Авторов Коллектив. Эта гиблая жизнь

   Ну вот и все, она стала моей женой и теперь она могла рассказывать мне все, и я слушал и упивался наивной прелестью ее мира, ее простыми и правильными рассуждениями, и я понимал, что мысли ее никогда не отравляли «серьезные» книги, и что выросла она на простых и милых мечтах, которые были во многом даже и не мечты, а осознание и ожидание долгой жизни с мужчиной, который однажды придет в ее жизнь и которому она должна будет быть верной и преданной.
   А однажды я рассказал ей о своей мечте, и она сказала, что готова пойти со мной даже на край света. И тогда я нашел в горах хижину, которую мне дешево уступил лесничий, а потом он за сущие копейки уступил нам лошадь, а пса он оставил нам вообще бесплатно, потому что кормить его в селе было для него накладно, так как пес был очень большой, настоящий «кавказец», и лесничий называл его Каштаном, а я стал называть его Ахиллом. И после этого я купил ружье, а остальное все у нас уже было и нам оставалось только посадить картошку, а мне научиться охотиться, потому что целый месяц ходил в лес и возвращался без ничего, а потом лесничий Аскерб и отправился со мной и многому научил, а после того мне удалось подстрелить барсука, и я битый час не мог просто проткнуть его шкуру ножом, чтобы разделать тушку, но со временем я многому научился и стал чувствовать себя в лесу свободно, и барсука я разделывал за считанные минуты.
   А потом к нам прилетел орел, старый и надменный, уселся на одном из пней рядом с конюшней, и мы стали его подкармливать, и я назвал его Цезарем. А спустя некоторое время к нам забрел пятнистый олененок. Он блуждал по лесу один, наверное, потому, что мать его в заказнике убили браконьеры, и жена стала называть олененка Адиюх, потому что олененок был самочкой, и я наказал Цезарю не трогать олененка, а Ахиллу – проследить за этим, но старый орел всем своим видом показывал, что плевать он хотел на олененка да и на Ахилла тоже.
   Последней к нам пришла рысь Земфира – так ее окрестила тоже жена. Земфира, видимо, подумывала о том, чтобы задрать нашу лань, но потом по каким-то причинам передумала и стала просто нас навещать, а потом навещать она стала уже лес, потому что больше жила у нас, хотя ей и приходилось терпеть присутствие Ахилла.
   А еще все это время я работал, и у меня многое получалось. Мои изыскания с формулой продвигались успешно, кроме того, я написал трактат «Поиски времени по Бергсону и Борхесу», перевел на кабардинский «Декамерона» Боккаччо и «Авессалом...» Фолкнера.
   Работал я в основном ночами, а потом спал до обеда, а жена в это время ездила на лошади и в сопровождении Ахилла вниз, в село, за продуктами и батарейками для приемника и плеера, и, если сельские крутолобые парни пытались заигрывать с этой красивой молодой женщиной, появлявшейся в селе верхом, в джинсовых брюках и с наушниками плеера на шее, Ахилл своим грозным рыком предупреждал их, что эта женщина не про них, и парни удивлялись и отставали.
   А из нашего зверья у нас с женой были свои фавориты. Ахилл везде неотступно следовал за Малиной, и глупая молодая лань носилась за ними, явно предпочитая ласки женщины и защиту огромного пса.
   Земфира же взяла привычку околачиваться возле меня и тереться о мои ноги, словно домашняя кошка, а не свирепая лесная хищница. Лишь Цезарю, как обычно, было плевать на какие-то там симпатии, и он днями и ночами восседал на своем пне и только иногда, грузно взмахивая крыльями, он взлетал, чем неизменно приводил в трепет Адиюх, но никогда не улетал далеко, а быстро возвращался – словом, старый и битый орел, еще тот...
   Под вечер, когда в усталый лес из долины к вершинам, вползая, поднимались сумерки, мы заканчивали наши дела по хозяйству и ужинали во дворе. Потом я устраивался на бревне перед домом и принимался наблюдать, как жена забавляется со зверями, и Ахилл не любил плеер, потому что Мадина попробовала нацепить ему наушники, но он отпрыгивал в сторону и испуганно принимался чесать обрубки ушей, будто выгоняя этот непонятный и дьявольский шум, и лань Адиюх смотрела это в недоумении и прядала пушистыми ушами, а старый Цезарь возмущенно ерзал, на своем пне и сурово зыркал по сторонам.
   Скоро с охоты вернется Земфира... Она неслышно подкрадется ко мне, сытая и довольная, и будет сонно удивляться, как все-таки люди терпят собак.
