Боумен Салли. Все возможно (Дестини - 4)

   - Нет, не видишь, Касси, - смиренно заявила Кэт, - я уже иду. Сегодня я особенно быстро улягусь...
   Она обошла гостиную, чтобы каждому пожелать спокойной ночи. Кристиан, считавший ее большой забавницей, поднялся, щелкнул каблуками, поцеловал ей руку и шлепнул по попке. Элен крепко ее обняла и поспешила сказать, когда Эдуард подошел поцеловать девочку:
   - Если ты быстро управишься, Кэт, Эдуард, может быть, придет сказать тебе "Доброй ночи". Только не сиди долго в ванне...
   Эдуард улыбнулся и пообещал. Кэт весело убежала. Элен пересекла гостиную и села рядом с Кристианом.
   - А теперь, - сказала она, - расскажите, Кристиан, как все прошло. Очень было тяжело? Вы рады, что Эдуард с вами поехал?
   - Страшно рад, причем по многим причинам, - начал Кристиан.
   Эдуард бросил ему предостерегающий взгляд, и Кристиан, которому нравилось его поддразнивать, пустился в подробное, но при этом осмотрительное повествование. Эдуард глядел на них, прислушиваясь к разговору вполуха; он отошел к дверям на балкон, выходящий на зелень сквера. Немного погодя он долил их бокалы и по знаку Элен пошел пожелать Кэт доброй ночи.
   По лестнице он поднимался медленно. Непонятно почему, возможно, из-за бесед с Кристианом и посещения дома родителей друга, прошлое, казалось, придвинулось вплотную. Только что в гостиной, когда Кэт подняла карту "Король бубен! Le voila!" - он воочию увидел Полину Симонеску и услышал ее слова: "Итак, сперва карты. А потом уже начинается будущее".
   Сейчас шел 1967 год. Полину Симонеску он не видел с 1959-го, с той минуты - незадолго до встречи с Элен, - когда принял бесповоротное решение впредь не пользоваться услугами ее парижского заведения. Она уехала из Парижа, по крайней мере, до него доходили слухи. Сейчас он даже не знал, жива ли она. Все эти годы он почти не думал о ней, но сегодня, когда Кэт извлекла именно эту карту, Полина Симонеску предстала перед ним как живая. На миг она как бы вновь потянулась к нему, положила ему на руку пальцы, на одном из которых тлел рубин, и он опять почувствовал исходившее от нее напряжение, ощущение непонятной силы.
   Он остановился на площадке второго этажа, где находились комнаты его и Элен - покои, которые некогда занимала его мать и которых теперь было почти не узнать. Он вспомнил, как в то давнее время взбегал, перепрыгивая через ступеньки, по этой лестнице, чтобы поскорее затвориться в своей комнате и отметить на карте ход военных действий - синими чернилами, а зашифрованные упоминания о Селестине - красными. Он видел Селестину тогдашней, с поднятой на темя копной золотисто-рыжих волос, в чуть распахнувшемся пеньюаре. Он видел ее, какой она была в прошлом году перед смертью, когда лежала со всех сторон подоткнутая подушками, в палате лечебницы в Сент-Джонс-Вуд. Расходы на ее содержание там многие годы без лишнего шума оплачивались через посредничество бесконечно расторопных и бесконечно осмотрительных поверенных фирмы "Смит-Кемп".
   - Хочу шампанского, - произнесла она один раз, и это была, пожалуй, единственная ее связная фраза, когда она ненадолго пришла в сознание, чтобы затем вновь погрузиться в беспамятство.
   Он остановился на площадке третьего этажа. Теперь он был рад, что неизменно продлевал аренду этого дома; рад, что они с Элен часто сюда возвращаются. Приятно ощущать прошлое таким живым. Он облокотился на перила и вспомнил, как они с Изобел танцевали там, внизу, медленно скользя по комнате под хриплую пластинку, вращающуюся на граммофоне с ручным заводом. Сегодня в доме стояла полная тишина. Он напряг слух, будто и впрямь надеялся услышать музыку с той заезженной граммофонной пластинки, отрады военных лет; но нет - только безмолвие. А когда он направился к спальне Кэт, некогда бывшей его собственной комнатой, ему явственно послышался голос Жан-Поля. Он услыхал его смех, ощутил на плечах крепкое объятие его руки: "Как любят женщины заставлять нас плясать под свою музыку, а, братик?"
