Страница:
баркой, как Ричард II милостиво пригласил его перейти на борт его
великолепного судна и как в завязавшейся беседе указал ему тему для нового
поэтического труда. Так, неожиданно для себя, Гауэр, этот суровый порицатель
и неисправимый моралист, сделался "певцом любви". Первая редакция поэмы,
возникшая около 1390 г., посвящена именно Ричарду II. В последней редакции
(около 1399 г.) почтительное посвящение и весь эпизод о совместной прогулке
поэта с королем по Темзе вычеркнуты, и поэма переадресована Генриху IV
Ланкастерскому, с которым, как подчеркивает поэт, "сердце его находится в
полном согласии". Это произошло не случайно: недовольство Гауэра Ричардом II
накапливалось постепенно, но непрерывно. Гибель Глостера, изгнание епископа
Томаса Арунделя, вероятного покровителя поэта, открыли ему глаза на
"короля-тирана". Еще до того, как Генрих был коронован, а Ричард II умер в
тюрьме, Гауэр написал в латинских стихах свою "Хронику в трех частях"
(Chronica tripartita), жестокий памфлет против Ричарда, короля лукавого и
преступного. В первой части этой хроники он говорит о событиях 1387-1388
гг., о позорных, слишком человеческих деяниях короля по отношению к
приближенным, во второй - о его дьявольских деяниях, в третьей - о
наказании, ниспосланном ему небом. Нового короля, Генриха IV, Гауэр
приветствовал восторженно, воспел его по-французски и по-латыни и заново
посвятил ему свою поэму.
"Исповедь влюбленного" своей внешней формой несколько напоминает
французский "Роман о Розе". Первая книга открывается видением; дело
происходит в мае, в весеннем лесу. Влюбленный поэт молит Купидона и Венеру
сжалиться над ним, Венера приказывает ему сперва исповедать грехи свои ее
жрецу - Гению. Имя это и образ взяты Гауэром именно из "Романа о Розе", где
у этого достойного жреца исповедуется Природа, с той лишь разницей, что
Гений у Тауэра больше похож на настоящего духовника, так как он исповедует
влюбленного поэта по всем правилам искусства, по пунктам: сначала спрашивает
его, не злоупотреблял ли поэт чувствами зрения и слуха, затем переходит к
семи смертным грехам. Нескончаемые диалоги между духовником и влюбленным
поэтом прерываются множеством анекдотов, рассказов, историй, которые они
излагают друг другу, один для назидания, другой для того, чтобы облегчить
свое сердце. Такова внешняя рамка, объединяющая многочисленные повествования
(числом 112) различной длины и значения от кратких анекдотов до пересказов
целых эпических поэм.
В истории средневековых "обрамленных повествовательных циклов"
"Исповедь влюбленного" занимает промежуточное место между произведениями
типа "примеров" Петра Альфонса (Disciplina clericalis), случайно и без
видимой связи объединенных в одно целое, и более органически слитых и
соподчиненных друг другу "Кентерберийских рассказов" Чосера. Насколько
удачна, жизненна, удобна для авторских целей "обрамляющая новелла" у Чосера,
насколько связаны у него отдельные рассказы и с личностью рассказчиков, и
между собой, по контрасту или аналогии, - настолько у Гауэра обрамление
искусственно и надуманно. И странный образ "жреца" Венеры с его классическим
именем, рясой средневекового клирика и неистощимой, чисто монастырской
эрудицией, и неправдоподобный образ влюбленного поэта-моралиста играют, в
сущности, второстепенную роль в поэме. О них часто забываешь, читая
вложенные в их уста повествования. Гауэр сам, вероятно, чувствовал
искусственность своего замысла и в заключительной 8-й книге с трудом
завершил "обрамление" своего произведения весьма неудачным концом. После
всех нескончаемых проповедей и бесчисленного количества ответных признаний,
иллюстрированных различными историями, жрец Гений берется передать Венере
письмо влюбленного поэта, написанное слезами вместо чернил. Тогда на сцену
является сама Венера и спрашивает об имени поэта. "Madame, - сказал я, -
меня зовут Джон Гауэр". Этого достаточно, чтобы богиня признала необходимым
преподнести ему еще одно назидание: она говорит поэту, что его жалобы
противны Природе, так как он уже не юноша, а седой старик; в ответ на это
Гауэр падает в обморок. Является Купидон с толпой украшенных гирляндами
теней, в которой приметны Тристан и прекрасная Изольда, Ланселот и Галаад;
тихой стопой приближаются к Венере Старость и ряд древних знаменитых
служителей богини любви (Давид, Соломой, Самсон, Вергилий и Овидий), и все
они просят о милосердии к поэту. Наконец, оно оказано: Купидон вынимает из
сердца поэта застрявшую там стрелу, сама богиня смазывает его сердечную рану
целебной мазью, "которая была холоднее ключевой воды", и дает ему взглянуть
в зеркало на его седины, морщины, потухший взор. Гений, как заправский
исповедник, разрешает поэта от всех грехов, ему надевают на шею черные четки
и советуют заняться "нравственной добродетелью и книгами". Поэт спешит
домой, "с сердцем на месте". Таков "обрамляющий" сюжет поэмы.
Привлекательность, естественно, заключалась не в нем, но в объединенных
им рассказах, заимствованных Гауэром из самых разнообразных источников.
Эрудиция Гауэра всегда казалась удивительной. Уортон еще в XVIII в. с полным
правом называл его "одним из ученейших людей его времени". Вскрытые
позднейшими исследователями источники отдельных рассказов "Исповеди
влюбленного" вполне это подтверждают, тем более, что далеко не во всех
случаях эти источники определены или не вызывают больше сомнений. В своей
поэме Гауэр пользовался Библией, Овидием (в особенности излюбленными им
"Метаморфозами", а в начале "Исповеди" - также "Искусством любить"),
Стацием, отцами церкви, средневековыми сказаниями о Троянской войне, об
Александре Македонском, новеллистическими сборниками типа "Римских деяний" в
их английской редакции, - "Пантеоном" Готфрида из Витербо, хрониками,
стихотворными рыцарскими романами, алхимическими и философскими трактатами.
Собственных сюжетов у Гауэра нет, но все заимствованное он подверг
значительной обработке, соответственно собственным художественном и
этическим заданиям. Назидательность, полезный нравственный урок везде на
первом плане, но многие из рассказов изложены искусно и занимательно.
