Страница:
Король послушно приложил ладонь, кабинка вздрогнула, и по изменению веса, а затем и по последующей нагрузке, Лабастьер определил, что она быстро опустилась вниз.
Дверцы отворились.
Грузовой отсек космического корабля выглядел еще более отталкивающе. Если верить в то, что когда-то тут покоились куколки колонистов, то нетрудно было понять, что лежали они не менее, чем по сотне в каждой прозрачной ячейке, на которые было разделено все это обширное помещение. Ячейки десятками громоздились одна на другой и ровными рядами стеллажей уходили вглубь помещения.
Жайен повел короля вдоль одной из стеклянных стен. Лабастьер Шестой не успел внимательно рассмотреть окружавший его интерьер, да и не стремился к тому. Зато усиливающийся с каждым шагом резкий незнакомый запах заставил его дышать ртом, а очень скоро, остановившись как вкопанный, он уставился на существо, к которому церемониймейстер подвел его.
Без сомнения это был тот, кто называл себя «думателем». Как ни был Лабастьер готов к необычному зрелищу, но когда он увидел думателя воочию, он, почувствовав приступ тошноты, был вынужден прислониться к гладкой прозрачной поверхности стены. Дурноту частично вызывал и запах, достигший тут максимальной концентрации; но все-таки самым тошнотворным был сам вид этой горемычной твари.
Омерзительным было сходство думателя с куколкой, то есть с ребенком – существом, вид которого обычно вызывает в душе бабочки нежность. Но эта «куколка» была по меньшей мере раза в два крупнее нормальной и имела недоразвитое, безглазое и безухое подобие лица: четко был обозначен поросший шелковистой щетиной морщинистый лоб, имелась некая ротообразная впадина, а по бокам вместо ушей красовались полуприкрытые хитиновыми пластинами щели, напоминающие жабры волосатого угря.
Того, что Лабастьер увидел, было ему вполне достаточно, чтобы убедиться в правдивости сегодняшнего ночного кошмара. Он хотел было сказать Жайену, что вполне удовлетворен и готов возвращаться, когда внезапно в «лице» думателя произошло какое-то изменение.
– Что это с ним?! – спросил Лабастьер, не узнавая собственного голоса.
– Просит есть, – объяснил церемониймейстер. – Учуял мой запах, вот и шевелит жвалами.
В этот миг думатель всем телом еле заметно придвинулся к посетившим его гостям.
– Так покормите же его! – вскрикнул король, непроизвольно отступая.
– Не время, – покачал головой Жайен, и Лабастьеру в его голосе послышались нотки злорадства. – Я кормлю его по строго установленной вашим прадедом инструкции. Возможно, Ваше Величество, это одна из причин его завидного долголетия. А жрать он просит в любое время дня и ночи, когда бы я тут не появился. Через два часа я принесу сюда и разложу перед ним весь его дневной рацион, поделив его на четыре порции. И весь день, ориентируясь по запаху и орудуя брюшными сегментами, он будет переползать от одной до другой кучи, пожирая их и испражняясь…
– Хорошо, хорошо, – оборвал король его откровения. – Поступайте, как считаете нужным. И давайте-ка пойдем отсюда. Я увидел все, что хотел увидеть.
– И у вас не будет никаких распоряжений? – Жайен посмотрел на короля таким тяжелым взглядом белесых старческих махаонских глаз, будто ждал, что тот прикажет немедленно думателя прикончить.
– Нет, нет, никаких, – поспешно заверил его король. – Пусть все остается как прежде. И пусть тайна королевской семьи остается тайной. Когда-нибудь я открою вам, сколь неоценимую услугу вы оказываете нам, ухаживая за этим несчастным… Да пойдемте же отсюда поскорее, пока мы насквозь не пропитались этой вонью.
13
Мариэль уже уснула, а Лабастьер Шестой, лежа в гамаке рядом с ней, ждал. И ровно в полночь, одновременно с тем, как он почувствовал характерное депрессивное давление, он услышал в своей голове беззвучный голос думателя:
– Ну и как я выгляжу?
Отозваться король не успел. Видно, покопавшись в его голове, думатель и сам нашел ответ на свой вопрос:
– Да-а, не очень-то я тебе понравился…
Лабастьер Шестой от этих слов испытал странную смесь стыда и злорадного удовлетворения. В конце концов, не он напрошенным гостем вломился в чужое сознание…
– Вот что, «дядюшка», – уже привычно мысленно отозвался он, – зачем тебе нужен я, я понял: я – твои глаза и уши. А вот зачем мне ты, этого я пока что не уловил.
– Я – твоя вторая голова. Я знаю столько, сколько не знают все жители Безмятежной вместе взятые!
– А зачем мне все эти знания? Я – законопослушный король, и избегать лишних знаний – мой священный долг, раз уж я требую этого от своих подданных.
– Вообще-то, такая позиция для бабочек противоестественна, как она была противоестественна и для их предков и создателей – бескрылых…
– Ты можешь мне их показать?
– Вот видишь, ты все-таки любопытен! К сожалению, показать тебе их я смогу вряд ли. Возможности моей памяти огромны, но не безграничны. Очень многое из того, что я знал, стерлось и истлело в ней. Особенно это касается древнейших знаний, которые когда-то давным-давно на Земле информационная машина бескрылых передала думателю Лабастьеру, который даже не был нашим родственником. Во всяком случае, за годы моего вынужденного затворничества многие зрительные образы стали расплывчатыми и неконкретными и сохранились в моей памяти лишь в форме фактических знаний… Мне известно, что бескрылые были почти точно такими же, как вы, только, само-собой, без крыльев и во много раз крупнее. В этом смысле, показать тебе бескрылого не составило бы мне труда, но ведь тебя интересует не созданная моим воображением модель, а нечто исконное… Я многое могу РАССКАЗАТЬ о них, но ты-то хочешь, чтобы я ПОКАЗАЛ тебе их мир…
– Конечно.
– Подожди, я сосредоточусь.
В тот же миг перед внутренним взором Лабастьера Шестого пронеслось неясное видение огромного поселения. Конечно же, это был город – наверное, именно такой, создание которых заповедал Лабастьер Второй. Все в нем гремело, мчалось и бушевало. Все в нем было громоздко, тесно и искусственно. Все в нем несло угрозу. Какие-то неказистые существа сновали по его поверхности, меж чудовищных громад жилищ, туда и сюда – и пешим образом, и в каких-то приспособлениях. В небе на гигантских скоростях то и дело мелькали разнообразные механизмы странных обтекаемых форм…
Словно кошмарный сон, видение это, так и не конкретизировавшись, моментально растаяло.
