Страница:
латинский термин "эпиталамиум" переводится соответствующими
англо-саксонскими обозначениями brydleap или brydsang. Повидимому эти песни
у англо-саксов исполняли перемежающиеся партии хора, вступавшие между собой
в диалог. О том, как сильно драматизирован был брачный обряд англо-саксов,
можно заключать из любопытного его описания в латинских "Деяниях сакса
Герварда" (Gesta Gerwardi Saxonis), составленных анонимным клириком по
рассказам дружинников этого знаменитого борца с нормандскими войсками
Вильгельма Завоевателя (рукопись "Деяний" относится к XIII в.).
Распространены были также погребальные плачи, но ни одного образца их не
сохранилось.
Мы знаем о существовании у англо-саксов магических заговорных формул,
"заклинаний" (первоначально имевших метрический характер, удобный для
запоминания). Сохранилось свыше десятка текстов подобных заговоров, хотя и
дошедших до нас в поздних записях англо-саксонской поры (иногда
прозаических), но несомненно опирающихся на древнюю языческую традицию.
Таковы заговоры о хорошем урожае, о благополучии пчелиного улья, о
возвращении пропавшей скотины, об удаче в путешествии и, чаще всего, об
ограждении от болезней. О склонности англо-саксов к гномической поэзии мы
имеем множество свидетельств; в этом убеждает также значительное количество
дошедших до нас стихотворных загадок VII-VIII и более поздних веков. Но все
эти загадки испытали на себе школьно-монастырское влияние, и связь их с
жанрами народной гномической поэзии распознается преимущественно при
сравнении с поэзией древних скандинавов. Более узкую сферу распространения
должна была иметь учительная, жреческая поэзия языческого культа.
Искусство слагать песни и дополнять их в сопровождении музыкальных
инструментов пользовалось у англо-саксов большим почетом. Искусный певец,
умевший "мудро вести хитрую речь", вероятно, рано получал профессиональный
облик. Наряду с народными певцами-музыкантами (gleoman) уже на ранней стадии
англо-саксонской культуры мы встречаем профессионального дружинного певца -
скопа (scop), выделившегося из состава дружинников, подобного тем, которые
имелись у континентальных германских племен. Его искусство доставляло ему
особый почет и щедрые дары. Скоп был одним из приближенных вождя или короля;
на пирах он сидел у его ног и под звуки арфы пел стародавние были. Скоп был
хранителем исторического предания рода, племени, княжеской дружины, давал
мудрые советы, воспитывал в воинах храбрость и прочие доблести, а иногда как
особо доверенное лицо исполнял важные, ответственные поручения. Искусству
"петь и сказывать" вероятно учились у него и представители знати. Король
Альфред юношей при уэссекском дворе днем и ночью мог наслаждаться
"саксонскими эпическими песнями" (saxonica poemata), - об этом рассказывает
его биограф и современник Ассер.
Небольшое произведение англо-саксонской поэзии "Видсид" (т. е.
"многостранствующий"), которое долгое время считали одним из древнейших
доведших до нас памятников англо-саксонской литературы, рисует образ именно
такого певца.
Стихотворение "Вадсид" - одно на самих сложных во всей англо-саксонской
литературе и доныне возбуждает большие споры. Его основную часть занимает
"каталог" стран, якобы посещенных певцом, и тех резиденций, где его
принимали с почетом; при этом он прибегает к фикции личных
"автобиографических" воспоминаний. Среди славных властителей, у которых
побывал Видсид, называются имена наиболее известных героев германских
эпических сказаний. Несообразности этого произведения объясняли тем, что ряд
имен вставлен в поэму впоследствии, хотя мнения исследователей об этих
интерполяциях весьма различны. Во всяком случае это стихотворение, близкое
по своей литературной технике к "Беовульфу" и группе ранних лирических
произведений, может служить свидетельством известности в Англии
континентально-германских эпических циклов.
Другое произведение, в котором описан певец, "скоп", носит название
"Сетование Деора". Оно представляет собою лирический монолог, вложенный в
уста придворного певца по имени Деор.
Деор рассказывает, что некогда он пел при Геоденингах и был им люб,
пока не сменил его "властитель песен" Хеорренда (Heorrenda), отнявший у него
и милость двора и ленное владение (landryht). Утешение себе Деор находит
лишь в том, что вспоминает целую вереницу знаменитых образов героических
саг, героев древних преданий. Все они также испытали различные несчастия, но
горе их, в конце-концов, миновало. Каждый из приведенных примеров пережитых
героями испытаний изложен автором в отдельной строфе, состоящей из
нескольких стихов (от двух до семи), а каждую строфу сопровождает один и тот
же меланхолический припев ("Все это прошло, и этому также пройти"),
придающий, особый лирический колорит всему произведению. Эта изысканная
форма построения поэмы, а также особенности языка и интерполяции, вероятно
сделанные рукой христианского книжника, заставляют ученых приблизить дату ее
создания к более позднему времени. Первоначально стихотворение датировалось
VII-VIII вв., теперь его все чаще относят к IX и даже к X в. Но примеры,
которыми пользуется автор, явно указывают на стародавнюю эпическую традицию,
а строфическая форма памятника, припев и т. д. свидетельствуют о его
близости к народно-песенному складу.
Рядом образцами эпических поэм, выросших на основе народно-героического
жанра, среди известных нам памятников древнейшей англо-саксонской поэзии мы
находим также целый ряд произведений, которые могут быть условно отнесены к
произведениям лирического или лирико-эпического характера. Точные жанровые
разграничения в данном случае едва ли возможны; уже в названных выше
произведениях, например, в "Сетованиях Деора", присутствует сильный
лирический элемент. В произведениях, к которым мы переходим, этот элемент
усилен настолько, что является определяющим. Некоторые из них прямо могут
быть названы героическими элегиями. Время возникновения всех этих элегий
определяется различно и с большим трудом; некоторые из них носят на себе
отпечаток христианской культуры. Среди них есть, однако, три произведения,
несколько изолированные от остальной англо-саксонской лирики, - это поэмы
любви. Условно их обозначают следующими заглавиями: "Послание супруга",
"Сетования жены" и "Поэма о Вульфе". В двух последних особенно поражает
отсутствие христианских черт и своеобразный колорит, заставляющий вспомнить
о таких более поздних героических элегиях скандинавского эпоса, как плач
Гудруны или жалоба Брюнхильды в "Эдде". "Послание супруга" - небольшое
стихотворение, дошедшее до нас в единственной рукописи (Эксетерский кодекс,
л. 123 и сл.), представляет собою речь посланца, отправленного его
господином с руническим письмом (письмо начертано на кусочке дерева,
оторванном от корабля) к жене или невесте с приглашением последовать за ним
за море, на его новую родину. Из стихотворения мы узнаем, что автор послания
принужден был, удалившись от родины, скитаться в одиночестве, да теперь он
получил престол и государство. Он надеется, что молодая женщина, помня об их
взаимных обетах, приедет к нему и сделает его счастье полным. Это
стихотворение кажется лирической концовкой какой-то саги, эпического
предания, - какого именно, установить до сих пор не удалось. Оно выражает
настроение душевной успокоенности, счастливой уверенности в будущем.
