Страница:
— Да ведь я еще не видел тетю Бабетту! — вдруг воскликнул Вениамин, отодвигая чашку кофе, — Где тетя Бабетта, где дядя Вильгельм?
— Наша Бабетта уже давно не встает с кресел, — ответила Сара, покачивая головой.
— Ах, бедняжка! — сказал Вениамин. — Побегу сейчас же к ней. А они по-прежнему живут на… на… на какой нее это улице… в таком темном погребе? А как дядя?
— Его… гм… ты увидишь на фабрике, — ответил Мир-тиль, не то сдержанно, не то смущенно.
Пришлось немедленно отвести бойкого кузена к маленькому домику на улице Сен-Симплисиен.
— Как мило с твоей стороны, что ты не забыл старых калек, — встретил гостя пронзительный и певучий голос тети Бабетты. Водянка приковала ее к креслу, но кукольное личико по-прежнему приветливо улыбалось. — Каким важным господином ты стал! Неужели это тот самый Вениаминчик, который на каникулах бегал с несчастным Ламбером по нашему маленькому дворику в Кольмаре? Ты еще помнишь, Вениамин, наш домик в Эльзасе? Сколько воды с тех пор утекло и как все это далеко!
— Тетя Бабетта, посмотри, какие штучки делают у нас, я привез тебе одну игрушку, чтобы тебя позабавить.
Вениамин протянул ей хорошенькую серебряную брошку с эмалью, выбранную с таким расчетом, чтобы устранить всякую мысль об унизительной щедрости.
— Спасибо тебе, дорогой мой Вениамин, ты всегда был добрым мальчиком. Нагнись ко мне, я тебя поцелую. Нынче я уже не бегаю, как раньше. Теперь за мной приходится ухаживать другим.
«Да, здесь что-то не пахнет богатством! И почему, черт побери, они вели себя у тети Бабетты, как побитые псы?» — думал Вениамин, несясь к фабрике со скоростью локомотива. Зимлеры еле поспевали за ним.
Жозеф решил, что с него на сегодня хватит, и сразу же заперся у себя на складе. Жюстен тоже исчез под каким то благовидным предлогом, даже дядя Миртиль и тот помахал ручкой, когда слуга повез его на кресле для обычного осмотра мастерских.
В течение четырех долгих часов Гийому одному пришлось принять на себя весь шквал вопросов. Напрасно пропускал он мимо ушей две трети слов Вениамина, он вынужден был все-таки отвечать и под конец почувствовал себя совершенно разбитым. К счастью, Вениамин прекратил свой артиллерийский обстрел.
«Значит, это и есть их знаменитая фабрика, — брюзжал про себя кузен, не замечая, что возбуждает всеобщее любопытство своими тупоносыми ботинками, золотыми очками и пиджаком в коричневую клетку широкого английского покроя. — Гм! Нельзя сказать, чтобы она содержалась в образцовом порядке. У них, по-моему, нет специальных рабочих для уборки помещений. Гм! (Они вошли в чесальный цех.) Из этих оческов, плавающих в воздухе, можно одеть шерстью всех овец Австралии. Сытная пища для тех, кто торчит здесь с утра до вечера. Воображаю, каковы у них бронхи и желудок. Совершенно очевидно, что эти стекла не знают, что такое тряпка. Они пропускают каплю света, и это в три часа пополудни в июне месяце; интересно, как же здесь зимой? Конечно, совершенно бесполезно спрашивать моего кузена об электрическом освещении. Его от страха кондрашка хватит». А все-таки рискнул:
— Скажи, пожалуйста, Гийом, у вас производится переброска товара из одного этажа в другой и из одного здания в другое?
— Конечно! А что?
— А у вас это делается вручную?
— Ну да, вручную.
— Гм! Скажи, а ты никогда не слыхал об экономии времени, рабочей силы, о том, что это можно делать иначе, механическим, скажем, способом?
— Механическим?
— Да, с помощью движущихся транспортеров, простых подъемников, например.
Гийом пожал плечами.
— А к чему? Если бы мы начисто перестраивали производство, тогда другое дело. Но ведь паша фабрика строилась по частям, и, как видишь, дела идут не плохо.
«Боже мой! — вздохнул Вениамин. — И эти люди десять лет олицетворяли здесь прогресс! Лучшие их усовершенствования давно устарели».
— Ах черт! — крикнул он, судорожно хватаясь за шляпу, которую чуть было не сорвал с ого головы приводной ремень. — Значит, у вас трансмиссии ничем не ограждены? И много несчастных случаев?
— Кое-кто попадал, — сказал Гийом с непритворным сожалением. — Но что поделаешь?
«Конечно, тут уж ничего не поделаешь! Держу пари, что из трех тысяч этих каторжников, грязных, чахоточных и запуганных, вряд ли наберется тридцать, которые в один прекрасный день помоют руки, наденут пиджак и заявят хозяевам: «Мы пришли в качестве делегатов союза ваших рабочих, чтобы договориться об условиях труда. Мы желаем…»
— Покажи мне раздевалку и умывальную, — обратился он к Гийому.
— Раздевал… у нас их нет.
— А душевых и подавно! И машины для подметания тоже нет? А эти молодцы, зачем они колотят и скребут?
— Делают бархат. Хочешь поглядеть?
— Мерси, мерси. Что-то в этом роде я видел в Судане, в тамошней деревне.
Адский грохот станков помешал Гийому осознать это любопытное сопоставление.
— А сколько у вас генераторов? Котлов? — поправился Вениамин, видя, что Гийом его но понял.
— Семь.
— Семь? Боже милостивый, значит, вы поглощаете в семь раз больше угля, чем вам требуется. Сколько же у вас расходуется впустую энергии! Почему не построить центральную станцию? Правда, она вам обойдется в восемьдесят тысяч долларов, но вы сэкономите в год пять тысяч на топливе и персонале. Хороши же были те фабрики, которые вы сумели разорить.
Вениамин решил отложить до лучших времен свои, как он видел теперь, наивные вопросы относительно стоимости продукции, потерях при транспортировке, о нерациональном размещении мастерских и о перспективах финансирования строительства жилищ для рабочих.
Поверх очков он взглянул на засаленные книжки, куда, должно быть, заносились расчеты с рабочими. Он постарался также расспросить об организации труда, о рабочем клубе и о кооперативной столовой.
Быть может, кузен Вениамин был не совсем справедлив. Немалое расстояние все же отделяло это предприятие от фабрики в Бушендорфе, укрытой листвой каштанов. Но он познал за морем некий иной предел жизненного и технического уровня, и доброе старое время с его косностью не удовлетворяло приезжего господина.
