Страница:
Пусть "надпольная" часть организуется. Но не в новую "партию" с новой "программой" и "тактикой" - ибо из этого может выйти лишь раздвоение, а затем, помимо нашей воли, трения, соревнование и раскол, - а пока в какой-нибудь другой форме: какой-нибудь "Союз", "Общество", "Лига". Сразу безупречной формы сочетания обеих частей найти нельзя, но мы готовы пойти навстречу правам "надпольной" части. Можно найти формы негласного представительства мнений и интересов легальной организации в партийных центрах. Мы даже и сейчас, пока еще надпольной организации не существует, готовы из ее будущего инициативного ядра, во избежание разнобоя в будущем, широко кооптировать в наш Центральный Комитет. Тут можно найти, если подумать, какие угодно гибкие компромиссные формы. Но предрешать сейчас ликвидацию подпольной партии, оставление из нее лишь какого-то технико-боевого обломка и построение партии заново на легальной базе - немыслимо. Это головоломный эксперимент при обстоятельствах, делающих его прыжком в неизвестное. Во всяком случае, единым духом такие вещи не делаются. А ставить дело "Сына Отечества" в зависимость от предварительной всесторонней нашей организационной революции это значит срывать неотложное практическое дело ради спорных проектов.
Анненский в ответ снова обрушился на органические дефекты подполья и на невозможность их исправления путем поверхностных заплат. Я признавал все преимущества открытой партии, когда для этого созрели объективные условия, но безусловно отвергал, как авантюру, всякое "легализаторское импровизаторство" на песке. Спор затягивался, мы уже начали повторяться.
Мы уже опоздали на собрание, вся редакция {249} "Сына Отечества" должна была более часу быть в сборе и ожидать нас, ничего не подозревая. Я категорически предложил - или идти туда и продолжать выполнение намеченного ранее, как будто без всяких разногласий, плана, или честно сказать редакции "Сына Отечества", что мы поступили необдуманно и сделали ей конкретные предложения, не взвесив достаточно положения и не столковавшись между собою. В конце концов, за последнее никто высказаться не мог. Мы пошли.
В редакции "Сына Отечества" было людно. Налицо были все заведующие отделами. Помню издателя, С. П. Юрицина; помню заведующего "обзором печати" М. Ганфмана-Ипполитова; фельетониста Александра Яблоновского; работавших в иностранном отделе Головачева и талантливого карикатуриста В. Каррика; Ганейзера с его женой Юлиею Безродною; заведующего военными вопросами офицера, фамилию которого запамятовал; были и еще какие-то лица. Нас уже давно ждали, и как только мы трое расселись и перезнакомились с присутствующими, вступительное слово взял занявший место председателя Гр. И. Шрейдер, пользовавшийся, видимо, среди собравшихся большим авторитетом и вполне заслуженным: в его большом редакторском таланте и техническом опыте газетного дела мы вскоре все смогли убедиться на деле.
Он заявил в очень мягкой форме, но по существу очень твердо, что теперь, когда над прессой более не тяготеет проклятая обязанность недоговаривать из-за страха цензуры, каждой газете необходимо занять ту или другую совершенно определенную партийную позицию.
"Сын Отечества" был органом народническим и стоял на крайнем левом фланге прессы. Соответственная этому организованная политическая сила левонародническая - называется партией социалистов-революционеров. К ней тянулись все симпатии левонароднических органов, но печать оставалась в надпольи, политические борцы - в подпольи. Они разлучены, связь между ними была чисто духовной, моральной. Ныне открылась возможность связи непосредственной; партии выходят наружу. Со своей стороны печать захватным порядком превратила все запретные темы в темы доступные. Он счастлив, что в нашем лице газета получает соединительное звено с борцами, подготовлявшими исторический праздник освобождения.
Все {250} основные работники газеты уже предупреждены о предстоящей реорганизации газеты. Вновь вступающие лица - трое присутствующих и четвертый, имеющий вскоре приехать Н. С. Русанов, возглавляют собою основные отделы; вместе с Гр. И. Шрейдером они будут составлять главный редакционный комитет. Но и труд всех прежних работников газеты нужен, и материальное положение их останется прежним.
Затем высказался издатель С. П. Юрицын. Он всецело поддержал Гр. И. Шрейдера, подчеркивая необходимость более резкого боевого тона, обуславливаемого характером переживаемого момента. Говорил он немного, короткими, красиво построенными фразами.
Из остальных сотрудников первым стал говорить М. Ганфман-Ипполитов. Он в чрезвычайно корректном и доброжелательном тоне приветствовал реформу газеты. Сейчас происходит то, что лежит в природе вещей. Принятие более определенной политической позиции, вплоть до партийной принадлежности, неизбежно. Хорошо, что "Сын Отечества" нашел свою партию, а партия нашла свой орган. Но его, Ганфмана, собственная позиция значительно правее. Он искренно желает новому составу полного успеха на пути, по которому лично он не может за ними последовать.