Отношения между мужчиной и женщиной, здесь описанные, искренни, задушевны,
полны нежного лиризма. Время возникновения этого памятника относят к периоду
между VII и X вв.
Датировка второго произведения - "Жалобы" или "Сетования жены" -
вызывает такие же споры, как и первое; прежние исследователи (Траутман)
относили его к последней трети VII в. (660-700 гг.), новейшие работы чаще
датируют его VIII и даже концом IX в. (Шюккинг). В "Послании супруга", речь
шла о случайной, непредвиденной разлуке любящих; в "Жалобе жены" мы
чувствуем драму, о смысле которой можно только догадываться. Сначала
счастливые, супруги жили лишь один для другого; в то время как муж
странствовал по дальним морям, жена ждала его с нетерпением и тревогой. Но
ее оклеветали перед мужем, разлучили с ним, и теперь она живет в изгнании.
Отлученная от всех радостей бытия, она то чувствует себя подавленной горем,
то, напротив, ожесточается при мысли о несправедливости, выпавшей на ее
долю. Любовь, которую она не в силах преодолеть, еще усугубляет ее
страдания:
............я тоскую потому,
Что нашла для себя мужа, прямо для меня сотворенного,
Но несчастного и полного печали в своем разуме.
Он прятал от меня свое сердце, имея мысли убийцы,
Но радостный вид. Часто мы обещали друг другу,
Что нас не разлучит никто,
Кроме одной смерти: но все сильно изменилось,
И теперь все идет так, как будто бы никогда
Не существовало нашей дружбы. Я принуждена издали и вблизи
Терпеть ненависть моего возлюбленного.
Меня принудили жить в лесу,
Под дубом в землянке.
Стар этот земляной дом, я же все томима одним долгим желанием.
Угрюмы эти долины, высоки холмы,
Горьки для меня изгороди огороженного места, полные терниев.
Мрачно мое жилище. Часто отсутствие
Здесь моего повелителя подвергало меня мученью!
В этом лирическом монологе есть и мощь, и подлинная патетика, и сила
настоящей страсти, похожей, несмотря на различие ситуаций, на страсть
героинь "Эдды": Сигруны, которую даже сама смерть не может разлучить с
Хельги, Гудруны, которая плачет кровавыми слезами над бездыханным телом
своего мужа Сигурда. В "Сетованиях" покинутой англо-саксонской женщины мы
находим поэзию, свойственную древне-скандинавской литературе, - поэзию
одиночества и тот же параллелизм природы и настроений человека; героиня
остро чувствует окружающую ее неприязненную природу; ее гнетут эти холмы,
хмурые леса, терновые изгороди, отметившие место ее изгнании. Различие лишь
в сдержанности тона, который контрастирует с необузданными страстями героинь
"Эдды", а также в большей тонкости психологических оттенков.
Толкования этого замечательного памятника англо-саксонской поэзии
весьма разнообразны. Всего вероятнее, что мы и на этот раз имеем дело с
каким-то образом из эпической саги; жалоба покинутой и оклеветанной женщины
относится к центральному моменту сказания, когда скорбь героини достигла
своего предела.
Третье интересующее нас стихотворение (Поэма о Вульфе) имело
своеобразную судьбу. Оно дошло до нас в единственной рукописи (Эксетерский
кодекс), где помещено в начале собрания "стихотворных загадок", долго
приписывавшихся англо-саксонскому поэту Кюневульфу. По месту, занимаемому им
в рукописи; а также из-за чрезвычайной трудности интерпретации, оно долгое
время считалось стихотворной загадкой и доныне сохранило в научной
литературе условное заглавие "Первая загадка". Толкования ее были
разноречивы. Недавние исследования с неопровержимостью установили, что перед
нами фрагмент лирико-эпического стихотворения, близкий по форме к "Деору"
или "Сетованиям жены". Это - история разлученных любовников, тоскующих друг
о друге. И на этот раз стихотворение не раскрывает, полностью сюжета,
ограничиваясь намеками, которые, повидимому, была вполне понятны современным
читателям или слушателям. Вероятно, и в этой поэме фигурируют некогда хорошо
знакомые образы героической саги.
Большинство ученых отрицает в указанных памятниках влияние античной и
даже книжной поэзии и охотнее связывает их происхождение с одним или
несколькими не дошедшими до нас англо-саксонскими или континентальными
германскими эпическими циклами.
Одним, из наиболее замечательных произведений этой группы памятников
является небольшая поэма, известная под заглавием "Мореплаватель" и
находящаяся в том же Эксетерском кодексе (л. 81-83). Первые стихи поэмы дают
удивительные по мужественной красоте картины зимнего океана. Поэт, от лица
мореплавателя, описывает жестокую стужу. Суставы его цепенеют, ноги
примерзают к кораблю; ливень вместе с градом обрушивается на его голову;
бури истощают его силы; кругом мрак, голод и одиночество. Он слышит
тоскливые крики морских птиц, летящих над волнами, и в их голосах для него
ожидают воспоминания о прошлом:
Но сердце мое рвется из груди,
Дух мой рвется вместе с волнами,
Над родиной кита (море), рвется далеко
К пространствам земли, и вновь возвращается назад
Пылающий и жадный: кричи, пустынная птица;
Толкая мое сердце непреодолимо по дороге китов,
По волнам океана.
