Страница:
Но именно Дипт-Шиан заняла главенствующее место в их новоиспеченной семье.
Ее беременность прервала стажировку Харрула, и они вместе вернулись на сушу, намереваясь вновь спуститься сюда после того, как их первенец превратится в куколку.
… – Моя Шиан нормально выносила плод и родила мне сразу двух прелестных гусеничек, – продолжал Харрул, опустив глаза и обломком ветки вороша угли в костре. – Самца и самку. Но они обе так и не стали куколками. Они умерли от лейкемии у нас на руках.
Дент-Харрул смолк. Наан закусила губу. Она не знала, как выразить свое сострадание. Смерть ребенка – всегда ужаснейшая трагедия. Смерть первенца – удар, который выдерживают не многие браки…
Понятно, что болезнь гусеничек стала результатом подводных работ супругов, по-видимому, виной была близость Океанополиса к залежам радиоктивного сырья… Но в то же время, это ведь не было злономеренным актом императора, конечно же, это был не более, чем несчастный случай. Так стоит ли ненавидить за него Лабастьера?
Она хотела сказать об этом Харрулу и уже подыскивала наиболее корректные слова, когда тот сам развеял ее заблуждение:
– Служители касты знахарей посоветовали Шиан воздержаться от родов, открыв нам, что и в дальнейшем наши дети не будут доживать до стадии закукливания. Точнее – мои. Шиан могла бы иметь здоровое потомство от другого самца, и я уговаривал ее. Но она любила, да и сейчас любит, только меня, и она не захотела детей ни от кого другого.
Что было делать? Погоревав, мы решили посвятить себя работе… Но учреждения, которое заведовало прибытием и убытием в Окаеанополис работников, в том здании, в котором оно находилось прежде, не оказалось. Теперь это помещение занимала императорская парфюм-галлерея.
Мы обратились в справочные службы, но ее сотрудники смотрели на нас удивленными глазами… Подводный город махаон? Может быть, мы что-то путаем? Подводный город построили маака… Нигде мы не обнаружили никаких следов своего Океанополиса. За то время, которое мы провели наверху, сведения о существовании этого города исчезли изо всех информационных хранилищ. В одном месте нам сказали, что, вроде бы, план строительства подводного города махаон действительно имел место, было даже объявлено о наборе добровольцев, но тем дело и кончилось, ибо для космического проекта императора оказалось достаточно полония, добываемого маака.
– Как же так?! – вырвалось у Наан.
– Единственным подтверждением нашего с Шиан пребывания на дне океана были урны с пеплом наших детей, стоящие у изголовья нашего брачного ложа. В поисках ответов на свои вопросы мы метались около года и понемногу, как я понимаю теперь, сходили с ума. Вскоре я и Шиан решили, что наши воспоминания о пребывании на дне океана – ложь, что они – продукт потрясения, которое мы пережили, потеряв личинок. Идея безумная, но иного объяснения происходящему мы найти не могли, а служители касты знахарей охотно подтверждали такую возможность. Наверное, в конце концов, мы действительно сошли бы с ума, если бы не твой брат. Он сам нашел нас и все объяснил.
– Так что же стряслось на самом деле?!
Дент-Харрул помолчал. Затем заговорил, но не отвечая на вопрос сразу, а начав издалека:
– Лайвару нужны были помощники. А найти в империи бабочек недовольных правлением Лабастьера Первого не так-то легко. Информационные службы о многом умалчивают. Недовольные бесследно исчезают… Только записи императора, хранящиеся в его личной мнемотеке, не подвергаются цензуре, но доступны они одной-единственной бабочке – твоему брату. Лайвар тщательно изучает их, и именно там находит те ниточки, которые приводят его к будущим мятежникам.
Глаза Харрула сузились, и он, погрозив кулаком в небо, мрачно произнес:
– Император еще пожалеет, что затеял с Тараканом эту идиотскую игру.
Прежде эту кличку Наан слышала лишь от самого Лайвара, и сейчас слова Дент-Харрула слегка покоробили ее. Он прочел это в ее взгляде, но оправдываться не стал, лишь пожал плечами и объяснил:
– Прости, но между собой мы называем твоего брата именно так. Мы прозвали его так за цепкость и живучесть, и это прозвище вовсе не оскорбительно…
– Ладно, – перебила его Наан, – не отвлекайся от главного. Что же случилось с подводным городом?
– Проектная ошибка императора. Оказалось, что мы ставили город прямо на залежах радиоактивной руды. Но пока алмазные буры не добрались до нее, это никак не влияло на здоровье подводников. По-видимому, именно я стал первой жертвой. Но я вовремя покинул Океанополис, и облучение отразилось не столько на моем здоровье, сколько на моем потомстве и на моей способности иметь его. А через некоторое время там разразилась повальная эпидемия лучевой болезни: смертоносная радиоактивная пыль, смешиваясь с водой, проникала во все уголки строительства и оседала там навсегда. Продолжать работы стало невозможным.
Подавляющее большинство подводников были неизлечимо больны. И император не стал возиться с горсткой тех, кого еще можно было спасти. Напротив, он эвакуировал на дно тех немногих, кто когда-либо побывал в Океанополисе, а теперь находился на суше, а затем уничтожил город.
– Почему?!
– Потому что память о нем подтверждала бы то, что Внук Бога способен ошибаться и порождала бы в умах ненужный скепсис.
Наан открыла было рот, чтобы задать естественно возникший вопрос, но Дент-Харрул опередил ее:
– Мы с Шиан тоже были обречены. Нас спасла какая-то путаница. Какая-то случайность. Наше убытие из Океанополиса было вызвано беременностью Шиан, формально же срок нашей стажировки не окончился и, по-видимому, мы продолжали числиться там…
Сзади раздался низкий голос Дипт-Шиан, Наан и не заметила, что та вернулась:
– Я простила бы ему и гибель моих личинок, и гибель города, потому что ошибаться могут все, и это была бы наша общая боль, – самка сидела на корточках за спиной Наан, в метре от нее и, говоря, слегка покачивалась взад и вперед. – Мы привыкли к тому, что под его контролем находится буквально все, но на самом деле – нельзя винить его за стихийные бедствия. Однако после того, что он сделал потом… Я мщу ему и за наших товарищей, и за наших детей, и за тысячи других личинок, которые неизвестно куда исчезают из инкубаторов, и за все прочие его преступлениия, о которых мы еще ничего не знаем, как никто, кроме нас, не знает об убийстве жителей Океанополиса… И тебя, «невеста», я ненавижу тоже. Как часть той системы, которую он создал.