– Вот и все, что я смог вспомнить.
– Не густо. Но достаточно, чтобы испытать омерзение. Мир, в котором живем мы, гармоничнее и естественнее…
– Ты просто привык к нему. Но чтобы он появился, бабочкам пришлось пройти огромный путь, и тот мир, в котором они жили на Земле, был немногим проще мира бескрылых, а может быть, и сложнее. Это дело вкуса: по мне так и тот был хорош, ведь он был просто нашпигован информацией…
– Ты можешь показать мне Наан, возлюбленную жену Лабастьера Второго? – перебил думателя король.
– Без труда. И такой, какой я застал ее при жизни, и такой, какой она была, когда меня еще не было на свете.
…Пожилая самка махаон возлежит в гамаке. (На территории того самого придворцового садика, – узнал король, – где недавно гусеница принца Лабастьера Седьмого прятала свой кокон.) Ее загорелое испещренное морщинами лицо имеет волевое, но умиротворенное выражение.
«Мы неплохо поработали с тобой, о возлюбленный муж мой, Внук Бога, умеющий быть везде, – произносит она, чуть заметно улыбаясь. – Мне кажется, наш мир это как раз тот мир, который хотели построить твои родители Ливьен и Рамбай».
«Забавно слышать от тебя, Дипт-Наан, ритуальное обращение невесты императора, – вздрогнув, услышал Лабастьер Шестой голос, как ему показалось, свой собственный. – А помнишь, когда-то оно было ненавистно тебе?»
«Потому что этот титул ты заслужил только сейчас, а там, на Земле, ты был не более чем самозванцем» – откликнулась самка и рассмеялась. И надтреснутый смех самца вторил ей.
– А вот такой она была, – «услышал» король мысленную фразу думателя, – это первое воспоминание о своей избраннице Лабастьера Первого.
И в тот же миг видение изменилось. И король увидел самку махаон, стоящую в строю таких же совсем юных самок на фоне фантастических зеленых растений. Он даже почувствовал приторный, но приятный запах, исходящий от девушек. Их одежды сверкали великолепием, а крылья неестественно переливались на солнце. Но лицо самки, на которую он смотрел, было хмурым и немного испуганным…
На миг одно видение уступило место другому. Он увидел эту же девушку обнаженной, со смехом плещущейся в воде, и прохладные брызги, взметающиеся из-под ее ладоней, освежают кожу его лица…
Но вот он снова перед строем очаровательных девушек. Угловым зрением он видит край какого-то вычурного строения, а сбоку от себя – одетого в лиловую набедренную повязку самца, судя по расцветке крыльев, неизвестной ему расы. Торс самца покрыт золотистой пыльцой, а в руке он держит странное оружие.
Но внимание Лабастьера приковано к неприветливому лицу юной самки. И он увидел собственную руку, указывающую на нее. И услышал свой голос:
«Я беру эту»…
Видение растаяло.
– Кто такие Ливьен и Рамбай? – переведя дыхание, спросил король думателя.
– Это отец и мать нашего прародителя Лабастьера Первого.
В сознании Лабастьера возник мгновенный зрительный образ. Полуголый мускулистый самец-маака обнимает за плечи стройную, подтянутую самку, одетую в странную аскетичную, по всей видимости, военную, форму. В руках у самки незнакомый Лабастьеру предмет, но это явно – оружие, и явно – мощное. Пара эта смотрит прямо ему в глаза, словно заглядывая в душу, и кажется, эти бабочки знают о нем все, и конечно же, они любят его…
– Ливьен – «Первобабочка-мать»? – догадался король, припомнив «Книгу стабильности» махаон.
– Э-э… – замешкался думатель. – Нет. Все-таки нет. Легенда о Первобабочке появилась значительно раньше, и у махаон… Зато в какой-то степени, в чисто биологическом смысле, Ливьен и Рамбай – и твои, и мои родители. Ведь главная тайна королевского рода состоит в том, что Лабастьеры неспособны оплодотворить самку.
– Ерунда! – не удержавшись, воскликнул король вслух, но тут же, покосившись на спящую Мариэль, продолжил мысленно: – Как же, по-твоему, на свет появился я?! А мой сын?! Нашел бесплодных!
– Я имел в виду совсем не это… Но объяснить тебе все это словами будет слишком трудно. И каждый ответ потянет за собой еще сотню вопросов. Но если хочешь, если ты сможешь довериться мне, я смогу за несколько сеансов передать тебе большую часть своих знаний.
– Вообще-то, я не горю таким желанием, – отозвался король, тут же припомнив слова Суолии о том, что случилось с его дедом, королем Лабастьером Третьим, Созидателем. Он стал мудрым и предусмотрительным, но он перестал любить свою жену Биатэ…
– Я понимаю твое опасение, – отозвался думатель. – Но такой результат совсем не обязателен. Знания, которые я передам тебе, будут касаться только истории нашего мира и нашего рода. Пойми, я уже стар, и жить мне осталось не долго. Хоть я и живуч, но отнюдь не вечен. Может случится, что рано или поздно ты все-таки захочешь узнать все это, но когда я умру, не будет на этом свете больше никого, кто смог бы тебе помочь. А твой сын и вовсе будет лишен такой возможности.
– Мне нужно подумать, – ответил король, почувствовав внезапно глубокую усталость.
– И есть кое-что еще… – продолжал думатель. – Ты любишь мир Безмятежной, и ты боишься потерять эту любовь. Но ты можешь потерять и сам этот мир. Только я знаю, какая опасность ему угрожает. Если бы это было не так, зачем бы я настаивал? Мне-то от этого – не горячо, не холодно…
– Мне нужно подумать, – повторил король. – А сейчас, пожалуйста, оставь меня в покое. Я еще не привык к тебе. Я утомился. Мне скверно.
– Когда я смогу вернуться?
– Завтра, в это же время.
– Хорошо. И пожалуйста, передай этому олуху, Жайеру, что я могу есть все, что едят бабочки. Все без исключения. И чем разнообразнее будет рацион, тем лучше…
Миг! И чувство неизъяснимого облегчения доподлинно подтвердило королю тот факт, что думатель покинул его сознание.