«Гм! Однако эта страна наложила на них свой отпечаток. Кажется, это называется мимикрия».
Он быстро взглянул на своего спутника. «Гм! Они чертовски быстро состарились, и в первую очередь пострадал наш бедняжка Гийом. Сейчас это особетгао заметно. Кажется, я слишком допек его моими расспросами. Что это с ним такое?»
— Скажи-ка, Гийом («Это-то я уж во всяком случае могу спросить»), твои рабочие объединены в союз?
И, боясь, что фабрикант снова не поймет его, он уточнил:
— Профессиональный союз?
Взглянув на помертвевшего от страха Гийома, он понял, что попал в самое наболевшее место.
— Ага! Значит, забастовка?
Гийом ничего не ответил, но с каждой минутой какая-то тяжесть все сильнее давила ему на плечи.
Они так и не осмотрели всего, хотя ходили по фабрике целых четыре часа, после чего встревоженный Гийом устало опустился в кресло с резными завитушками — единственная эмблема хозяйской власти в маленьком чуланчике, примыкавшем к прядильной.
И вдруг этот самодовольный Гийом, не удостоивший ответом своего гостя, ответил, может быть для себя, на все заданные ему вопросы.
— Да, Вениамин, профсоюз есть. Он организовался, как только был принят этот роковой закон восемьдесят четвертого года [48]. И подумать только, что эти рабочие, которых мы любим, как родных детей, которых всех знаем по именам, с которыми делим труд и заботы, бываем у них на дому, вытаскиваем из беды, — они, они при первом же удобном случае… отплатили нам черной неблагодарностью. Уже осенью тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в самый разгар сезона, они без всякого предупреждения посылают делегатов, выставляют свои требования, ставят свои условия, спрашивают отчета… И кто же? Кто? Шесть жалких типов, которые и голоса-то не посмели бы поднять, если бы не тот краснобай механик, без году неделя принятый на фабрику. Он открыл пасть и выложил все, что ему натвердили парижские агитаторы, как будто мы уже раньше не видали этой комедии.
Так что же было делать? Удовлетворили их законные требования, а они начали кричать на своих собраниях, что победа за ними, и выставили новые бессмысленные требования. Работа стала. Фабрика — и чья же? Зимлеров! — замолчала впервые со времени войны. В эти три недели Гийом узнавал на улице своих рабочих по тому, что они не ломали перед ним шапки. Нелегко им это давалось, должно быть поэтому некоторые сжимали в кармане кулаки. А через четыре дня после объявления забастовки они явились в сумерки, позвонили на черном ходу и попросили хлеба. Пришлось им тогда на десять су наслушаться поучений и упреков.
Тогда он сам, Гийом, хотел все бросить, а дядя Миртиль, при виде такой катастрофы, кричал, что все нужно к черту ликвидировать, что пусть его племянники лучше будут биржевыми маклерами. Без Жюстена — да, да, именно без Жюстена (здесь отец гордо выпрямился) — никто не знает, чем бы все это кончилось. Через три недели профсоюз сдался. Хозяева и рабочие вернулись на фабрику опустив голову.
Пусть вот Вениамин сам скажет, разве это награда за такую каторжную жизнь? И разве стоило менять патриархальный покой Бушендорфа на бурный ход нынешнего мира?
Но, как видно, и этого было мало. Два года спустя, как раз в прошлом году, — в самый разгар выполнения заказов для Всемирной выставки [49], — новые требования. На сей раз профсоюз победил, пустившись на разные уловки, а Зимлеры, доверчивые и наивные Зимлеры, старались не верить, ходившим по городу слухам. В один прекрасный день является делегация, возглавляемая каким-то незнакомым субъектом, в котелке, с белыми, нерабочими руками, кладет па стол бумагу и молча удаляется… Такие нахалы, что Зимлеры прямо-таки обомлели. Жозеф нагнал их и бросил им в морду бумагу. Конечно, он разорвал ее в клочки. Детей держали дома, на улице хозяев оскорбляли. Пришлось перенести кровати на фабрику, где Зимлеры поселились вместе с десятком эльзасских мастеров. И что же — в конце концов появилась пехота и показала забастовщикам через решетку, как блестят штыки. И если все обошлось только криками и разбитыми стеклами, неужели Вениамин думает, что сейчас дела идут лучше? Он, Гийом, чувствует себя чужим на своей собственной фабрике, — вокруг враждебные взгляды, и ночью он просыпается в холодном поту при каждой вспышке света в окнах.
Пусть Вениамин сам скажет, кому на пользу такие методы.
Но Бен стал расспрашивать о заработках рабочих, записал что-то в свою записную книжечку и сделал свои выводы, о которых он не сообщил кузену.
Затем Бен спросил, что сталось с вожаками после окончания обеих стачек. Узнав, что их, конечно, выбросили на улицу при первой же возможности, он глубокомысленно пососал карандаш, внимательно разглядывая дверной плинтус. В ответ на что разошедшийся Гийом заявил, что набор трех тысяч рабочих становится просто опасным делом. Как уберечься от подстрекателей? Ах, кто вернет им Эльзас, домашние мастерские, спокойную власть богатого над доверчивым бедняком! Где теперь радость честно добытого заработка? Рабочий стремится дать хозяину как можно меньше! Рабочий не любит своего дела, и в современных условиях нет прежнего общего удовлетворения от хорошо выполненной работы.
Так, перед удивленными взорами мистера Бена, который жадно внимал речам Гийома, возникла мрачная картина фабричной жизни: хозяева, растерянно мечущиеся в океане зависти и враждебных помыслов и беспомощно ожидающие приближения новой, еще более грозной волны. Вениамин видел, что это за фабрика. Ведь ее не обойдешь и в четыре часа. Ведь она дает оборот в четырнадцать миллионов франков, и ежегодно эта цифра увеличивается на миллион! Понимает ли Вениамин, что эти миллионы тяжелым бременем ложатся на предпринимателей? Попробуйте свободно дышать в этих четырех стенах, не зная, что будет завтра! Человек беспомощен против пущенной в ход махины. Когда умер отец, через двадцать четыре часа после похорон станки пустили в ход, а мать обозвала их «бесстыжими». Но разве нарушают железнодорожное расписание из-за того, что кто-то попал под колеса? Не такова ли и их судьба? На всем ходу упадут и погибнут один за другим. И когда исчезнет последний Зимлер, скажи-ка, Бен, кто из-за этого посмеет остановить фабрику? Государство уже сейчас вмешивается в дела фабриканта, и, кто знает, может быть в один прекрасный день оно станет предписывать, сколько производить, сколько продавать, сколько наживать, установит часы отдыха Для рабочих, — и прощай тогда отдых хозяев.