Наан не успела возразить ей, потому что из пещеры, щурясь на солнце, вышел Лайвар, и все уставились на него. Его лицо выражало глубокую озабоченность.
– Он хочет говорить с тобой, – матово поблескивающий металлический крюк приподнялся, указывая в направлении Наан. – Не забывай, сестричка: любовь чудовища не имеет цены.
11
Лабастьер Первый, Внук Бога, пленник, сидел на мягкой циновке, привалившись спиной к стеновому покрытию. Руки его были схвачены за запястья металлическими браслетами, а те – цепочками прикованы к стене так, что почти не стесняли его свободы. В то же время снять их самостоятельно он не имел ни малейшего шанса.
Он выглядел усталым, но не измученным. Было очевидно, что Лайвар не пытал его, и Наан почувствовала себя более комфортно: степень ее вины оказалась несколько меньшей, чем она предполагала.
Лабастьер молча смотрел на нее, ожидая, что разговор начнет она. Но сделать это ей было не так-то просто. Некоторая тяжесть на душе у нее все же осталась. Бремя вины за то, что она предала чужую любовь… Его любовь. Ведь и Лайвар говорил ей, что она – единственная самка, которую император любил когда-либо по-настоящему; и она воспользовалась этим… Но она пыталась подавить в себе это ненужное чувство, повторяя про себя слова Лайвара: «Любовь чудовища не имеет цены…»
Пауза затянулась. Наконец Наан, встряхнувшись, спросила о том, что так и не успела толком выяснить у брата:
– Чего они хотят от тебя?
Лабастьер Первый криво усмехнулся:
– Ты предала меня, даже не зная, зачем? – эти слова, как пощечины, обожгли ее лицо. – Похоже, ты сделала это только для того, чтобы принести мне неприятность.
Она не привыкла прощать пощечины.
– Ты почти угадал, о, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… – ритуальное обращение звучало сейчас скорее издевкой, чем данью традиции. – Я помогла им лишь потому, что они, в отличие от тебя, ПОПРОСИЛИ меня о помощи.
– Когда-то я просил стать тебя моей женой…
– Э, нет! Ты не просил, ты ВЫБРАЛ меня. Как вещь из множества подобных, уже давным-давно принадлежащих тебе.
– У народа махаон так было всегда.
– Неужели? А я-то думала, так было только до того, как ты стал императором. Я думала, ты сам провозгласил равенство видов и полов. Но я забыла одну деталь: для себя ты сделал исключение.
– Гордость… Только этим ты и твой брат похожи друг на друга. Но зато этим похожи ОЧЕНЬ. И, наверное, за это я и люблю вас обоих так, как не люблю больше никого.
– Любишь? Лайвара?! И обрезаешь ему крылья, отрубаешь ему руки! «Любишь» меня и преследуешь, демонстрируя своим подданым, что раздавишь меня, как тлю!.. – говоря это, она вытянул ладони и хлопнула ими, повторяя жест голографического изображения Лабастьера на площади.
– Что касается тебя, то ты видела: я прилетел за тобой один и безоружный. Что же касается его… Ты ведь знаешь, он пытался убить меня. И не единожды. Кто угодно на моем месте попросту казнил бы его, или же, как минимум, на всю жизнь упрятал в темницу.
– Ты ждешь благодарности? – усмехнулась Наан. – Ты оставил его в живых лишь для того, чтобы тебе было с кем играть в свои жестокие игры, разгоняя тем самым свою чудовищную скуку. Не только ты, но и он прекрасно знает об этом.
– Я уже привык к тому, что благодарность, став неотъемлемой частью Новой Религии, покинула души моих подданных.
«Как он красив! Как красив!!!» – внезапно полыхнуло в висках Наан, но она подавила в себе этот неуместный порыв.
– Ты так и не ответил мне, чего же хочет от тебя Лайвар.
– Многого. Но в то же время все его требования можно выразить одним единственным словом. И это слово – «власть». Вся власть в этом мире принадлежит мне, а твой брат считает этот расклад несправедливым. Ему, в частности, не нравится моя затея со строительством межзвездного коробля. По его мнению, во имя великой мечты путешествия к иным звездным системам, бабочками приносятся чересчур большие жертвы. Да и мечту эту он называет не иначе, как «мечтой бескрылых», презрительно морщась при этом, как будто бы не бескрыл сам… Мне же эти жертвы кажутся вполне оправданными и даже естественными. Кому, как не бабочкам, считаю я, мечтать о все более дальних и все более быстрых полетах и претворять эту мечту в реальность?
– Ему, которого бескрылым сделал ты, я склонна верить в большей степени, нежели тебе. Потому что знаю, как легко ты приносишь в жертву целые города, а то и народы.
– Если ты думаешь, что это легко дается мне, ты глубоко ошибаешься…
– Убивая, ты плачешь от жалости? Не верю. Но если и так, это не делает твои преступления менее тяжкими.
– Я… К сожалению, жертвы бывают необходимы. Прежде чем принести очередную, я тщательно взвешиваю все возможности, и лишь убедившись, что без жертв не обойтись, выбираю самый бескровный вариант. Но и тогда совесть моя не бывает спокойна. Пожалуй, я расскажу тебе о том, как погибли мои родители. Тогда, возможно, ты изменишь свое мнение обо мне. И присядь, в конце концов, мне уже надоело разговаривать с тобой, задрав подбородок.
…Ливьен и Рамбай не слишком-то дорожили своим статусом «святых» в скрижалях Новой Веры и вели себя, не руководствуясь ее интересами. Их власть и популярность были сравнимы лишь с властью и популярностью Лабастьера, но они никогда не пользовались этим.
Рамбай тяготился жизнью в Городе маака, не прижился он и в великолепном дворце, который выстроили для него и Ливьен махаоны. Прожив в цивилизованном мире несколько лет, родители императора покинули его, уединившись в лесной чаще, в скромном, но уютном дупле древней секвойи и жили там затворниками, словно замаливая в глуши некое страшное прегрешение. Рамбай охотился, хотя необходимости в этом и не было, а Ливьен занималась нехитрой домашней работой.