Сладко потянувшись, Лабастьер Шестой перевернулся на бок и приобнял Мариэль одной рукой, ощутив теплую упругость ее тела. Она шевельнулась и прижалась к нему плотнее.
«Ни за что, – подумал Лабастьер, – ни за что я не соглашусь получить знания, которые могут сделать меня бесчувственным. Так я ему завтра и скажу…»
Но все утро следующего дня короля преследовали загадочные слова думателя о смертельной опасности, которая якобы грозит Безмятежной. И ведь до сей поры тот не давал ему повода к недоверию.
Наблюдая за тем, как в зале боевых искусств облаченный в просторный белый комбинезон и защитную сетчатую маску репетитор натаскивает одетого точно также принца мастерству фехтования, он заранее не мог отделаться от неотступного чувства вины за то, что собирается лишить сына свободы выбора. Пусть знания, предлагаемые думателем, ему самому и не нужны, но где гарантия того, что, переступив порог зрелости, тот рассудил бы так же? А его внук? Правнук?..
Думатель умрет, и тогда принятое сегодня решение станет необратимым…
А принц, положительно, делает успехи. Шпага – оружие не королевское, но владеть ею король должен в совершенстве. Лабастьер Шестой невольно залюбовался тем, как сын, проведя ложный выпад, выбил шпагу из рук опытного вояки и проворно приставил к его горлу клинок.
Хотя… Если верить думателю, то он любуется сейчас на собственное отражение… А если так, то, повзрослев, принц в подобной ситуации принял бы то же решение, что и он.
Король поймал на себе взгляд Лабастьера Седьмого, очевидно ожидавшего одобрения с его стороны, и несколько раз хлопнул в ладоши:
– Браво, Ваше Высочество.
Просияв, юноша опустил шпагу и поклонился в ответ.
– Подойди ко мне, сынок, – позвал король.
Вкладывая шпагу в ножны, принц приблизился.
– Представь, – медленно подбирая слова для примера, предложил ему отец, – ты – король. Гонцы сообщили тебе, что в отдаленных лесах Безмятежной завелся крылатый паук Рагга, который поедает твоих мирных подданных. Ты отправился бы сразиться с ним?
Принц улыбнулся:
– Конечно, Ваше Величество. Хотя я бы и знал заранее, что это досужий вымысел. Паук Рагга – выдумка вздорных самок.
– Так чего же ради ты пустишься в этот путь, только выставляя себя посмешищем?
Нахмурившись, юноша задумчиво помолчал, а затем ответил с чуть заметной обидой в голосе:
– Вы сомневаетесь в моей преданности долгу, отец? Напрасно. Несмотря на риск быть осмеянным, я посчитал бы своей обязанностью отправиться туда. Таково наше предназначение: брать на себя ответственность за судьбы наших подданных, каких бы жертв нам это ни стоило. Королю не пристало бояться ни насмешек, ни чего-либо еще. Так учит меня мой репетитор по этикету и второй отец Дент-Ракши.
– Что ж, так тому и быть, – пробормотал Лабастьер Шестой так тихо, что услышать эти слова мог только он сам. Затем вновь обратился к сыну:
– Продолжай урок. У тебя хорошие учителя.
До середины дня Лабастьер пребывал в тягостном томлении. Решение было почти принято, но чем конкретно это грозит ему, он не знал. Однако, сам того не желая, он принялся мысленно прощаться со всеми и всем окружающим.
В середине дня он предложил Мариэль прогуляться на сороконогах в лес, ощущая при этом небывалый прилив нежности к ней. Она с радостью согласилась, и это была одна из их самых прекрасных прогулок.
На Безмятежной наступала короткая теплая осень, когда в большинстве своем фиолетовые, изредка же – бирюзовые, растения планеты становятся синими и голубыми, а листья некоторых из них украшаются яркой зеленой каймой и выглядят так, словно облачились в карнавальный наряд…
Насквозь пропитавшись пряными запахами леса, к вечеру супружеская чета отправилась в обратный путь, и каждый из двоих был полон любовью. Ибо гласит пословица: «Ракочервь и любовь: чем больше оторвешь, тем больше вырастет».
Усталость была приятной, но столь сильной, что Лабастьер уснул до появления думателя в его голове. Лишь утром, проснувшись возле спящей еще жены и почувствовав себя разбитым, он сразу заподозрил, что находится под воздействием «дядюшки». И действительно, тут же он услышал привычный уже мысленный голос:
– Как спалось?
– Ты не разбудил меня потому, что не захотел меня беспокоить, или потому, что в принципе не способен разбудить меня изнутри?
– Я-то не способен? Еще как способен. Я ведь могу внедриться в твои сновидения и такое тебе показать, что ты не то что проснешься, а еще и гамак обмочишь.
– Спасибо на добром слове. Однако снилось мне что-то приятное…
– Это я показывал тебе «Праздник соития» земного племени ураний – расы, которой нет на Безмятежной. Это воспоминание нашего прародителя Лабастьера Первого. Но несмотря на древность этой информации, я способен воспроизводить ее довольно отчетливо…
– Верно, верно! – встрепенулся Лабастьер. – Разноцветный костер, танец девственниц… Помнится, во сне я был вождем этого гордого и красивого племени. Но что-то было не так… Да! Мои родители! Те самые Рамбай и Ливьен, которых ты недавно мне показывал. Они были очень недовольны чем-то.
– Еще бы. Ведь они понимали, что племя погибнет…
– Да, в красоте этого праздника было что-то погребальное… Ты объяснишь мне, в чем там было дело?
– Пожалуйста. Но это – лишь маленькая частичка тех знаний, которые я хочу передать тебе… Так что ты решил?
– Ты и сам прекрасно знаешь, что я решил.
– И когда мы приступим?
– Дай мне хотя бы еще один день пожить простой жизнью простого короля Безмятежной. Придержи свою страшную тайну при себе…
– Хоть день, хоть неделю, хоть месяц… Мне все равно. Мне слишком мало осталось жить, чтобы я еще чего-то боялся. Обстоятельства сложились так, что я держал эту тайну при себе годы, порою впадая в отчаяние и уже не надеясь на контакт с миром… И ничего страшного с Безмятежной за это время не произошло. Возможно, беды не случится еще столько же, а может быть, она не приключится вообще… Но в то же время, каждая минута может оказаться последней.