М. Ганфман был умным и ценным сотрудником. О его потере жалели. Он вел обзор печати и писал передовые, Он был очень хорош в полемике со всей правой прессой. Но теперь зарождалось множество левых, в том числе социалистических газет. В откликах на их высказывания, Ганфман, самоопределявшийся, как кадет, - неизбежно разошелся бы с нами. Кто-то предложил тогда разделить обзор печати на две части: правую прессу оставить за Ганфманом, левую передать мне. Я без малейших колебаний согласился, но Ганфмана, по понятным причинам это не устраивало. И он всё с той же твердостью, смягченной выражениями искренней доброжелательности к газете, отклонил это и все подобные компромиссные предложения.
Было заметно, что это заявление Ганфмана, при всей его мягкости и корректности, деморализующе подействовало на многих из сотрудников. Сразу появились колебания и какой-то внутренний испуг у фельетониста Яблоновского. Но что всего более нас удивило, так это резкая перемена позиции {251} у Ганейзера.
Он, с таким жаром ухватившийся за идею "сосватать" нас с "Сыном Отечества" и энергично действовавший для устранения всяких препятствий, вдруг проявил чрезвычайное беспокойство и поставил нам много всевозможных вопросов для выяснения нашей позиции. Мякотин, Пешехонов и я держали "единый фронт". По нашим высказываниям никто бы и не подумал, что мы только что чуть-чуть не разошлись совсем в разные стороны. Правда, и задаваемые нам вопросы как-то совершенно не попадали в "больные места", а счастливо проходили мимо них.
Помню, одним из главных вопросов было отношение к стачечному и демонстрационному пылу тех дней. Должно быть, тем из редакции, кто страдал психологией "испуганных интеллигентов", казалось, что именно - представитель вчерашнего подполья должен непременно стремиться во что бы то ни стало форсировать события и лезть напролом. Мои ответы должны были поставить их в полное недоумение.
Дело в том, что когда я успел немножко ориентироваться в происходящем вокруг, я нашел положение крайне непрочным. Чем дальше, тем больше мне казалось, что главная наша сила в слабости, в растерянности правительства. После всеобщей забастовки правительство вконец растерялось и страшно преувеличило силы революции. Это для нас было выгодно, и это надо было использовать для организационной работы, чтобы как можно скорее уменьшить роковую диспропорцию между представлением правительства о наших силах и действительным состоянием этих сил.
Вот почему мне тогда и думалось: прежде всего и больше всего избегать форсирования событий! Если мы захотим "добивать правительство", как гласил один из брошенных тогда в массу лозунгов, то правительство от растерянности может перейти к мужеству отчаяния: и тогда неизбежно окажется, что оно, в сущности, гораздо сильнее, чем само думает, а мы - гораздо слабее, чем кажемся.
Поэтому нужна огромная осторожность в нападении, но зато самый широкий размах, самое большое дерзновение в организационных начинаниях. Особенно же важным, конечно, казалось мне и моим товарищам перенести движение из городов в деревни, захватить крестьянство, сделать реальной силой едва начавшийся формироваться Всероссийский Крестьянский Союз. Надо - {252} рассуждали мы лихорадочно собирать силы. Рано или поздно, правительство всё равно оправится и попробует взять назад то, что дало. Чем дальше удастся нам отсрочить этот момент, тем больше накопится у нас сил, чтобы отразить неизбежный контрреволюционный натиск. А потому тактика ни в коем случае сейчас не должна быть агрессивной. Надо удерживать уже завоеванные позиции, надо выиграть время. Мы должны импонировать "спокойствием уверенности", не выдавать своей слабости в данный момент и больше всего спеша - вырасти, для чего у нас возможности колоссальные. Всё прочее приложится.
Я успел незадолго до того побывать в Совете Рабочих Депутатов. Там, к моему ужасу, я увидел в полном ходу совершенно расстраивавший эти планы проект - явочным порядком осуществить на всех петербургских фабриках и заводах восьмичасовой рабочий день. Начать такое дело, опираясь на организацию, возникшую без году неделя, не успевшую еще окрепнуть, да притом и приниматься за него без всякой подготовки, вдруг, - не значило ли это идти на авантюру, возлагая все надежды на какое-то стихийное и все выручающее "наитие революционного вдохновения".
С этим глубоко-скептическим настроением взял я в первый раз слово в Совете Рабочих Депутатов, чтобы призвать к осмотрительности, к более последовательной и выдержанной тактике вместо дерзких революционных импровизаций. Я подробно старался показать, какая разница между французским прототипом завоевания восьмичасового рабочего дня методами "прямого действия" и его предполагаемой российской копией; я пытался направить внимание Совета на другое: на рассылку по всей стране рабочих депутаций, чтобы повсюду вызвать к жизни "советы", подобные петербургскому.
Мои соображения выслушивались со стороны значительной части собрания, - и мне казалось, как раз со стороны интеллигентской социал-демократической его части - более, чем холодно. Была ли это партийная предубежденность (что может быть доброго из Назарета?) или еще что - не знаю, но мне не дали и докончить моей речи. Вдруг в зал вошла большая группа лиц, окружавших знакомые мне фигуры Льва Дейча и Веры Засулич; из президиума было заявлено, что только что прибыли эти старые, заслуженные борцы за дело {253} освобождения труда и потому все текущие дела и речи прерываются для их торжественного приема. Начались приветственные речи, овации, возгласы... В атмосфере энтузиазма потонули все мои призывы к более обдуманной тактике.