Англо-саксонская поэзия охотно возвращается к картинам океана. В
"Беовульфе" и в первых англо-саксонских стихотворных пересказах библейских
сказаний картины моря особенно привлекают поэтов. Но в "Мореплавателе" эти
картины полны особой тонкой живописности. Поэма прославляет мужество борьбы,
она полна величия и героизма.
Датировка этого памятника колеблется между VIII и X веками.
К этому произведению близко другое, известное под заглавием "Странник"
(Эксетерский кодекс, л. 76-78). Здесь монолог, повидимому, вложен в уста
дружиннику или приближенному короля, который после смерти своего повелителя
вынужден в одиночестве скитаться на чужбине и странствовать по холодному
морю, чтобы найти себе нового господина или утешителя. Он погружается в
печальные воспоминания о прошлом; ему кажется, что он вновь находится в
пиршеской зале, обнимает и целует любимого вождя и кладет свою голову и руки
к нему на колени - очевидный намек на дружинный обычай. Тем тягостнее
пробуждение от этих воспоминаний: он видит, как птица бурунов купается в
морской пене, и снег падает с темного неба. Эти картины так конкретны, что
кажутся записью личных впечатлений. Далее следуют более общие картины
опустошений, которые видит странник. Повсюду встречает он голые стены без
крыш, открытые ветрам и буре, богатые палаты, ставшие развалинами... Не
видно в них более гордых воинов: одни погибли в бою и погребены, иных
разорвали на части волки или заклевали птицы смерти - вороны, жадные до
мертвецов. Лишь в последнем стихе есть какой-то проблеск надежды, какой-то
темный намек она грядущую радость с небес, в котором можно усмотреть след
христианского миропонимания. Отсюда попытки некоторых исследователей отнести
это произведение к периоду датских вторжений IX в. (иногда и точнее: к
867-870 гг.), которые разрушали англо-саксонскую культуру и вызвали
пессимистические настроения в англо-саксонской поэзии. Возможно, впрочем,
что стихотворение это имеет и более древнюю основу, но подверглось
впоследствии переработке.
Ряд стихов "Странника" текстуально совпадает со стихами другой
небольшой лирической поемы "Развалины" (Эксетерский кодекс, л. 123-124),
дающей замечательные по цельности картины разрушенного и опустошенного
города. К сожалению, это стихотворение дошло до нас в сильно поврежденном
виде. Здесь та же идея смерти и распада, что и в "Страннике", но она
вызывает в воображении поэта не только сцены прошлого, но и любопытное по
обилию зрительных деталей описание действительных, стоящих перед ним
развалин. Картина разрушенного города и его широкой белой крепостной стены,
которая много раз обагрялась кровью, этим "свидетельством царствований",
дана в явно реалистических тонах, несмотря на некоторые условности стиля и
такие метафоры, как "творение великанов" или "рогатое сокровище стен" (т. е.
башенки или бойницы на стенах) или "объятие могилы, жестокое объятие земли".
Вид развалин приводит поэту на память картины прошлого. Была пора,
когда блестящие и пышные стояли все эти постройки, обильные банными залами и
палатами для пиров, полные людского веселия, до тех пор пока судьба не
изменила все своей превратностью. Пришли "дни убийства", и смерть унесла
много воинов; земляные валы опустели, и обширные "пурпурные" залы обвалились
и стоят без кровли; "их черепицы убежали от костяка крыш". А некогда
пировали здесь в доспехах мужи, радостные сердцем, сверкавшие золотом,
"гордые и разогретые вином", бросая взгляды на свои богатства, деньги,
владения и драгоценности...
Это замечательное стихотворение лишний раз свидетельствует о любви
англо-саксов к историческому прошлому и об интересе их к стародавним
героическим сагам. Любовь к языческому прошлому должна была окрепнуть в
период насильственного насаждения христианской культуры и еще более
усилиться во время борьбы с датчанами, когда вновь ожили и подверглись
своеобразной "романтической" идеализации героические предания старины. Этими
историческими причинами можно объяснить живучесть у англо-саксов языческого
предания, долго еще пробивавшегося сквозь чуждую ему оболочку в памятниках
христианской письменности и окончательно заглохшего только под ударами
нормандских завоевателей. Быть может, этому же интересу англо-саксов IX-X
вв. к историческому прошлому мы обязаны и сохранением большой эпической
поэмы о Беовульфе, представляющей единственный образец англо-саксонской
героической поэмы на традиционный народный сюжет. В англо-саксонской
литературе она стоит особняком среди многочисленных поэм нового религиозного
содержания.
Поэма о Беовульфе дошла до нас в единственной рукописи начала Х в.,
написанной двумя различными писцами. Рукопись эта хранится в настоящее время
в Британском Музее в Лондоне. Открыта она сравнительно поздно. В печати
(Wanley's Catalogue of Anglo-Saxon Manuscripts) она упоминается впервые в
1705 г., но уже в 1731 г. она сильно пострадала от пожара. Впервые издал ее
датчанин Торкелин в 1815 г., а первое английское издание относится к 1833 г.
Поэма распадается на две части, связанные между собою лишь личностью
главного героя, Беовульфа. Каждая из этих частей, в основном, повествует о
подвигах Беовульфа; в первой (стихи 1-1887) повествуется о том, как Беовульф
избавил соседнюю страну от двух страшных чудовищ, во второй (от стиха 2220
до конца), - как он воцарился у себя на родине и счастливо правил пятьдесят
лет, как победил огнедышащего дракона, а сам погиб от нанесенных ему
драконом ядовитых ран и был с честью похоронен своею дружиной. Основное
членение поэмы нарушается рядом вставных эпизодов, имеющих чрезвычайно
важное значение для вопроса о происхождении поэмы, для выяснения ее сложного
состава, времени возникновения и т. д.
Вступлением в поэме служит рассказ о легендарном родоначальнике датских
королей Скильде Скефинге, который еще в младенчестве чудесным образом
приплыл к берегам Дании в ладье, полной сокровищ, а подросши стал королем и
долго и счастливо правил страной. Счастливо правил Данией и род Скильдингов.
Один из потомков Скильда, король Хротгар, сын Хеальфдена, был удачлив в
войнах, а следовательно, и богат. Однажды задумал он воздвигнуть обширную и
богато украшенную палату для пиров со своей дружиной, выстроил ее на
удивление всему свету и назвал ее "Хеорот" ("палатой оленя"). Но недолго
раздавались там веселые клики пирующих, пение певцов и звуки арф.