Последовательность рассказов подчинена схеме диалога поэта с Гением. При
начале их беседы Гений, для подтверждения своих слов о том, к каким бедам
ведет иногда чувство зрения, приводит рассказ об Актеоне из "Метаморфоз"
Овидия и рассказ о Персее и горгонах - оттуда же. Для примера соблазнов,
доставляемых чувством слуха, служит рассказ об "Аспиде", заимствованный из
"Этимологии" Исидора Севильского (VII в.), затем античные легенды о сиренах
и несколько эпизодов из троянской истории, взятых из латинской поэмы к Гвидо
делле Колонне. Далее следуют многочисленные "примеры", иллюстрирующие семь
смертных грехов. Гордость, например, имеет при себе пять служителей -
Лицемерие, Непослушание, Надменность, Хвастовство и Тщеславие, и каждый из
этих пороков пояснен соответствующим рассказом: лицемерие - историей о
римлянке Павлине, которую обесчестил и храме некий Мунд, подкупивший жрецов
и переодевшийся богом Анубисом, непослушание - тем же рассказом, который у
Чосера вложен в уста его горожанки из Бата. Характерно, что это не
единственное сюжетное совпадение "Исповеди влюбленного" и "Кентерберийских
рассказов". Чосеровский рассказ законника о добродетельной Констанции
находится также и у Гауэра; их общим источником была англо-нормандская
хроника Тривета. Вопрос о том, были ли известны Гауэру отдельные
"Кентерберийские рассказы", не воспользовался ли и Чосер "Исповедью
влюбленного" в качестве источника, решается исследователями различно; чаще
всего эти произведения признаются совершенно независимыми друг от друга.
Более вероятно другое предположение, что "Легенда о славных женщинах" Чосера
могла оказать некоторое воздействие на "Исповедь" Гауэра. Во всяком случае,
сопоставление обработок одних и тех же источников, сделанных обоими поэтами,
чаще всего невыгодно для Гауэра. История о рыцаре Флоренции, приговоренном к
смерти, от которой он может избавить, только если ответит к назначенному
сроку на вопрос, чего больше желают женщины, у Гауэра иллюстрирует лишь
дурно человеческое качество - непослушание; у Чосера же этот рассказ лишен
всякой назидательности, но дорисовывает читателю колоритный образ веселой
вдовушки, которая извлекает из это истории собственные уроки, далеко не
обязательные для всех кто ее слушает. Свои обработки встречающихся и у
Гауэра сюжетов Чосер обставляет тонкой психологической мотивировкой,
живописными житейскими наблюдениями и подробностями; Гауэр педантичнее, суше
в своих пересказах и никогда не устает морализировать. "Декамерона" Боккаччо
Гауэр, несомненно, не знал, хотя можно отметить отдельные сюжетные
совпадения этой книги с "Исповедью влюбленного".
Многие из рассказанных Гауэром историй получили в Англии XV и XVI вв.
большую популярность. "Исповедь влюбленного" напечатали полностью Кэкстон в
1483 г. и Бертлет (Berthelette) в 1532 и 1554 гг. Эту книгу хорошо знали
поэты и драматурги елизаветинской эпохи. Пьеса Шекспира "Перикл". (1608 г.)
не только заимствовала свой сюжет из "Исповеди влюбленного", не только
воспользовалась ее моралью, заключавшейся противопоставлении счастливой и
грешной дочери Антиоха несчастной, но добродетельной дочери Перикла, но даже
вывел на сцену самого "восставшего из праха" "древнего Гауэра", который
выступает в роли распорядителя и толкователя драмы. Он появляется в прологе,
показывает зрителям пьесу и в тех местах, где действие останавливается,
заполняет паузы чтением своих стихов, вероятно, звучавших уже несколько
архаически даже в ту эпоху. Роберт Грин в одном из своих последних
прозаических произведений ("Видение Грина") также описывал явившуюся, к нему
тень Гауэра в том приблизительном облике который знаком был всем посетителям
Саутваркского собора по скульптурному изображению поэта на его гробнице. Бен
Джонсон, воспользовавшийся одним из рассказов "Исповеди влюбленного" в своей
комедии "Вольпоне", был одним из последних почитателей "древней славы"
Гауэра. Но еще при жизни Гауэра и для всех последующих столетий эту славу
затмил величайший из его современников - Чосер.
ЧОСЕР
В творчестве Джеффри Чосера (Geoffrey Chaucer, 1340-1400 гг.), как в
творчестве Данте, моментом, определившим победу, был вопрос о языке. Решался
он совсем не просто. Общество, в котором Чосер вырос, говорило
по-французски. Король Эдуард III говорил по-английски лишь в самых
исключительных случаях. Для его жены, королевы Филиппы, покровительницы
Фруассара, французский язык был родным. Речи в парламенте произносились на
французском языке. Первая английская речь прозвучала там лишь в 1363 г., но
французский язык в нижней палате был в постоянном употреблении еще в 1377
г., а в верхней - даже значительно позднее. Домашним языком у представителей
аристократии был французский.
Чосер, как только попал ко двору, не выходил из атмосферы, насыщенной
французской культурой, питавшей свои умственные и художественные интересы
французской литературой. Как произошло, что Чосер стал писать по-английски?
Он родился в разгар войны с Францией из-за Фландрии. Эта война
наполнила жизнь трех поколений по обе стороны пролива и получила потом
название "Столетней". Цели, поставленные королем Эдуардом, были понятны и
близки руководящим классам английского общества: и рыцарству, и крепнувшей
буржуазии. Дело шло об обеспечении хозяйственной самостоятельности Англии,
Война требовала больших жертв, успехи доставались ценою огромного напряжения
материальных ресурсов и человеческих сил. В 1346 г. была одержана первая
решающая победа при Кресси, десять лет спустя - вторая, при Пуатье, но
Франция не была сломлена. Борьба должна была продолжаться.
Франция была врагом, но культура врага была культурой верхушки
английского общества. С французами бились почти без перерыва, а в
промежутках между походами везли домой последние новинки французской поэзии:
стихи Гильома Машо, а позднее - Эсташа Дешана и Фруассара, будущего
хрониста. Французская поэзия, давшая большие поэмы куртуазного эпоса и
величайшие произведения эпоса городского, - фаблио, Ренара-Лиса и "Роман о
Розе", - не имела в XIV в. поэтов, равных по гению Жану де Мэну и Вильону,
время которого было еще впереди. Но версификаторское мастерство даже скромно
одаренных людей было так велико, что английское образованное общество,
жившее французской культурой, зачитывалось их произведениями. А те, кто
пробовал свои силы на поэтическом поприще, самым тщательным образом изучали
их, чтобы им подражать. Большинство подражателей и писало на их языке.