   Его пронзила острая жалость, тоска о прошлом; былая любовь к брату, такая безоглядная и безответная, вернулась, и он вспомнил Жан-Поля тогдашнего, не таким, каким тот стал на ущербе своей жизни, а в годы войны, когда Эдуард был готов простить ему все, что угодно.
   Он грустно пожал плечами и пошел к Кэт. Она сидела в постели с книгой в руках, но, судя по всему, не читала.
   Эдуард улыбнулся, она улыбнулась в ответ. И в этой тихой комнате, уже комнате Кэт, не его, он почувствовал, как прошлое незаметно его отпустило. Для Кэт прошлое было бесплотным - подобно всем детям, она жила настоящим.
   Он не спеша прошелся по комнате, рассматривая ее книги, ее рисунки, которыми она очень гордилась; поглядел из узкого окна - из него он когда-то видел по ту сторону сквера зияющую черную дыру на месте дома: прямое попадание авиабомбы. Теперь, понятно, дом отстроили наново, он даже не смог бы сказать, какой именно.
   Кэт следила за ним с ожиданием в глазах. Он повернулся к ней с извиняющейся улыбкой, присел на постель и взял ее маленькую ладонь в свои большие.
   - Сегодня я все время думаю о прошлом. Прости, Кэт. Почему-то оно вдруг для меня ожило. Когда-то я спал в твоей комнате.
   - Знаю. Во время войны. Ты тогда жил тут.
   Она замолчала, на ее щеках проступило по красному пятну.
   - Ты тогда знал маму?
   - Ну, что ты, конечно, нет. Я тогда был мальчишкой, лет пятнадцати-шестнадцати. - Эдуард ласково сжал ей руку. - Я познакомился с мамой много позже. Через много лет после войны.
   - Вы познакомились в Лондоне?
   - Нет. В Париже.
   Эдуард замолчал, но поскольку его, как и Элен, волновала Кэт, а главное, много ли ей было известно и что она могла уразуметь, то он не остановился на этом, как мог бы в других обстоятельствах, и продолжил:
   - Я познакомился с ней в Париже. У церкви Святого Юлиана - рядом с маленьким садом вроде нашего сквера. Я однажды тебя туда приводил, ты, вероятно, не помнишь...
   - А по-моему, помню, - свела брови Кэт. - Мама показалась тебе красивой?
   - Прекрасной, - ответил Эдуард с нежностью. - Я влюбился в нее с первого взгляда. Вот так-то! Un coup de foudre, как говорим мы, французы. Как удар молнии...
   Кэт хихикнула.
   - Правда. Такое бывает. До тех пор я не верил... Но помню, отец говорил то же самое. Про то, как он познакомился с моей мамой, Луизой, это было очень давно, в самом начале Первой войны, не Второй. Он увидел, как она танцует, - и сразу влюбился. Вот так.
   - Но тогда ты не женился на маме. Вы женитесь только сейчас, вместо того чтобы...
   На лице у Кэт появилось тревожное выражение. Эдуард видел, что она явно клонит разговор к чему-то такому, что ее волнует и в то же время немного пугает.
   - Верно, тогда мы не поженились, хоть я и хотел. Но многое нам помешало - всякие обстоятельства - когда-нибудь я тебе расскажу. - Он замолк. Кэт все так же упорно смотрела ему в глаза. - Главное, помни - мы с твоей мамой всегда любили друг друга. Вероятно, мы вели себя неправильно, со взрослыми так иногда случается по разным причинам. Но теперь это позади, все правильно, вот почему мы скоро поженимся и ждем не дождемся нашей свадьбы. Ты ведь тоже ждешь ее, Кэт?
   - Ой, жду! - Она просияла. - И еще как. У Касси новая шляпка, с пером. А у меня новое платьице... Вообще-то не нужно было говорить тебе про платье, это сюрприз. Но оно синее. Как васильки. Мне нравится синий цвет. Он мой любимый, и платье такое красивое. - Она остановилась, потом добавила: - Сейчас-то я знаю, что ты мой всамделишный папа. Я так и думала, но только чуть-чуть не верила, а сегодня спросила маму, и она сказала, что да.