Неподалеку, в "болоте", было логово страшного чудовища Гренделя. Однажды
ночью подкрался Грендель к дивной Хротгаровой палате, в которой после
веселого пира расположилась на отдых беспечная дружина. Чудовище нагрянуло
на спящих, разом выхватило тридцать витязей и быстро увлекло в свое логово,
терзая и пожирая их. На утро воплями ужаса сменились клики веселья; горькие
жалобы стали еще громче и горше, когда каждую ночь стало являться в палату
чудовище за своей кровавой добычей. Напрасно горевал и сокрушался король
Хротгар: он не мог отвратить беды. Палата его опустела, пиры прекратились,
всеми овладели уныние и великая скорбь.
Слух об этом бедствии достиг, наконец, земли геатов (геаты -
скандинавское племя гаутов, населявшее южные области Швеции); услышал о том
храбрейший из витязей короля Хигелака - Беовульф. Он велел снарядить корабль
и "путем лебедей" поспешил на помощь Хротгару; вместе с Беовульфои поплыли и
14 храбрейших воинов Хигелака. Король Хротгар принял их с почетом. Когда
закончился устроенный в их честь пир, Беовульф с товарищами-геатами остался
в палате, а датчане разошлись по домам.
В полуночный час явился из своего болота Грендель, быстро отбил замки у
дверей, подкрался к геатам, схватил одного, раздробил его кости и стал
сосать кровь. Не успел он потянуться за другим, как могучая рука Беовульфа
схватила его, и между ними началась страшная борьба. Все здание зашаталось.
Грендель, собрав все свои силы, рванулся, жилы в плече его порвались, кости
выскочили из суставов, и вся его рука до самого плеча осталась в руках у
Беовульфа.
Раненный насмерть, Грендель уполз в свое болото. Хротгар устроил в
честь победителя пир. Он поднес Беовульфу богатые дары: броню, шлем и знамя,
древко которого было из чистого золота, драгоценный меч и восемь коней с
дорогим седлом. Королева поднесла ему с приветствием кубок и на обе руки
надела ему обручи из крученого золота, кольца - на пальцы, на плечи -
верхнее платье, а на шею - драгоценное ожерелье, самое тяжелое из всех
ожерелий на свете. Пир продолжался весело и шумно при громких песнях певцов,
прославлявших подвиги древних героев. У многих головы отяжелели от меду...
Но вот, в глухой полуночный час, вновь затрещали двери Хеорота, и в залу
ввалилось новое чудовище, с виду подобное женщине: это была мать Гренделя,
явившаяся отомстить за смерть своего сына. В испуге пробудились датчане, но
не было с ними Беовульфа, который почивал в особо отведенных ему покоях.
Чудовище удалось прогнать, а на утро Беовульф отправился на поиски его.
Следы привели его к страшному болоту, и там, где вода под обрывистым берегом
была окрашена кровью, где кишели страшные змеи и чудовища, Беовульф
бесстрашно спустился в бездну.
Целый день спускался Беовульф на дно, отбиваясь от водяных чудовищ;
едва коснулся он дна, как схватился с матерью Гренделя, и она увлекла его в
неведомый угол бездны, куда вода не проникала. Он напал на нее, нанося мечом
удары, но они не могли причинить ей вреда. Тогда, улучив минуту, он сорвал
со стены громадный меч, "изделье великанов", и, собрав все силы, убил ее;
тем же мечом отрубил он голову мертвого Гренделя и хотел унести с собою
древнее оружие великанов, но меч, как лед, растаял в его руках до самой
рукоятки.
Велика была радость, велик и радостен новый пир, устроенный Хротгаром в
освобожденном Хеороте, щедры дары, которыми наделил король героя, провожая
его на родину. Первая часть поэмы заканчивается описанием прибытия Беовульфа
к Хигелаку. За этим в рукописи следует заметный пропуск.
Во второй части поэмы Беовульф предстает уже стариком. По смерти короля
Хигелака и его сына, он мирно царствовал над геатами в продолжение
пятидесяти зим. Когда появился в его земле страшный дракон и стал опустошать
огнем страну, в отместку за чашу, похищенную из охраняемых им сокровищ,
престарелый Беовульф решил убить его в единоборстве. Он поражает дракона в
голову, но крепкий меч его разлетается вдребезги, - и дракон прокусывает
своим ядовитым зубом шею и грудь витязя. Чудовище убито, но и победитель
ранен смертельно: это последняя победа Беовульфа. Он велит вынести из пещеры
сокровища, чтобы полюбоваться на них перед смертью, устанавливает распорядок
своих похорон и умирает. На китовом мысу складывают верные геаты костер,
кладут на него доспехи и тело Беовульфа. Костер пылает: причитает вдова
героя, плачут воины. Над пеплом воздвигают высокий могильный холм; вокруг
него двенадцать могучих витязей поют славу погибшему вождю.
Чрезвычайно сложный состав поэмы бросается в глаза. В том виде, в каком
она дошла до нас, она несомненно является памятником позднего происхождения.
В основе его, однако, лежат, вероятно, более древние редакции одного или
нескольких сказаний, восходящие к народно-песенному преданию. Отсюда - все
трудности анализа и датировки поэмы и серьезные разногласия среди ее
исследователей.
Бесспорна принадлежность поэмы к образцам героического народного эпоса.
Об этом свидетельствует прежде всего содержание поэмы и ее центральный
образ. Беовульф воплощает в себе черты подлинного народного героя,
совершающего подвиги для блага многих людей. Он освобождает дружественный
народ датчан от страшных чудовищ, Гренделя и его матери. Во второй части
поэмы он выступает как "отец народа", спасающий свою родину от дракона.
Дружинный быт, изображенный в поэме, показывает, что произведение в целом
возникло в эпоху начинавшегося разложения родового строя, но еще задолго до
того, как сформировался шедший ему на смену феодализм. На это указывают, в
особенности, патриархальные отношения между "королями" Хротгаром и
Беовульфом и их "подданными":
Ученые старой школы рассматривали "Беовульфа" как единственный
памятник, свидетельствующий о богатой эпической традиции языческих времен,
уничтоженной нетерпимым отношением к ней христианской церкви. Полагали, что
поэма, в наиболее существенных чертах, была создана еще до принятия
англо-саксами христианства и что в основе ее лежат, впоследствии
англо-саксонскими обозначениями brydleap или brydsang. Повидимому эти песни
у англо-саксов исполняли перемежающиеся партии хора, вступавшие между собой
в диалог. О том, как сильно драматизирован был брачный обряд англо-саксов,
можно заключать из любопытного его описания в латинских "Деяниях сакса
Герварда" (Gesta Gerwardi Saxonis), составленных анонимным клириком по
рассказам дружинников этого знаменитого борца с нормандскими войсками
Вильгельма Завоевателя (рукопись "Деяний" относится к XIII в.).