Время от времени Лабастьер навещал их. Трудно поверить, но он по-настоящему любил их, хотя и не находил с ними общего языка. Нередко он привозил подарки – различные предметы, созданные по технологиям бескрылых, которые он усердно внедрял в жизнь бабочек. Но его родителям не приглянулся ни антиграв, ни бластеры-плазмобои, ни голографический проектор, с помощью которого можно было наблюдать забавные сценки, разыгрываемые актерами или узнавать новости цивилизованного мира… Родители неизменно мягко отклоняли все его дары. Лишь два из них привлекли их внимание: Ливьен приняла маленького механического работника, беспрестанно ползающего по гнезду и наводящего чистоту в нем, и работник «прижился», а Рамбай закрепил на макушке соседнего с их дуплом дерева портативный оптический телескоп и время от времени вглядывался через него в ночное небо.
«Когда-нибудь я побываю там, отец», – сказал ему Лабастьер однажды.
«Даст ли тебе это что-нибудь?» – качая головой, ответил тот, и Лабастьер не нашелся, что ответить.
Ливьен беременела еще трижды. Возня с гусеничками увлекала ее, но когда те закукливались, она сама просила Лабастьера поместить их в общий инкубатор. Она и Рамбай не хотели, чтобы их дети были отмечены печатью «единокровных братьев и сестер императора». Они хотели, чтобы жизнь их детей была простой и счастливой. И жертвовали ради этого собственной радостью общения с ними.
Без особой охоты они встречались и со своим великим первенцем. Порой они вели себя с ним столь подчеркнуто официозно, что Лабастьер с трудом подавлял в душе ярость. Он все чаще и чаще ловил себя на мысли, что жаждет их любви больше, чем чего-либо еще.
Иногда он делал вид, что нуждается в их совете, спрашивая, как ему поступить в той или иной ситуации… Но их реакция на это была неизменной. Переглянувшись с мужем, Ливьен отвечала: «Ты – император, сынок. Делай, как знаешь…»
Он искал с ними духовного контакта. Ему казалось, что они – единственная ниточка, связывающая его душу с душами обычных бабочек… Но ниточка эта была тонка и невидима. И все чаще ему казалось, что ниточка эта безвозвратно утеряна.
Он не знал, за что родители подвергают его инстинктивному бойкоту. Он нуждался в них. Однажды он даже предложил им сделать свое общество постоянным: одно из его многочисленных телесных воплощений могло бы оставаться с ними всегда… Но родители, как всегда переглянувшись и мягко улыбнувшись друг другу, отклонили и это его предложение.
«С нами не будет нашего сына, – объяснил Рамбай. – С нами будет лишь одна тысячная его часть. Можно ли любить тысячную часть? Так зачем же она будет с нами?»
Так протекали годы. Боль в его душе росла. О том, что и родители его испытывают нечто подобное, он догадывался лишь по тому, что изредка находил их лежащими в дупле в состоянии наркотического кейфа. Он не мог запретить им нюхать порошок из сушеного сока пейота, хотя пагубное пристрастие этого зелья на их здоровье и тревожило его.
Однажды его прорвало. Однажды, после очередного печального визита к ним он, стоя возле антиграва, заявил им:
«Я не нужен вам в том виде, в котором существую. Вы презираете меня за то, что смерти я предпочел бессмертие. Я и сам начинаю презирать себя за это. Вы считаете, что миру бабочек я принес больше горя, чем радости и справедливости. Я тоже начинаю так считать. Но я готов все изменить».
«Как?» – спросила Ливьен.
«Ни одно из моих воплощений не боится смерти, пока на свете остается еще хотя бы одно. Все мои воплощения, кроме одного, убьют себя, и останется одна-единственная бабочка Лабастьер. Обыкновенная бабочка. Тогда вы сможете любить ее?»
Он почти верил в то, что говорил. Хотя и надеялся, что до этого не дойдет. Он надеялся, что сможет дать им почувствовать силу своей привязанности, и они наконец ответят ему взаимностью.
Но по тому, как разговаривает с ним Рамбай, он понял, что и эти его слова не достигли цели:
«А что, о боль моя, станет тогда с миром, который ты вылепил для себя из того, что подвернулось под руку?»
«Не знаю, – пропустил он иронию мимо ушей. – Но если мне приходится выбирать между вами и всем остальным миром, я выбираю вас».
«А хотим ли мы, чтобы нас выбирали?» – задал риторический вопрос Рамбай. А Ливьен добавила:
«Мы и без того чувствуем себя виноватыми. Не увеличивай нашу вину тысячекратно».
«Так подскажите же мне правильное решение!»
«Ты – император, сынок. Делай, как знаешь…» – ответила Ливьен как всегда.
«Нет! На этот раз вы не отделаетесь от меня этими пустыми словами! Сейчас все зависит действительно только от вас!»
«Мне кажется, ты все решил еще много лет назад, там, у подножия лестницы Хелоу», – покачала головой Ливьен.
«Всегда и все можно изменить!»
«Это – заклинание бескрылых, – сказал Рамбай. – Оно привело их к смерти».
«Но мы подумаем, – кивнула Ливьен. – Мы подумаем и скажем тебе в следующий раз».
«Я буду у вас через десять дней, – сказал Лабастьер. А устраиваясь в кресле антиграва, добавил: – Через десять дней вы должны сказать мне, как я могу получить единственное в этом мире, чего не могу просто взять, то, что без труда имеет в этом мире каждый, кроме меня – любовь своих родителей».
«Я не уверена, что мы найдем ответ на твой вопрос, – сказала Ливьен, и впервые за много лет Лабастьеру послышалась в ее голосе нежность. – Но какое-то решение мы обязательно примем».
Он улетел от них почти счастливым.
Лабастьер Первый помолчал, словно собираясь с силами. Затем продолжил:
– Примчавшись к ним через десять дней, я нашел их мертвыми, – Наан с ужасом увидела, что по щекам императора текут слезы. – Порошок из пейота… Они приняли дозу, которая убила их. Они лежали, обнявшись, на полу гнезда, и на их лицах не было страдания; они улыбались. Возможно, потому, что впервые, как им казалось, смогли чем-то помочь своему сыну. Теперь у меня не стало проблемы, с кем оставаться – с миром моих подданных или с ними. Они убили возможность выбора. А вместе с ней убили и то немногое, что еще оставалось во мне от обычной бабочки.
Глядя на слезы в глазах Лабастьера, Наан чувствовала, что и у нее самой в горле набух горячий комок. Но она, сумев подавить жалость, поинтересовалась:
– А Лайвар знает эту историю?
– Конечно. Он знает все мои уязвимые места. Правда, после смерти родителей и до появления тебя, у меня практически не было их. Триста лет… Появилась ты… И я люблю тебя. Но сейчас я не ставлю перед собой того же вопроса – «быть с тобой или с миром?» Я изменился, я очень изменился за эти триста лет без любви.