Семья, в которой родился Чосер, была зажиточной купеческой семьей. Отец
его торговал вином и был придворный поставщик. Благодаря его стараниям юный
Джеффри попал в пажи к принцессе Елизавете, жене Лайонеля, герцога
Кларенского. Это было в 1357 г. Но король Эдуард не дал ему вдоволь
насладиться беспечальным житьем при дворе. Уже в 1359 г. Чосер должен был
сопровождать короля в очередном походе во Францию. Кампания пошла неудачно и
для короля, и для пажа. Англичане были разбиты под Реймсом, и Чосер попал
там в плен. Король его выкупил и отправил в Англию с какими-то срочными
депешами. Героический период его жизни на этом кончился. Он вскоре был
сделан королевским камердинером (valletus camerae), потом экоквайром
(armiger, или scutifer - оруженосец), продолжал вращаться в придворных
кругах, где выполнял обязанности, лежавшие на оруженосцах, т. е. должен был
читать или рассказывать лицам королевского двора "истории о королях и других
государях", принимать участие в пении, танцах и иных развлечениях. При дворе
он женился. Внешне судьба его складывалась скорее как карьера дворянина, а
не купеческого сына. О подробностях его внешней биографии мы ничего почти не
знаем. Зато нам хорошо известно, что составляло главный интерес его
внутренней жизни. После войны, в один из годов темного для нас семилетия его
жизни (1360-1367 гг.), он посещал, повидимому, лондонскую высшую юридическую
школу, которая давала и хорошее общее образование. Кончил он там обучение
или нет, - это едва ли имеет большое значение. Знаний, которых он не сумел
бы получить вне школы, он накопил там достаточно, а помимо знаний приобрел
умение работать над тем, что вскоре стало главным делом его жизни, - над
вопросами литературы. Он изучал классиков. То были Вергилий, Стаций, Лукан,
воспетые Данте, Клавдиан ("Похищение Прозерпины"), Гораций и Ювенал, но
особенно Овидий, "Метаморфозы" и "Героиды" которого сделались его любимыми
книгами. Изучал он, конечно, также патристическую и средневековую латинскую
литературу, как полагалось всякому питомцу тогдашних школ, и сочинения
корифеев схоластической науки, которые очень ему пригодились, когда ему
понадобилось снабжать учеными сведениями своих героев. Перевод Боэция,
популярного у схоластиков, как и более поздний трактат об астролябии,
отражал эти интересы. Но больше, чем классиками, и больше, чем отцами церкви
и схоластиками, Чосер увлекался современными поэтами, конечно, французскими.
Тут было всего понемногу: эпос, лирика, видения, аллегория всех видов. Он
отдал обильную дань влиянию этой литературы в тот ранний период своей
деятельности, когда переводил "Роман о Розе", писал небольшие поэмы и
лирические стихотворения.
С 1370 г. в жизни Чосера началась новая полоса. Он стал, по поручению
короля, сопровождать дипломатические миссии: во Францию, во Фландрию, в
Италию. Сущность его обязанностей не всегда ясна. Важно то, что поездки дали
возможность Чосеру познакомиться с миром, и прежде всего с жемчужиной
тогдашнего мира - с Италией.
В первый раз он пробыл там с декабря 1372 г. до осени следующего. Он
участвовал в переговорах с дожем Генуи о привилегиях для генуэзских купцов и
сопровождал посольство также во Флоренцию, куда оно имело секретное
поручение от короля. Во Флоренции Боккаччо собирался уже читать публичный
курс по "Божественной комедии"; Чосер вывез оттуда рукописи Данте, Петрарки
и Боккаччо. До поездки он, повидимому, итальянского языка не знал. Но это
большого значения для него не имело. В деловых отношениях, политических и
торговых, был в ходу латинский, который он знал хорошо. Полугодовое
пребывание в Италии дало ему возможность вполне овладеть тосканским языком и
читать великих флорентийских поэтов. Чосер вернулся в Италию еще раз в конце
1377 г. и пробыл там ровно четыре месяца. На этот раз миссия касалась
Ломбардии. Велись переговоры по военным делам с миланским тираном Бернабо
Висконти и его зятем, земляком Чосера, кондотьером Джоном Гакудом,
подвизавшимся тогда в Италии. Возможно, что тогда же Чосер побывал и в
Венеции.
Два путешествия в Италию дали Чосеру возможность наблюдать пышный рост
городской культуры, первые классовые бои и первый расцвет Возрождения. Все
это было совершенно не похоже на то, что он видел дома. Он наблюдал
зарождение новой буржуазной культуры, видел итальянские городские республики
и монархии нового типа, дивился победному подъему торговли и промышленности
и в свете этих впечатлений начиная по-новому расценивать все то, что оставил
в Англии.
Когда в 1378 г. поэт вернулся на родину, Эдуарда III не было в живых.
Не было в живых также ни Черного Принца, ни Лайонеля Кларенского, первого
покровителя Чосера. Он перешел под опеку следующего сына короля Эдуарда,
Джона Гаунта, герцога Ланкастерского, и сумел завоевать его симпатии. По
мере того, как подрастал юный король Ричард II, закреплялись связи и с ним.
Но теперь Чосер нуждался в этом меньше. Уже в 1374 г., после его возвращения
из первой итальянской поездки, Эдуард дал ему должность таможенного
контролера при Лондонском порте. Функции и полномочия его позднее были
расширены.
Должность была доходная; жалованье и штрафы с нарушителей хорошо
пополняли его бюджет, но с его обязанностями была связана докучная и
обременительная деталь: он должен был собственноручно вписывать в свои
регистры все статьи, по которым он ежедневно взимал пошлины, и все
поступления. Ему была отведена казенная квартира в башне Олдгейтских ворот.
Сюда, покончив дела и вписав последнюю получку, он спешил домой, к своим
книгам. "Когда работа твоя будет кончена и все счеты подведены, ты не ищешь
ни отдыха, ни забав, а спешишь скорее к себе домой и там, безмолвный, словно
камень, садишься за другую книгу" ("Дом славы").