   Потом наступает ночь, и в доме мы зажигаем свечу и включаем радиоприемник, и, слушая его, я говорю Мадине, что весь мир живет в больших и маленьких городах и селах и только мы живем во всем мире. И потом мы любим друг друга, и Мадина говорит, что может взять счастье и держать в руках, словно вещь. А когда она засыпает, я, стараясь не шуметь, выхожу из дома и у двери лежит Ахилл, и он знает, что мне пора работать и говорит, чтобы я не беспокоился и что он здесь присмотрит. Я поднимаюсь на чердак, переделанный мной под кабинет, а Земфира взмывает за мной и устраивается в уголке, то подремывая, то поглядывая на меня. Лань Адиюх спит в конюшне рядом с лошадью, только Цезарь остается на своем пне.
   А однажды зимой Мадина задержалась в селе дольше обычного, а когда вернулась, то рассказала, что в магазине по телевизору шел очень хороший фильм и она не смогла уйти, недосмотрев его до конца, и фильм был очень хороший, такой, что она пересказала мне его и сказала, что продавщица Маржинат очень добрая и угощала ее чаем с печеньем, потому что она замерзла.
   А после этого стал думать, и чем больше я думал, тем больше понимал, что пора думать серьезно, и я стал чаще уходить в лес и думать там, так что с охоты я теперь возвращался без ничего.
   И теперь, глядя на нее, я видел, как она дула в кулачки, когда в холод возвращалась со двора и растапливала печь, чтобы приготовить еду, а потом стирала, окутываясь горячим паром, или шила, напрягая глаза в тусклом свете свечи, и я видел, что ладони ее стали сухими и шершавыми, а были такими мягкими и нежными, а потом я вспоминал, как она смертельно уставала вечерами, но ждала меня, а еще я знал, что она мало разбирается в том, чем я занимаюсь, но верит в это и считает, что я добьюсь чего-то этими занятиями, и если мне суждено будет поднять восстание и быть сосланным, она поедет за мною на рудники.
   И теперь я стал понимать, что ничего раньше не боялся, потому что не боялся ничего потерять, поэтому я не боялся смерти, а просто знал, что когда-то настанет день, в который я умру. А теперь я вспомнил странных французов, которые говорили, что тот, кто имеет счастливые ночи, тот имеет скверные дни, и меня стали посещать мысли, что скоро я состарюсь и состарится моя любимая, и я больше не смогу наслаждаться ее прекрасным телом и целовать в полутьме ее закрытые глаза, и, хотя я и знал, что ничего еще не знаю, это и было самое печальное, потому что я стал понимать, что такое боязнь смерти... Ну и короче, после того, как я все это передумал, я перестал ходить на охоту и заниматься хозяйством, и засел за работу. И теперь я увидел, что раньше просто наслаждался игрой с расчетами и цифрами и что я много раз становился на тот путь, который мог привести меня к цели, но был настолько уверен в своих силах, что намеренно давал уводить себя в сторону своими вычислениями и игре, и что все мои расчеты до сих пор вдохновлялись лишь прихотью и простором.
   Но теперь я должен был измениться. Я нащупал главное направление и пошел этим направлением, и теперь это уже не было удовольствием, я смог увидеть, как же далек я еще от цели.
   И я перестал заниматься химией, философией, литературой и даже перестал вспоминать о еде, и лишь Малина не забывала, что я должен иногда есть. И она чувствовала, что я начал что-то серьезное и старалась мне не мешать, а я исписывал толстые тетради, что она привозила мне из села, и спал я теперь по три – четыре часа в сутки, а иногда засыпал за столом, на котором догорала свеча, но я чувствовал, как формула приближается ко мне, я видел, что каждое уравнение, даже неверное, зачеркнутое, скомканное или сожженное двигало меня к смутно брезжащему вдали итогу.
   И вот однажды под утро я вдруг почти всем телом ощутил, что подобрался в своих расчетах совсем близко к решению, и, поняв это, я отложил в сторону ручку, поднялся из-за стола и вышел во двор, чтобы размяться.