– Один день! – упрямо повторил король. – Я же сказал, я решился. Все говорит за то, что мои предки совершали подобный шаг, и я не вижу причин быть исключением. Но мне нужен один-единственный СЕГОДНЯШНИЙ день!
Он и сам не смог бы объяснить, почему он так упорно отстаивает этот незначительный срок. Скорее всего потому, что предыдущий день был так прекрасен…
Некоторое время длилась пауза. Наконец мысленный голос думателя отозвался:
– Чтобы процесс передачи информации был максимально эффективен, между нами должно царить полное взаимодоверие, и тебе не должно казаться, что в этом деле содержится хотя бы намек на насилие. Поэтому я покидаю тебя. А приду – опять в полночь. Только не усни.
14
Однако, «перед смертью не надышишься». День, за который он так упорно торговался с думателем, не принес Лабастьеру никаких радостей. Словно их прощальный запас был исчерпан вчера.
Сначала он рассмотрел выполненный министром юриспруденции проект приказа о введении на Безмятежной смертной казни дворянам за измену королевской присяге. Но не подписал его, чем министра крайне разочаровал.
Потом он принял Ракши, и пришлось заниматься уже несколько раз откладываемым им вопросом о легализации некоторых видов оружия, коими Тилия намеревалась оснастить королевский отряд. Проспорив около часа, пришли к обоюдному решению, немного повременить…
Затем явился Лаан. Лабастьер несказанно обрадовался и предложил другу провести часок за сосудом напитка бескрылых. Но тот вел себя как-то странно и затеял туманный разговор – сперва об успехах принца Лабастьера Седьмого, а потом – о неких долгах и обязанностях…
Лабастьер тщетно пытался вникнуть в суть его слов, но тот бродил вокруг да около… Наконец, король, догадавшись, на что Лаан намекает, заявил ему, что если тот желает спать с Мариэль, то к ней с этим и следует обращаться, и скрепя сердце, добавил, что та, вроде бы, отказывать не собирается.
Лаан внезапно вспылил и в самых повышенных тонах ответил, что, мол, пришел он вовсе не за тем, а чтобы напомнить королю о его долге перед народом. На Безмятежной царит хаос и беспорядок, в чем они лично убедились во время недавней кратковременной инспекции, король же, вкушая радости семейной жизни, проводит дни напролет в неге и безделье, и даже не пытается преодолеть охватившую его позорную болезнь боязливости…
Лабастьер не нашелся, что ответить ему. Но тот и не стал дожидаться, а гордо удалился сразу, как только закончил свою тираду.
И тут же появилась Мариэль. Выглядела она разгневанной, чему Лабастьер даже не удивился. Такой сегодня день. Причина ее дурного расположения духа выяснилась сразу. Она сообщила, что невольно слышала разговор Лабастьера с Лааном и возмущена той пошловатой легкостью, с которой он сообщил махаону об их возможной близости. Она предложила Лабастьеру хорошенько подумать о своем поведении и о ее положении в королевской семье в то время, как она с группой придворных отправляется показывать принцу красоты лесной природы…
Лабастьер решил развеяться и полетать в одиночестве в столичном небе. Но прохладный осенний ветерок добавил еще один штришок в картину его удрученности, а легкий моросящий дождик прекратил прогулку, вымочив ему крылья, и во дворец король возвращался пешим ходом.
Махнув рукой на все, он засел в библиотеке.
Когда Мариэль вернулась, они помирились, но до любовных ласк как-то не дошло.
…И вот наступила полночь.
– ?.. – спросил думатель даже не словом, а самим ощущением скептического ожидания. Что сильно Лабастьера обозлило. Словно сговорившись, все тычут ему сегодня его несостоятельностью. Но он тут же сообразил, что причиной раздражения служит подавляющее его психику телепатическое поле.
– Я готов, – отозвался он.
– Зови болвана-церемониймейстера! – обрадовался думатель.
– Это еще зачем? – удивился король.
– Если мы будем общаться в непосредственной близости, контактируя буквально физически, процесс займет раза в три меньше времени.
Лабастьер Шестой припомнил вид грузового помещения Золотого Храма, облик думателя и зловоние вокруг него… Его передернуло.
– Я не тороплюсь, – отозвался он.
– Как знаешь, – согласился думатель. – Но тогда повозиться придется с недельку. – И перед глазами короля внезапно возник образ ослепительно красивого пожилого седовласого самца-маака, с доброжелательной усмешкой пожимающего плечами.
– Это один из моих эмоциональных автопортретов, – пояснил думатель. – Так я выгляжу сам для себя.
Не успел Лабастьер и подумать, сколь разительно этот образ отличается даже не от реального вида думателя, а от того, какое впечатление производит его характерец, как тот добавил:
– А иногда и вот так…
Старец был тем же, но теперь он был лыс, морщинист, а черты его лица источали наиподлейшее ехидство.
– Не беспокойся, я воспринимаю себя достаточно адекватно, – пояснил думатель. – Автопортретов у меня три. Все зависит от настроения. Третий, между прочим, самка… Хотя те два портрета, которые ты сейчас видел, я употребляю существенно чаще. Но хватит обо мне. Расслабься. Я начинаю.
Лабастьер даже вздрогнул, как от удара, почувствовав, что нечто мощное и пульсирующее врывается в его голову: «!!! … !!! … !!! … !!! … !!! …» Он не мог сосредоточиться на содержании этого вихря мысленной информации, но ощущение было почти физическим…
Он замер и, потеряв счет времени, отдался этому чувству…
… !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!!
…Казалось, прошла вечность. Но в какой-то момент его обуял внезапный ужас перед сумасшествием. Ему вдруг показалось, что он – совсем не он, а кто-то другой… И нечто похожее на боль набухало у этого «другого» в голове. Он открыл глаза и попытался закричать… Но крика не получилось, он лишь застонал. И звук этот отдался в висках уже настоящей острой болью и тошнотой.
Дверцы отворились.
Грузовой отсек космического корабля выглядел еще более отталкивающе. Если верить в то, что когда-то тут покоились куколки колонистов, то нетрудно было понять, что лежали они не менее, чем по сотне в каждой прозрачной ячейке, на которые было разделено все это обширное помещение. Ячейки десятками громоздились одна на другой и ровными рядами стеллажей уходили вглубь помещения.