Между таможней и комнатой для занятий, между счетной книгой и другими
книгами, между живыми людьми, проходившими мимо него, и созданиями поэтов
прожил Чосер двенадцать лет, вплоть до 1386 г., отрываясь от Лондона только
на короткие сроки. Это были самые продуктивные годы его жизни. Они пополнили
новым опытом юношеские впечатления, полученные при дворе. Там он видел
кавалеров и дам, наблюдал немного жеманные куртуазные нравы, дышал
атмосферой, где настоящие чувства переплетались с условными. Не были похожи
новые жизненные наблюдения и на то, что он видел в лагере во время
французских походов. Там король Эдуард был прежде всего полководцем, его
четыре сына - не придворными эфебами, а рыцарями, искавшими славы. Там были
важные, закованные в броню воины, вожди армии, окруженные веселыми,
беззаботными оруженосцами, и были бойцы из народа, суровые и грубоватые,
воплощение дерзкой английской уверенности в своих силах.
Теперь помимо Чосера проходили другие люди, люди делового опыта: купцы
и чиновники, ремесленники и мелкие торговцы, расчетливые, прижимистые,
плутоватые. Проходили йомены и вилланы, ввозившие на потребу Лондона
продукты своего хозяйства, а с ними вместе неизбежная рать монахов,
миноритов и продавцов индульгенций. Их всех пропускал мимо себя Чосер,
оглядывая внимательным, чуть насмешливым глазом; примечал все: их одежду,
обувь, бороды, цвет лица, даже прыщи и бородавки, накопляя наблюдения впрок.
Из башни своей, в дни восстания Уота Тайлера, видел Чосер картину
ворвавшейся в город и разбушевавшейся там кентской деревенской революции;
видел, как носили по улицам на шестах готовы архиепископа и казначея, как
гонялись за монахами, как кричали Джек Строу и его люди, когда тащили на
убой фламандских ремесленников, отбивавших хлеб у английских рабочих,
"криком ужасающим, - скажет потом хронист Уолсингэм, - не похожим на
человеческие крики, а напоминающим скорее всего завывания чертей в аду".
Служба приводила его в соприкосновение и с верхушкой лондонского
делового мира. Среди его товарищей и подчиненных по таможенному ведомству
были члены лондонского совета олдерменов, лица, занимавшие должность
лондонского мэра.
В 1386 г. Чосер был избран депутатом в парламент от Кента, где перед
этим был судьею. И должность судьи, и представительство в нижней палате
пополнили галлерею типов, с которыми Чосер сталкивался. Теперь это были люди
от земли: помещики, их семьи, их приказчики и управляющие, их арендаторы,
вилланы, коттеры. И как судья, и как депутат он должен был с ними общаться,
вольно или невольно, в разной обстановке - и в торжественной, и в деловой.
Эта среда в свою очередь сильно обогатила его наблюдения. Но дела его пошли
худо сразу же после избрания в парламент. Джон Гаунт был на континенте, а в
его отсутствие враждебная ему придворная партия, во главе с его братом,
герцогом Глостером, захватила власть. И, как повелось уже давно, сейчас же
люди Ланкастера на сколько-нибудь видных и прибыльных постах были заменены
людьми Глостера. Попал в этот маленький катаклизм и Чосер. Он потерял свои
таможенные должности, и доходы его сильно упали. Вместе с отставкой он
потерял и свою уютную квартиру в Олдгейтской башне.
Правда, потом все снова стало приходить в порядок. Чосер получил надзор
за целым рядом казенных построек. А когда в 1399 г. сын Джона Гаунта, Генри
Болинброк, отнял престол у Ричарда и воцарился под именем Генриха IV, дела
Чосера совсем поправились. Именно на нового короля, повидимому, рассчитывал
Чосер, изливаясь в лирических "Жалобах своему (пустому) кошелю", и новый
король, кажется, понял своего поэта. Для него опять наступило благополучие.
Но пользовался он им недолго. 25 октября 1400 г. Чосер умер. Его похоронили
в Вестминстерском аббатстве, где его могила стала первой в "уголке поэтов".
Жизненный путь Чосера, таким образом, прошел через все слои английского
общества. Он научился понимать хозяйственные, бытовые, индивидуальные
различия между людьми, понимать их радости и горести. Перед ним раскрывалась
народная жизнь, реальная, полная красок, и уже через свои английские
впечатления он воспринимал все, что приходило к нему из книг, как сюжет или
как стержень для повествования. Когда чужая тема и чужие образы облекались у
него новой художественной плотью, то это была плоть, выхваченная глазом
острого наблюдателя из живой английской жизни. А когда он нарисовал своих
англичан без исторических или мифологических костюмов, получилась галлерея
паломников "Кентерберийских рассказов", - Англия, словно пославшая своих
типичных представителей на южный берег Темзы, в Саутварк, предместье
Лондона, в гостиницу "Табард", которую держал рачительный и благодушный
Гарри Бэйли.
Вопрос о языке, на котором нужно писать в прозе и стихах, решался,
таким образом, просто и без усилий. Чосер мог писать только по-английски.
Ему незачем было делить плоды своих вдохновений между тремя языками, как это
сделал его приятель Гауэр. Ему невозможно было писать ни на каком другом
языке, кроме английского: так крепко сидели корни его творчества в
национальной жизни. Данте рассказал нам в "Пире", почему он стал писать,
по-итальянски: он хотел дать "ячменный хлеб тысячам". У Данте выбор был
между обязательным латинским и итальянским, на котором никто не писал таких
вещей, какие собирался писать он. Для Чосера, не в пример Гаузру, вопрос о
латинском языке даже не вставал, но вопрос о французском языке, нужно
думать, был сложнее. Чосер хотел писать стихи; формы стихов давались только
французскими образцами, а его общество, то общество, вниманием которого, он
единственно дорожил в пору своих дебютов, читало только по-французски.
Удивительнее всего, что Чосер с самого начала решился писать
по-английски. Если бы дело шло о 1386 г., когда Чосер всем существом своим
чувствовал уже свою сращенность с английским народом, это было бы не
удивительно. Но то, что его великое решение было принято, когда он был юным
пажом, показывает, как остро было у него ощущение реальной жизненной правды
и как рано обрел он безошибочный глазомер подлинного народного поэта.