   Он чувствовал, насколько она взбудоражена и возбуждена. Она то сжимала его руку своими пальчиками, то ослабляла хватку. Эдуарда переполняла любовь к девочке; у него сжалось сердце, на глаза навернулись слезы. Он поспешил отвернуться - из страха, что она не так их поймет, - но тут же снова обратился к Кэт:
   - А как же! Ты моя дочь. Мое единственное дитя. - Ему удалось справиться с голосом. - И мы с тобой немного похожи, тебе не кажется?
   - Ну, конечно. Я увидела, когда посмотрела... - Кэт осеклась, напустив на себя таинственный вид. - Я сама заметила, - добавила она и перевела разговор в сугубо житейское русло: - Значит, мне нужно решать, как тебя называть. Я долго думала. Я могу продолжать звать тебя Эдуардом, а могу звать отцом или папой. Как, ты считаешь, лучше? - с глубокой озабоченностью спросила она.
   - Думаю, можешь звать по-любому. Все подходит. А то можешь звать либо так, либо эдак. Отцом - когда я буду строгим, и папой - когда я начну тебя баловать. А если...
   - Но ты совсем не строгий, - рассмеялась Кэт.
   - Это потому, что ты не бываешь по-настоящему непослушной. Но погоди, еще увидишь, каким я могу быть строгим. Просто ужасным. Вот, полюбуйся.
   Эдуард скроил самую жестокую и устрашающую мину, на какую оказался способен в эту минуту.
   На Кэт это не произвело решительно никакого впечатления. Она рассмеялась и еще крепче вцепилась ему в руку.
   - Ты мне нравишься, - просто сказала она.
   - И слава богу, - со всей серьезностью произнес Эдуард. - Ты мне тоже нравишься. И нравилась с той самой минуты, как появилась на свет.
   - Правда?
   - Конечно. Однажды мне сказали... - Эдуард отвел взгляд. - Да, сказали, что лучше нравиться, чем быть любимой. Как, по-твоему, лучше?
   Кэт нахмурилась: вопрос требовалось основательно обдумать.
   - И то, и то, - наконец изрекла она.
   - Прекрасно, потому что ты мне очень нравишься и я тебя очень люблю. К тому же я тобой очень горжусь.
   Он наклонился и поцеловал Кэт. Кэт крепко обняла его за шею и громко чмокнула чуть ниже носа.
   - А сейчас ты должна улечься и скоренько уснуть. И чтоб мне не читать, когда потушат свет. Обещаешь?
   - Обещаю.
   Она нырнула под одеяло, повернулась на бок, подсунула под теку ладони и смежила веки. Эдуард выключил ночник на столике у постели и на цыпочках пошел к двери. На пороге он остановился и оглянулся: она приоткрыла глаза, снова закрыла, легко вздохнула; дыхание выровнялось и стало спокойным. Эдуард еще немного полюбовался на нее со сладким замиранием сердца, а потом, удостоверившись, что девочка почти уснула, как легко засыпают все дети, тихо вышел, оставив дверь приоткрытой - она так любила.
   Спустившись в гостиную, он услышал, как Элен спросила Кристиана:
   - Так как же ты намерен поступить? Продать дом будет совсем не легко.
   И Кристиан, верный Кристиан, ответил:
   - Господи, спроси о чем-нибудь полегче. Надеюсь, уж что-то я да придумаю.
   Они замолчали, увидев Эдуарда.
   По его лицу Элен безошибочно догадалась, о чем говорила с ним Кэт. Элен сразу поднялась и подошла к Эдуарду. Он обнял ее одной рукой и на миг прислонился лбом к ее волосам. Мгновенный жест, но Кристиан и с другого конца гостиной уловил в нем, при всей его мимолетности, особую интимность и уверенность - чувства, настолько сильные, что они, казалось, заполнили собой всю комнату. О нем на секунду забыли, он понимал это, но не был в обиде. Счастье заразительно, подумал он; у него на глазах оно преобразило Элен, преобразило Эдуарда - да и его самого тоже.
   Кристиану объяснили, что произошло в спальне Кэт, и он пришел в восторг.