Жайен повел короля вдоль одной из стеклянных стен. Лабастьер Шестой не успел внимательно рассмотреть окружавший его интерьер, да и не стремился к тому. Зато усиливающийся с каждым шагом резкий незнакомый запах заставил его дышать ртом, а очень скоро, остановившись как вкопанный, он уставился на существо, к которому церемониймейстер подвел его.
Без сомнения это был тот, кто называл себя «думателем». Как ни был Лабастьер готов к необычному зрелищу, но когда он увидел думателя воочию, он, почувствовав приступ тошноты, был вынужден прислониться к гладкой прозрачной поверхности стены. Дурноту частично вызывал и запах, достигший тут максимальной концентрации; но все-таки самым тошнотворным был сам вид этой горемычной твари.
Омерзительным было сходство думателя с куколкой, то есть с ребенком – существом, вид которого обычно вызывает в душе бабочки нежность. Но эта «куколка» была по меньшей мере раза в два крупнее нормальной и имела недоразвитое, безглазое и безухое подобие лица: четко был обозначен поросший шелковистой щетиной морщинистый лоб, имелась некая ротообразная впадина, а по бокам вместо ушей красовались полуприкрытые хитиновыми пластинами щели, напоминающие жабры волосатого угря.
Того, что Лабастьер увидел, было ему вполне достаточно, чтобы убедиться в правдивости сегодняшнего ночного кошмара. Он хотел было сказать Жайену, что вполне удовлетворен и готов возвращаться, когда внезапно в «лице» думателя произошло какое-то изменение.
– Что это с ним?! – спросил Лабастьер, не узнавая собственного голоса.
– Просит есть, – объяснил церемониймейстер. – Учуял мой запах, вот и шевелит жвалами.
В этот миг думатель всем телом еле заметно придвинулся к посетившим его гостям.
– Так покормите же его! – вскрикнул король, непроизвольно отступая.
– Не время, – покачал головой Жайен, и Лабастьеру в его голосе послышались нотки злорадства. – Я кормлю его по строго установленной вашим прадедом инструкции. Возможно, Ваше Величество, это одна из причин его завидного долголетия. А жрать он просит в любое время дня и ночи, когда бы я тут не появился. Через два часа я принесу сюда и разложу перед ним весь его дневной рацион, поделив его на четыре порции. И весь день, ориентируясь по запаху и орудуя брюшными сегментами, он будет переползать от одной до другой кучи, пожирая их и испражняясь…
– Хорошо, хорошо, – оборвал король его откровения. – Поступайте, как считаете нужным. И давайте-ка пойдем отсюда. Я увидел все, что хотел увидеть.
– И у вас не будет никаких распоряжений? – Жайен посмотрел на короля таким тяжелым взглядом белесых старческих махаонских глаз, будто ждал, что тот прикажет немедленно думателя прикончить.
– Нет, нет, никаких, – поспешно заверил его король. – Пусть все остается как прежде. И пусть тайна королевской семьи остается тайной. Когда-нибудь я открою вам, сколь неоценимую услугу вы оказываете нам, ухаживая за этим несчастным… Да пойдемте же отсюда поскорее, пока мы насквозь не пропитались этой вонью.
13
Грянул гром шально,
Начал дело гроз.
Заглянул в окно,
Капнул в гнезда ос.
Плачет рыба, но
Не увидишь слез.«Книга стабильности» махаон, т. III, песнь XXI; дворцовая библиотека короля Безмятежной (доступ ограничен).
Мариэль уже уснула, а Лабастьер Шестой, лежа в гамаке рядом с ней, ждал. И ровно в полночь, одновременно с тем, как он почувствовал характерное депрессивное давление, он услышал в своей голове беззвучный голос думателя:
– Ну и как я выгляжу?
Отозваться король не успел. Видно, покопавшись в его голове, думатель и сам нашел ответ на свой вопрос:
– Да-а, не очень-то я тебе понравился…
Лабастьер Шестой от этих слов испытал странную смесь стыда и злорадного удовлетворения. В конце концов, не он напрошенным гостем вломился в чужое сознание…
– Вот что, «дядюшка», – уже привычно мысленно отозвался он, – зачем тебе нужен я, я понял: я – твои глаза и уши. А вот зачем мне ты, этого я пока что не уловил.
– Я – твоя вторая голова. Я знаю столько, сколько не знают все жители Безмятежной вместе взятые!
– А зачем мне все эти знания? Я – законопослушный король, и избегать лишних знаний – мой священный долг, раз уж я требую этого от своих подданных.
– Вообще-то, такая позиция для бабочек противоестественна, как она была противоестественна и для их предков и создателей – бескрылых…
– Ты можешь мне их показать?
– Вот видишь, ты все-таки любопытен! К сожалению, показать тебе их я смогу вряд ли. Возможности моей памяти огромны, но не безграничны. Очень многое из того, что я знал, стерлось и истлело в ней. Особенно это касается древнейших знаний, которые когда-то давным-давно на Земле информационная машина бескрылых передала думателю Лабастьеру, который даже не был нашим родственником. Во всяком случае, за годы моего вынужденного затворничества многие зрительные образы стали расплывчатыми и неконкретными и сохранились в моей памяти лишь в форме фактических знаний… Мне известно, что бескрылые были почти точно такими же, как вы, только, само-собой, без крыльев и во много раз крупнее. В этом смысле, показать тебе бескрылого не составило бы мне труда, но ведь тебя интересует не созданная моим воображением модель, а нечто исконное… Я многое могу РАССКАЗАТЬ о них, но ты-то хочешь, чтобы я ПОКАЗАЛ тебе их мир…
– Конечно.
– Подожди, я сосредоточусь.
В тот же миг перед внутренним взором Лабастьера Шестого пронеслось неясное видение огромного поселения. Конечно же, это был город – наверное, именно такой, создание которых заповедал Лабастьер Второй. Все в нем гремело, мчалось и бушевало. Все в нем было громоздко, тесно и искусственно. Все в нем несло угрозу. Какие-то неказистые существа сновали по его поверхности, меж чудовищных громад жилищ, туда и сюда – и пешим образом, и в каких-то приспособлениях. В небе на гигантских скоростях то и дело мелькали разнообразные механизмы странных обтекаемых форм…
Словно кошмарный сон, видение это, так и не конкретизировавшись, моментально растаяло.