Работай или сдохни. Сдохни — и все равно работай; у тебя же есть сыновья, наследники, честь фирмы, репутация…
Тут Бен решил прервать речь Гийома:
— Чего ты терзаешься? Ты можешь при желании выйти из дела! Сын у тебя есть, и племянники тоже.
Но сам удивился, заметив, какое действие произвели его слова. Закинув ногу на ногу, Гийом замолчал и погрузился в бездну невеселых размышлений.
Когда часы медленно пробили пять, Гийом поднялся и, не глядя на Вениамина, предложил:
— В это время мы все собираемся на складе. Пойдешь со мной?
Внизу лестницы Бен вдруг остановился. Кто это? Круглая спина, ковыляющая походка и бегающий взгляд маленьких глазок вдруг напомнили ему что-то знакомое.
— Дядя Вильгельм! — закричал Бен.
Хромой, поджидавший здесь племянника с раннего утра, обернулся и протянул ему обе руки.
— Вениамин, мой милый Вениамин!
Бен уцепился за борт его пиджака.
— Что ты здесь делаешь, дядя Вильгельм?
— Да так, мастерю… мастерю, что попадется, — пробормотал старик, переминаясь с ноги на ногу и безуспешно пытаясь спрятать за спину молоток.
«У него полны карманы гвоздей, на плечах опилки, да и все руки содраны в кровь… Они заставляют его сбивать ящики!»
Неподвижно стоя в дверях склада, Жозеф и Жюстен издали наблюдали за этой сценой. Когда Бен вошел в комнату, Жозеф взглянул ему прямо в глаза и сказал на прекрасном английском языке:
— Очень возможно, что вам представились какие-то ужасы, но меня это не волнует. Мы десятки раз предлагали дяде уйти на покой с приличной пенсией, а он отказывается.
— О благородные сердца!
— Вы мне не верите?
— Верю, верю, — ответил Бен, неуважительно сжав ему руку чуть повыше локтя и морща лицо. — Верю, что вы сообщили мне всю правду, выложили все. Вы неплохо говорите по-английски, мой друг, очень неплохо, но у вас небольшой йоркширский акцент, от которого следует избавиться.
Когда слуга вкатил в комнату кресло с дядей Миртилем и семейный совет был в полном сборе, в распоряжении мистера Бена оказался целый час для окончательных выводов. В течение всего этого времени он сидел в сторонке и что-то беспрерывно чертил карандашом. Господин Зимлер-младший буквально сгорал от любопытства.
Когда все ушли, Жюстен возвратился в контору, зажег спичку и замер в негодовании перед неслыханным варварством: на всех фирменных бланках, аккуратно лежавших в специальном ящике, кузен Вениамин вычеркнул имя Зимлеров и оставил только нелепое, загадочное:
II
— Наша Бабетта уже давно не встает с кресел, — ответила Сара, покачивая головой.
— Ах, бедняжка! — сказал Вениамин. — Побегу сейчас же к ней. А они по-прежнему живут на… на… на какой нее это улице… в таком темном погребе? А как дядя?
— Его… гм… ты увидишь на фабрике, — ответил Мир-тиль, не то сдержанно, не то смущенно.
Пришлось немедленно отвести бойкого кузена к маленькому домику на улице Сен-Симплисиен.
— Как мило с твоей стороны, что ты не забыл старых калек, — встретил гостя пронзительный и певучий голос тети Бабетты. Водянка приковала ее к креслу, но кукольное личико по-прежнему приветливо улыбалось. — Каким важным господином ты стал! Неужели это тот самый Вениаминчик, который на каникулах бегал с несчастным Ламбером по нашему маленькому дворику в Кольмаре? Ты еще помнишь, Вениамин, наш домик в Эльзасе? Сколько воды с тех пор утекло и как все это далеко!
— Тетя Бабетта, посмотри, какие штучки делают у нас, я привез тебе одну игрушку, чтобы тебя позабавить.
Вениамин протянул ей хорошенькую серебряную брошку с эмалью, выбранную с таким расчетом, чтобы устранить всякую мысль об унизительной щедрости.
— Спасибо тебе, дорогой мой Вениамин, ты всегда был добрым мальчиком. Нагнись ко мне, я тебя поцелую. Нынче я уже не бегаю, как раньше. Теперь за мной приходится ухаживать другим.
«Да, здесь что-то не пахнет богатством! И почему, черт побери, они вели себя у тети Бабетты, как побитые псы?» — думал Вениамин, несясь к фабрике со скоростью локомотива. Зимлеры еле поспевали за ним.
Жозеф решил, что с него на сегодня хватит, и сразу же заперся у себя на складе. Жюстен тоже исчез под каким то благовидным предлогом, даже дядя Миртиль и тот помахал ручкой, когда слуга повез его на кресле для обычного осмотра мастерских.
В течение четырех долгих часов Гийому одному пришлось принять на себя весь шквал вопросов. Напрасно пропускал он мимо ушей две трети слов Вениамина, он вынужден был все-таки отвечать и под конец почувствовал себя совершенно разбитым. К счастью, Вениамин прекратил свой артиллерийский обстрел.
«Значит, это и есть их знаменитая фабрика, — брюзжал про себя кузен, не замечая, что возбуждает всеобщее любопытство своими тупоносыми ботинками, золотыми очками и пиджаком в коричневую клетку широкого английского покроя. — Гм! Нельзя сказать, чтобы она содержалась в образцовом порядке. У них, по-моему, нет специальных рабочих для уборки помещений. Гм! (Они вошли в чесальный цех.) Из этих оческов, плавающих в воздухе, можно одеть шерстью всех овец Австралии. Сытная пища для тех, кто торчит здесь с утра до вечера. Воображаю, каковы у них бронхи и желудок. Совершенно очевидно, что эти стекла не знают, что такое тряпка. Они пропускают каплю света, и это в три часа пополудни в июне месяце; интересно, как же здесь зимой? Конечно, совершенно бесполезно спрашивать моего кузена об электрическом освещении. Его от страха кондрашка хватит». А все-таки рискнул:
— Скажи, пожалуйста, Гийом, у вас производится переброска товара из одного этажа в другой и из одного здания в другое?
— Конечно! А что?
— А у вас это делается вручную?
— Ну да, вручную.
— Гм! Скажи, а ты никогда не слыхал об экономии времени, рабочей силы, о том, что это можно делать иначе, механическим, скажем, способом?
— Механическим?