– И что будет дальше? Что будет со всеми нами? – как-то невпопад спросила Наан.
Лабастьер дотянулся одной из своих прикованних рук до лица и утер глаза тыльной стороной ладони. Затем потряс головой, словно выбрасывая из него воспоминаня. На губах его заиграла обычная усмешка:
– Твой брат безумен. Он думает, что способен долго прятать меня. Я не сказал ему о том, что когда вы покидали город, ваш антиграв засекли. Он направлялся в сторону Пещеры Хелоу, и сейчас сотни антигравов мчатся туда… Точнее, сюда, ведь так?
Наан промолчала. Жалость и ощущение вины исчезли. Она вспомнила, что перед ней чудовище. А «любовь чудовища не имеет цены»… Но может иметь цену ЛЮБОВЬ К ЧУДОВИЩУ. Огромную цену. К прекрасному чудовищу.
– Глазами одного из моих воплощений я уже вижу приближающиеся горы, – продолжал тот. – Найти этот тайник для моих телохранителей не составит большой трудности… – он замолк, приглядываясь к ней. И внезапно сменил тему. – Ты прелестна сейчас, о моя непокорная невеста. Ты прелестна и в радости, и в гневе, и в печали, и в страхе. Скоро нас найдут. Скоро все это кончится. И единственное, о чем я жалею, так это о том, что мы уже не сможем тогда разговаривать с тобой так, как сейчас. Кстати, ты знаешь, какая участь ожидает тебя, Лайвара и его помощников, когда нас найдут?
Наан молча смотрела на него, не вникая в слова и еще не понимая, что с ней происходит. Но она чувствовала, как теплые волны возбуждения прокатываются по всему ее телу.
– Вас просто отпустят, – продолжал Лабастьер. – Как всегда. Не знаю, как ты, но они, я уверен, в благодарность за это начнут готовить очередной заговор против меня.
Как он красив! Красив и несчастен. Несчастен и великодушен. Вновь Наан почувствовала, что ее разум окутывает туманное и терпкое облако желания принадлежать ему.
Она еще никогда желала близости с каким-то конкретным, реально существующим самцом. Но желание вообще было знакомо ей: порою знойными предгрозовыми ночами она просыпалась с этим чувством в гамаке спальни Храма Невест, и именно оно заставляло ее в полубреду, руками, которые, казалось, обретали собственную жизнь, ласкать свое тело так, как она не позволила бы это никому… кроме императора. И тогда ей почему-то казалось, что множество рук касаются ее, множество глаз нежат его вожделеющими взглядами.
А сейчас… Сейчас она поняла, что впервые ее Лабастьер беззащитен перед ней и находится в полной ее власти. Да, ОН пребывает в ее полном распоряжении! А не наоборот! И такой расклад вряд ли повторится еще когла-нибудь.
– Не все твои подданные неблагодарны, – произнесла она тихо, покидая циновку и подползая к Внуку Бога на коленях. – Отнюдь не все, мой повелитель…
Лабастьер смотрел на нее с недоумением.
Наан легко справилась с застежками его одежды (в Храме Невест застежкам императорских одежд посвящался целый отдельный курс занятий). Дыхание Императора стало громким и прерывистым. Он расслабился и почти повис на цепях, к которым были прикованы его руки. А Наан, отдавшись инстинкту, принялась ласкать его тело. Она целовала его грудь, плечи, шею… И вот его губы слились с ее губами, а его отвердевшая плоть почти сразу вошла в ее лоно.
Наан со стоном откинулась назад и, заложив руки за голову, принялась совершать размеренные и в то же время неистовые движения страсти. Его тело было послушным и умелым… «Еще бы, ведь у него такой опыт», – мелькнуло в голове у Наан, и она приостановилась, словно струей воды охлажденная этой ревнивой мыслью.
Внезапно она осознала, что занимается любовью сейчас не с одним Лабастьером, но и со всеми его воплощениями… Множество рук, множество глаз… Но сейчас она хотела любви, а вовсе не того, чем она когда-то занималась в своей узкой девической постели. Эта аналогия была невыносима. И она породила новую безумную идею.
Открыв глаза, Наан, зацепила ногтем застежку серьги телепатического блокиратора, которую дал ей Лайвар, сдернула ее со своего уха и, рывком наклонившись вперед, нацепила ее на правую мочку Лабастьера.
Она знала, что прибор начинает действовать в тот момент, когда смыкается металличиский зажим, и чуть-чуть сжала пальцы. Раздался щелчок… И сразу за ним – исступленный крик Лабастьера.
Наан отпрянула, вглядываясь в его искаженное лицо и пытаясь понять, чем вызван этот крик – ужасом, болью или наслаждением.
– Что со мной? – выдохнул он. – Что ты сделала со мной? Я стал таким маленьким… Еще! Прошу тебя… Сильнее! – это уже относилось к тем движениям, которые она продолжала машинально совершать.
И ему не пришлось долго упрашивать ее. Ведь теперь она знала, что занимается любовью с одним-единственным, принадлежащим только ей, Лабастьером.
«Любовь чудовища не имеет цены?» Теперь она не была так уж уверена в этом.
12
Они очнулись. Наан поспешно оделась и привела в порядок костюм Лабастьера. Выражение его лица было странным и незнакомым. Казалось, он ошарашен, напуган и прислушивается к собственным ощущениям, как это бывает с тем, кто внезапно заболел неизвестным ему доселе недугом.
– Я знаю, что ты сделала, – произнес он наконец, трогая сережку. – Ты блокировала мое сознание ото всех прочих моих телесных воплощений. Это так?
– Прости. Лайвар говорил, что это может быть вредно тебе… – она потянулась к его лицу. – Дай, я сниму.
– Подожди, – поспешно отстранился он. – Я еще не решил, хочу ли я этого. – Это он приказал тебе?
– Нет. Наоборот. Он запретил. Но я не удержалась.
Наан еще внимательнее вгляделась в его лицо.
– У меня такое чувство, будто… мир сузился до этого маленького гнездышка… – Он огляделся, и в глазах его еще явственней, чем прежде, появились изумление и страх. – Раньше любые стены казались мне прозрачными… А теперь я всецело принадлежу этому месту и беспомощен, как личинка. Еще бы, ведь вместо тысяч глаз у меня их теперь столько же, сколько и у тебя…
Ее беременность прервала стажировку Харрула, и они вместе вернулись на сушу, намереваясь вновь спуститься сюда после того, как их первенец превратится в куколку.