– Вот и все, что я смог вспомнить.
– Не густо. Но достаточно, чтобы испытать омерзение. Мир, в котором живем мы, гармоничнее и естественнее…
– Ты просто привык к нему. Но чтобы он появился, бабочкам пришлось пройти огромный путь, и тот мир, в котором они жили на Земле, был немногим проще мира бескрылых, а может быть, и сложнее. Это дело вкуса: по мне так и тот был хорош, ведь он был просто нашпигован информацией…
– Ты можешь показать мне Наан, возлюбленную жену Лабастьера Второго? – перебил думателя король.
– Без труда. И такой, какой я застал ее при жизни, и такой, какой она была, когда меня еще не было на свете.
…Пожилая самка махаон возлежит в гамаке. (На территории того самого придворцового садика, – узнал король, – где недавно гусеница принца Лабастьера Седьмого прятала свой кокон.) Ее загорелое испещренное морщинами лицо имеет волевое, но умиротворенное выражение.
«Мы неплохо поработали с тобой, о возлюбленный муж мой, Внук Бога, умеющий быть везде, – произносит она, чуть заметно улыбаясь. – Мне кажется, наш мир это как раз тот мир, который хотели построить твои родители Ливьен и Рамбай».
«Забавно слышать от тебя, Дипт-Наан, ритуальное обращение невесты императора, – вздрогнув, услышал Лабастьер Шестой голос, как ему показалось, свой собственный. – А помнишь, когда-то оно было ненавистно тебе?»
«Потому что этот титул ты заслужил только сейчас, а там, на Земле, ты был не более чем самозванцем» – откликнулась самка и рассмеялась. И надтреснутый смех самца вторил ей.
– А вот такой она была, – «услышал» король мысленную фразу думателя, – это первое воспоминание о своей избраннице Лабастьера Первого.
И в тот же миг видение изменилось. И король увидел самку махаон, стоящую в строю таких же совсем юных самок на фоне фантастических зеленых растений. Он даже почувствовал приторный, но приятный запах, исходящий от девушек. Их одежды сверкали великолепием, а крылья неестественно переливались на солнце. Но лицо самки, на которую он смотрел, было хмурым и немного испуганным…
На миг одно видение уступило место другому. Он увидел эту же девушку обнаженной, со смехом плещущейся в воде, и прохладные брызги, взметающиеся из-под ее ладоней, освежают кожу его лица…
Но вот он снова перед строем очаровательных девушек. Угловым зрением он видит край какого-то вычурного строения, а сбоку от себя – одетого в лиловую набедренную повязку самца, судя по расцветке крыльев, неизвестной ему расы. Торс самца покрыт золотистой пыльцой, а в руке он держит странное оружие.
Но внимание Лабастьера приковано к неприветливому лицу юной самки. И он увидел собственную руку, указывающую на нее. И услышал свой голос:
«Я беру эту»…
Видение растаяло.
– Кто такие Ливьен и Рамбай? – переведя дыхание, спросил король думателя.
– Это отец и мать нашего прародителя Лабастьера Первого.
В сознании Лабастьера возник мгновенный зрительный образ. Полуголый мускулистый самец-маака обнимает за плечи стройную, подтянутую самку, одетую в странную аскетичную, по всей видимости, военную, форму. В руках у самки незнакомый Лабастьеру предмет, но это явно – оружие, и явно – мощное. Пара эта смотрит прямо ему в глаза, словно заглядывая в душу, и кажется, эти бабочки знают о нем все, и конечно же, они любят его…
– Ливьен – «Первобабочка-мать»? – догадался король, припомнив «Книгу стабильности» махаон.
– Э-э… – замешкался думатель. – Нет. Все-таки нет. Легенда о Первобабочке появилась значительно раньше, и у махаон… Зато в какой-то степени, в чисто биологическом смысле, Ливьен и Рамбай – и твои, и мои родители. Ведь главная тайна королевского рода состоит в том, что Лабастьеры неспособны оплодотворить самку.
– Ерунда! – не удержавшись, воскликнул король вслух, но тут же, покосившись на спящую Мариэль, продолжил мысленно: – Как же, по-твоему, на свет появился я?! А мой сын?! Нашел бесплодных!
– Я имел в виду совсем не это… Но объяснить тебе все это словами будет слишком трудно. И каждый ответ потянет за собой еще сотню вопросов. Но если хочешь, если ты сможешь довериться мне, я смогу за несколько сеансов передать тебе большую часть своих знаний.
– Вообще-то, я не горю таким желанием, – отозвался король, тут же припомнив слова Суолии о том, что случилось с его дедом, королем Лабастьером Третьим, Созидателем. Он стал мудрым и предусмотрительным, но он перестал любить свою жену Биатэ…
– Я понимаю твое опасение, – отозвался думатель. – Но такой результат совсем не обязателен. Знания, которые я передам тебе, будут касаться только истории нашего мира и нашего рода. Пойми, я уже стар, и жить мне осталось не долго. Хоть я и живуч, но отнюдь не вечен. Может случится, что рано или поздно ты все-таки захочешь узнать все это, но когда я умру, не будет на этом свете больше никого, кто смог бы тебе помочь. А твой сын и вовсе будет лишен такой возможности.
– Мне нужно подумать, – ответил король, почувствовав внезапно глубокую усталость.
– И есть кое-что еще… – продолжал думатель. – Ты любишь мир Безмятежной, и ты боишься потерять эту любовь. Но ты можешь потерять и сам этот мир. Только я знаю, какая опасность ему угрожает. Если бы это было не так, зачем бы я настаивал? Мне-то от этого – не горячо, не холодно…
– Мне нужно подумать, – повторил король. – А сейчас, пожалуйста, оставь меня в покое. Я еще не привык к тебе. Я утомился. Мне скверно.
– Когда я смогу вернуться?
– Завтра, в это же время.
– Хорошо. И пожалуйста, передай этому олуху, Жайеру, что я могу есть все, что едят бабочки. Все без исключения. И чем разнообразнее будет рацион, тем лучше…
Миг! И чувство неизъяснимого облегчения доподлинно подтвердило королю тот факт, что думатель покинул его сознание.