Весь полный еще свежих впечатлений от этой своей неудачной попытки, я охотно использовал повод, чтобы развить перед редакционным собранием "Сына Отечества" свои мысли о наиболее целесообразной тактике в данный период революции. Политически-уравновешенным элементам этого собрания они пришлись как раз ко двору. Я заметил, что особенно Мякотину и Пешехонову моя позиция чрезвычайно понравилась: их мысль, видимо, работала в том же направлении. Они горячо поддержали меня, и ослабленный недавним инцидентом контакт снова наладился: опять у нас было полное "единство фронта", опять полное взаимное понимание и взаимная поддержка. В создавшейся таким образом благоприятной обстановке удачно сошло дело и со вторым вопросом, обращенным к нам со стороны собрания.
Этот вопрос исходил от "военного обозревателя" газеты. Его интересовало, как партия смотрит на работу среди армии. Думает ли она бережно относиться к ее единству, ценя в ней орудие защиты родины от внешнего врага, или же, в интересах революции, думает восстанавливать солдат против офицеров и подрывать дисциплину?
Я отвечал, что разумеется, нашим заветнейшим желанием является - привлечь армию к переходу на сторону народа; если возможно целиком, с офицерами во главе; это лучшее, о чем только можно мечтать. Я указывал, что партия стремится не только распропагандировать нижних чинов. Нет, она стремится создать и организации офицерские. Я упомянул о традиции декабристов и народовольчества.
Сказал, что в организационном отношении сейчас, пожалуй, мы среди офицерства работаем даже больше, чем среди солдат, ибо солдатские массы организовать трудно, приходится ограничиваться лишь пропагандой и агитацией. Я не скрыл, однако, что поскольку офицерство, исполняя приказ свыше, выполняет свои командные функции в деле усмирения крестьянских или рабочих волнений мы, разумеется, не можем отказаться от проповеди неповиновения, и в этом смысле - взрывания воинской дисциплины.
{254} Наш офицер остался, конечно, неудовлетворенным. Он, как выяснилось из дальнейшего обмена мнений, готов был тоже примкнуть к революции, но под условием, чтоб она овладевала солдатами не иначе, как через офицера. Личная популярность офицера, полное доверие к нему и преданность ему - вот что должно привести солдата на сторону народа. Спорить не приходилось: это было, конечно, сообразнее с традициями декабристов, чем наша тактика, исходившая из революционизирования низов. Массовое начало в революции враждебно сталкивалось с военным "революционным аристократизмом". И военный обозреватель "Сына Отечества" был только последователен, когда заявил о своем уходе по невозможности для него примириться с нашей постановкой дела.
Кто-то, может быть, даже я сам, попробовал ему указать, что этих вопросов в газете дебатировать не придется, так что с чисто газетной точки зрения разногласие не существовало. Но наш военный оппонент заявил, что для него это вопрос принципиальный и что он не будет работать в органе, обслуживающем партию, работа которой, с его точки зрения, не может не разлагать армию.
Итак, к будущему кадету Ганфману прибавился еще один уходящий. Это подействовало на колеблющегося Яблоновского. Он окончательно объявил о своем уходе. Ганейзер и Юлия Безродная, видимо дезориентированные, пока помалкивали; они, как будто, начинали раскаиваться в том, что сделали; но от инициативы в деле нашего объединения к прямому отказу переход был слишком крутой и для слабых людей невозможный. Но уже чувствовалось, что их отпадение - дело времени. А затем оставалась кое-как улаженная - скорей лишь отсроченная рознь в нашей собственной среде. Мякотин и Пешехонов были в весьма важных вопросах "при особом мнении". За будущие отношения с ними я не был спокоен; и, как оказалось, недаром. Правда, зато со стороны Г. Шрейдера и С. П. Юрицына я встретил гораздо больше, чем у них, тяги к партии; это было приятным сюрпризом; их и потом было много.
Так или иначе, дело было благополучно доведено до конца. Партия получила ежедневный орган печати, с прекрасной репутацией, с готовой многочисленной аудиторией и притом как раз с той, какая ей была нужна.
{255} Тотчас же к газете стали подтягиваться литературные работники из партийных эсэров. Не без некоторых колебаний в состав редакции вошли В. А. Мякотин и А. В. Пешехонов. Последний, в частности, взял на себя ведение маленького народного издания "Сына Отечества"; это второе сокращенное популярное издание, с лозунгом "Земля и Воля", напечатанном такими крупными буквами, что эти слова казались настоящим именем газеты, велось, кстати сказать, А. В. Пешехоновым с редким уменьем.
Как-то раз - это было в конце 1905 г. - я сидел в редакции "Сына Отечества". Мне сообщили, что меня хочет видеть недавно освобожденный из Шлиссельбурга Г. А. Лопатин. Нет нужды говорить, с каким чувством встретил я этого ветерана, о котором я так много знал, но кого увидеть пришлось в первый раз. Он передал мне в подробности всё, что "старики" вынесли из свиданий с Гершуни, и всё, что сам он просил передать нам.
"А, кроме того, - сказал он, - у меня к вам есть свое особое дело. Когда я был в последний раз схвачен на улице (в 1884 г.), я, как вы, наверное, знаете, возглавлял приехавшую из заграницы для восстановления Народной Воли ее временную Распорядительную Комиссию. В моем распоряжении был положенный на чужое имя в банк остаток ее фондов. Я его теперь получил: вот он. А вот и расчет банка о вложенной сумме и наросших за это время на нее процентах.
