осторожно. Я пришлю доктора Парвуса, – чтоб под его наблюдением…
Комаров кивнул.
– Когда везти?
– Чем скорее, тем лучше. Я знаю превосходного хирурга, который через военный госпиталь в Турецкую войну прошёл. Ему такие ранения знакомы.
– Хорошо, – согласился Комаров.
Поздно вечером он заглянул в камеру Илюши. Илюша лежал на кровати, босоногий, всё в той же рубахе. Лицо казалось синеватым. Глаза были устремлены в потолок.
– Помираю я, кажись, вашбродь… – вымолвил Илюша.
– Погоди ещё помирать-то, – наигранно-весело проговорил Комаров. – Завтра тебя к доктору отвезут. В больницу. К самому лучшему доктору!
Илюша сипло ответил:
– Нет… Чую я – не доеду…
Комаров поморщился.
– Сам же говорил, что у тебя двенадцать жизней, а? Как же не доедешь… Доедешь, да ещё и вылечат тебя.
Илюша скосил на Комарова глаза. Приподнял руку, поманил Комарова.