   - Ну что ж, прекрасно, - произнес он, растягивая слова, как всегда делал, чтобы скрыть крайнее волнение. - Великолепно. Я чувствую себя прямо-таки дядюшкой. Я уже преисполнен благости, хотя мы еще и не приступили к ужину; Элен обещала мою любимую семгу и клубнику, от которой у меня заранее текут слюнки. А после посидим поболтаем - нет, день и вправду выдался нынче великолепный, памятный по разным причинам...
   Эдуард снова предостерегающе на него посмотрел; Кристиан улыбнулся с хитрым блеском в глазах и поднял бокал:
   - Нужно поднять тост. Ты знаешь, Эдуард, - наш старый, оксфордский, помнишь? Шампанское, плоскодонки и чудовищное зрелище восхода солнца над лужайками колледжа Крайст-Черч после бала в День поминовения<Крупнейший в году праздник Оксфордского университета, посвященный памяти основателей его колледжей; отмечается в июне.>.
   Он встал, поднял бокал, помахал им в воздухе, так что виски едва не выплеснулось через край, и провозгласил:
   - Эдуард. Элен. Будьте счастливы...
   * * *
   Свадьба состоялась в пятницу двадцать шестого июня. В этот день Льюис Синклер сидел один в комнате, где жил с Бетси, - на чердачном этаже высокого дома недалеко от перекрестка улиц Хейт и Эшбери. Снаружи дом выглядел как многие другие в Сан-Франциско - разукрашенный, с фронтонами и слуховыми оконцами, отделанный затейливой резьбой по дереву.
   Но внутри он не имел с Сан-Франциско ничего общего. Словно в Индии, представлялось Льюису, хотя он никогда там не бывал, или в Турции, или вообще нигде, вне пространства и времени.
   Льюис сидел на полу на плетеном турецком коврике, опираясь спиной о груду подушечек, расшитых в яркие павлиньи цвета и украшенных зеркальными стекляшками. Тихая эта комната была вознесена над ревом улицы, в маленькое окно виднелось только небо. Ковры и покрывала, которыми сверху донизу были украшены стены, заглушали все звуки. Оранжевой краской, фосфоресцирующей и при свете дня, Бетси вывела над дверью слова "Мир и любовь". Льюис на них посмотрел; ему показалось, что через ковры и доски пола до него доносятся голоса - Бетси, Кэй, Шамана.
   Порой ему слышался и голос Элен, но он понимал, что это галлюцинация. В нижней комнате Элен не было - она была в прошлом. Он нахмурился, и ее голос пропал. Он опустил взгляд на календарь, который подпирал задранными коленями.
   Льюис давно не интересовался календарями и в них не заглядывал. Ему показалось, что именно сегодня Элен выходит за Эдуарда де Шавиньи, но наверняка он не знал. Последние месяцы, если не годы, время обрело для него собственный ритм. Он издавна знал, что время течет отнюдь не упорядоченно, как, видимо, считают окружающие. Он обнаружил это, еще когда жил с Элен. Но теперь время не просто шло вспять, закручиваясь петлей, как бывало в прошлом, так что порой он и сам не знал, говорил он и делал что-нибудь на самом деле или только в своем воображении; сейчас у времени появилась своя жизнь, оно увлекло Льюиса в свое течение, подхватило и понесло, как перышко на ветру. Оно то рвалось вперед, то спешило назад; иной раз два, три или даже четыре по видимости никак не связанных между собою события происходили как бы одновременно, а разделяющих их лет, как он теперь видел, просто не существует.
   Он уставился в календарь немигающим взглядом. Дни, числа, месяцы, несомненно, существуют; они наделены известной реальностью; он чувствовал, что хотел бы знать точно, сегодня ли Элен выходит замуж, или на следующей неделе, или уже вышла в прошлом году.
   Льюис тупо смотрел на квадратики с проставленными в них числами. Они наводили его на мысль о мерзких задачах по математике, с которыми приходилось сражаться в школе. На каникулах математикой с ним занимался отец; он старался не повышать голоса:"Льюис, прошу, будь внимательней. Слушай. Предположим, пятерым землепашцам требуется три часа, чтобы вспахать поле в три акра. Если то же поле будут пахать семь человек..."
   Льюис закрыл глаза и позволил календарю соскользнуть на пол. Сегодня, на прошлой неделе, в следующем году. Все лишено смысла.