— Да, с помощью движущихся транспортеров, простых подъемников, например.
Гийом пожал плечами.
— А к чему? Если бы мы начисто перестраивали производство, тогда другое дело. Но ведь паша фабрика строилась по частям, и, как видишь, дела идут не плохо.
«Боже мой! — вздохнул Вениамин. — И эти люди десять лет олицетворяли здесь прогресс! Лучшие их усовершенствования давно устарели».
— Ах черт! — крикнул он, судорожно хватаясь за шляпу, которую чуть было не сорвал с ого головы приводной ремень. — Значит, у вас трансмиссии ничем не ограждены? И много несчастных случаев?
— Кое-кто попадал, — сказал Гийом с непритворным сожалением. — Но что поделаешь?
«Конечно, тут уж ничего не поделаешь! Держу пари, что из трех тысяч этих каторжников, грязных, чахоточных и запуганных, вряд ли наберется тридцать, которые в один прекрасный день помоют руки, наденут пиджак и заявят хозяевам: «Мы пришли в качестве делегатов союза ваших рабочих, чтобы договориться об условиях труда. Мы желаем…»
— Покажи мне раздевалку и умывальную, — обратился он к Гийому.
— Раздевал… у нас их нет.
— А душевых и подавно! И машины для подметания тоже нет? А эти молодцы, зачем они колотят и скребут?
— Делают бархат. Хочешь поглядеть?
— Мерси, мерси. Что-то в этом роде я видел в Судане, в тамошней деревне.
Адский грохот станков помешал Гийому осознать это любопытное сопоставление.
— А сколько у вас генераторов? Котлов? — поправился Вениамин, видя, что Гийом его но понял.
— Семь.
— Семь? Боже милостивый, значит, вы поглощаете в семь раз больше угля, чем вам требуется. Сколько же у вас расходуется впустую энергии! Почему не построить центральную станцию? Правда, она вам обойдется в восемьдесят тысяч долларов, но вы сэкономите в год пять тысяч на топливе и персонале. Хороши же были те фабрики, которые вы сумели разорить.
Вениамин решил отложить до лучших времен свои, как он видел теперь, наивные вопросы относительно стоимости продукции, потерях при транспортировке, о нерациональном размещении мастерских и о перспективах финансирования строительства жилищ для рабочих.
Поверх очков он взглянул на засаленные книжки, куда, должно быть, заносились расчеты с рабочими. Он постарался также расспросить об организации труда, о рабочем клубе и о кооперативной столовой.
Быть может, кузен Вениамин был не совсем справедлив. Немалое расстояние все же отделяло это предприятие от фабрики в Бушендорфе, укрытой листвой каштанов. Но он познал за морем некий иной предел жизненного и технического уровня, и доброе старое время с его косностью не удовлетворяло приезжего господина.
«Гм! Однако эта страна наложила на них свой отпечаток. Кажется, это называется мимикрия».
Он быстро взглянул на своего спутника. «Гм! Они чертовски быстро состарились, и в первую очередь пострадал наш бедняжка Гийом. Сейчас это особетгао заметно. Кажется, я слишком допек его моими расспросами. Что это с ним такое?»
— Скажи-ка, Гийом («Это-то я уж во всяком случае могу спросить»), твои рабочие объединены в союз?
И, боясь, что фабрикант снова не поймет его, он уточнил:
— Профессиональный союз?
Взглянув на помертвевшего от страха Гийома, он понял, что попал в самое наболевшее место.
— Ага! Значит, забастовка?
Гийом ничего не ответил, но с каждой минутой какая-то тяжесть все сильнее давила ему на плечи.
Они так и не осмотрели всего, хотя ходили по фабрике целых четыре часа, после чего встревоженный Гийом устало опустился в кресло с резными завитушками — единственная эмблема хозяйской власти в маленьком чуланчике, примыкавшем к прядильной.
И вдруг этот самодовольный Гийом, не удостоивший ответом своего гостя, ответил, может быть для себя, на все заданные ему вопросы.
— Да, Вениамин, профсоюз есть. Он организовался, как только был принят этот роковой закон восемьдесят четвертого года [48]. И подумать только, что эти рабочие, которых мы любим, как родных детей, которых всех знаем по именам, с которыми делим труд и заботы, бываем у них на дому, вытаскиваем из беды, — они, они при первом же удобном случае… отплатили нам черной неблагодарностью. Уже осенью тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в самый разгар сезона, они без всякого предупреждения посылают делегатов, выставляют свои требования, ставят свои условия, спрашивают отчета… И кто же? Кто? Шесть жалких типов, которые и голоса-то не посмели бы поднять, если бы не тот краснобай механик, без году неделя принятый на фабрику. Он открыл пасть и выложил все, что ему натвердили парижские агитаторы, как будто мы уже раньше не видали этой комедии.
Так что же было делать? Удовлетворили их законные требования, а они начали кричать на своих собраниях, что победа за ними, и выставили новые бессмысленные требования. Работа стала. Фабрика — и чья же? Зимлеров! — замолчала впервые со времени войны. В эти три недели Гийом узнавал на улице своих рабочих по тому, что они не ломали перед ним шапки. Нелегко им это давалось, должно быть поэтому некоторые сжимали в кармане кулаки. А через четыре дня после объявления забастовки они явились в сумерки, позвонили на черном ходу и попросили хлеба. Пришлось им тогда на десять су наслушаться поучений и упреков.
Тогда он сам, Гийом, хотел все бросить, а дядя Миртиль, при виде такой катастрофы, кричал, что все нужно к черту ликвидировать, что пусть его племянники лучше будут биржевыми маклерами. Без Жюстена — да, да, именно без Жюстена (здесь отец гордо выпрямился) — никто не знает, чем бы все это кончилось. Через три недели профсоюз сдался. Хозяева и рабочие вернулись на фабрику опустив голову.
Пусть вот Вениамин сам скажет, разве это награда за такую каторжную жизнь? И разве стоило менять патриархальный покой Бушендорфа на бурный ход нынешнего мира?
Но, как видно, и этого было мало. Два года спустя, как раз в прошлом году, — в самый разгар выполнения заказов для Всемирной выставки [49], — новые требования. На сей раз профсоюз победил, пустившись на разные уловки, а Зимлеры, доверчивые и наивные Зимлеры, старались не верить, ходившим по городу слухам. В один прекрасный день является делегация, возглавляемая каким-то незнакомым субъектом, в котелке, с белыми, нерабочими руками, кладет па стол бумагу и молча удаляется… Такие нахалы, что Зимлеры прямо-таки обомлели. Жозеф нагнал их и бросил им в морду бумагу. Конечно, он разорвал ее в клочки. Детей держали дома, на улице хозяев оскорбляли. Пришлось перенести кровати на фабрику, где Зимлеры поселились вместе с десятком эльзасских мастеров. И что же — в конце концов появилась пехота и показала забастовщикам через решетку, как блестят штыки. И если все обошлось только криками и разбитыми стеклами, неужели Вениамин думает, что сейчас дела идут лучше? Он, Гийом, чувствует себя чужим на своей собственной фабрике, — вокруг враждебные взгляды, и ночью он просыпается в холодном поту при каждой вспышке света в окнах.