   Было тихо, я посмотрел на звезды и увидел темную пропасть между ними, и я увидел, как там не существует ни времени, ни пространства, ни боли и ни сожаления, и я увидел, как из сердца пустоты истекает тайна и как три звездные величины облекаются в плоть вселенной, и все запахи, шумы и цвета извергаются из огнедышащих ядер планет, и я увидел, как сквозь безликий космос несется Млечный путь навстречу миллионам звезд Андромеды, и я увидел прошлое, которого не было, и будущее, которое было в настоящем, и я смог увидеть древние лики всех моих предков и услышать запах плоти мужчины и женщины, изгнанных из рая, и сквозь мириады невообразимых мгновений, сливающихся в вечность, я увидел несуществующего себя, стоящего то ли в центре, то ли на пороге мироздания, и прах и семя, сотканные воедино, а потом – руки, отрезающие нить небытия, и я услышал первый писк, возвещающий суть... А когда наступила тишина, я увидел старика, в одиночестве сидящего у дома своего, и в этот миг со своего пня Цезарь продиктовал мне формулу...
   Я проснулся и поднял голову. На столе догорало пламя оплавленной свечи. Я взял ручку и бумагу и записал формулу. И вот, на белом листе передо мной синели цифры и разделители дробей, и я почувствовал огромную усталость и вышел во двор, и Земфира, проснувшись, выскользнула за мной, а Ахилл при виде меня поднял голову и, смущаясь, широко зевнул, а я сел на бревно и пожалел о том, что не курю, потому что не знал, что теперь делать, и только в сторону Цезаря взглянуть я не решался...
   А потом я лег спать, а когда проснулся, Мадина сказала, что я проспал целые сутки, а я сказал, что страшно хочу есть, и она приготовила мне завтрак, а после этого я оседлал лошадь и повез в село все свои бумаги, и заведующая на почте очень удивлялась, потому что я отправлял за границу, и тогда она предложила мне купить открытки с видами Сочи, и я, конечно же, купил их а потом пошел в магазин и купил вина, сладостей, свечи, консервы для Ахилла и Земфиры, сахар и сухари для лошади и Адиюх, а Цезарю я ничего не нашел купить, и, когда у меня не осталось денег, я вернулся домой и устроил праздник.
   Мадина не понимала, по какому поводу праздник, но была счастлива, и звери были довольны, и Цезарь даже два раза взмахнул крыльями и слегка напугал Адиюх.
   А ночью мы любили друг друга, и Мадина говорила, что истосковалась по мне, а я обещал ей, что она больше никогда не будет чувствовать, что меня нет рядом, а она говорила, что еще не знает, что произошло, но чувствует, что произошло что-то хорошее.
   И вот, она была счастлива и почему-то стала ждать, что это что-то хорошее скоро придет, и намеренно ни о чем меня не спрашивала. А Земфира перестала крутиться возле меня, а потом однажды не вернулась с охоты, и мы напрасно прождали ее несколько дней, и Мадина просила меня поискать ее в лесу, но я сказал, что это бесполезно, и она не вернется.
   А после этого неожиданно заболела Адиюх. С каждым днем ей становилась все хуже, и Мадина уговорила меня привести из села ветеринара, но ветеринар сказал, что ничего не понимает, и на всякий случай сделал ей укол, но Адиюх это не помогло, и она уже несколько дней ничего не ела и не пила, и почти не могла уже вставать, а лежала во дворе на соломенной подстилке и жалобно глядела на нас, а Мадина жалела ее до слез и гладила. Тогда я придумал повод, чтобы отправить жену в село, а сам взял ружье и подошел к Адиюх, и погладил ее и пошел, и она, раскачиваясь, поднялась и покорно последовала за мной, и когда мы отошли от хижины, я закрыл глаза и выстрелил.
   А когда Мадина вернулась из села и увидела невдалеке от хижины холмик, она молча вошла в дом и долго не выходила.
   А я уже знал и смотрел на Ахилла, и Ахилл понимал и смотрел на меня. И той же ночью ушел и он. А я поехал к лесничему Аскерби и спросил, не прибежал ли к нему Ахилл. А Аскерби не понял, что еще за Ахилл, тогда я вспомнил и говорю: «Каплан!» – но пес не вернулся и к нему. Аскерби же сказал, чтобы я не беспокоился, потому что пес вырос в лесу и не пропадет. И только Цезарь никуда не улетал, а сидел на своем пне. Мадина не могла понять, почему они все ушли и тосковала без наших зверей.