Как только передо мной и товарищами, с которыми я мог посоветоваться, встал вопрос, куда девать эти суммы, ответ был единодушный: деньги эти по праву принадлежат Партии Социалистов-Революционеров, как подлинной и бесспорной продолжательнице Народной Воли. Сумма невелика, все масштабы и вашей работы и вашего бюджета бесконечно превысили масштабы наших времен. Я сдаю ее в ваши руки: это для нас вопрос принципа, никакими деньгами не измеряемого"...
Эту встречу я пережил, как историческое событие. Я поднялся, мы с Лопатиным обнялись и расцеловались.
{256}
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В Петербурге. - Н. Д. Авксентьев и И. И. Фондаминский. - Разногласия в ПСР. - Первый съезд партии. - Перводумье. - Наша печать. - Д. И. Гуковский. Смерть Михаила Гоца. - Абрам Гоц в Б. О. - Побег Гершуни. - Азеф и генерал Герасимов. - Партия и
Б. О. - Гершуни на съезде в Таммерфорсе. - Гершуни, Азеф и Савинков. Смерть Гершуни.
Чуть ли не на второй день после моего приезда в Петербург я опять встретился с Н. Д. Авксентьевым и как-то сразу подружился с ним. Тогда, в расцвете нашей дружбы, Авксентьев и его большой друг Илья Фондаминский, только что выдвинулись на фоне знаменитой, либеральной общественностью начатой "банкетной кампании", предшественницы первой всеобщей стачки, - выдвинулись, как два совершенно первоклассных оратора. Более юные и неопытные слушатели больше поддавались интимно-задушевным интонациями речей Бунакова (Фондаминского), касавшимся самых чувствительных струн их сердца: другие, более требовательные, ставили выше стройную и неуклонную логику речей Авксентьева. Он искусно владел словом, но не давал слову владеть собою, не отдавался целиком на волю его стихийного течения. Позднее, в дни второй всеобщей забастовки, мы трое - Фондаминский, Авксентьев и пишущий эти строки поделили между собою три главных завода, считавшихся основными цитаделями петербургского социал-демократизма, Путиловский, Обуховский и Семянниковский.
Авксентьев тогда был одним из представителей нашей партии в Исполнительном Комитете Петербургского Совета Рабочих Депутатов (вторым представителем нашей партии был Фейт).
{257} Партия, разумеется, совершенно перестроилась; все, находившиеся в ее распоряжении свободные силы были переброшены в Россию, заграницей почти всё было переведено на "консервацию", в России началось стремительным темпом издание книг и газет, были использованы, наряду с нелегальными, все легальные и полулегальные возможности. Впрочем, граница между легальным и нелегальным в это время стиралась: революция "явочным порядком" захватывала себе права, никакими законами не гарантированные, но легко используемые просто в силу растерянности властей. Большинство членов Центрального Комитета и его ближайших помощников, однако, имели предусмотрительность не легализироваться, не жить под своими именами, и, позволяя себе открытые, публичные выступления, были готовы в любой момент "нырнуть в подполье".
Руководство нашей партийной работой в Москве находилось в руках чрезвычайно дружной и спевшейся группы. В этом была ее сила, но в этом заключалась и ее слабость. Дело в том, что быстрый рост работы сопровождался сильным увеличением кадров активных работников: пропагандистов, агитаторов, организаторов. На работе из них выделялись время от времени люди, по своей талантливости способные занять руководящее положение. Руководящая группа не всегда успевала или умела их ассимилировать. Может быть, здесь . влияло и то, что состав руководящей группы подобрался из лиц, давно уже сблизившихся и хорошо знавших друг друга; благодаря этому новым лицам войти в их среду было трудно. Может быть, здесь влияло и различие темпераментов. В составе главных деятелей комитета преобладал интеллектуальный тип. Вне комитета и в некоторой оппозиции к нему группировалось несколько человек ярко выраженного волевого темперамента.
Как бы то ни было, в скором времени возникли организационные трения. Уже осенью 1905 г. "оппозиция" представляла собою нечто цельное. В ее составе было несколько незаурядных личностей, как братья Мазурины, Маргарита Успенская, Виноградов и др. В ее руках находился железнодорожный район, впервые предъявивший комитету справедливые требования.
Эпоха кратковременных "свобод", наступившая после {258} 17-го октября, не прекратила этих разногласий. Правда, воспользовавшись более свободными условиями работы, комитет решил пойти навстречу многим "демократическим" требованиям. Но зато и требования оппозиции во много раз возросли.
На трех состоявшихся в это время общегородских конференциях была произведена общая реорганизация Московского комитета.
До Московского восстания оппозиция нападала на комитет за недостаточную его революционность, за неспособность к решительным действиям. Еще в середине 1905 года заграницу приезжали два оппозиционера - один из братьев Мазуриных, и одна из сестер Емельяновых - с жалобами на пассивность Московского комитета и с планами "бланкистской", чисто боевой организации для захвата города. Действительно, комитет, в общем, был сдержаннее "оппозиции". Но к декабрю 1905 г. и он не устоял перед общей тягой в сторону самых несбыточных надежд и планов. И в этом отношении он занял позицию, заметно отклонившуюся от линии поведения, принятой Центральным Комитетом и систематически проводившейся почти всеми социалистами-революционерами Петербурга.