Пусть Вениамин сам скажет, кому на пользу такие методы.
Но Бен стал расспрашивать о заработках рабочих, записал что-то в свою записную книжечку и сделал свои выводы, о которых он не сообщил кузену.
Затем Бен спросил, что сталось с вожаками после окончания обеих стачек. Узнав, что их, конечно, выбросили на улицу при первой же возможности, он глубокомысленно пососал карандаш, внимательно разглядывая дверной плинтус. В ответ на что разошедшийся Гийом заявил, что набор трех тысяч рабочих становится просто опасным делом. Как уберечься от подстрекателей? Ах, кто вернет им Эльзас, домашние мастерские, спокойную власть богатого над доверчивым бедняком! Где теперь радость честно добытого заработка? Рабочий стремится дать хозяину как можно меньше! Рабочий не любит своего дела, и в современных условиях нет прежнего общего удовлетворения от хорошо выполненной работы.
Так, перед удивленными взорами мистера Бена, который жадно внимал речам Гийома, возникла мрачная картина фабричной жизни: хозяева, растерянно мечущиеся в океане зависти и враждебных помыслов и беспомощно ожидающие приближения новой, еще более грозной волны. Вениамин видел, что это за фабрика. Ведь ее не обойдешь и в четыре часа. Ведь она дает оборот в четырнадцать миллионов франков, и ежегодно эта цифра увеличивается на миллион! Понимает ли Вениамин, что эти миллионы тяжелым бременем ложатся на предпринимателей? Попробуйте свободно дышать в этих четырех стенах, не зная, что будет завтра! Человек беспомощен против пущенной в ход махины. Когда умер отец, через двадцать четыре часа после похорон станки пустили в ход, а мать обозвала их «бесстыжими». Но разве нарушают железнодорожное расписание из-за того, что кто-то попал под колеса? Не такова ли и их судьба? На всем ходу упадут и погибнут один за другим. И когда исчезнет последний Зимлер, скажи-ка, Бен, кто из-за этого посмеет остановить фабрику? Государство уже сейчас вмешивается в дела фабриканта, и, кто знает, может быть в один прекрасный день оно станет предписывать, сколько производить, сколько продавать, сколько наживать, установит часы отдыха Для рабочих, — и прощай тогда отдых хозяев.
Работай или сдохни. Сдохни — и все равно работай; у тебя же есть сыновья, наследники, честь фирмы, репутация…
Тут Бен решил прервать речь Гийома:
— Чего ты терзаешься? Ты можешь при желании выйти из дела! Сын у тебя есть, и племянники тоже.
Но сам удивился, заметив, какое действие произвели его слова. Закинув ногу на ногу, Гийом замолчал и погрузился в бездну невеселых размышлений.
Когда часы медленно пробили пять, Гийом поднялся и, не глядя на Вениамина, предложил:
— В это время мы все собираемся на складе. Пойдешь со мной?
Внизу лестницы Бен вдруг остановился. Кто это? Круглая спина, ковыляющая походка и бегающий взгляд маленьких глазок вдруг напомнили ему что-то знакомое.
— Дядя Вильгельм! — закричал Бен.
Хромой, поджидавший здесь племянника с раннего утра, обернулся и протянул ему обе руки.
— Вениамин, мой милый Вениамин!
Бен уцепился за борт его пиджака.
— Что ты здесь делаешь, дядя Вильгельм?
— Да так, мастерю… мастерю, что попадется, — пробормотал старик, переминаясь с ноги на ногу и безуспешно пытаясь спрятать за спину молоток.
«У него полны карманы гвоздей, на плечах опилки, да и все руки содраны в кровь… Они заставляют его сбивать ящики!»
Неподвижно стоя в дверях склада, Жозеф и Жюстен издали наблюдали за этой сценой. Когда Бен вошел в комнату, Жозеф взглянул ему прямо в глаза и сказал на прекрасном английском языке:
— Очень возможно, что вам представились какие-то ужасы, но меня это не волнует. Мы десятки раз предлагали дяде уйти на покой с приличной пенсией, а он отказывается.
— О благородные сердца!
— Вы мне не верите?
— Верю, верю, — ответил Бен, неуважительно сжав ему руку чуть повыше локтя и морща лицо. — Верю, что вы сообщили мне всю правду, выложили все. Вы неплохо говорите по-английски, мой друг, очень неплохо, но у вас небольшой йоркширский акцент, от которого следует избавиться.
Когда слуга вкатил в комнату кресло с дядей Миртилем и семейный совет был в полном сборе, в распоряжении мистера Бена оказался целый час для окончательных выводов. В течение всего этого времени он сидел в сторонке и что-то беспрерывно чертил карандашом. Господин Зимлер-младший буквально сгорал от любопытства.
Когда все ушли, Жюстен возвратился в контору, зажег спичку и замер в негодовании перед неслыханным варварством: на всех фирменных бланках, аккуратно лежавших в специальном ящике, кузен Вениамин вычеркнул имя Зимлеров и оставил только нелепое, загадочное:
«и компания».
II
На следующий день, по окончании уроков, Луи был неприятно поражен, увидев, что его товарищи, широко открыв рот, глазеют на какого-то янки в золотых очках, а тот, ничего не замечая, оживленно беседует с их классным наставником.
Янки чуть заметно махнул Луи рукой и тем избавил мальчика от необходимости признать перед одноклассниками свое родство с таким удивительным субъектом. Потом классный наставник представил «субъекта» учителю, который в свою очередь тоже изумился.
Со злобой и волнением поджидал Луи дядю неподалеку от базара. Наконец появился Вениамин. Он церемонно раскланялся с педагогом, подхватил племянника под руку и молча повлек за собой.
Только когда они вышли за город, Вениамин нарушил молчание:
— Прежде всего я хочу извиниться за столь бесцеремонное вмешательство в ваши дела.
Услышав это обращенное к нему английское «вы», Луп, сам не зная почему, растерялся.