… – Моя Шиан нормально выносила плод и родила мне сразу двух прелестных гусеничек, – продолжал Харрул, опустив глаза и обломком ветки вороша угли в костре. – Самца и самку. Но они обе так и не стали куколками. Они умерли от лейкемии у нас на руках.
Дент-Харрул смолк. Наан закусила губу. Она не знала, как выразить свое сострадание. Смерть ребенка – всегда ужаснейшая трагедия. Смерть первенца – удар, который выдерживают не многие браки…
Понятно, что болезнь гусеничек стала результатом подводных работ супругов, по-видимому, виной была близость Океанополиса к залежам радиоктивного сырья… Но в то же время, это ведь не было злономеренным актом императора, конечно же, это был не более, чем несчастный случай. Так стоит ли ненавидить за него Лабастьера?
Она хотела сказать об этом Харрулу и уже подыскивала наиболее корректные слова, когда тот сам развеял ее заблуждение:
– Служители касты знахарей посоветовали Шиан воздержаться от родов, открыв нам, что и в дальнейшем наши дети не будут доживать до стадии закукливания. Точнее – мои. Шиан могла бы иметь здоровое потомство от другого самца, и я уговаривал ее. Но она любила, да и сейчас любит, только меня, и она не захотела детей ни от кого другого.
Что было делать? Погоревав, мы решили посвятить себя работе… Но учреждения, которое заведовало прибытием и убытием в Окаеанополис работников, в том здании, в котором оно находилось прежде, не оказалось. Теперь это помещение занимала императорская парфюм-галлерея.
Мы обратились в справочные службы, но ее сотрудники смотрели на нас удивленными глазами… Подводный город махаон? Может быть, мы что-то путаем? Подводный город построили маака… Нигде мы не обнаружили никаких следов своего Океанополиса. За то время, которое мы провели наверху, сведения о существовании этого города исчезли изо всех информационных хранилищ. В одном месте нам сказали, что, вроде бы, план строительства подводного города махаон действительно имел место, было даже объявлено о наборе добровольцев, но тем дело и кончилось, ибо для космического проекта императора оказалось достаточно полония, добываемого маака.
– Как же так?! – вырвалось у Наан.
– Единственным подтверждением нашего с Шиан пребывания на дне океана были урны с пеплом наших детей, стоящие у изголовья нашего брачного ложа. В поисках ответов на свои вопросы мы метались около года и понемногу, как я понимаю теперь, сходили с ума. Вскоре я и Шиан решили, что наши воспоминания о пребывании на дне океана – ложь, что они – продукт потрясения, которое мы пережили, потеряв личинок. Идея безумная, но иного объяснения происходящему мы найти не могли, а служители касты знахарей охотно подтверждали такую возможность. Наверное, в конце концов, мы действительно сошли бы с ума, если бы не твой брат. Он сам нашел нас и все объяснил.
– Так что же стряслось на самом деле?!
Дент-Харрул помолчал. Затем заговорил, но не отвечая на вопрос сразу, а начав издалека:
– Лайвару нужны были помощники. А найти в империи бабочек недовольных правлением Лабастьера Первого не так-то легко. Информационные службы о многом умалчивают. Недовольные бесследно исчезают… Только записи императора, хранящиеся в его личной мнемотеке, не подвергаются цензуре, но доступны они одной-единственной бабочке – твоему брату. Лайвар тщательно изучает их, и именно там находит те ниточки, которые приводят его к будущим мятежникам.
Глаза Харрула сузились, и он, погрозив кулаком в небо, мрачно произнес:
– Император еще пожалеет, что затеял с Тараканом эту идиотскую игру.
Прежде эту кличку Наан слышала лишь от самого Лайвара, и сейчас слова Дент-Харрула слегка покоробили ее. Он прочел это в ее взгляде, но оправдываться не стал, лишь пожал плечами и объяснил:
– Прости, но между собой мы называем твоего брата именно так. Мы прозвали его так за цепкость и живучесть, и это прозвище вовсе не оскорбительно…
– Ладно, – перебила его Наан, – не отвлекайся от главного. Что же случилось с подводным городом?
– Проектная ошибка императора. Оказалось, что мы ставили город прямо на залежах радиоактивной руды. Но пока алмазные буры не добрались до нее, это никак не влияло на здоровье подводников. По-видимому, именно я стал первой жертвой. Но я вовремя покинул Океанополис, и облучение отразилось не столько на моем здоровье, сколько на моем потомстве и на моей способности иметь его. А через некоторое время там разразилась повальная эпидемия лучевой болезни: смертоносная радиоактивная пыль, смешиваясь с водой, проникала во все уголки строительства и оседала там навсегда. Продолжать работы стало невозможным.
Подавляющее большинство подводников были неизлечимо больны. И император не стал возиться с горсткой тех, кого еще можно было спасти. Напротив, он эвакуировал на дно тех немногих, кто когда-либо побывал в Океанополисе, а теперь находился на суше, а затем уничтожил город.
– Почему?!
– Потому что память о нем подтверждала бы то, что Внук Бога способен ошибаться и порождала бы в умах ненужный скепсис.
Наан открыла было рот, чтобы задать естественно возникший вопрос, но Дент-Харрул опередил ее:
– Мы с Шиан тоже были обречены. Нас спасла какая-то путаница. Какая-то случайность. Наше убытие из Океанополиса было вызвано беременностью Шиан, формально же срок нашей стажировки не окончился и, по-видимому, мы продолжали числиться там…
Сзади раздался низкий голос Дипт-Шиан, Наан и не заметила, что та вернулась:
– Я простила бы ему и гибель моих личинок, и гибель города, потому что ошибаться могут все, и это была бы наша общая боль, – самка сидела на корточках за спиной Наан, в метре от нее и, говоря, слегка покачивалась взад и вперед. – Мы привыкли к тому, что под его контролем находится буквально все, но на самом деле – нельзя винить его за стихийные бедствия. Однако после того, что он сделал потом… Я мщу ему и за наших товарищей, и за наших детей, и за тысячи других личинок, которые неизвестно куда исчезают из инкубаторов, и за все прочие его преступлениия, о которых мы еще ничего не знаем, как никто, кроме нас, не знает об убийстве жителей Океанополиса… И тебя, «невеста», я ненавижу тоже. Как часть той системы, которую он создал.
Наан не успела возразить ей, потому что из пещеры, щурясь на солнце, вышел Лайвар, и все уставились на него. Его лицо выражало глубокую озабоченность.
– Он хочет говорить с тобой, – матово поблескивающий металлический крюк приподнялся, указывая в направлении Наан. – Не забывай, сестричка: любовь чудовища не имеет цены.