   А примерно через неделю после того, как ушел Ахилл, вместо ответа на все мои послания, лесничий Аскерби привел к нам троих профессоров из Москвы, один из которых был из Парижа. И они всему восхищались, фотографировали Цезаря, целовали ручку Мадине и говорили ей, что ее муж – гений, а француз лазил на моем чердаке и все восклицал:
   «О-ля-ля!», а профессора из Москвы пили с Аскерби водку, закусывали козлятиной, восхищаясь свежестью воздуха, а мне говорили, что мои исследования перевернут представления о космических процессах, но они ничем не смогут мне помочь, потому что у них нет средств, а средства есть у француза и поэтому он отвезет меня в Париж. А еще они привезли мне письма из журналов, где говорилось, что мои статьи по астрономии, химии, философии и литературе будут опубликованы в Москве и за границей.
   Ну и короче, мы действительно поехали с женой в Париж, а потом нам пришлось побывать в многих других городах мира, и это было очень утомительно, но я терпел, потому что везде мне говорили, что моя формула приносит пользу человечеству, и еще потому, что моя любимая была счастлива.
   А потом оказалось, что моя формула заработала большие деньги, и мне пришлось открыть счет в швейцарском банке. После этого мы вернулись, и мне пришлось построить большой новый дом, куда тут же приехали мои братья и дядьки, но я часто уезжал, потому что меня приглашали университеты разных стран читать лекции, и я читал и зарабатывал деньги, а потом мне присудили Гонкуровскую премию за мое эссе «Пять веков литературы...», а вскоре выяснилось, что благодаря мне в Австралии был открыт новый институт, который начал разрабатывать мое направление, а французы запустили спутник, который должен был исследовать это новое направление, а я был представлен к ордену Почетного легиона. Мои братья, когда пили с друзьями водку, гордо заявляли, что мне дали «медаль Французского Региона», а когда меня провожали на церемонию вручения, мой дядька Гумар поручил мне наконец выяснить, кто такой этот Миттеран, армянин или нет!
   А когда я вернулся, меня ждал триумф и полный дом гостей. Тут же из Нальчика приехали корреспондент и фотограф. Корреспондент спрашивал меня: «Анзор, как вам удалось стать кавалером ордена Почетного легиона?», «Да, – отвечал я, – удалось».
   Потом я угощал их водкой с гедлижбе и коньяком с бараниной, а после этого мои братья уложили их в машину и отвезли домой, а на следующий день вышла большая статья с заголовком – «Сын Кабардино-Балкарии – кавалер ордена Почетного легиона» с фотографией моего двоюродного брата Чарима.
   После этого наш президент устроил прием в мою честь и мы с ним выпили на брудершафт по фужеру коньяка, потому что отказать президенту я не мог и потому что маме я обещал не пить водку, но не коньяк, и мне стало очень хорошо, так хорошо, что я едва не забыл сказать президенту, что недоволен его экономической политикой, на что он ответил, что все в руках Всевышнего.
   После приема мы с президентом пили кофе и беседовали наедине и он сказал мне: «Анзор, надо браться задело и помогать своему народу. Назначаю тебя министром, а на следующие выборы будем готовить твою кандидатуру в президенты». Теперь в круг наших знакомых входят министры и писатели, бизнесмены и прокуроры, моя бывшая братва, художники и артисты.
   Часто ко мне в гости приезжает Артур из параллельного класса, который уже что-то вроде замминистра юстиции. Он часто шутит, говоря, что я все-таки его обошел. Еще я подружился с Хасаном, журналистом и писателем, и мы любим поговорить с ним за бутылочкой коньяка, и, когда он слегка перепьет, он начинает рассказывать мне про свою великую дружбу с парнем по имени Артур, который однажды выбрал смерть, чтобы спасти других... Я никогда не знал этого парня, Артура, но всегда внимательно выслушиваю Хасана.
   Иногда приходит выпивший отец. Он гордится мною и плачет, вспоминая, как я писал ему за воротник. Родители жены тоже у нас бывают. Они почему-то очень меня стесняются, наверное, потому что не могут понять, кто я, в конце концов, такой.
   Мадина с утра до вечера в хлопотах о детях, о родителях, о доме и о гостях. Она – прекрасная мать и хозяйка и все восхищаются ею и говорят, что я – счастливый человек. Я не против, ведь мне повезло, и у меня есть дети.
   Ни министром, ни президентом я, конечно, не стану. Для этого нужно то, чего у меня нет. Но у меня есть достаточно оснований быть довольным жизнью. У меня есть знание, что слава и богатство не стоят почитания, но и бедность и страдание «не венчают себя лаврами».
   Все также вечерами я поднимаюсь и работаю в мансарде, также отправляю статьи в различные журналы, веду большую переписку и читаю лекции. Все чаще, когда Баксан окутывается ночью, я выхожу в наш сад и просто смотрю на звезды.