Аналогия с великим флорентийцем на этом не кончается. Как и Данте,
Чосер должен был выбрать среди английских наречий то, которое имело всего
больше прав стать единым национальным языком. В этой области царил разброд,
и без канонизации какого-либо наречия в роли национального языка литература
не могла бы развиваться свободно. В соревновании областных диалектов
средневековой Англии уже определилось значение диалекта Лондона как
крупнейшего центра страны. Чосер был уроженцем Лондона. Он воспользовался в
великолепного судна и как в завязавшейся беседе указал ему тему для нового
поэтического труда. Так, неожиданно для себя, Гауэр, этот суровый порицатель
и неисправимый моралист, сделался "певцом любви". Первая редакция поэмы,
возникшая около 1390 г., посвящена именно Ричарду II. В последней редакции
(около 1399 г.) почтительное посвящение и весь эпизод о совместной прогулке
поэта с королем по Темзе вычеркнуты, и поэма переадресована Генриху IV
Ланкастерскому, с которым, как подчеркивает поэт, "сердце его находится в
полном согласии". Это произошло не случайно: недовольство Гауэра Ричардом II
накапливалось постепенно, но непрерывно. Гибель Глостера, изгнание епископа
Томаса Арунделя, вероятного покровителя поэта, открыли ему глаза на
"короля-тирана". Еще до того, как Генрих был коронован, а Ричард II умер в
тюрьме, Гауэр написал в латинских стихах свою "Хронику в трех частях"
(Chronica tripartita), жестокий памфлет против Ричарда, короля лукавого и
преступного. В первой части этой хроники он говорит о событиях 1387-1388
гг., о позорных, слишком человеческих деяниях короля по отношению к
приближенным, во второй - о его дьявольских деяниях, в третьей - о
наказании, ниспосланном ему небом. Нового короля, Генриха IV, Гауэр
приветствовал восторженно, воспел его по-французски и по-латыни и заново
посвятил ему свою поэму.
"Исповедь влюбленного" своей внешней формой несколько напоминает
французский "Роман о Розе". Первая книга открывается видением; дело
происходит в мае, в весеннем лесу. Влюбленный поэт молит Купидона и Венеру
сжалиться над ним, Венера приказывает ему сперва исповедать грехи свои ее
жрецу - Гению. Имя это и образ взяты Гауэром именно из "Романа о Розе", где
у этого достойного жреца исповедуется Природа, с той лишь разницей, что
Гений у Тауэра больше похож на настоящего духовника, так как он исповедует
влюбленного поэта по всем правилам искусства, по пунктам: сначала спрашивает
его, не злоупотреблял ли поэт чувствами зрения и слуха, затем переходит к
семи смертным грехам. Нескончаемые диалоги между духовником и влюбленным
поэтом прерываются множеством анекдотов, рассказов, историй, которые они
излагают друг другу, один для назидания, другой для того, чтобы облегчить
свое сердце. Такова внешняя рамка, объединяющая многочисленные повествования
(числом 112) различной длины и значения от кратких анекдотов до пересказов
целых эпических поэм.
В истории средневековых "обрамленных повествовательных циклов"
"Исповедь влюбленного" занимает промежуточное место между произведениями
типа "примеров" Петра Альфонса (Disciplina clericalis), случайно и без
видимой связи объединенных в одно целое, и более органически слитых и
соподчиненных друг другу "Кентерберийских рассказов" Чосера. Насколько
удачна, жизненна, удобна для авторских целей "обрамляющая новелла" у Чосера,
насколько связаны у него отдельные рассказы и с личностью рассказчиков, и
между собой, по контрасту или аналогии, - настолько у Гауэра обрамление
искусственно и надуманно. И странный образ "жреца" Венеры с его классическим
именем, рясой средневекового клирика и неистощимой, чисто монастырской
эрудицией, и неправдоподобный образ влюбленного поэта-моралиста играют, в
сущности, второстепенную роль в поэме. О них часто забываешь, читая
вложенные в их уста повествования. Гауэр сам, вероятно, чувствовал
искусственность своего замысла и в заключительной 8-й книге с трудом
завершил "обрамление" своего произведения весьма неудачным концом. После
всех нескончаемых проповедей и бесчисленного количества ответных признаний,
иллюстрированных различными историями, жрец Гений берется передать Венере
письмо влюбленного поэта, написанное слезами вместо чернил. Тогда на сцену
является сама Венера и спрашивает об имени поэта. "Madame, - сказал я, -
меня зовут Джон Гауэр". Этого достаточно, чтобы богиня признала необходимым
преподнести ему еще одно назидание: она говорит поэту, что его жалобы
противны Природе, так как он уже не юноша, а седой старик; в ответ на это
Гауэр падает в обморок. Является Купидон с толпой украшенных гирляндами
теней, в которой приметны Тристан и прекрасная Изольда, Ланселот и Галаад;
тихой стопой приближаются к Венере Старость и ряд древних знаменитых
служителей богини любви (Давид, Соломой, Самсон, Вергилий и Овидий), и все
они просят о милосердии к поэту. Наконец, оно оказано: Купидон вынимает из
сердца поэта застрявшую там стрелу, сама богиня смазывает его сердечную рану
целебной мазью, "которая была холоднее ключевой воды", и дает ему взглянуть
в зеркало на его седины, морщины, потухший взор. Гений, как заправский
исповедник, разрешает поэта от всех грехов, ему надевают на шею черные четки
и советуют заняться "нравственной добродетелью и книгами". Поэт спешит
домой, "с сердцем на месте". Таков "обрамляющий" сюжет поэмы.
Привлекательность, естественно, заключалась не в нем, но в объединенных
им рассказах, заимствованных Гауэром из самых разнообразных источников.
Эрудиция Гауэра всегда казалась удивительной. Уортон еще в XVIII в. с полным
правом называл его "одним из ученейших людей его времени". Вскрытые
позднейшими исследователями источники отдельных рассказов "Исповеди
влюбленного" вполне это подтверждают, тем более, что далеко не во всех
случаях эти источники определены или не вызывают больше сомнений. В своей
поэме Гауэр пользовался Библией, Овидием (в особенности излюбленными им
"Метаморфозами", а в начале "Исповеди" - также "Искусством любить"),
Стацием, отцами церкви, средневековыми сказаниями о Троянской войне, об
Александре Македонском, новеллистическими сборниками типа "Римских деяний" в
их английской редакции, - "Пантеоном" Готфрида из Витербо, хрониками,
стихотворными рыцарскими романами, алхимическими и философскими трактатами.
Собственных сюжетов у Гауэра нет, но все заимствованное он подверг
значительной обработке, соответственно собственным художественном и
этическим заданиям. Назидательность, полезный нравственный урок везде на
первом плане, но многие из рассказов изложены искусно и занимательно.