Распространены были также погребальные плачи, но ни одного образца их не
сохранилось.
Мы знаем о существовании у англо-саксов магических заговорных формул,
"заклинаний" (первоначально имевших метрический характер, удобный для
запоминания). Сохранилось свыше десятка текстов подобных заговоров, хотя и
дошедших до нас в поздних записях англо-саксонской поры (иногда
прозаических), но несомненно опирающихся на древнюю языческую традицию.
Таковы заговоры о хорошем урожае, о благополучии пчелиного улья, о
возвращении пропавшей скотины, об удаче в путешествии и, чаще всего, об
ограждении от болезней. О склонности англо-саксов к гномической поэзии мы
имеем множество свидетельств; в этом убеждает также значительное количество
дошедших до нас стихотворных загадок VII-VIII и более поздних веков. Но все
эти загадки испытали на себе школьно-монастырское влияние, и связь их с
жанрами народной гномической поэзии распознается преимущественно при
сравнении с поэзией древних скандинавов. Более узкую сферу распространения
должна была иметь учительная, жреческая поэзия языческого культа.
Искусство слагать песни и дополнять их в сопровождении музыкальных
инструментов пользовалось у англо-саксов большим почетом. Искусный певец,
умевший "мудро вести хитрую речь", вероятно, рано получал профессиональный
облик. Наряду с народными певцами-музыкантами (gleoman) уже на ранней стадии
англо-саксонской культуры мы встречаем профессионального дружинного певца -
скопа (scop), выделившегося из состава дружинников, подобного тем, которые
имелись у континентальных германских племен. Его искусство доставляло ему
особый почет и щедрые дары. Скоп был одним из приближенных вождя или короля;
на пирах он сидел у его ног и под звуки арфы пел стародавние были. Скоп был
хранителем исторического предания рода, племени, княжеской дружины, давал
мудрые советы, воспитывал в воинах храбрость и прочие доблести, а иногда как
особо доверенное лицо исполнял важные, ответственные поручения. Искусству
"петь и сказывать" вероятно учились у него и представители знати. Король
Альфред юношей при уэссекском дворе днем и ночью мог наслаждаться
"саксонскими эпическими песнями" (saxonica poemata), - об этом рассказывает
его биограф и современник Ассер.
Небольшое произведение англо-саксонской поэзии "Видсид" (т. е.
"многостранствующий"), которое долгое время считали одним из древнейших
доведших до нас памятников англо-саксонской литературы, рисует образ именно
такого певца.
Стихотворение "Вадсид" - одно на самих сложных во всей англо-саксонской
литературе и доныне возбуждает большие споры. Его основную часть занимает
"каталог" стран, якобы посещенных певцом, и тех резиденций, где его
принимали с почетом; при этом он прибегает к фикции личных
"автобиографических" воспоминаний. Среди славных властителей, у которых
побывал Видсид, называются имена наиболее известных героев германских
эпических сказаний. Несообразности этого произведения объясняли тем, что ряд
имен вставлен в поэму впоследствии, хотя мнения исследователей об этих
интерполяциях весьма различны. Во всяком случае это стихотворение, близкое
по своей литературной технике к "Беовульфу" и группе ранних лирических
произведений, может служить свидетельством известности в Англии
континентально-германских эпических циклов.
Другое произведение, в котором описан певец, "скоп", носит название
"Сетование Деора". Оно представляет собою лирический монолог, вложенный в
уста придворного певца по имени Деор.
Деор рассказывает, что некогда он пел при Геоденингах и был им люб,
пока не сменил его "властитель песен" Хеорренда (Heorrenda), отнявший у него
и милость двора и ленное владение (landryht). Утешение себе Деор находит
лишь в том, что вспоминает целую вереницу знаменитых образов героических
саг, героев древних преданий. Все они также испытали различные несчастия, но
горе их, в конце-концов, миновало. Каждый из приведенных примеров пережитых
героями испытаний изложен автором в отдельной строфе, состоящей из
нескольких стихов (от двух до семи), а каждую строфу сопровождает один и тот
же меланхолический припев ("Все это прошло, и этому также пройти"),
придающий, особый лирический колорит всему произведению. Эта изысканная
форма построения поэмы, а также особенности языка и интерполяции, вероятно
сделанные рукой христианского книжника, заставляют ученых приблизить дату ее
создания к более позднему времени. Первоначально стихотворение датировалось
VII-VIII вв., теперь его все чаще относят к IX и даже к X в. Но примеры,
которыми пользуется автор, явно указывают на стародавнюю эпическую традицию,
а строфическая форма памятника, припев и т. д. свидетельствуют о его
близости к народно-песенному складу.
Рядом образцами эпических поэм, выросших на основе народно-героического
жанра, среди известных нам памятников древнейшей англо-саксонской поэзии мы
находим также целый ряд произведений, которые могут быть условно отнесены к
произведениям лирического или лирико-эпического характера. Точные жанровые
разграничения в данном случае едва ли возможны; уже в названных выше
произведениях, например, в "Сетованиях Деора", присутствует сильный
лирический элемент. В произведениях, к которым мы переходим, этот элемент
усилен настолько, что является определяющим. Некоторые из них прямо могут
быть названы героическими элегиями. Время возникновения всех этих элегий
определяется различно и с большим трудом; некоторые из них носят на себе
отпечаток христианской культуры. Среди них есть, однако, три произведения,
несколько изолированные от остальной англо-саксонской лирики, - это поэмы
любви. Условно их обозначают следующими заглавиями: "Послание супруга",
"Сетования жены" и "Поэма о Вульфе". В двух последних особенно поражает
отсутствие христианских черт и своеобразный колорит, заставляющий вспомнить
о таких более поздних героических элегиях скандинавского эпоса, как плач
Гудруны или жалоба Брюнхильды в "Эдде". "Послание супруга" - небольшое
стихотворение, дошедшее до нас в единственной рукописи (Эксетерский кодекс,
л. 123 и сл.), представляет собою речь посланца, отправленного его
господином с руническим письмом (письмо начертано на кусочке дерева,
оторванном от корабля) к жене или невесте с приглашением последовать за ним
за море, на его новую родину. Из стихотворения мы узнаем, что автор послания
принужден был, удалившись от родины, скитаться в одиночестве, да теперь он
получил престол и государство. Он надеется, что молодая женщина, помня об их
взаимных обетах, приедет к нему и сделает его счастье полным. Это
стихотворение кажется лирической концовкой какой-то саги, эпического
предания, - какого именно, установить до сих пор не удалось. Оно выражает
настроение душевной успокоенности, счастливой уверенности в будущем.