11
Ветер – лишь воздуха шумный поток,
Голос – движенье его же.
Ветер деревья с корнями рвет,
Голос быть ласковым может…
Чу! Слышишь, ветер кого-то зовет?
Он – чей-то голос тоже?«Книга стабильности» махаон, т. IV, песнь XIII; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Лабастьер Первый, Внук Бога, пленник, сидел на мягкой циновке, привалившись спиной к стеновому покрытию. Руки его были схвачены за запястья металлическими браслетами, а те – цепочками прикованы к стене так, что почти не стесняли его свободы. В то же время снять их самостоятельно он не имел ни малейшего шанса.
Он выглядел усталым, но не измученным. Было очевидно, что Лайвар не пытал его, и Наан почувствовала себя более комфортно: степень ее вины оказалась несколько меньшей, чем она предполагала.
Лабастьер молча смотрел на нее, ожидая, что разговор начнет она. Но сделать это ей было не так-то просто. Некоторая тяжесть на душе у нее все же осталась. Бремя вины за то, что она предала чужую любовь… Его любовь. Ведь и Лайвар говорил ей, что она – единственная самка, которую император любил когда-либо по-настоящему; и она воспользовалась этим… Но она пыталась подавить в себе это ненужное чувство, повторяя про себя слова Лайвара: «Любовь чудовища не имеет цены…»
Пауза затянулась. Наконец Наан, встряхнувшись, спросила о том, что так и не успела толком выяснить у брата:
– Чего они хотят от тебя?
Лабастьер Первый криво усмехнулся:
– Ты предала меня, даже не зная, зачем? – эти слова, как пощечины, обожгли ее лицо. – Похоже, ты сделала это только для того, чтобы принести мне неприятность.
Она не привыкла прощать пощечины.
– Ты почти угадал, о, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… – ритуальное обращение звучало сейчас скорее издевкой, чем данью традиции. – Я помогла им лишь потому, что они, в отличие от тебя, ПОПРОСИЛИ меня о помощи.
– Когда-то я просил стать тебя моей женой…
– Э, нет! Ты не просил, ты ВЫБРАЛ меня. Как вещь из множества подобных, уже давным-давно принадлежащих тебе.
– У народа махаон так было всегда.
– Неужели? А я-то думала, так было только до того, как ты стал императором. Я думала, ты сам провозгласил равенство видов и полов. Но я забыла одну деталь: для себя ты сделал исключение.
– Гордость… Только этим ты и твой брат похожи друг на друга. Но зато этим похожи ОЧЕНЬ. И, наверное, за это я и люблю вас обоих так, как не люблю больше никого.
– Любишь? Лайвара?! И обрезаешь ему крылья, отрубаешь ему руки! «Любишь» меня и преследуешь, демонстрируя своим подданым, что раздавишь меня, как тлю!.. – говоря это, она вытянул ладони и хлопнула ими, повторяя жест голографического изображения Лабастьера на площади.
– Что касается тебя, то ты видела: я прилетел за тобой один и безоружный. Что же касается его… Ты ведь знаешь, он пытался убить меня. И не единожды. Кто угодно на моем месте попросту казнил бы его, или же, как минимум, на всю жизнь упрятал в темницу.
– Ты ждешь благодарности? – усмехнулась Наан. – Ты оставил его в живых лишь для того, чтобы тебе было с кем играть в свои жестокие игры, разгоняя тем самым свою чудовищную скуку. Не только ты, но и он прекрасно знает об этом.
– Я уже привык к тому, что благодарность, став неотъемлемой частью Новой Религии, покинула души моих подданных.
«Как он красив! Как красив!!!» – внезапно полыхнуло в висках Наан, но она подавила в себе этот неуместный порыв.
– Ты так и не ответил мне, чего же хочет от тебя Лайвар.
– Многого. Но в то же время все его требования можно выразить одним единственным словом. И это слово – «власть». Вся власть в этом мире принадлежит мне, а твой брат считает этот расклад несправедливым. Ему, в частности, не нравится моя затея со строительством межзвездного коробля. По его мнению, во имя великой мечты путешествия к иным звездным системам, бабочками приносятся чересчур большие жертвы. Да и мечту эту он называет не иначе, как «мечтой бескрылых», презрительно морщась при этом, как будто бы не бескрыл сам… Мне же эти жертвы кажутся вполне оправданными и даже естественными. Кому, как не бабочкам, считаю я, мечтать о все более дальних и все более быстрых полетах и претворять эту мечту в реальность?
– Ему, которого бескрылым сделал ты, я склонна верить в большей степени, нежели тебе. Потому что знаю, как легко ты приносишь в жертву целые города, а то и народы.
– Если ты думаешь, что это легко дается мне, ты глубоко ошибаешься…
– Убивая, ты плачешь от жалости? Не верю. Но если и так, это не делает твои преступления менее тяжкими.
– Я… К сожалению, жертвы бывают необходимы. Прежде чем принести очередную, я тщательно взвешиваю все возможности, и лишь убедившись, что без жертв не обойтись, выбираю самый бескровный вариант. Но и тогда совесть моя не бывает спокойна. Пожалуй, я расскажу тебе о том, как погибли мои родители. Тогда, возможно, ты изменишь свое мнение обо мне. И присядь, в конце концов, мне уже надоело разговаривать с тобой, задрав подбородок.
…Ливьен и Рамбай не слишком-то дорожили своим статусом «святых» в скрижалях Новой Веры и вели себя, не руководствуясь ее интересами. Их власть и популярность были сравнимы лишь с властью и популярностью Лабастьера, но они никогда не пользовались этим.
Рамбай тяготился жизнью в Городе маака, не прижился он и в великолепном дворце, который выстроили для него и Ливьен махаоны. Прожив в цивилизованном мире несколько лет, родители императора покинули его, уединившись в лесной чаще, в скромном, но уютном дупле древней секвойи и жили там затворниками, словно замаливая в глуши некое страшное прегрешение. Рамбай охотился, хотя необходимости в этом и не было, а Ливьен занималась нехитрой домашней работой.
Время от времени Лабастьер навещал их. Трудно поверить, но он по-настоящему любил их, хотя и не находил с ними общего языка. Нередко он привозил подарки – различные предметы, созданные по технологиям бескрылых, которые он усердно внедрял в жизнь бабочек. Но его родителям не приглянулся ни антиграв, ни бластеры-плазмобои, ни голографический проектор, с помощью которого можно было наблюдать забавные сценки, разыгрываемые актерами или узнавать новости цивилизованного мира… Родители неизменно мягко отклоняли все его дары. Лишь два из них привлекли их внимание: Ливьен приняла маленького механического работника, беспрестанно ползающего по гнезду и наводящего чистоту в нем, и работник «прижился», а Рамбай закрепил на макушке соседнего с их дуплом дерева портативный оптический телескоп и время от времени вглядывался через него в ночное небо.