Последовательность рассказов подчинена схеме диалога поэта с Гением. При
начале их беседы Гений, для подтверждения своих слов о том, к каким бедам
ведет иногда чувство зрения, приводит рассказ об Актеоне из "Метаморфоз"
Овидия и рассказ о Персее и горгонах - оттуда же. Для примера соблазнов,
доставляемых чувством слуха, служит рассказ об "Аспиде", заимствованный из
"Этимологии" Исидора Севильского (VII в.), затем античные легенды о сиренах
и несколько эпизодов из троянской истории, взятых из латинской поэмы к Гвидо
делле Колонне. Далее следуют многочисленные "примеры", иллюстрирующие семь
смертных грехов. Гордость, например, имеет при себе пять служителей -
Лицемерие, Непослушание, Надменность, Хвастовство и Тщеславие, и каждый из
этих пороков пояснен соответствующим рассказом: лицемерие - историей о
римлянке Павлине, которую обесчестил и храме некий Мунд, подкупивший жрецов
и переодевшийся богом Анубисом, непослушание - тем же рассказом, который у
Чосера вложен в уста его горожанки из Бата. Характерно, что это не
единственное сюжетное совпадение "Исповеди влюбленного" и "Кентерберийских
рассказов". Чосеровский рассказ законника о добродетельной Констанции
находится также и у Гауэра; их общим источником была англо-нормандская
хроника Тривета. Вопрос о том, были ли известны Гауэру отдельные
"Кентерберийские рассказы", не воспользовался ли и Чосер "Исповедью
влюбленного" в качестве источника, решается исследователями различно; чаще
всего эти произведения признаются совершенно независимыми друг от друга.
Более вероятно другое предположение, что "Легенда о славных женщинах" Чосера
могла оказать некоторое воздействие на "Исповедь" Гауэра. Во всяком случае,
сопоставление обработок одних и тех же источников, сделанных обоими поэтами,
чаще всего невыгодно для Гауэра. История о рыцаре Флоренции, приговоренном к
смерти, от которой он может избавить, только если ответит к назначенному
сроку на вопрос, чего больше желают женщины, у Гауэра иллюстрирует лишь
дурно человеческое качество - непослушание; у Чосера же этот рассказ лишен
всякой назидательности, но дорисовывает читателю колоритный образ веселой
вдовушки, которая извлекает из это истории собственные уроки, далеко не
обязательные для всех кто ее слушает. Свои обработки встречающихся и у
Гауэра сюжетов Чосер обставляет тонкой психологической мотивировкой,
живописными житейскими наблюдениями и подробностями; Гауэр педантичнее, суше
в своих пересказах и никогда не устает морализировать. "Декамерона" Боккаччо
Гауэр, несомненно, не знал, хотя можно отметить отдельные сюжетные
совпадения этой книги с "Исповедью влюбленного".
Многие из рассказанных Гауэром историй получили в Англии XV и XVI вв.
большую популярность. "Исповедь влюбленного" напечатали полностью Кэкстон в
1483 г. и Бертлет (Berthelette) в 1532 и 1554 гг. Эту книгу хорошо знали
поэты и драматурги елизаветинской эпохи. Пьеса Шекспира "Перикл". (1608 г.)
не только заимствовала свой сюжет из "Исповеди влюбленного", не только
воспользовалась ее моралью, заключавшейся противопоставлении счастливой и
грешной дочери Антиоха несчастной, но добродетельной дочери Перикла, но даже
вывел на сцену самого "восставшего из праха" "древнего Гауэра", который
выступает в роли распорядителя и толкователя драмы. Он появляется в прологе,
показывает зрителям пьесу и в тех местах, где действие останавливается,
заполняет паузы чтением своих стихов, вероятно, звучавших уже несколько
архаически даже в ту эпоху. Роберт Грин в одном из своих последних
прозаических произведений ("Видение Грина") также описывал явившуюся, к нему
тень Гауэра в том приблизительном облике который знаком был всем посетителям
Саутваркского собора по скульптурному изображению поэта на его гробнице. Бен
Джонсон, воспользовавшийся одним из рассказов "Исповеди влюбленного" в своей
комедии "Вольпоне", был одним из последних почитателей "древней славы"
Гауэра. Но еще при жизни Гауэра и для всех последующих столетий эту славу
затмил величайший из его современников - Чосер.
ЧОСЕР
В творчестве Джеффри Чосера (Geoffrey Chaucer, 1340-1400 гг.), как в
творчестве Данте, моментом, определившим победу, был вопрос о языке. Решался
он совсем не просто. Общество, в котором Чосер вырос, говорило
по-французски. Король Эдуард III говорил по-английски лишь в самых
исключительных случаях. Для его жены, королевы Филиппы, покровительницы
Фруассара, французский язык был родным. Речи в парламенте произносились на
французском языке. Первая английская речь прозвучала там лишь в 1363 г., но
французский язык в нижней палате был в постоянном употреблении еще в 1377
г., а в верхней - даже значительно позднее. Домашним языком у представителей
аристократии был французский.
Чосер, как только попал ко двору, не выходил из атмосферы, насыщенной
французской культурой, питавшей свои умственные и художественные интересы
французской литературой. Как произошло, что Чосер стал писать по-английски?
Он родился в разгар войны с Францией из-за Фландрии. Эта война
наполнила жизнь трех поколений по обе стороны пролива и получила потом
название "Столетней". Цели, поставленные королем Эдуардом, были понятны и
близки руководящим классам английского общества: и рыцарству, и крепнувшей
буржуазии. Дело шло об обеспечении хозяйственной самостоятельности Англии,
Война требовала больших жертв, успехи доставались ценою огромного напряжения
материальных ресурсов и человеческих сил. В 1346 г. была одержана первая
решающая победа при Кресси, десять лет спустя - вторая, при Пуатье, но
Франция не была сломлена. Борьба должна была продолжаться.
Франция была врагом, но культура врага была культурой верхушки
английского общества. С французами бились почти без перерыва, а в
промежутках между походами везли домой последние новинки французской поэзии:
стихи Гильома Машо, а позднее - Эсташа Дешана и Фруассара, будущего
хрониста. Французская поэзия, давшая большие поэмы куртуазного эпоса и
величайшие произведения эпоса городского, - фаблио, Ренара-Лиса и "Роман о
Розе", - не имела в XIV в. поэтов, равных по гению Жану де Мэну и Вильону,
время которого было еще впереди. Но версификаторское мастерство даже скромно
одаренных людей было так велико, что английское образованное общество,
жившее французской культурой, зачитывалось их произведениями. А те, кто
пробовал свои силы на поэтическом поприще, самым тщательным образом изучали
их, чтобы им подражать. Большинство подражателей и писало на их языке.