— Я ведь здесь проездом, мне необходимо собрать кое-какие сведения, и иного способа не было. Я буду очень рад дожить до того дня, когда вы перестанете на меня сердиться.
Должен вам с огорчением сообщить, опять-таки вмешиваясь в ваши частные дела, что учитель и классный наставник хвалят вас не без оговорок. Оказывается, вы любите пофантазировать, рассеянны, беспорядочны, невнимательны и учите только те предметы, которыми интересуетесь. А директор прямо заявляет, что, в отличие от Жюстена, вы не блещете и что будущее ваше внушает ему опасения.
Вениамин прервал свою речь и взглянул на мальчика. Он увидел суровое и насмешливое лицо, которое от гнева пошло белыми пятнами. Вениамин добавил:
— Однако я лично полагаю, что ваш классный наставник и ваш учитель просто старые дурни.
Брови Луи тихонько вздрогнули, но выражение лица осталось прежним. Это наблюдение словно приободрило Вениамина, и он продолжал:
— Я пригласил вас на прогулку отнюдь не затем, чтобы передавать вам всю эту чепуху. Мне хочется поговорить о бесконечно более важном вопросе… о Лоре.
Луи резко вскинул голову. Вениамин раздельно произнес:
— Да, о Лоре. Ей двадцать два года, она до сих пор не вышла замуж и, как видно, не собирается выходить. Полагаю, что за это ответственны вы.
Луи остановился:
— Я? Я ответствен?
— Подождите, сейчас вы все поймете. Вы ведь знаете, что ваша кузина отказала двум или трем претендентам?
Луи утвердительно кивнул головой.
— Олл райт. Претенденты пришлись ей не по нраву, так я понимаю?
Тот же молчаливый кивок.
— Ну так вот. Это и есть ваша вина. Не возражайте, пожалуйста. И не уходите. Я очень тороплюсь, я здесь проездом, и поэтому волей-неволей приходится действовать несколько бесцеремонно, если вас, конечно, интересует наш разговор.
Видя, что Луи молча двинулся вперед, Вениамин продолжал:
— Друг мой, первое правило в этом мире, если желаешь в меру сил своих уменьшить зло, которое можешь причинить, — это прежде всего постарайся узнать, каков ты есть и на что способен. Вы не принесете пользы себе и станете опасны другим, если по-прежнему будете упорствовать и не пожелаете знать того, что ныне вам необходимо знать, — а именно: что вы — сила. Да, да, дорогой, и притом единственная сила, которая в данный момент ость у Зимлеров. Впрочем, вы и сами это знаете.
Луп вспыхнул, уши его запылали, и ему показалось, что они вот-вот отвалятся.
— Вы должны с этим согласиться, — заговорил янки, и голос его предательски дрогнул, — вы не можете не согласиться, ибо в противном случае вы рискуете пасть в глазах людей. Милый мой мальчик, у нас, — я имею в виду евреев, — есть два течения. Часто они идут рядом, не смешиваясь. И при всех случаях они противостоят друг другу. Вы представляете одно, а все прочие ныне живущие Зимлеры — другое. Были в свое время и Зимлеры, и Блюмы, и Штерны, и Леви, и Гаазы, и прочие, которые в своих маленьких кланах находились на том же берегу, что и вы. Поэтому-то в свою очередь появились на свет вы, и поело вас будут такие же. Вы сами прекрасно понимаете, о чем я говорю.
Луи по-прежнему молчал, но уже не так, как раньше; и Вениамин угадал в этом молчании желанный ответ.
— Я не собираюсь делать прогнозов относительно вашего будущего, как ваша бабушка или ваш наставник, во-первых, потому что это ваше личное дело, а во-вторых, потому что мы к этому еще вернемся. Итак, будучи таким, каковы вы есть, то есть будучи на берегу, который, за неимением более точного слова, я назову… — хм! никак не назову, — просто на берегу, который делает честь евреям, вы привлекли к себе существо, не столь ярко выраженное, но которое только и ждет, чтобы выразить себя. Не протестуйте. Я говорю о Лоре. Не берусь утверждать, что она вас любит и что вы ее любите. Если угодно, оставим вообще эти бредни. Лора здоровая и крепкая двадцатидвухлетняя девушка, а вы джентльмен четырнадцати лет от роду. Но она находится под вашим влиянием. Она искала — вы понимаете, искала, — и не вышла до сих пор замуж.
Какой-то комок застрял в горле Луи и не давал дышать. Вениамин притворился, что ничего не замечает.
— Тем самым это накладывает на вас определенное обязательство. А у кого преимущества — с того соответственно и спросится. Обязанность жены прилепиться к мужу своему, рожать детей, растить их и кормить. Не советую спешить с заключением о роли мужчины, вы можете рассуждать сейчас только умозрительно, и вообще это несколько сложно для четырнадцатилетнего подростка. Итак, подумайте о том, как бы в один прекрасный день покинуть среду, где каждый, с кем вы сталкиваетесь, ставит себе одну-единственную цель — разбогатеть возможно скорее, и притом самым недостойным образом.
Вениамин еще не слыхал ни одного слова от племянника, но казалось, это его даже устраивало.
— Не важно, какой путь вы изберете, это важно для вас одного. Можете стать слесарем, можете продавать на улицах газеты, в чем, к слову сказать, я лично не вижу ничего неудобного, — вопрос не в этом, важно другое: то, что вас может сбить с пути в самом начале и затруднить Дело. Ибо весьма примечательно, что в этой проклятой стране для ученика лицея куда легче стать председателем суда, нежели подметальщиком улиц.
По словам вашего учителя, вы имеете склонность к филологии. Что ж, прекрасная наука. Многие евреи проявляют к ней склонность. Говорят, вы увлекаетесь скрипкой. Вы собрали приличную коллекцию минералов; воображаю, как над вами издевались. Несомненно, у вас есть и другие склонности. О них я не спрашиваю. Единственная положительная цель нашего разговора, — а когда пускаешься в разглагольствования, необходимо иметь положительную цель, — это уведомить вас, что, если на вашем пути встретятся трудности, смело рассчитывайте на меня. Если даже в один прекрасный день вам придет мысль отправиться поучиться в Америку, где, кстати сказать, по многим вопросам опередили ваших милых европейцев, о чем они и не подозревают, я берусь быть посредником между вами и вашими родными. Говорю же я все это потому, что у вас в доме говорят, что на фабрике найдется дела и для троих Зимлеров, и со своей точки зрения они правы. Поэтому-то они и хотят сохранить вас при себе. Но с этим не следует считаться, — слышите, Луи, не следует.