В Петербурге социалисты-революционеры были против борьбы за введение явочным порядком 8-часового рабочего дня, против второй забастовки и против третьей забастовки с переходом к вооруженному восстанию, но за такие меры, как неплатеж податей, требование возвращения вкладов из сберегательных касс, бойкот властей, "явочное" осуществление свободы слова, печати, собраний и т. п. Они всюду горячо доказывали, что там, где на арене борьбы выступает только один пролетариат, мы рискуем перенапряжением его сил и вследствие этого конечной неудачей блестяще начатой кампании. Нужно вывести на арену борьбы крестьянство, нужно больше всего бояться изолирования пролетариата в борьбе, нужно дать генеральное сражение при той же атмосфере единодушного всенародного движения, печать которого лежала на первой забастовке.
Как известно, весь состав Совета Рабочих Депутатов был арестован как раз во время заседания, на котором решался вопрос о третьей забастовке. Большинство, несмотря на возражения представителей Партии С.-Р., высказалось за {259} забастовку.
Основным аргументом за возможность успешного движения были известия из Москвы, где тогда шли волнения в Ростовском полку, отразившиеся и на других полках. Но характерно, что делегаты Петербургского Совета, приехав в Москву, встретились там с сильными колебаниями, начинать или не начинать забастовку? Было ясно, что на этот раз забастовка может быть только прелюдией вооруженной борьбы. Ответственность была слишком велика...
И вот, случилась необыкновенная вещь. Московский Совет Рабочих Депутатов решил объявить стачку и перевести ее в восстание - в значительной мере потому, что такое решение принято в Петербурге: а в Петербурге оно было принято потому, что "шли к восстанию" события в Москве.
Пишущему эти строки пришлось быть делегатом ПСР на происходившем в это время в Москве съезде Всероссийского ж.-д. союза. Моя миссия, как я ее понимал, состояла в том, чтобы узнать на месте, нельзя ли еще предотвратить стачку-восстание. Эта миссия не удалась. Я присутствовал и на том заседании ж.-д. съезда, на котором представители трех местных комитетов большевистского, меньшевистского и с.-р.-ского - докладывали о положении дел в войсках. Все трое приходили к одному и тому же заключению. Удерживать войска нельзя. Избежать бесплодных жертв можно только одним путем: взять движение в свои руки, пойти ему навстречу. В случае восстания переход значительной части войск на сторону народа обеспечен.
После заседания у меня был горячий спор с представителем с.-р. организации. Переубедить его мне не удалось. Он был безусловно убежден в том, что близится развязка. Навстречу ей он шел с энтузиазмом.
Итак, в Москве была объявлена забастовка. Это было сделано в значительной мере ради Петербурга... Но в Петербурге, как мы и предсказывали, ровно ничего не случилось. Объявление забастовки осталось на бумаге. Москва была предоставлена ее собственной участи. Судьба московского восстания известна. Войска на сторону народа не перешли.
***
Переброска почти всех наших сил в Россию дала нам возможность в январе 1906 г. устроить на территории {260} Финляндии - фактически осуществившей явочным порядком тогда все свободы - наш первый общепартийный съезд (на Иматре).
На съезде мною было оглашено письмо, полученное нами от Гершуни из Шлиссельбургской крепости.
"Что делается на воле, мы знали, - писал он. - По неясным намекам на фактическое положение, какие удавалось схватить, мы рисовали себе фантастические, дух захватывающие картины народного движения, порой пессимистически относились к своим оптимистическим фантазиям. И, Боже мой, какими жалкими, бесцветными оказались эти самые смелые фантазии в сравнении с действительностью! Она была жгучим, ослепительно ярким снопом света, ударившим в наши потемки. Точно вихрь ворвался в наш склеп и перевернул всё вверх дном, а сердце, точно вспугнутая птица, трепещет радостно порывисто рвется туда, наружу. Всё величие момента встало перед нами во всей своей необъятности и, сконцентрированное во времени и пространстве, в первую минуту раздавило нас своими размерами и необъятными горизонтами...
Анненский в ответ снова обрушился на органические дефекты подполья и на невозможность их исправления путем поверхностных заплат. Я признавал все преимущества открытой партии, когда для этого созрели объективные условия, но безусловно отвергал, как авантюру, всякое "легализаторское импровизаторство" на песке. Спор затягивался, мы уже начали повторяться.
Мы уже опоздали на собрание, вся редакция {249} "Сына Отечества" должна была более часу быть в сборе и ожидать нас, ничего не подозревая. Я категорически предложил - или идти туда и продолжать выполнение намеченного ранее, как будто без всяких разногласий, плана, или честно сказать редакции "Сына Отечества", что мы поступили необдуманно и сделали ей конкретные предложения, не взвесив достаточно положения и не столковавшись между собою. В конце концов, за последнее никто высказаться не мог. Мы пошли.