Семья, в которой родился Чосер, была зажиточной купеческой семьей. Отец
его торговал вином и был придворный поставщик. Благодаря его стараниям юный
Джеффри попал в пажи к принцессе Елизавете, жене Лайонеля, герцога
Кларенского. Это было в 1357 г. Но король Эдуард не дал ему вдоволь
насладиться беспечальным житьем при дворе. Уже в 1359 г. Чосер должен был
сопровождать короля в очередном походе во Францию. Кампания пошла неудачно и
для короля, и для пажа. Англичане были разбиты под Реймсом, и Чосер попал
там в плен. Король его выкупил и отправил в Англию с какими-то срочными
депешами. Героический период его жизни на этом кончился. Он вскоре был
сделан королевским камердинером (valletus camerae), потом экоквайром
(armiger, или scutifer - оруженосец), продолжал вращаться в придворных
кругах, где выполнял обязанности, лежавшие на оруженосцах, т. е. должен был
читать или рассказывать лицам королевского двора "истории о королях и других
государях", принимать участие в пении, танцах и иных развлечениях. При дворе
он женился. Внешне судьба его складывалась скорее как карьера дворянина, а
не купеческого сына. О подробностях его внешней биографии мы ничего почти не
знаем. Зато нам хорошо известно, что составляло главный интерес его
внутренней жизни. После войны, в один из годов темного для нас семилетия его
жизни (1360-1367 гг.), он посещал, повидимому, лондонскую высшую юридическую
школу, которая давала и хорошее общее образование. Кончил он там обучение
или нет, - это едва ли имеет большое значение. Знаний, которых он не сумел
бы получить вне школы, он накопил там достаточно, а помимо знаний приобрел
умение работать над тем, что вскоре стало главным делом его жизни, - над
вопросами литературы. Он изучал классиков. То были Вергилий, Стаций, Лукан,
воспетые Данте, Клавдиан ("Похищение Прозерпины"), Гораций и Ювенал, но
особенно Овидий, "Метаморфозы" и "Героиды" которого сделались его любимыми
книгами. Изучал он, конечно, также патристическую и средневековую латинскую
литературу, как полагалось всякому питомцу тогдашних школ, и сочинения
корифеев схоластической науки, которые очень ему пригодились, когда ему
понадобилось снабжать учеными сведениями своих героев. Перевод Боэция,
популярного у схоластиков, как и более поздний трактат об астролябии,
отражал эти интересы. Но больше, чем классиками, и больше, чем отцами церкви
и схоластиками, Чосер увлекался современными поэтами, конечно, французскими.
Тут было всего понемногу: эпос, лирика, видения, аллегория всех видов. Он
отдал обильную дань влиянию этой литературы в тот ранний период своей
деятельности, когда переводил "Роман о Розе", писал небольшие поэмы и
лирические стихотворения.
С 1370 г. в жизни Чосера началась новая полоса. Он стал, по поручению
короля, сопровождать дипломатические миссии: во Францию, во Фландрию, в
Италию. Сущность его обязанностей не всегда ясна. Важно то, что поездки дали
возможность Чосеру познакомиться с миром, и прежде всего с жемчужиной
тогдашнего мира - с Италией.
В первый раз он пробыл там с декабря 1372 г. до осени следующего. Он
участвовал в переговорах с дожем Генуи о привилегиях для генуэзских купцов и
сопровождал посольство также во Флоренцию, куда оно имело секретное
поручение от короля. Во Флоренции Боккаччо собирался уже читать публичный
курс по "Божественной комедии"; Чосер вывез оттуда рукописи Данте, Петрарки
и Боккаччо. До поездки он, повидимому, итальянского языка не знал. Но это
большого значения для него не имело. В деловых отношениях, политических и
торговых, был в ходу латинский, который он знал хорошо. Полугодовое
пребывание в Италии дало ему возможность вполне овладеть тосканским языком и
читать великих флорентийских поэтов. Чосер вернулся в Италию еще раз в конце
1377 г. и пробыл там ровно четыре месяца. На этот раз миссия касалась
Ломбардии. Велись переговоры по военным делам с миланским тираном Бернабо
Висконти и его зятем, земляком Чосера, кондотьером Джоном Гакудом,
подвизавшимся тогда в Италии. Возможно, что тогда же Чосер побывал и в
Венеции.
Два путешествия в Италию дали Чосеру возможность наблюдать пышный рост
городской культуры, первые классовые бои и первый расцвет Возрождения. Все
это было совершенно не похоже на то, что он видел дома. Он наблюдал
зарождение новой буржуазной культуры, видел итальянские городские республики
и монархии нового типа, дивился победному подъему торговли и промышленности
и в свете этих впечатлений начиная по-новому расценивать все то, что оставил
в Англии.
Когда в 1378 г. поэт вернулся на родину, Эдуарда III не было в живых.
Не было в живых также ни Черного Принца, ни Лайонеля Кларенского, первого
покровителя Чосера. Он перешел под опеку следующего сына короля Эдуарда,
Джона Гаунта, герцога Ланкастерского, и сумел завоевать его симпатии. По
мере того, как подрастал юный король Ричард II, закреплялись связи и с ним.
Но теперь Чосер нуждался в этом меньше. Уже в 1374 г., после его возвращения
из первой итальянской поездки, Эдуард дал ему должность таможенного
контролера при Лондонском порте. Функции и полномочия его позднее были
расширены.
Должность была доходная; жалованье и штрафы с нарушителей хорошо
пополняли его бюджет, но с его обязанностями была связана докучная и
обременительная деталь: он должен был собственноручно вписывать в свои
регистры все статьи, по которым он ежедневно взимал пошлины, и все
поступления. Ему была отведена казенная квартира в башне Олдгейтских ворот.
Сюда, покончив дела и вписав последнюю получку, он спешил домой, к своим
книгам. "Когда работа твоя будет кончена и все счеты подведены, ты не ищешь
ни отдыха, ни забав, а спешишь скорее к себе домой и там, безмолвный, словно
камень, садишься за другую книгу" ("Дом славы").