Луи нахмурился, властный тон дяди пришелся ему не по душе, но Вениамин мягко коснулся его плеча:
— Я навел нужные справки. Приглядывался. С внешней стороны все безупречно. Но здание подточено червями. Оно дало течь. Ваши отец и дядя так и умрут, не догадавшись об этом, поверьте мне. И не успеют наследники взяться за руль, как корабль пойдет ко дну со всем своим добром, разве что экипаж примет героическое решение и освободится от своих командиров, что маловероятно. Вас же это совсем не касается, более того — вы уже взяли па себя достаточно серьезные обязательства в другом месте… о чем я имел честь вам докладывать.
Луи с трудом перевел дыхание. Когда он наконец решительно поднял голову, возможно даже захотел заговорить, Вениамин остановил его движением руки:
— Прошу прощения, я еще не кончил: я забыл сказать, что, когда я говорил «можете рассчитывать на меня», — так это означает: во всем, за исключением денег. Это обстоятельство, по-моему, должно вас только приободрить. Никто из здешних гроша от меня не увидит. Когда, дружок, я понял, что фирма Штернов начинает понемногу процветать, я сразу же удрал. Но когда я понял, что там я не просто наживаюсь, а становлюсь очень богатым человеком, я сказал себе: «А ну стой, мальчик, подумай о том, что ты делаешь». Вот тогда-то я и принял американское гражданство. Папа, конечно, ни в чем не нуждается, и я об этом позаботился. Но все остальное не должно попасть в руки частных лиц. Деньги жгут, и руки становятся негодными для работы. К тому же, по вашим проклятым французским законам, — иного средства не было. Все, что останется после меня, разделено на две равные части. Первая часть пойдет некоему институту философии, экспериментальной и прочей; кстати сказать, при наличии всех ваших метафизиков и краснобаев подобного учреждения здесь нет. Есть в Америке. Если тебе когда-нибудь захочется посмотреть — приезжай, времени зря не потеряешь. Другая половина предназначена Пастеру, для его парижского института, — ибо во всем мире нет равного учреждения. И согласись, что эти институты намного превосходят отдельного человека.
Тут заговорил Луи, и голос его прозвучал хрипло, отрывисто:
— Я думаю… я полагаю, что ничего неудобного в вашем разговоре с нашими школьными мудрецами не было. Что касается Лоры, то, надеюсь, вы ошибаетесь… я сам посмотрю. То, что вы сказали относительно меня лично, все это очень интересно. Но мне хотелось бы сначала узнать, что именно дало вам повод вынести такое суждение о фабрике и о нашей семье.
— Ага. Вот он где, животрепещущий вопрос, как говаривал папаша Клотц в Шлештадтском коллеже. Вы француз, вы буржуа, — и вы еврей. Всем прочим людям приходится решать уравнение второй степени, а нам — третьей. Давайте же рассмотрим его вместе. Француз и буржуа — получается. Француз и еврей — в этой комбинации задача решается легче, на мой взгляд, чем во всех прочих. А вот еврей и буржуа…
Янки чуть заметно махнул Луи рукой и тем избавил мальчика от необходимости признать перед одноклассниками свое родство с таким удивительным субъектом. Потом классный наставник представил «субъекта» учителю, который в свою очередь тоже изумился.
Со злобой и волнением поджидал Луи дядю неподалеку от базара. Наконец появился Вениамин. Он церемонно раскланялся с педагогом, подхватил племянника под руку и молча повлек за собой.
Только когда они вышли за город, Вениамин нарушил молчание:
— Прежде всего я хочу извиниться за столь бесцеремонное вмешательство в ваши дела.
Услышав это обращенное к нему английское «вы», Луп, сам не зная почему, растерялся.
— Я ведь здесь проездом, мне необходимо собрать кое-какие сведения, и иного способа не было. Я буду очень рад дожить до того дня, когда вы перестанете на меня сердиться.
Должен вам с огорчением сообщить, опять-таки вмешиваясь в ваши частные дела, что учитель и классный наставник хвалят вас не без оговорок. Оказывается, вы любите пофантазировать, рассеянны, беспорядочны, невнимательны и учите только те предметы, которыми интересуетесь. А директор прямо заявляет, что, в отличие от Жюстена, вы не блещете и что будущее ваше внушает ему опасения.
Вениамин прервал свою речь и взглянул на мальчика. Он увидел суровое и насмешливое лицо, которое от гнева пошло белыми пятнами. Вениамин добавил:
— Однако я лично полагаю, что ваш классный наставник и ваш учитель просто старые дурни.
Брови Луи тихонько вздрогнули, но выражение лица осталось прежним. Это наблюдение словно приободрило Вениамина, и он продолжал:
— Я пригласил вас на прогулку отнюдь не затем, чтобы передавать вам всю эту чепуху. Мне хочется поговорить о бесконечно более важном вопросе… о Лоре.
Луи резко вскинул голову. Вениамин раздельно произнес:
— Да, о Лоре. Ей двадцать два года, она до сих пор не вышла замуж и, как видно, не собирается выходить. Полагаю, что за это ответственны вы.
Луи остановился:
— Я? Я ответствен?
— Подождите, сейчас вы все поймете. Вы ведь знаете, что ваша кузина отказала двум или трем претендентам?
Луи утвердительно кивнул головой.
— Олл райт. Претенденты пришлись ей не по нраву, так я понимаю?
Тот же молчаливый кивок.
— Ну так вот. Это и есть ваша вина. Не возражайте, пожалуйста. И не уходите. Я очень тороплюсь, я здесь проездом, и поэтому волей-неволей приходится действовать несколько бесцеремонно, если вас, конечно, интересует наш разговор.
Видя, что Луи молча двинулся вперед, Вениамин продолжал:
— Друг мой, первое правило в этом мире, если желаешь в меру сил своих уменьшить зло, которое можешь причинить, — это прежде всего постарайся узнать, каков ты есть и на что способен. Вы не принесете пользы себе и станете опасны другим, если по-прежнему будете упорствовать и не пожелаете знать того, что ныне вам необходимо знать, — а именно: что вы — сила. Да, да, дорогой, и притом единственная сила, которая в данный момент ость у Зимлеров. Впрочем, вы и сами это знаете.
Луп вспыхнул, уши его запылали, и ему показалось, что они вот-вот отвалятся.