   Иногда, закрывая глаза, он становился невесомым и воспарял. Так случилось и в этот раз: он ощутил, как тело его оторвалось от пола и раскованно заскользило над подушками, ковриками, маленькими курильницами, светильниками с наброшенным на них газовым флером, время от времени легко отталкиваясь от потолка, - как пробка на гребне волны.
   Пока он парил, ему захотелось, чтобы вошла Бетси. Тогда бы он мог слететь к ней, а впрочем, до двери слишком уж далеко; кроме того, она наверняка войдет не одна. Теперь она всегда появляется с кем-то. В доме полно народа, подумал Льюис: слишком много всякого люда, одни возникают, другие исчезают, и поди разбери, кто тут настоящий. Например, была ли тут его матушка? Очень даже возможно - ведь, когда он не то лежал, не то парил, он почувствовал запах не кадильных палочек, а лаванды. А Стефани - была она или нет? Быть может - видел же он меха на белой коже и звезды алмазов между бедер. Но это, конечно, была не Стефани, а Элен. Стефани являлась в длинном платье с разрезом сзади, вся в блестках, рыбья чешуя, русалка, русалка...
   Вошла Бетси - тут он не сомневался. Он оттолкнулся от потолка и подумал о Бетси, такой крохотной, такой худенькой, что ее запястье без труда помещалось между его большим и указательным пальцами. Бетси погружала его в плотную волну длинных рыжеватых волос, обвивалась ногами вокруг талии и, когда кончала, во всю силу молотила его по спине маленькими кулачками. Он слышал сейчас тот звук, дробь дождевых капель о листву и легкий перезвон ее браслетов, отдающийся в ушах пением далеких колокольчиков.
   Сейчас, вчера, год назад, завтра. Когда он в последний раз слышал этот звон? Кто его знает. Он открыл глаза - и снова смежил веки. Потолок начал мягко прогибаться под его весом, и это его успокоило. Он сновидел. И в этом видении его навестил Тэл - сидел на полу, скрестив ноги, и кивал как Будда - любимая его поза.
   Во сне Льюиса Тэд задавал ему вопросы. Много глупых вопросов. И все о каком-то прошлом - словно не понимал, что оно давно, давным-давно отошло. Расспрашивал о какой-то "Сфере", о "Партекс Петрокемикалс", о людях по имени Дрю Джонсон и Саймон Шер. Его особенно интересовало, кто всем заправлял в "Сфере", - кто, как он выразился, "задает музыку".
   - Я имел дело только с Шером, прочее меня не интересовало, - бубнил он. - Но ведь ты в этом варился, Льюис. Ты часто встречался с Шером. В Париже ты контачил с Дрю Джонсоном. Ты бывал у него на площадке - помнишь, Льюис, ты сам мне об этом рассказывал?
   Во сне Льюис просто смотрел на Тэда. Тот упоминал знакомые имена; Льюису казалось, что он то ли читал об этих людях в каком-то романе, то ли видел их в фильме. Он не стал отвечать Тэду - ведь он-то знал, что весь разговор ему только снится, так что отвечать не было нужды. Но Тэд, похоже, не понимал. Он встал, принялся трясти Льюиса, больно ущипнул за руку.
   - Льюис, очнись, черт побери! Я разговаривал с одной девицей, имя неважно. Она в свое время служила у Саймона Шера секретаршей. Теперь служит в "Фоксе". И она, Льюис, рассказала мне кое-что любопытное. В высшей степени. Все кардинальные решения, бюджеты наших картин - мы-то считали, что это зависело от Шера, верно? Так вот, она сказала - ничего подобного. Она утверждала, что тот каждый свой шаг согласовывал с...
   Во сне Льюиса Тэд здесь замолк, снял очки, подышал на стекла, протер о рукав, а Льюис сказал: "Тэд, она должна была свести нас с Феллини. Она сама обещала". Тэд уставился на него, собрав губы в куриную гузку: "Ты хоть меня слышишь, Льюис? До тебя доходит хоть что-нибудь из того, что я говорю?"