   И так было долго, пока мое второе «я» не заговорило со мной в таком духе: «Ты кончился, – сказало оно мне. – Ты увидел все, что отпущено увидеть человеку. Ты видел детство, прекраснее которого не было ни у кого, потому что оно было твое, ты соперничал в учебе и превосходил, ты глядел в глаза смерти, когда вместе с ребятами огнем останавливал караваны из Пешавара, ты решал мужские вопросы, хотя каждую секунду рисковал остаться неправым и опозоренным, ты влюбился и сражался за честь любимой, ты стал большим человеком, хорошим сыном и прекрасным отцом. Тебе посчастливилось остаться безупречным, и ты увидел свет звезд и мира, и ты не возомнил себя пророком. Ты сделал все. И больше у тебя ничего не осталось». И тогда я решил пойти на кладбище и посмотреть там на землю, потому что скоро я должен буду здесь лечь, и я потрогал эту землю и подумал, что меня положат лицом вверх, и я буду видеть звезды, но теперь мне будет дано просто глядеть на них, и теперь я увидел пустоту между планетами и звездами и пустоту между мной и смертью, и когда я это увидел, я хотел заплакать, потому что только влага способна заполнить всякую пустоту, но я знал, что этого делать нельзя...
   И потом я пошел домой, и по пути домой я думал о том, что скоро вырастут мои дети, и я женю сына и вьщам замуж дочь, потом буду лелеять и баловать внуков, а потом состарюсь и буду целыми днями сидеть в одиночестве у своих ворот, и когда молодые, проходя мимо, будут спрашивать меня о здоровье, я буду отвечать им, что честно заработал свое место на пне.

Игорь Блудилин

   Блудилин Игорь Михайлович (литературный псевдоним: Игорь Блудилин-Аверьян) родился в 1946 году в г. Керчь. Окончил Московский Горный институт. Работал на горнодобывающих предприятиях Донбасса, Мосбасса, в Германии. Член Союза журналистов. В 1972–1980 гг. сотрудничал в газетах «Московская правда», «Сельская жизнь», журналах «Сельская молодежь», «Сельская новь» и др.
   Прозаик, критик, публицист. Сотрудничает с «Парламентской газетой», газетой «Время», журналом «Российская Федерация сегодня» и др.
   Художественные произведения опубликованы в журнале «Москва», газете «Российский писатель» и других периодических изданиях.
   Член союза писателей России.

Человек Парамона (повесть)

1. Философ Имельпомена

   Машина не завелась: из-за оттепели то ли разладилось зажигание, то ли ещё что. Возиться было некогда, и поэтому в театр поехали на троллейбусе и метро.
   Выходя из троллейбуса, Софья Николаевна оступилась и макнула ногою в лужу; её старенькие зимние сапоги не любили дождей и луж, и она промочила ногу... Это омрачило настроение: Софья Николаевна легко простужалась. Появилось напряжение.
   В театре Ильину пришлось сунуть гардеробщице, сухонькой старушке с хищным взором, двадцать рублей зато, чтобы она пристроила сонечкины сапоги на батарею... Места были в партере – в пятом ряду, в самой середине. Пока ждали начала, Софья Николаевна несколько раз тревожно покашляла и придвинулась ближе к мужу. Грей меня, приказала она. И он повернулся в кресле боком так, чтобы жене было удобнее греться об его плечо.
   Началось действо. Ильин по улыбающемуся профилю Софьи Николаевны угадал, что она моментально и с наслаждением погрузилась в пьесу и пребывает уже не здесь,а там;в придуманном мире, среди придуманных людей, ведущих свою придуманную жизнь. Ильин снисходительно умилился на жену... и постепенно задумался о своих делах, не обращая внимания на то, что делалось на сцене.
   Ильин зарабатывал на жизнь снабжением аптек лекарствами. Сегодня к нему на фирму пришел факс с заказанным им прогнозом о конъюнктуре на рынке лекарств. Пророчился предвесенний скачок сердечных приступов; это была хорошая информация; плохая же заключалась в том, что оптовые цены на лекарства вот-вот должны подняться на больший против ожидания процент. Для закупок лекарств по старым ценам срочно требовались оборотные деньги, а с деньгами в эту зиму стало туговато.
   Вот об этом он и думал.