Сладко потянувшись, Лабастьер Шестой перевернулся на бок и приобнял Мариэль одной рукой, ощутив теплую упругость ее тела. Она шевельнулась и прижалась к нему плотнее.
«Ни за что, – подумал Лабастьер, – ни за что я не соглашусь получить знания, которые могут сделать меня бесчувственным. Так я ему завтра и скажу…»
Но все утро следующего дня короля преследовали загадочные слова думателя о смертельной опасности, которая якобы грозит Безмятежной. И ведь до сей поры тот не давал ему повода к недоверию.
Наблюдая за тем, как в зале боевых искусств облаченный в просторный белый комбинезон и защитную сетчатую маску репетитор натаскивает одетого точно также принца мастерству фехтования, он заранее не мог отделаться от неотступного чувства вины за то, что собирается лишить сына свободы выбора. Пусть знания, предлагаемые думателем, ему самому и не нужны, но где гарантия того, что, переступив порог зрелости, тот рассудил бы так же? А его внук? Правнук?..
Думатель умрет, и тогда принятое сегодня решение станет необратимым…
А принц, положительно, делает успехи. Шпага – оружие не королевское, но владеть ею король должен в совершенстве. Лабастьер Шестой невольно залюбовался тем, как сын, проведя ложный выпад, выбил шпагу из рук опытного вояки и проворно приставил к его горлу клинок.
Хотя… Если верить думателю, то он любуется сейчас на собственное отражение… А если так, то, повзрослев, принц в подобной ситуации принял бы то же решение, что и он.
Король поймал на себе взгляд Лабастьера Седьмого, очевидно ожидавшего одобрения с его стороны, и несколько раз хлопнул в ладоши:
– Браво, Ваше Высочество.
Просияв, юноша опустил шпагу и поклонился в ответ.
– Подойди ко мне, сынок, – позвал король.
Вкладывая шпагу в ножны, принц приблизился.
– Представь, – медленно подбирая слова для примера, предложил ему отец, – ты – король. Гонцы сообщили тебе, что в отдаленных лесах Безмятежной завелся крылатый паук Рагга, который поедает твоих мирных подданных. Ты отправился бы сразиться с ним?
Принц улыбнулся:
– Конечно, Ваше Величество. Хотя я бы и знал заранее, что это досужий вымысел. Паук Рагга – выдумка вздорных самок.
– Так чего же ради ты пустишься в этот путь, только выставляя себя посмешищем?
Нахмурившись, юноша задумчиво помолчал, а затем ответил с чуть заметной обидой в голосе:
– Вы сомневаетесь в моей преданности долгу, отец? Напрасно. Несмотря на риск быть осмеянным, я посчитал бы своей обязанностью отправиться туда. Таково наше предназначение: брать на себя ответственность за судьбы наших подданных, каких бы жертв нам это ни стоило. Королю не пристало бояться ни насмешек, ни чего-либо еще. Так учит меня мой репетитор по этикету и второй отец Дент-Ракши.
– Что ж, так тому и быть, – пробормотал Лабастьер Шестой так тихо, что услышать эти слова мог только он сам. Затем вновь обратился к сыну:
– Продолжай урок. У тебя хорошие учителя.
До середины дня Лабастьер пребывал в тягостном томлении. Решение было почти принято, но чем конкретно это грозит ему, он не знал. Однако, сам того не желая, он принялся мысленно прощаться со всеми и всем окружающим.
В середине дня он предложил Мариэль прогуляться на сороконогах в лес, ощущая при этом небывалый прилив нежности к ней. Она с радостью согласилась, и это была одна из их самых прекрасных прогулок.
На Безмятежной наступала короткая теплая осень, когда в большинстве своем фиолетовые, изредка же – бирюзовые, растения планеты становятся синими и голубыми, а листья некоторых из них украшаются яркой зеленой каймой и выглядят так, словно облачились в карнавальный наряд…
Насквозь пропитавшись пряными запахами леса, к вечеру супружеская чета отправилась в обратный путь, и каждый из двоих был полон любовью. Ибо гласит пословица: «Ракочервь и любовь: чем больше оторвешь, тем больше вырастет».
Усталость была приятной, но столь сильной, что Лабастьер уснул до появления думателя в его голове. Лишь утром, проснувшись возле спящей еще жены и почувствовав себя разбитым, он сразу заподозрил, что находится под воздействием «дядюшки». И действительно, тут же он услышал привычный уже мысленный голос:
– Как спалось?
– Ты не разбудил меня потому, что не захотел меня беспокоить, или потому, что в принципе не способен разбудить меня изнутри?
– Я-то не способен? Еще как способен. Я ведь могу внедриться в твои сновидения и такое тебе показать, что ты не то что проснешься, а еще и гамак обмочишь.
– Спасибо на добром слове. Однако снилось мне что-то приятное…
– Это я показывал тебе «Праздник соития» земного племени ураний – расы, которой нет на Безмятежной. Это воспоминание нашего прародителя Лабастьера Первого. Но несмотря на древность этой информации, я способен воспроизводить ее довольно отчетливо…
– Верно, верно! – встрепенулся Лабастьер. – Разноцветный костер, танец девственниц… Помнится, во сне я был вождем этого гордого и красивого племени. Но что-то было не так… Да! Мои родители! Те самые Рамбай и Ливьен, которых ты недавно мне показывал. Они были очень недовольны чем-то.
– Еще бы. Ведь они понимали, что племя погибнет…
– Да, в красоте этого праздника было что-то погребальное… Ты объяснишь мне, в чем там было дело?
– Пожалуйста. Но это – лишь маленькая частичка тех знаний, которые я хочу передать тебе… Так что ты решил?
– Ты и сам прекрасно знаешь, что я решил.
– И когда мы приступим?
– Дай мне хотя бы еще один день пожить простой жизнью простого короля Безмятежной. Придержи свою страшную тайну при себе…
– Хоть день, хоть неделю, хоть месяц… Мне все равно. Мне слишком мало осталось жить, чтобы я еще чего-то боялся. Обстоятельства сложились так, что я держал эту тайну при себе годы, порою впадая в отчаяние и уже не надеясь на контакт с миром… И ничего страшного с Безмятежной за это время не произошло. Возможно, беды не случится еще столько же, а может быть, она не приключится вообще… Но в то же время, каждая минута может оказаться последней.