Отношения между мужчиной и женщиной, здесь описанные, искренни, задушевны,
полны нежного лиризма. Время возникновения этого памятника относят к периоду
между VII и X вв.
Датировка второго произведения - "Жалобы" или "Сетования жены" -
вызывает такие же споры, как и первое; прежние исследователи (Траутман)
относили его к последней трети VII в. (660-700 гг.), новейшие работы чаще
датируют его VIII и даже концом IX в. (Шюккинг). В "Послании супруга", речь
шла о случайной, непредвиденной разлуке любящих; в "Жалобе жены" мы
чувствуем драму, о смысле которой можно только догадываться. Сначала
счастливые, супруги жили лишь один для другого; в то время как муж
странствовал по дальним морям, жена ждала его с нетерпением и тревогой. Но
ее оклеветали перед мужем, разлучили с ним, и теперь она живет в изгнании.
Отлученная от всех радостей бытия, она то чувствует себя подавленной горем,
то, напротив, ожесточается при мысли о несправедливости, выпавшей на ее
долю. Любовь, которую она не в силах преодолеть, еще усугубляет ее
страдания:
............я тоскую потому,
Что нашла для себя мужа, прямо для меня сотворенного,
Но несчастного и полного печали в своем разуме.
Он прятал от меня свое сердце, имея мысли убийцы,
Но радостный вид. Часто мы обещали друг другу,
Что нас не разлучит никто,
Кроме одной смерти: но все сильно изменилось,
И теперь все идет так, как будто бы никогда
Не существовало нашей дружбы. Я принуждена издали и вблизи
Терпеть ненависть моего возлюбленного.
Меня принудили жить в лесу,
Под дубом в землянке.
Стар этот земляной дом, я же все томима одним долгим желанием.
Угрюмы эти долины, высоки холмы,
Горьки для меня изгороди огороженного места, полные терниев.
Мрачно мое жилище. Часто отсутствие
Здесь моего повелителя подвергало меня мученью!
В этом лирическом монологе есть и мощь, и подлинная патетика, и сила
настоящей страсти, похожей, несмотря на различие ситуаций, на страсть
героинь "Эдды": Сигруны, которую даже сама смерть не может разлучить с
Хельги, Гудруны, которая плачет кровавыми слезами над бездыханным телом
своего мужа Сигурда. В "Сетованиях" покинутой англо-саксонской женщины мы
находим поэзию, свойственную древне-скандинавской литературе, - поэзию
одиночества и тот же параллелизм природы и настроений человека; героиня
остро чувствует окружающую ее неприязненную природу; ее гнетут эти холмы,
хмурые леса, терновые изгороди, отметившие место ее изгнании. Различие лишь
в сдержанности тона, который контрастирует с необузданными страстями героинь
"Эдды", а также в большей тонкости психологических оттенков.
Толкования этого замечательного памятника англо-саксонской поэзии
весьма разнообразны. Всего вероятнее, что мы и на этот раз имеем дело с
каким-то образом из эпической саги; жалоба покинутой и оклеветанной женщины
относится к центральному моменту сказания, когда скорбь героини достигла
своего предела.
Третье интересующее нас стихотворение (Поэма о Вульфе) имело
своеобразную судьбу. Оно дошло до нас в единственной рукописи (Эксетерский
кодекс), где помещено в начале собрания "стихотворных загадок", долго
приписывавшихся англо-саксонскому поэту Кюневульфу. По месту, занимаемому им
в рукописи; а также из-за чрезвычайной трудности интерпретации, оно долгое
время считалось стихотворной загадкой и доныне сохранило в научной
литературе условное заглавие "Первая загадка". Толкования ее были
разноречивы. Недавние исследования с неопровержимостью установили, что перед
нами фрагмент лирико-эпического стихотворения, близкий по форме к "Деору"
или "Сетованиям жены". Это - история разлученных любовников, тоскующих друг
о друге. И на этот раз стихотворение не раскрывает, полностью сюжета,
ограничиваясь намеками, которые, повидимому, была вполне понятны современным
читателям или слушателям. Вероятно, и в этой поэме фигурируют некогда хорошо
знакомые образы героической саги.
Большинство ученых отрицает в указанных памятниках влияние античной и
даже книжной поэзии и охотнее связывает их происхождение с одним или
несколькими не дошедшими до нас англо-саксонскими или континентальными
германскими эпическими циклами.
Одним, из наиболее замечательных произведений этой группы памятников
является небольшая поэма, известная под заглавием "Мореплаватель" и
находящаяся в том же Эксетерском кодексе (л. 81-83). Первые стихи поэмы дают
удивительные по мужественной красоте картины зимнего океана. Поэт, от лица
мореплавателя, описывает жестокую стужу. Суставы его цепенеют, ноги
примерзают к кораблю; ливень вместе с градом обрушивается на его голову;
бури истощают его силы; кругом мрак, голод и одиночество. Он слышит
тоскливые крики морских птиц, летящих над волнами, и в их голосах для него
ожидают воспоминания о прошлом:
Но сердце мое рвется из груди,
Дух мой рвется вместе с волнами,
Над родиной кита (море), рвется далеко
К пространствам земли, и вновь возвращается назад
Пылающий и жадный: кричи, пустынная птица;
Толкая мое сердце непреодолимо по дороге китов,
По волнам океана.