   И тогда Льюис рассмеялся. Его безумно развеселило, что Тэд, который всегда все знает и так уверен в себе, не понимает, что это всего лишь снится ему, Льюису, и не имеет к действительности никакого отношения. А рассмеявшись, он уже не мог остановиться. Но Тэд был тут ни при чем, просто Бетси дала ему, Льюису, новую таблетку, какую принес ей новый "толкач". От этих таблеток сначала болел живот, словно растянул мышцу, гоняя футбол, а потом хотелось смеяться.
   Во сне его смех вывел Тэда из себя. Он поднялся и сказал: "Господи, Льюис, ты спятил. От тебя воняет. Ты жалок и мерзок. Неудивительно, что Элен тебя бросила". Он опустился на колени и сказал, вплотную наклонившись к Льюису: "Ты ей никогда не был нужен. И мне тоже. У тебя, Льюис, имелись деньги, только и всего. Деньги, и только - ясно?"
   Тут Льюис перестал смеяться и заплакал. Тэд, видимо, остался доволен и вскоре ушел.
   Льюис открыл глаза. Перед его взором слова "Мир и любовь" то вырастали, то съеживались, то вспыхивали, то затухали, а потом он понял, что сон кончился. Этот сон ему часто снился, но каждый раз имел другую концовку. Иногда он оставался в комнате, парил и плакал; а иной раз вставал, выбегал следом за Тэдом, и тот его ждал. Тогда они под руку шли по улице, а Льюис понимал: ничего этого Тэд не говорил, и они снова друзья. "Пойдем-ка, Льюис, посмотрим "Седьмую Печать". Великая картина. Я видел ее тридцать пять раз..."
   Льюис сел. Его внезапно заколотило, так что задрожали руки. Нет, это нужно выяснить, подумал он. Про Тэда - и сон ли то был на самом деле. Он должен установить точную дату. Сейчас это очень важно.
   Он шатаясь поднялся и заставил себя сделать несколько шагов. Потихоньку, не спеша, до дверей, на плошадку, вниз по лестнице. С трудом открыл нижнюю дверь, и его обдало волной музыки, которая едва не сбила его с ног.
   Ритм барабанов, стон бас-гитары. Он обвел комнату взглядом, ожидая увидеть Элен - с лестницы он отчетливо различил ее голос. Но Элен не было только Бетси, Кэй и Шаман. Шаман, чернокожий, шести с половиной футов. Блестящая, наголо обритая голова. Он плясал.
   - Тэд, - сказал Льюис. Он произнес это ясно и четко, так что не понять его было просто нельзя. - Тэд. Где он сейчас? Я с ним только что разговаривал?
   - Смотрите-ка, Льюис. Кто бы подумал? Он даже спустился.
   Это сказала Кэй. Она лежала на полу, Бетси сидела рядом. Бетси встала и пошла ему навстречу. Развевающиеся волосы, листья клена по осени.
   - Льюис? Ты в себе? То было три недели назад, Льюис. Я же тебе говорила, разве не помнишь? Три недели. Если не все четыре. Он пробыл недолго.
   Шаман перестал танцевать, улыбнулся. Выкрикнул:
   - Ангелл-и-и-и-ни, Ангелл-ли-и-и-ини, - и начал вращаться, повторяя эту фамилию как заклинание.
   Льюис не сводил с него глаз. Шаман вертел бедрами, воздевал руки над головой, описывал круги и спирали. Бетси дернула Льюиса за руку, чтобы тот сел на пол.
   - Не желаю садиться, - заявил Льюис и сел. - Хочу смотреть балет.
   - Балет. Господи всемогущий!
   Кэй поднялась и подошла к Льюису. Опустилась на колени и вплотную придвинулась к его лицу. Льюис сморгнул и отпрянул. Ее маленькие красные глазки источали жгучую ненависть. От нее разило ненавистью так же остро, как вонючим потом. Он испугался. Ему было не понять, почему Кэй так его ненавидит. Ему было не понять, почему Бетси позволяет ей жить с ними, почему она ее не прогонит.
   - У меня, Льюис, для тебя кое-что есть. Особенное. Специально для тебя берегла.
   Кэй была в джинсах. Она всегда их носила. Мужские джинсы, мужские рубашки, да и стриглась коротко, по-мужски. Она запустила руку в карман джинсов, вытащила бумажку, развернула, извлекла маленькую круглую таблетку и показала Льюису.
   - Нет, Кэй, сейчас ему нельзя это давать.