– Один день! – упрямо повторил король. – Я же сказал, я решился. Все говорит за то, что мои предки совершали подобный шаг, и я не вижу причин быть исключением. Но мне нужен один-единственный СЕГОДНЯШНИЙ день!
Он и сам не смог бы объяснить, почему он так упорно отстаивает этот незначительный срок. Скорее всего потому, что предыдущий день был так прекрасен…
Некоторое время длилась пауза. Наконец мысленный голос думателя отозвался:
– Чтобы процесс передачи информации был максимально эффективен, между нами должно царить полное взаимодоверие, и тебе не должно казаться, что в этом деле содержится хотя бы намек на насилие. Поэтому я покидаю тебя. А приду – опять в полночь. Только не усни.
14
Безумствует гроза, сияют зори,
Иль звезды тишью украшают ночь,
Заметь, всегда есть то, что на просторе
Свой путь найти готово нам помочь.
А в гнездах каменных во взорах страх и горе,
И всяк, кто встречен, тщится скрыться прочь.«Книга стабильности» махаон, т. V, песнь XXI; дворцовая библиотека короля Безмятежной (доступ ограничен).
Однако, «перед смертью не надышишься». День, за который он так упорно торговался с думателем, не принес Лабастьеру никаких радостей. Словно их прощальный запас был исчерпан вчера.
Сначала он рассмотрел выполненный министром юриспруденции проект приказа о введении на Безмятежной смертной казни дворянам за измену королевской присяге. Но не подписал его, чем министра крайне разочаровал.
Потом он принял Ракши, и пришлось заниматься уже несколько раз откладываемым им вопросом о легализации некоторых видов оружия, коими Тилия намеревалась оснастить королевский отряд. Проспорив около часа, пришли к обоюдному решению, немного повременить…
Затем явился Лаан. Лабастьер несказанно обрадовался и предложил другу провести часок за сосудом напитка бескрылых. Но тот вел себя как-то странно и затеял туманный разговор – сперва об успехах принца Лабастьера Седьмого, а потом – о неких долгах и обязанностях…
Лабастьер тщетно пытался вникнуть в суть его слов, но тот бродил вокруг да около… Наконец, король, догадавшись, на что Лаан намекает, заявил ему, что если тот желает спать с Мариэль, то к ней с этим и следует обращаться, и скрепя сердце, добавил, что та, вроде бы, отказывать не собирается.
Лаан внезапно вспылил и в самых повышенных тонах ответил, что, мол, пришел он вовсе не за тем, а чтобы напомнить королю о его долге перед народом. На Безмятежной царит хаос и беспорядок, в чем они лично убедились во время недавней кратковременной инспекции, король же, вкушая радости семейной жизни, проводит дни напролет в неге и безделье, и даже не пытается преодолеть охватившую его позорную болезнь боязливости…
Лабастьер не нашелся, что ответить ему. Но тот и не стал дожидаться, а гордо удалился сразу, как только закончил свою тираду.
И тут же появилась Мариэль. Выглядела она разгневанной, чему Лабастьер даже не удивился. Такой сегодня день. Причина ее дурного расположения духа выяснилась сразу. Она сообщила, что невольно слышала разговор Лабастьера с Лааном и возмущена той пошловатой легкостью, с которой он сообщил махаону об их возможной близости. Она предложила Лабастьеру хорошенько подумать о своем поведении и о ее положении в королевской семье в то время, как она с группой придворных отправляется показывать принцу красоты лесной природы…
Лабастьер решил развеяться и полетать в одиночестве в столичном небе. Но прохладный осенний ветерок добавил еще один штришок в картину его удрученности, а легкий моросящий дождик прекратил прогулку, вымочив ему крылья, и во дворец король возвращался пешим ходом.
Махнув рукой на все, он засел в библиотеке.
Когда Мариэль вернулась, они помирились, но до любовных ласк как-то не дошло.
…И вот наступила полночь.
– ?.. – спросил думатель даже не словом, а самим ощущением скептического ожидания. Что сильно Лабастьера обозлило. Словно сговорившись, все тычут ему сегодня его несостоятельностью. Но он тут же сообразил, что причиной раздражения служит подавляющее его психику телепатическое поле.
– Я готов, – отозвался он.
– Зови болвана-церемониймейстера! – обрадовался думатель.
– Это еще зачем? – удивился король.
– Если мы будем общаться в непосредственной близости, контактируя буквально физически, процесс займет раза в три меньше времени.
Лабастьер Шестой припомнил вид грузового помещения Золотого Храма, облик думателя и зловоние вокруг него… Его передернуло.
– Я не тороплюсь, – отозвался он.
– Как знаешь, – согласился думатель. – Но тогда повозиться придется с недельку. – И перед глазами короля внезапно возник образ ослепительно красивого пожилого седовласого самца-маака, с доброжелательной усмешкой пожимающего плечами.
– Это один из моих эмоциональных автопортретов, – пояснил думатель. – Так я выгляжу сам для себя.
Не успел Лабастьер и подумать, сколь разительно этот образ отличается даже не от реального вида думателя, а от того, какое впечатление производит его характерец, как тот добавил:
– А иногда и вот так…
Старец был тем же, но теперь он был лыс, морщинист, а черты его лица источали наиподлейшее ехидство.
– Не беспокойся, я воспринимаю себя достаточно адекватно, – пояснил думатель. – Автопортретов у меня три. Все зависит от настроения. Третий, между прочим, самка… Хотя те два портрета, которые ты сейчас видел, я употребляю существенно чаще. Но хватит обо мне. Расслабься. Я начинаю.
Лабастьер даже вздрогнул, как от удара, почувствовав, что нечто мощное и пульсирующее врывается в его голову: «!!! … !!! … !!! … !!! … !!! …» Он не мог сосредоточиться на содержании этого вихря мысленной информации, но ощущение было почти физическим…
Он замер и, потеряв счет времени, отдался этому чувству…
… !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!! … !!!
…Казалось, прошла вечность. Но в какой-то момент его обуял внезапный ужас перед сумасшествием. Ему вдруг показалось, что он – совсем не он, а кто-то другой… И нечто похожее на боль набухало у этого «другого» в голове. Он открыл глаза и попытался закричать… Но крика не получилось, он лишь застонал. И звук этот отдался в висках уже настоящей острой болью и тошнотой.