Англо-саксонская поэзия охотно возвращается к картинам океана. В
"Беовульфе" и в первых англо-саксонских стихотворных пересказах библейских
сказаний картины моря особенно привлекают поэтов. Но в "Мореплавателе" эти
картины полны особой тонкой живописности. Поэма прославляет мужество борьбы,
она полна величия и героизма.
Датировка этого памятника колеблется между VIII и X веками.
К этому произведению близко другое, известное под заглавием "Странник"
(Эксетерский кодекс, л. 76-78). Здесь монолог, повидимому, вложен в уста
дружиннику или приближенному короля, который после смерти своего повелителя
вынужден в одиночестве скитаться на чужбине и странствовать по холодному
морю, чтобы найти себе нового господина или утешителя. Он погружается в
печальные воспоминания о прошлом; ему кажется, что он вновь находится в
пиршеской зале, обнимает и целует любимого вождя и кладет свою голову и руки
к нему на колени - очевидный намек на дружинный обычай. Тем тягостнее
пробуждение от этих воспоминаний: он видит, как птица бурунов купается в
морской пене, и снег падает с темного неба. Эти картины так конкретны, что
кажутся записью личных впечатлений. Далее следуют более общие картины
опустошений, которые видит странник. Повсюду встречает он голые стены без
крыш, открытые ветрам и буре, богатые палаты, ставшие развалинами... Не
видно в них более гордых воинов: одни погибли в бою и погребены, иных
разорвали на части волки или заклевали птицы смерти - вороны, жадные до
мертвецов. Лишь в последнем стихе есть какой-то проблеск надежды, какой-то
темный намек она грядущую радость с небес, в котором можно усмотреть след
христианского миропонимания. Отсюда попытки некоторых исследователей отнести
это произведение к периоду датских вторжений IX в. (иногда и точнее: к
867-870 гг.), которые разрушали англо-саксонскую культуру и вызвали
пессимистические настроения в англо-саксонской поэзии. Возможно, впрочем,
что стихотворение это имеет и более древнюю основу, но подверглось
впоследствии переработке.
Ряд стихов "Странника" текстуально совпадает со стихами другой
небольшой лирической поемы "Развалины" (Эксетерский кодекс, л. 123-124),
дающей замечательные по цельности картины разрушенного и опустошенного
города. К сожалению, это стихотворение дошло до нас в сильно поврежденном
виде. Здесь та же идея смерти и распада, что и в "Страннике", но она
вызывает в воображении поэта не только сцены прошлого, но и любопытное по
обилию зрительных деталей описание действительных, стоящих перед ним
развалин. Картина разрушенного города и его широкой белой крепостной стены,
которая много раз обагрялась кровью, этим "свидетельством царствований",
дана в явно реалистических тонах, несмотря на некоторые условности стиля и
такие метафоры, как "творение великанов" или "рогатое сокровище стен" (т. е.
башенки или бойницы на стенах) или "объятие могилы, жестокое объятие земли".
Вид развалин приводит поэту на память картины прошлого. Была пора,
когда блестящие и пышные стояли все эти постройки, обильные банными залами и
палатами для пиров, полные людского веселия, до тех пор пока судьба не
изменила все своей превратностью. Пришли "дни убийства", и смерть унесла
много воинов; земляные валы опустели, и обширные "пурпурные" залы обвалились
и стоят без кровли; "их черепицы убежали от костяка крыш". А некогда
пировали здесь в доспехах мужи, радостные сердцем, сверкавшие золотом,
"гордые и разогретые вином", бросая взгляды на свои богатства, деньги,
владения и драгоценности...
Это замечательное стихотворение лишний раз свидетельствует о любви
англо-саксов к историческому прошлому и об интересе их к стародавним
героическим сагам. Любовь к языческому прошлому должна была окрепнуть в
период насильственного насаждения христианской культуры и еще более
усилиться во время борьбы с датчанами, когда вновь ожили и подверглись
своеобразной "романтической" идеализации героические предания старины. Этими
историческими причинами можно объяснить живучесть у англо-саксов языческого
предания, долго еще пробивавшегося сквозь чуждую ему оболочку в памятниках
христианской письменности и окончательно заглохшего только под ударами
нормандских завоевателей. Быть может, этому же интересу англо-саксов IX-X
вв. к историческому прошлому мы обязаны и сохранением большой эпической
поэмы о Беовульфе, представляющей единственный образец англо-саксонской
героической поэмы на традиционный народный сюжет. В англо-саксонской
литературе она стоит особняком среди многочисленных поэм нового религиозного
содержания.
Поэма о Беовульфе дошла до нас в единственной рукописи начала Х в.,
написанной двумя различными писцами. Рукопись эта хранится в настоящее время
в Британском Музее в Лондоне. Открыта она сравнительно поздно. В печати
(Wanley's Catalogue of Anglo-Saxon Manuscripts) она упоминается впервые в
1705 г., но уже в 1731 г. она сильно пострадала от пожара. Впервые издал ее
датчанин Торкелин в 1815 г., а первое английское издание относится к 1833 г.
Поэма распадается на две части, связанные между собою лишь личностью
главного героя, Беовульфа. Каждая из этих частей, в основном, повествует о
подвигах Беовульфа; в первой (стихи 1-1887) повествуется о том, как Беовульф
избавил соседнюю страну от двух страшных чудовищ, во второй (от стиха 2220
до конца), - как он воцарился у себя на родине и счастливо правил пятьдесят
лет, как победил огнедышащего дракона, а сам погиб от нанесенных ему
драконом ядовитых ран и был с честью похоронен своею дружиной. Основное
членение поэмы нарушается рядом вставных эпизодов, имеющих чрезвычайно
важное значение для вопроса о происхождении поэмы, для выяснения ее сложного
состава, времени возникновения и т. д.
Вступлением в поэме служит рассказ о легендарном родоначальнике датских
королей Скильде Скефинге, который еще в младенчестве чудесным образом
приплыл к берегам Дании в ладье, полной сокровищ, а подросши стал королем и
долго и счастливо правил страной. Счастливо правил Данией и род Скильдингов.
Один из потомков Скильда, король Хротгар, сын Хеальфдена, был удачлив в
войнах, а следовательно, и богат. Однажды задумал он воздвигнуть обширную и
богато украшенную палату для пиров со своей дружиной, выстроил ее на
удивление всему свету и назвал ее "Хеорот" ("палатой оленя"). Но недолго
раздавались там веселые клики пирующих, пение певцов и звуки арф.