В редакции "Сына Отечества" было людно. Налицо были все заведующие отделами. Помню издателя, С. П. Юрицина; помню заведующего "обзором печати" М. Ганфмана-Ипполитова; фельетониста Александра Яблоновского; работавших в иностранном отделе Головачева и талантливого карикатуриста В. Каррика; Ганейзера с его женой Юлиею Безродною; заведующего военными вопросами офицера, фамилию которого запамятовал; были и еще какие-то лица. Нас уже давно ждали, и как только мы трое расселись и перезнакомились с присутствующими, вступительное слово взял занявший место председателя Гр. И. Шрейдер, пользовавшийся, видимо, среди собравшихся большим авторитетом и вполне заслуженным: в его большом редакторском таланте и техническом опыте газетного дела мы вскоре все смогли убедиться на деле.
Он заявил в очень мягкой форме, но по существу очень твердо, что теперь, когда над прессой более не тяготеет проклятая обязанность недоговаривать из-за страха цензуры, каждой газете необходимо занять ту или другую совершенно определенную партийную позицию.
"Сын Отечества" был органом народническим и стоял на крайнем левом фланге прессы. Соответственная этому организованная политическая сила левонародническая - называется партией социалистов-революционеров. К ней тянулись все симпатии левонароднических органов, но печать оставалась в надпольи, политические борцы - в подпольи. Они разлучены, связь между ними была чисто духовной, моральной. Ныне открылась возможность связи непосредственной; партии выходят наружу. Со своей стороны печать захватным порядком превратила все запретные темы в темы доступные. Он счастлив, что в нашем лице газета получает соединительное звено с борцами, подготовлявшими исторический праздник освобождения.
Все {250} основные работники газеты уже предупреждены о предстоящей реорганизации газеты. Вновь вступающие лица - трое присутствующих и четвертый, имеющий вскоре приехать Н. С. Русанов, возглавляют собою основные отделы; вместе с Гр. И. Шрейдером они будут составлять главный редакционный комитет. Но и труд всех прежних работников газеты нужен, и материальное положение их останется прежним.
Затем высказался издатель С. П. Юрицын. Он всецело поддержал Гр. И. Шрейдера, подчеркивая необходимость более резкого боевого тона, обуславливаемого характером переживаемого момента. Говорил он немного, короткими, красиво построенными фразами.
Из остальных сотрудников первым стал говорить М. Ганфман-Ипполитов. Он в чрезвычайно корректном и доброжелательном тоне приветствовал реформу газеты. Сейчас происходит то, что лежит в природе вещей. Принятие более определенной политической позиции, вплоть до партийной принадлежности, неизбежно. Хорошо, что "Сын Отечества" нашел свою партию, а партия нашла свой орган. Но его, Ганфмана, собственная позиция значительно правее. Он искренно желает новому составу полного успеха на пути, по которому лично он не может за ними последовать.
М. Ганфман был умным и ценным сотрудником. О его потере жалели. Он вел обзор печати и писал передовые, Он был очень хорош в полемике со всей правой прессой. Но теперь зарождалось множество левых, в том числе социалистических газет. В откликах на их высказывания, Ганфман, самоопределявшийся, как кадет, - неизбежно разошелся бы с нами. Кто-то предложил тогда разделить обзор печати на две части: правую прессу оставить за Ганфманом, левую передать мне. Я без малейших колебаний согласился, но Ганфмана, по понятным причинам это не устраивало. И он всё с той же твердостью, смягченной выражениями искренней доброжелательности к газете, отклонил это и все подобные компромиссные предложения.
Было заметно, что это заявление Ганфмана, при всей его мягкости и корректности, деморализующе подействовало на многих из сотрудников. Сразу появились колебания и какой-то внутренний испуг у фельетониста Яблоновского. Но что всего более нас удивило, так это резкая перемена позиции {251} у Ганейзера.
Он, с таким жаром ухватившийся за идею "сосватать" нас с "Сыном Отечества" и энергично действовавший для устранения всяких препятствий, вдруг проявил чрезвычайное беспокойство и поставил нам много всевозможных вопросов для выяснения нашей позиции. Мякотин, Пешехонов и я держали "единый фронт". По нашим высказываниям никто бы и не подумал, что мы только что чуть-чуть не разошлись совсем в разные стороны. Правда, и задаваемые нам вопросы как-то совершенно не попадали в "больные места", а счастливо проходили мимо них.
Помню, одним из главных вопросов было отношение к стачечному и демонстрационному пылу тех дней. Должно быть, тем из редакции, кто страдал психологией "испуганных интеллигентов", казалось, что именно - представитель вчерашнего подполья должен непременно стремиться во что бы то ни стало форсировать события и лезть напролом. Мои ответы должны были поставить их в полное недоумение.
Дело в том, что когда я успел немножко ориентироваться в происходящем вокруг, я нашел положение крайне непрочным. Чем дальше, тем больше мне казалось, что главная наша сила в слабости, в растерянности правительства. После всеобщей забастовки правительство вконец растерялось и страшно преувеличило силы революции. Это для нас было выгодно, и это надо было использовать для организационной работы, чтобы как можно скорее уменьшить роковую диспропорцию между представлением правительства о наших силах и действительным состоянием этих сил.
Вот почему мне тогда и думалось: прежде всего и больше всего избегать форсирования событий! Если мы захотим "добивать правительство", как гласил один из брошенных тогда в массу лозунгов, то правительство от растерянности может перейти к мужеству отчаяния: и тогда неизбежно окажется, что оно, в сущности, гораздо сильнее, чем само думает, а мы - гораздо слабее, чем кажемся.