   Бетси бросилась к ней, но Кэй протянула руку и обняла ее за талию.
   - Почему нельзя? Все в порядке. Ему понравится, ему это нужно правда, Льюис? Ты же любишь красивое, я-то знаю. Красивые автомобили, красивые дома, красивые костюмы и красивых девочек. Прими это, Льюис, и сам не поверишь, до чего красива жизнь. Восхитительные цвета. Дивные образы. Божественные гармонии. Хочешь поиграть с Луной и Солнцем, Льюис? Так бери их - вот они, у тебя на ладони. О, Льюис, ты увидишь Луну так близко, что просто опешишь...
   - Кэй...
   - Не волнуйся, Бетси, все в порядке. - Она наклонилась и поцеловала Бетси в губы. Льюис смотрел на них. Он что-то почувствовал, скорее всего гнев, но чувство это было таким далеким, таким сокрытым. Он пытался найти ему название, но Кэй снова его отвлекла.
   - Ну же, Льюис, ну, - нежно промурлыкала она, - открой ротик пошире. Вот умный мальчик. И языком прямо в горлышко...
   Льюис проглотил, и Кэй рассмеялась.
   После этого она оставила Льюиса в покое, и он порадовался, что не стал с нею спорить. Она снова улеглась на подушки, Бетси подошла к ней и легла рядом. Они курили, Шаман плясал, музыка играла. Льюис видел, как у Шамана на голой спине переливаются мышцы; он видел, как Кэй гладит Бетси по волосам. Она добра к Бетси. Льюис смежил веки.
   Он видел тьму и время, которое начало свой танец. Вот лошадка-качалка, которая была у него в детстве, с густой гривой, в черных и белых яблоках. Вот толпа на матче университетских команд Гарварда и Йейля, шум аплодисментов - как жужжание миллиона мух, как музыка океана в раструбе раковины. Вот его отец, вот ворота их дома в Бикон-Хилле, они закрыты, он осторожно подергал створки, их дребезжание смешалось с перезвоном браслетов Бетси. Вот его мать, аромат лаванды, склоняется над его кроваткой поцеловать на ночь. Вот Элен баюкает его у себя на груди, а за спиной у нее - табло с указанием авиарейсов, цифры проскакивают и меняются, сперва медленно, потом все быстрее, так быстро, что Льюис открыл глаза.
   Ему предстало зрелище настолько прекрасное, что он вскрикнул от изумления. Воздух плотно расписан красками, он ощущает их запахи; образы настолько зыбкие и завершенные, что он воспринимает их на слух; синева музыки своим вкусом ласкает ему нёбо. Вселенная света; небесный чертог.
   Он приподнял руку и поднес к глазам. Подушечки пальцев, костяшки, ладонь, запястье. Его взгляд проник через кожу и различил тонкие ручейки капилляров, кровавую реку артерии, нежную, уверенную работу сердечного насоса. Устройство ткани открылось ему; он увидел и постигнул восхитительную механику мышцы и нерва. Он склонил голову, всмотрелся - и узрел бога.
   Совсем рядом. Внутри себя. Не где-то в запредельной нематериальности, но здесь, в этой ткани, в этих мышцах и костях. Господь в каждой частице, в каждом гене. Господь в одном движении его пальца. Льюис поднял взгляд от руки, и в многоцветном сиянии комнаты закружились звезды, пустились в танец планеты.
   Льюис слышал соль собственных слез. Он видел слова, что произносил. Они курчавились у него на губах, отрывались и, нежно колеблясь, уплывали по воздуху, завитки слов, спирали изысканно хрупкие, словно бабочки. Они отливали и взблескивали на белом, на багряном, на сапфировом, на зеленом. Они касались черни волос Кэй и полумесяцев ее сомкнутых век и застывали на них цветами. Они порхали над белизной шеи Бетси и ластились к длинному изгибу ее обнаженной спины. Тени и ложбинки; розовато-лиловый воздух загустел древесным дымком; и Шаман творил чудо, возносился и обрушивался с размеренностью топора дровосека - из тела Бетси и в тело Бетси; слоновая кость и черное дерево. Мужчина и женщина: бог в каждом отраженном в воздухе ударе. Льюис смотрел с замиранием сердца; он в жизни не видел более прекрасного зрелища.