— Вы должны с этим согласиться, — заговорил янки, и голос его предательски дрогнул, — вы не можете не согласиться, ибо в противном случае вы рискуете пасть в глазах людей. Милый мой мальчик, у нас, — я имею в виду евреев, — есть два течения. Часто они идут рядом, не смешиваясь. И при всех случаях они противостоят друг другу. Вы представляете одно, а все прочие ныне живущие Зимлеры — другое. Были в свое время и Зимлеры, и Блюмы, и Штерны, и Леви, и Гаазы, и прочие, которые в своих маленьких кланах находились на том же берегу, что и вы. Поэтому-то в свою очередь появились на свет вы, и поело вас будут такие же. Вы сами прекрасно понимаете, о чем я говорю.
Луи по-прежнему молчал, но уже не так, как раньше; и Вениамин угадал в этом молчании желанный ответ.
— Я не собираюсь делать прогнозов относительно вашего будущего, как ваша бабушка или ваш наставник, во-первых, потому что это ваше личное дело, а во-вторых, потому что мы к этому еще вернемся. Итак, будучи таким, каковы вы есть, то есть будучи на берегу, который, за неимением более точного слова, я назову… — хм! никак не назову, — просто на берегу, который делает честь евреям, вы привлекли к себе существо, не столь ярко выраженное, но которое только и ждет, чтобы выразить себя. Не протестуйте. Я говорю о Лоре. Не берусь утверждать, что она вас любит и что вы ее любите. Если угодно, оставим вообще эти бредни. Лора здоровая и крепкая двадцатидвухлетняя девушка, а вы джентльмен четырнадцати лет от роду. Но она находится под вашим влиянием. Она искала — вы понимаете, искала, — и не вышла до сих пор замуж.
Какой-то комок застрял в горле Луи и не давал дышать. Вениамин притворился, что ничего не замечает.
— Тем самым это накладывает на вас определенное обязательство. А у кого преимущества — с того соответственно и спросится. Обязанность жены прилепиться к мужу своему, рожать детей, растить их и кормить. Не советую спешить с заключением о роли мужчины, вы можете рассуждать сейчас только умозрительно, и вообще это несколько сложно для четырнадцатилетнего подростка. Итак, подумайте о том, как бы в один прекрасный день покинуть среду, где каждый, с кем вы сталкиваетесь, ставит себе одну-единственную цель — разбогатеть возможно скорее, и притом самым недостойным образом.
Вениамин еще не слыхал ни одного слова от племянника, но казалось, это его даже устраивало.
— Не важно, какой путь вы изберете, это важно для вас одного. Можете стать слесарем, можете продавать на улицах газеты, в чем, к слову сказать, я лично не вижу ничего неудобного, — вопрос не в этом, важно другое: то, что вас может сбить с пути в самом начале и затруднить Дело. Ибо весьма примечательно, что в этой проклятой стране для ученика лицея куда легче стать председателем суда, нежели подметальщиком улиц.
По словам вашего учителя, вы имеете склонность к филологии. Что ж, прекрасная наука. Многие евреи проявляют к ней склонность. Говорят, вы увлекаетесь скрипкой. Вы собрали приличную коллекцию минералов; воображаю, как над вами издевались. Несомненно, у вас есть и другие склонности. О них я не спрашиваю. Единственная положительная цель нашего разговора, — а когда пускаешься в разглагольствования, необходимо иметь положительную цель, — это уведомить вас, что, если на вашем пути встретятся трудности, смело рассчитывайте на меня. Если даже в один прекрасный день вам придет мысль отправиться поучиться в Америку, где, кстати сказать, по многим вопросам опередили ваших милых европейцев, о чем они и не подозревают, я берусь быть посредником между вами и вашими родными. Говорю же я все это потому, что у вас в доме говорят, что на фабрике найдется дела и для троих Зимлеров, и со своей точки зрения они правы. Поэтому-то они и хотят сохранить вас при себе. Но с этим не следует считаться, — слышите, Луи, не следует.
Луи нахмурился, властный тон дяди пришелся ему не по душе, но Вениамин мягко коснулся его плеча:
— Я навел нужные справки. Приглядывался. С внешней стороны все безупречно. Но здание подточено червями. Оно дало течь. Ваши отец и дядя так и умрут, не догадавшись об этом, поверьте мне. И не успеют наследники взяться за руль, как корабль пойдет ко дну со всем своим добром, разве что экипаж примет героическое решение и освободится от своих командиров, что маловероятно. Вас же это совсем не касается, более того — вы уже взяли па себя достаточно серьезные обязательства в другом месте… о чем я имел честь вам докладывать.
Луи с трудом перевел дыхание. Когда он наконец решительно поднял голову, возможно даже захотел заговорить, Вениамин остановил его движением руки:
— Прошу прощения, я еще не кончил: я забыл сказать, что, когда я говорил «можете рассчитывать на меня», — так это означает: во всем, за исключением денег. Это обстоятельство, по-моему, должно вас только приободрить. Никто из здешних гроша от меня не увидит. Когда, дружок, я понял, что фирма Штернов начинает понемногу процветать, я сразу же удрал. Но когда я понял, что там я не просто наживаюсь, а становлюсь очень богатым человеком, я сказал себе: «А ну стой, мальчик, подумай о том, что ты делаешь». Вот тогда-то я и принял американское гражданство. Папа, конечно, ни в чем не нуждается, и я об этом позаботился. Но все остальное не должно попасть в руки частных лиц. Деньги жгут, и руки становятся негодными для работы. К тому же, по вашим проклятым французским законам, — иного средства не было. Все, что останется после меня, разделено на две равные части. Первая часть пойдет некоему институту философии, экспериментальной и прочей; кстати сказать, при наличии всех ваших метафизиков и краснобаев подобного учреждения здесь нет. Есть в Америке. Если тебе когда-нибудь захочется посмотреть — приезжай, времени зря не потеряешь. Другая половина предназначена Пастеру, для его парижского института, — ибо во всем мире нет равного учреждения. И согласись, что эти институты намного превосходят отдельного человека.
Тут заговорил Луи, и голос его прозвучал хрипло, отрывисто:
— Я думаю… я полагаю, что ничего неудобного в вашем разговоре с нашими школьными мудрецами не было. Что касается Лоры, то, надеюсь, вы ошибаетесь… я сам посмотрю. То, что вы сказали относительно меня лично, все это очень интересно. Но мне хотелось бы сначала узнать, что именно дало вам повод вынести такое суждение о фабрике и о нашей семье.
— Ага. Вот он где, животрепещущий вопрос, как говаривал папаша Клотц в Шлештадтском коллеже. Вы француз, вы буржуа, — и вы еврей. Всем прочим людям приходится решать уравнение второй степени, а нам — третьей. Давайте же рассмотрим его вместе. Француз и буржуа — получается. Француз и еврей — в этой комбинации задача решается легче, на мой взгляд, чем во всех прочих. А вот еврей и буржуа…