Поэтому нужна огромная осторожность в нападении, но зато самый широкий размах, самое большое дерзновение в организационных начинаниях. Особенно же важным, конечно, казалось мне и моим товарищам перенести движение из городов в деревни, захватить крестьянство, сделать реальной силой едва начавшийся формироваться Всероссийский Крестьянский Союз. Надо - {252} рассуждали мы лихорадочно собирать силы. Рано или поздно, правительство всё равно оправится и попробует взять назад то, что дало. Чем дальше удастся нам отсрочить этот момент, тем больше накопится у нас сил, чтобы отразить неизбежный контрреволюционный натиск. А потому тактика ни в коем случае сейчас не должна быть агрессивной. Надо удерживать уже завоеванные позиции, надо выиграть время. Мы должны импонировать "спокойствием уверенности", не выдавать своей слабости в данный момент и больше всего спеша - вырасти, для чего у нас возможности колоссальные. Всё прочее приложится.
Я успел незадолго до того побывать в Совете Рабочих Депутатов. Там, к моему ужасу, я увидел в полном ходу совершенно расстраивавший эти планы проект - явочным порядком осуществить на всех петербургских фабриках и заводах восьмичасовой рабочий день. Начать такое дело, опираясь на организацию, возникшую без году неделя, не успевшую еще окрепнуть, да притом и приниматься за него без всякой подготовки, вдруг, - не значило ли это идти на авантюру, возлагая все надежды на какое-то стихийное и все выручающее "наитие революционного вдохновения".
С этим глубоко-скептическим настроением взял я в первый раз слово в Совете Рабочих Депутатов, чтобы призвать к осмотрительности, к более последовательной и выдержанной тактике вместо дерзких революционных импровизаций. Я подробно старался показать, какая разница между французским прототипом завоевания восьмичасового рабочего дня методами "прямого действия" и его предполагаемой российской копией; я пытался направить внимание Совета на другое: на рассылку по всей стране рабочих депутаций, чтобы повсюду вызвать к жизни "советы", подобные петербургскому.
Мои соображения выслушивались со стороны значительной части собрания, - и мне казалось, как раз со стороны интеллигентской социал-демократической его части - более, чем холодно. Была ли это партийная предубежденность (что может быть доброго из Назарета?) или еще что - не знаю, но мне не дали и докончить моей речи. Вдруг в зал вошла большая группа лиц, окружавших знакомые мне фигуры Льва Дейча и Веры Засулич; из президиума было заявлено, что только что прибыли эти старые, заслуженные борцы за дело {253} освобождения труда и потому все текущие дела и речи прерываются для их торжественного приема. Начались приветственные речи, овации, возгласы... В атмосфере энтузиазма потонули все мои призывы к более обдуманной тактике.
Весь полный еще свежих впечатлений от этой своей неудачной попытки, я охотно использовал повод, чтобы развить перед редакционным собранием "Сына Отечества" свои мысли о наиболее целесообразной тактике в данный период революции. Политически-уравновешенным элементам этого собрания они пришлись как раз ко двору. Я заметил, что особенно Мякотину и Пешехонову моя позиция чрезвычайно понравилась: их мысль, видимо, работала в том же направлении. Они горячо поддержали меня, и ослабленный недавним инцидентом контакт снова наладился: опять у нас было полное "единство фронта", опять полное взаимное понимание и взаимная поддержка. В создавшейся таким образом благоприятной обстановке удачно сошло дело и со вторым вопросом, обращенным к нам со стороны собрания.
Этот вопрос исходил от "военного обозревателя" газеты. Его интересовало, как партия смотрит на работу среди армии. Думает ли она бережно относиться к ее единству, ценя в ней орудие защиты родины от внешнего врага, или же, в интересах революции, думает восстанавливать солдат против офицеров и подрывать дисциплину?
Я отвечал, что разумеется, нашим заветнейшим желанием является - привлечь армию к переходу на сторону народа; если возможно целиком, с офицерами во главе; это лучшее, о чем только можно мечтать. Я указывал, что партия стремится не только распропагандировать нижних чинов. Нет, она стремится создать и организации офицерские. Я упомянул о традиции декабристов и народовольчества.
Сказал, что в организационном отношении сейчас, пожалуй, мы среди офицерства работаем даже больше, чем среди солдат, ибо солдатские массы организовать трудно, приходится ограничиваться лишь пропагандой и агитацией. Я не скрыл, однако, что поскольку офицерство, исполняя приказ свыше, выполняет свои командные функции в деле усмирения крестьянских или рабочих волнений мы, разумеется, не можем отказаться от проповеди неповиновения, и в этом смысле - взрывания воинской дисциплины.
{254} Наш офицер остался, конечно, неудовлетворенным. Он, как выяснилось из дальнейшего обмена мнений, готов был тоже примкнуть к революции, но под условием, чтоб она овладевала солдатами не иначе, как через офицера. Личная популярность офицера, полное доверие к нему и преданность ему - вот что должно привести солдата на сторону народа. Спорить не приходилось: это было, конечно, сообразнее с традициями декабристов, чем наша тактика, исходившая из революционизирования низов. Массовое начало в революции враждебно сталкивалось с военным "революционным аристократизмом". И военный обозреватель "Сына Отечества" был только последователен, когда заявил о своем уходе по невозможности для него примириться с нашей постановкой дела.