   Торговлей лекарствами Ильин занялся случайно – благодаря обстоятельствам и наперекор своим жизненным устремлениям. Он давно, ещё на институтской скамье (много лет назад он окончил фармацевтический факультет мединститута) мечтал о перемене жизни: о карьере философа, об историософских изысканиях, о раскрытии смысла Абсолюта истории и бытия нации, человека, личности, о назначении человека в мире метаистории, полном непонятых пока символов, и т. п. Но такая перемена жизни требовала средств. Поэтому, когда ему предложили открыть фармацевтическую фирму, он, почти не раздумывая, принял предложение, имея в виду на торговле фармацией «настукать тугриков» столько, чтобы хватило и на занятие философией, и на неторопливое писание книг, и на издание этих книг в собственномиздательстве. Он искренне считал торговлю занятием низменным, но пока денег на занятие философией не доставало, он терпеливо занимался бизнесом.
   К Мельпомене он ездил только ради Сонечки, страстной театралки; усевшись в кресло и дождавшись начала, он закрывал глаза и думал о своём: никто и ничто не отвлекает, тепло, кресла удобные... Иногда он даже умудрялся соснуть – и сон в чертоге Мельпомены был сладок до крайней степени вероятия... Вот и сейчас, подумав насчёт оборотных средств и ничего не придумав, Ильин стал задрёмывать. От Сонечкиной головы, припавшей к его плечу, пахло духами и исходило родное тепло. Он очень любил Соню. И он прислонился щекою к её макушке, пригрелся и – отдался накатившему сну. Сквозь вату сна он слышал голоса актёров – они доносились словно из-под одеяла... Будто птички вдалеке чирикают.
   Ах, как хорошо, Господи, благодарю Тебя...
   Ему снился его родной Треславль, камыши в затоне речки Вумли, Леший камень в немиловском бору... Солнечный день, высокое солнце... Ильин лежит навзничь в траве, головой в просторной тени Лешего камня, а Шурочка Манилова стоит над ним, улыбается и говорит весело: «Ну, сейчас будем чай пить, и ты расскажешь про свои путешествия!»
   – Здравствуйте, тётенька! – услышал Ильин уже не во сне, а сквозь сонживой, громкий и весёлый голос Шурочки Маниловой и мгновенно очнулся, словно его толкнули.
   Он увидел Шурочку – въявь, а не во сне: она стояла посреди сцены. Клетчатый плед свисал с плеч до пола. В руке она держала корзину с провизией. Её целовал в лоб суетившийся на сцене вертлявый тип с пышными бакенбардами, одетый во что-то с фалдами... «Я так спешила, я боялась опоздать», – играя сбившееся дыхание, торопливо говорила Шурочка.
   «Бог мой, неужели она?!»– смятенно спрашивал себя Ильин и не верил глазам... На сцене оживлённо выговаривала текст, выкладывала на стол снедь, ставила чашки, жестикулировала и пр., словом, играла– Шурочка Манилова, его первая любовь! Всю жизнь он вспоминал о ней с неизменным душевным трепетом и благодарностью судьбе... Забывшись в изумлении, он слишком резко отодвинулся от жены, и Софья Николаевна недоумённо оглянулась на него. Однако разящая стрела её взора не достигла его – он всею душой устремлён был к сцене и даже не заметил её недоумения.
   Когда наступил антракт, Софья Николаевна сделала вид, что закашлялась.
   – Что? – спросил Ильин. – Тебе нехорошо?
   – Неважно... – прошептала она слабым голосом. – Поедем домой, а?... Срочно: горячее молоко и горчичники...

2. Китайская шкатулка

   В следующий день на Ильина с самого утра навалилось столько тяжёлых и неотвратимых дел, что он даже свой кофе в одиннадцать часов не выпил: дела взывали;поэтому, когда он вдруг, бросив всё,в четвёртом часу заявил своей секретарше Ксении, что уезжает в Минздрав, она не потрудилась скрыть изумление. «А в банк?...» возмущённо возопила она.
   – Завтра, – отрубил Ильин. – Позвони туда и договорись на завтра на утро.
   – Нет, а как же теперь с...
   – Всё! Меня нет!!
   Как читатель, наверное, догадался, наш философ полетел в театр.
   Некому, некому было остановить его!..
   Вчерашний дождик сменился на мокрый липучий снег. Шлёпаясь на ветровое стекло, разлапистые снежинки таяли, и «дворники» сгребали со стекла не снег, а воду.
   Ильин оставил машину напротив театра, на другой стороне улицы, наискосок от главного подъезда. Шапку он оставил лежать на сиденьи, прикрыв газетой: вдоль улицы дул плотный тёплый ветер, и в шапке голове делалось жарко.