Между таможней и комнатой для занятий, между счетной книгой и другими
книгами, между живыми людьми, проходившими мимо него, и созданиями поэтов
прожил Чосер двенадцать лет, вплоть до 1386 г., отрываясь от Лондона только
на короткие сроки. Это были самые продуктивные годы его жизни. Они пополнили
новым опытом юношеские впечатления, полученные при дворе. Там он видел
кавалеров и дам, наблюдал немного жеманные куртуазные нравы, дышал
атмосферой, где настоящие чувства переплетались с условными. Не были похожи
новые жизненные наблюдения и на то, что он видел в лагере во время
французских походов. Там король Эдуард был прежде всего полководцем, его
четыре сына - не придворными эфебами, а рыцарями, искавшими славы. Там были
важные, закованные в броню воины, вожди армии, окруженные веселыми,
беззаботными оруженосцами, и были бойцы из народа, суровые и грубоватые,
воплощение дерзкой английской уверенности в своих силах.
Теперь помимо Чосера проходили другие люди, люди делового опыта: купцы
и чиновники, ремесленники и мелкие торговцы, расчетливые, прижимистые,
плутоватые. Проходили йомены и вилланы, ввозившие на потребу Лондона
продукты своего хозяйства, а с ними вместе неизбежная рать монахов,
миноритов и продавцов индульгенций. Их всех пропускал мимо себя Чосер,
оглядывая внимательным, чуть насмешливым глазом; примечал все: их одежду,
обувь, бороды, цвет лица, даже прыщи и бородавки, накопляя наблюдения впрок.
Из башни своей, в дни восстания Уота Тайлера, видел Чосер картину
ворвавшейся в город и разбушевавшейся там кентской деревенской революции;
видел, как носили по улицам на шестах готовы архиепископа и казначея, как
гонялись за монахами, как кричали Джек Строу и его люди, когда тащили на
убой фламандских ремесленников, отбивавших хлеб у английских рабочих,
"криком ужасающим, - скажет потом хронист Уолсингэм, - не похожим на
человеческие крики, а напоминающим скорее всего завывания чертей в аду".
Служба приводила его в соприкосновение и с верхушкой лондонского
делового мира. Среди его товарищей и подчиненных по таможенному ведомству
были члены лондонского совета олдерменов, лица, занимавшие должность
лондонского мэра.
В 1386 г. Чосер был избран депутатом в парламент от Кента, где перед
этим был судьею. И должность судьи, и представительство в нижней палате
пополнили галлерею типов, с которыми Чосер сталкивался. Теперь это были люди
от земли: помещики, их семьи, их приказчики и управляющие, их арендаторы,
вилланы, коттеры. И как судья, и как депутат он должен был с ними общаться,
вольно или невольно, в разной обстановке - и в торжественной, и в деловой.
Эта среда в свою очередь сильно обогатила его наблюдения. Но дела его пошли
худо сразу же после избрания в парламент. Джон Гаунт был на континенте, а в
его отсутствие враждебная ему придворная партия, во главе с его братом,
герцогом Глостером, захватила власть. И, как повелось уже давно, сейчас же
люди Ланкастера на сколько-нибудь видных и прибыльных постах были заменены
людьми Глостера. Попал в этот маленький катаклизм и Чосер. Он потерял свои
таможенные должности, и доходы его сильно упали. Вместе с отставкой он
потерял и свою уютную квартиру в Олдгейтской башне.
Правда, потом все снова стало приходить в порядок. Чосер получил надзор
за целым рядом казенных построек. А когда в 1399 г. сын Джона Гаунта, Генри
Болинброк, отнял престол у Ричарда и воцарился под именем Генриха IV, дела
Чосера совсем поправились. Именно на нового короля, повидимому, рассчитывал
Чосер, изливаясь в лирических "Жалобах своему (пустому) кошелю", и новый
король, кажется, понял своего поэта. Для него опять наступило благополучие.
Но пользовался он им недолго. 25 октября 1400 г. Чосер умер. Его похоронили
в Вестминстерском аббатстве, где его могила стала первой в "уголке поэтов".
Жизненный путь Чосера, таким образом, прошел через все слои английского
общества. Он научился понимать хозяйственные, бытовые, индивидуальные
различия между людьми, понимать их радости и горести. Перед ним раскрывалась
народная жизнь, реальная, полная красок, и уже через свои английские
впечатления он воспринимал все, что приходило к нему из книг, как сюжет или
как стержень для повествования. Когда чужая тема и чужие образы облекались у
него новой художественной плотью, то это была плоть, выхваченная глазом
острого наблюдателя из живой английской жизни. А когда он нарисовал своих
англичан без исторических или мифологических костюмов, получилась галлерея
паломников "Кентерберийских рассказов", - Англия, словно пославшая своих
типичных представителей на южный берег Темзы, в Саутварк, предместье
Лондона, в гостиницу "Табард", которую держал рачительный и благодушный
Гарри Бэйли.
Вопрос о языке, на котором нужно писать в прозе и стихах, решался,
таким образом, просто и без усилий. Чосер мог писать только по-английски.
Ему незачем было делить плоды своих вдохновений между тремя языками, как это
сделал его приятель Гауэр. Ему невозможно было писать ни на каком другом
языке, кроме английского: так крепко сидели корни его творчества в
национальной жизни. Данте рассказал нам в "Пире", почему он стал писать,
по-итальянски: он хотел дать "ячменный хлеб тысячам". У Данте выбор был
между обязательным латинским и итальянским, на котором никто не писал таких
вещей, какие собирался писать он. Для Чосера, не в пример Гаузру, вопрос о
латинском языке даже не вставал, но вопрос о французском языке, нужно
думать, был сложнее. Чосер хотел писать стихи; формы стихов давались только
французскими образцами, а его общество, то общество, вниманием которого, он
единственно дорожил в пору своих дебютов, читало только по-французски.
Удивительнее всего, что Чосер с самого начала решился писать
по-английски. Если бы дело шло о 1386 г., когда Чосер всем существом своим
чувствовал уже свою сращенность с английским народом, это было бы не
удивительно. Но то, что его великое решение было принято, когда он был юным
пажом, показывает, как остро было у него ощущение реальной жизненной правды
и как рано обрел он безошибочный глазомер подлинного народного поэта.
Аналогия с великим флорентийцем на этом не кончается. Как и Данте,
Чосер должен был выбрать среди английских наречий то, которое имело всего
больше прав стать единым национальным языком. В этой области царил разброд,
и без канонизации какого-либо наречия в роли национального языка литература
не могла бы развиваться свободно. В соревновании областных диалектов
средневековой Англии уже определилось значение диалекта Лондона как
крупнейшего центра страны. Чосер был уроженцем Лондона. Он воспользовался в