«Когда-нибудь я побываю там, отец», – сказал ему Лабастьер однажды.
«Даст ли тебе это что-нибудь?» – качая головой, ответил тот, и Лабастьер не нашелся, что ответить.
Ливьен беременела еще трижды. Возня с гусеничками увлекала ее, но когда те закукливались, она сама просила Лабастьера поместить их в общий инкубатор. Она и Рамбай не хотели, чтобы их дети были отмечены печатью «единокровных братьев и сестер императора». Они хотели, чтобы жизнь их детей была простой и счастливой. И жертвовали ради этого собственной радостью общения с ними.
Без особой охоты они встречались и со своим великим первенцем. Порой они вели себя с ним столь подчеркнуто официозно, что Лабастьер с трудом подавлял в душе ярость. Он все чаще и чаще ловил себя на мысли, что жаждет их любви больше, чем чего-либо еще.
Иногда он делал вид, что нуждается в их совете, спрашивая, как ему поступить в той или иной ситуации… Но их реакция на это была неизменной. Переглянувшись с мужем, Ливьен отвечала: «Ты – император, сынок. Делай, как знаешь…»
Он искал с ними духовного контакта. Ему казалось, что они – единственная ниточка, связывающая его душу с душами обычных бабочек… Но ниточка эта была тонка и невидима. И все чаще ему казалось, что ниточка эта безвозвратно утеряна.
Он не знал, за что родители подвергают его инстинктивному бойкоту. Он нуждался в них. Однажды он даже предложил им сделать свое общество постоянным: одно из его многочисленных телесных воплощений могло бы оставаться с ними всегда… Но родители, как всегда переглянувшись и мягко улыбнувшись друг другу, отклонили и это его предложение.
«С нами не будет нашего сына, – объяснил Рамбай. – С нами будет лишь одна тысячная его часть. Можно ли любить тысячную часть? Так зачем же она будет с нами?»
Так протекали годы. Боль в его душе росла. О том, что и родители его испытывают нечто подобное, он догадывался лишь по тому, что изредка находил их лежащими в дупле в состоянии наркотического кейфа. Он не мог запретить им нюхать порошок из сушеного сока пейота, хотя пагубное пристрастие этого зелья на их здоровье и тревожило его.
Однажды его прорвало. Однажды, после очередного печального визита к ним он, стоя возле антиграва, заявил им:
«Я не нужен вам в том виде, в котором существую. Вы презираете меня за то, что смерти я предпочел бессмертие. Я и сам начинаю презирать себя за это. Вы считаете, что миру бабочек я принес больше горя, чем радости и справедливости. Я тоже начинаю так считать. Но я готов все изменить».
«Как?» – спросила Ливьен.
«Ни одно из моих воплощений не боится смерти, пока на свете остается еще хотя бы одно. Все мои воплощения, кроме одного, убьют себя, и останется одна-единственная бабочка Лабастьер. Обыкновенная бабочка. Тогда вы сможете любить ее?»
Он почти верил в то, что говорил. Хотя и надеялся, что до этого не дойдет. Он надеялся, что сможет дать им почувствовать силу своей привязанности, и они наконец ответят ему взаимностью.
Но по тому, как разговаривает с ним Рамбай, он понял, что и эти его слова не достигли цели:
«А что, о боль моя, станет тогда с миром, который ты вылепил для себя из того, что подвернулось под руку?»
«Не знаю, – пропустил он иронию мимо ушей. – Но если мне приходится выбирать между вами и всем остальным миром, я выбираю вас».
«А хотим ли мы, чтобы нас выбирали?» – задал риторический вопрос Рамбай. А Ливьен добавила:
«Мы и без того чувствуем себя виноватыми. Не увеличивай нашу вину тысячекратно».
«Так подскажите же мне правильное решение!»
«Ты – император, сынок. Делай, как знаешь…» – ответила Ливьен как всегда.
«Нет! На этот раз вы не отделаетесь от меня этими пустыми словами! Сейчас все зависит действительно только от вас!»
«Мне кажется, ты все решил еще много лет назад, там, у подножия лестницы Хелоу», – покачала головой Ливьен.
«Всегда и все можно изменить!»
«Это – заклинание бескрылых, – сказал Рамбай. – Оно привело их к смерти».
«Но мы подумаем, – кивнула Ливьен. – Мы подумаем и скажем тебе в следующий раз».
«Я буду у вас через десять дней, – сказал Лабастьер. А устраиваясь в кресле антиграва, добавил: – Через десять дней вы должны сказать мне, как я могу получить единственное в этом мире, чего не могу просто взять, то, что без труда имеет в этом мире каждый, кроме меня – любовь своих родителей».
«Я не уверена, что мы найдем ответ на твой вопрос, – сказала Ливьен, и впервые за много лет Лабастьеру послышалась в ее голосе нежность. – Но какое-то решение мы обязательно примем».
Он улетел от них почти счастливым.
Лабастьер Первый помолчал, словно собираясь с силами. Затем продолжил:
– Примчавшись к ним через десять дней, я нашел их мертвыми, – Наан с ужасом увидела, что по щекам императора текут слезы. – Порошок из пейота… Они приняли дозу, которая убила их. Они лежали, обнявшись, на полу гнезда, и на их лицах не было страдания; они улыбались. Возможно, потому, что впервые, как им казалось, смогли чем-то помочь своему сыну. Теперь у меня не стало проблемы, с кем оставаться – с миром моих подданных или с ними. Они убили возможность выбора. А вместе с ней убили и то немногое, что еще оставалось во мне от обычной бабочки.
Глядя на слезы в глазах Лабастьера, Наан чувствовала, что и у нее самой в горле набух горячий комок. Но она, сумев подавить жалость, поинтересовалась:
– А Лайвар знает эту историю?
– Конечно. Он знает все мои уязвимые места. Правда, после смерти родителей и до появления тебя, у меня практически не было их. Триста лет… Появилась ты… И я люблю тебя. Но сейчас я не ставлю перед собой того же вопроса – «быть с тобой или с миром?» Я изменился, я очень изменился за эти триста лет без любви.
– И что будет дальше? Что будет со всеми нами? – как-то невпопад спросила Наан.