Неподалеку, в "болоте", было логово страшного чудовища Гренделя. Однажды
ночью подкрался Грендель к дивной Хротгаровой палате, в которой после
веселого пира расположилась на отдых беспечная дружина. Чудовище нагрянуло
на спящих, разом выхватило тридцать витязей и быстро увлекло в свое логово,
терзая и пожирая их. На утро воплями ужаса сменились клики веселья; горькие
жалобы стали еще громче и горше, когда каждую ночь стало являться в палату
чудовище за своей кровавой добычей. Напрасно горевал и сокрушался король
Хротгар: он не мог отвратить беды. Палата его опустела, пиры прекратились,
всеми овладели уныние и великая скорбь.
Слух об этом бедствии достиг, наконец, земли геатов (геаты -
скандинавское племя гаутов, населявшее южные области Швеции); услышал о том
храбрейший из витязей короля Хигелака - Беовульф. Он велел снарядить корабль
и "путем лебедей" поспешил на помощь Хротгару; вместе с Беовульфои поплыли и
14 храбрейших воинов Хигелака. Король Хротгар принял их с почетом. Когда
закончился устроенный в их честь пир, Беовульф с товарищами-геатами остался
в палате, а датчане разошлись по домам.
В полуночный час явился из своего болота Грендель, быстро отбил замки у
дверей, подкрался к геатам, схватил одного, раздробил его кости и стал
сосать кровь. Не успел он потянуться за другим, как могучая рука Беовульфа
схватила его, и между ними началась страшная борьба. Все здание зашаталось.
Грендель, собрав все свои силы, рванулся, жилы в плече его порвались, кости
выскочили из суставов, и вся его рука до самого плеча осталась в руках у
Беовульфа.
Раненный насмерть, Грендель уполз в свое болото. Хротгар устроил в
честь победителя пир. Он поднес Беовульфу богатые дары: броню, шлем и знамя,
древко которого было из чистого золота, драгоценный меч и восемь коней с
дорогим седлом. Королева поднесла ему с приветствием кубок и на обе руки
надела ему обручи из крученого золота, кольца - на пальцы, на плечи -
верхнее платье, а на шею - драгоценное ожерелье, самое тяжелое из всех
ожерелий на свете. Пир продолжался весело и шумно при громких песнях певцов,
прославлявших подвиги древних героев. У многих головы отяжелели от меду...
Но вот, в глухой полуночный час, вновь затрещали двери Хеорота, и в залу
ввалилось новое чудовище, с виду подобное женщине: это была мать Гренделя,
явившаяся отомстить за смерть своего сына. В испуге пробудились датчане, но
не было с ними Беовульфа, который почивал в особо отведенных ему покоях.
Чудовище удалось прогнать, а на утро Беовульф отправился на поиски его.
Следы привели его к страшному болоту, и там, где вода под обрывистым берегом
была окрашена кровью, где кишели страшные змеи и чудовища, Беовульф
бесстрашно спустился в бездну.
Целый день спускался Беовульф на дно, отбиваясь от водяных чудовищ;
едва коснулся он дна, как схватился с матерью Гренделя, и она увлекла его в
неведомый угол бездны, куда вода не проникала. Он напал на нее, нанося мечом
удары, но они не могли причинить ей вреда. Тогда, улучив минуту, он сорвал
со стены громадный меч, "изделье великанов", и, собрав все силы, убил ее;
тем же мечом отрубил он голову мертвого Гренделя и хотел унести с собою
древнее оружие великанов, но меч, как лед, растаял в его руках до самой
рукоятки.
Велика была радость, велик и радостен новый пир, устроенный Хротгаром в
освобожденном Хеороте, щедры дары, которыми наделил король героя, провожая
его на родину. Первая часть поэмы заканчивается описанием прибытия Беовульфа
к Хигелаку. За этим в рукописи следует заметный пропуск.
Во второй части поэмы Беовульф предстает уже стариком. По смерти короля
Хигелака и его сына, он мирно царствовал над геатами в продолжение
пятидесяти зим. Когда появился в его земле страшный дракон и стал опустошать
огнем страну, в отместку за чашу, похищенную из охраняемых им сокровищ,
престарелый Беовульф решил убить его в единоборстве. Он поражает дракона в
голову, но крепкий меч его разлетается вдребезги, - и дракон прокусывает
своим ядовитым зубом шею и грудь витязя. Чудовище убито, но и победитель
ранен смертельно: это последняя победа Беовульфа. Он велит вынести из пещеры
сокровища, чтобы полюбоваться на них перед смертью, устанавливает распорядок
своих похорон и умирает. На китовом мысу складывают верные геаты костер,
кладут на него доспехи и тело Беовульфа. Костер пылает: причитает вдова
героя, плачут воины. Над пеплом воздвигают высокий могильный холм; вокруг
него двенадцать могучих витязей поют славу погибшему вождю.
Чрезвычайно сложный состав поэмы бросается в глаза. В том виде, в каком
она дошла до нас, она несомненно является памятником позднего происхождения.
В основе его, однако, лежат, вероятно, более древние редакции одного или
нескольких сказаний, восходящие к народно-песенному преданию. Отсюда - все
трудности анализа и датировки поэмы и серьезные разногласия среди ее
исследователей.
Бесспорна принадлежность поэмы к образцам героического народного эпоса.
Об этом свидетельствует прежде всего содержание поэмы и ее центральный
образ. Беовульф воплощает в себе черты подлинного народного героя,
совершающего подвиги для блага многих людей. Он освобождает дружественный
народ датчан от страшных чудовищ, Гренделя и его матери. Во второй части
поэмы он выступает как "отец народа", спасающий свою родину от дракона.
Дружинный быт, изображенный в поэме, показывает, что произведение в целом
возникло в эпоху начинавшегося разложения родового строя, но еще задолго до
того, как сформировался шедший ему на смену феодализм. На это указывают, в
особенности, патриархальные отношения между "королями" Хротгаром и
Беовульфом и их "подданными":
Ученые старой школы рассматривали "Беовульфа" как единственный
памятник, свидетельствующий о богатой эпической традиции языческих времен,
уничтоженной нетерпимым отношением к ней христианской церкви. Полагали, что
поэма, в наиболее существенных чертах, была создана еще до принятия
англо-саксами христианства и что в основе ее лежат, впоследствии