Лабастьер дотянулся одной из своих прикованних рук до лица и утер глаза тыльной стороной ладони. Затем потряс головой, словно выбрасывая из него воспоминаня. На губах его заиграла обычная усмешка:
– Твой брат безумен. Он думает, что способен долго прятать меня. Я не сказал ему о том, что когда вы покидали город, ваш антиграв засекли. Он направлялся в сторону Пещеры Хелоу, и сейчас сотни антигравов мчатся туда… Точнее, сюда, ведь так?
Наан промолчала. Жалость и ощущение вины исчезли. Она вспомнила, что перед ней чудовище. А «любовь чудовища не имеет цены»… Но может иметь цену ЛЮБОВЬ К ЧУДОВИЩУ. Огромную цену. К прекрасному чудовищу.
– Глазами одного из моих воплощений я уже вижу приближающиеся горы, – продолжал тот. – Найти этот тайник для моих телохранителей не составит большой трудности… – он замолк, приглядываясь к ней. И внезапно сменил тему. – Ты прелестна сейчас, о моя непокорная невеста. Ты прелестна и в радости, и в гневе, и в печали, и в страхе. Скоро нас найдут. Скоро все это кончится. И единственное, о чем я жалею, так это о том, что мы уже не сможем тогда разговаривать с тобой так, как сейчас. Кстати, ты знаешь, какая участь ожидает тебя, Лайвара и его помощников, когда нас найдут?
Наан молча смотрела на него, не вникая в слова и еще не понимая, что с ней происходит. Но она чувствовала, как теплые волны возбуждения прокатываются по всему ее телу.
– Вас просто отпустят, – продолжал Лабастьер. – Как всегда. Не знаю, как ты, но они, я уверен, в благодарность за это начнут готовить очередной заговор против меня.
Как он красив! Красив и несчастен. Несчастен и великодушен. Вновь Наан почувствовала, что ее разум окутывает туманное и терпкое облако желания принадлежать ему.
Она еще никогда желала близости с каким-то конкретным, реально существующим самцом. Но желание вообще было знакомо ей: порою знойными предгрозовыми ночами она просыпалась с этим чувством в гамаке спальни Храма Невест, и именно оно заставляло ее в полубреду, руками, которые, казалось, обретали собственную жизнь, ласкать свое тело так, как она не позволила бы это никому… кроме императора. И тогда ей почему-то казалось, что множество рук касаются ее, множество глаз нежат его вожделеющими взглядами.
А сейчас… Сейчас она поняла, что впервые ее Лабастьер беззащитен перед ней и находится в полной ее власти. Да, ОН пребывает в ее полном распоряжении! А не наоборот! И такой расклад вряд ли повторится еще когла-нибудь.
– Не все твои подданные неблагодарны, – произнесла она тихо, покидая циновку и подползая к Внуку Бога на коленях. – Отнюдь не все, мой повелитель…
Лабастьер смотрел на нее с недоумением.
Наан легко справилась с застежками его одежды (в Храме Невест застежкам императорских одежд посвящался целый отдельный курс занятий). Дыхание Императора стало громким и прерывистым. Он расслабился и почти повис на цепях, к которым были прикованы его руки. А Наан, отдавшись инстинкту, принялась ласкать его тело. Она целовала его грудь, плечи, шею… И вот его губы слились с ее губами, а его отвердевшая плоть почти сразу вошла в ее лоно.
Наан со стоном откинулась назад и, заложив руки за голову, принялась совершать размеренные и в то же время неистовые движения страсти. Его тело было послушным и умелым… «Еще бы, ведь у него такой опыт», – мелькнуло в голове у Наан, и она приостановилась, словно струей воды охлажденная этой ревнивой мыслью.
Внезапно она осознала, что занимается любовью сейчас не с одним Лабастьером, но и со всеми его воплощениями… Множество рук, множество глаз… Но сейчас она хотела любви, а вовсе не того, чем она когда-то занималась в своей узкой девической постели. Эта аналогия была невыносима. И она породила новую безумную идею.
Открыв глаза, Наан, зацепила ногтем застежку серьги телепатического блокиратора, которую дал ей Лайвар, сдернула ее со своего уха и, рывком наклонившись вперед, нацепила ее на правую мочку Лабастьера.
Она знала, что прибор начинает действовать в тот момент, когда смыкается металличиский зажим, и чуть-чуть сжала пальцы. Раздался щелчок… И сразу за ним – исступленный крик Лабастьера.
Наан отпрянула, вглядываясь в его искаженное лицо и пытаясь понять, чем вызван этот крик – ужасом, болью или наслаждением.
– Что со мной? – выдохнул он. – Что ты сделала со мной? Я стал таким маленьким… Еще! Прошу тебя… Сильнее! – это уже относилось к тем движениям, которые она продолжала машинально совершать.
И ему не пришлось долго упрашивать ее. Ведь теперь она знала, что занимается любовью с одним-единственным, принадлежащим только ей, Лабастьером.
«Любовь чудовища не имеет цены?» Теперь она не была так уж уверена в этом.
12
Набухают капли воды, воды,
Чтобы ливнем пролиться вниз.
Я б пустыней стал, стань водою ты,
Это правда, а не каприз…
Но уходят годы. Мои мечты
Остаются мечтами лишь.«Книга стабильности» махаон, т. XIV, песнь III; учебная мнемотека Храма Невест провинции Фоли.
Они очнулись. Наан поспешно оделась и привела в порядок костюм Лабастьера. Выражение его лица было странным и незнакомым. Казалось, он ошарашен, напуган и прислушивается к собственным ощущениям, как это бывает с тем, кто внезапно заболел неизвестным ему доселе недугом.
– Я знаю, что ты сделала, – произнес он наконец, трогая сережку. – Ты блокировала мое сознание ото всех прочих моих телесных воплощений. Это так?
– Прости. Лайвар говорил, что это может быть вредно тебе… – она потянулась к его лицу. – Дай, я сниму.
– Подожди, – поспешно отстранился он. – Я еще не решил, хочу ли я этого. – Это он приказал тебе?
– Нет. Наоборот. Он запретил. Но я не удержалась.
Наан еще внимательнее вгляделась в его лицо.
– У меня такое чувство, будто… мир сузился до этого маленького гнездышка… – Он огляделся, и в глазах его еще явственней, чем прежде, появились изумление и страх. – Раньше любые стены казались мне прозрачными… А теперь я всецело принадлежу этому месту и беспомощен, как личинка. Еще бы, ведь вместо тысяч глаз у меня их теперь столько же, сколько и у тебя…