Кто-то, может быть, даже я сам, попробовал ему указать, что этих вопросов в газете дебатировать не придется, так что с чисто газетной точки зрения разногласие не существовало. Но наш военный оппонент заявил, что для него это вопрос принципиальный и что он не будет работать в органе, обслуживающем партию, работа которой, с его точки зрения, не может не разлагать армию.
Итак, к будущему кадету Ганфману прибавился еще один уходящий. Это подействовало на колеблющегося Яблоновского. Он окончательно объявил о своем уходе. Ганейзер и Юлия Безродная, видимо дезориентированные, пока помалкивали; они, как будто, начинали раскаиваться в том, что сделали; но от инициативы в деле нашего объединения к прямому отказу переход был слишком крутой и для слабых людей невозможный. Но уже чувствовалось, что их отпадение - дело времени. А затем оставалась кое-как улаженная - скорей лишь отсроченная рознь в нашей собственной среде. Мякотин и Пешехонов были в весьма важных вопросах "при особом мнении". За будущие отношения с ними я не был спокоен; и, как оказалось, недаром. Правда, зато со стороны Г. Шрейдера и С. П. Юрицына я встретил гораздо больше, чем у них, тяги к партии; это было приятным сюрпризом; их и потом было много.
Так или иначе, дело было благополучно доведено до конца. Партия получила ежедневный орган печати, с прекрасной репутацией, с готовой многочисленной аудиторией и притом как раз с той, какая ей была нужна.
{255} Тотчас же к газете стали подтягиваться литературные работники из партийных эсэров. Не без некоторых колебаний в состав редакции вошли В. А. Мякотин и А. В. Пешехонов. Последний, в частности, взял на себя ведение маленького народного издания "Сына Отечества"; это второе сокращенное популярное издание, с лозунгом "Земля и Воля", напечатанном такими крупными буквами, что эти слова казались настоящим именем газеты, велось, кстати сказать, А. В. Пешехоновым с редким уменьем.
Как-то раз - это было в конце 1905 г. - я сидел в редакции "Сына Отечества". Мне сообщили, что меня хочет видеть недавно освобожденный из Шлиссельбурга Г. А. Лопатин. Нет нужды говорить, с каким чувством встретил я этого ветерана, о котором я так много знал, но кого увидеть пришлось в первый раз. Он передал мне в подробности всё, что "старики" вынесли из свиданий с Гершуни, и всё, что сам он просил передать нам.
"А, кроме того, - сказал он, - у меня к вам есть свое особое дело. Когда я был в последний раз схвачен на улице (в 1884 г.), я, как вы, наверное, знаете, возглавлял приехавшую из заграницы для восстановления Народной Воли ее временную Распорядительную Комиссию. В моем распоряжении был положенный на чужое имя в банк остаток ее фондов. Я его теперь получил: вот он. А вот и расчет банка о вложенной сумме и наросших за это время на нее процентах.
Как только передо мной и товарищами, с которыми я мог посоветоваться, встал вопрос, куда девать эти суммы, ответ был единодушный: деньги эти по праву принадлежат Партии Социалистов-Революционеров, как подлинной и бесспорной продолжательнице Народной Воли. Сумма невелика, все масштабы и вашей работы и вашего бюджета бесконечно превысили масштабы наших времен. Я сдаю ее в ваши руки: это для нас вопрос принципа, никакими деньгами не измеряемого"...
Эту встречу я пережил, как историческое событие. Я поднялся, мы с Лопатиным обнялись и расцеловались.
{256}
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В Петербурге. - Н. Д. Авксентьев и И. И. Фондаминский. - Разногласия в ПСР. - Первый съезд партии. - Перводумье. - Наша печать. - Д. И. Гуковский. Смерть Михаила Гоца. - Абрам Гоц в Б. О. - Побег Гершуни. - Азеф и генерал Герасимов. - Партия и
Б. О. - Гершуни на съезде в Таммерфорсе. - Гершуни, Азеф и Савинков. Смерть Гершуни.
Чуть ли не на второй день после моего приезда в Петербург я опять встретился с Н. Д. Авксентьевым и как-то сразу подружился с ним. Тогда, в расцвете нашей дружбы, Авксентьев и его большой друг Илья Фондаминский, только что выдвинулись на фоне знаменитой, либеральной общественностью начатой "банкетной кампании", предшественницы первой всеобщей стачки, - выдвинулись, как два совершенно первоклассных оратора. Более юные и неопытные слушатели больше поддавались интимно-задушевным интонациями речей Бунакова (Фондаминского), касавшимся самых чувствительных струн их сердца: другие, более требовательные, ставили выше стройную и неуклонную логику речей Авксентьева. Он искусно владел словом, но не давал слову владеть собою, не отдавался целиком на волю его стихийного течения. Позднее, в дни второй всеобщей забастовки, мы трое - Фондаминский, Авксентьев и пишущий эти строки поделили между собою три главных завода, считавшихся основными цитаделями петербургского социал-демократизма, Путиловский, Обуховский и Семянниковский.
Авксентьев тогда был одним из представителей нашей партии в Исполнительном Комитете Петербургского Совета Рабочих Депутатов (вторым представителем нашей партии был Фейт).
{257} Партия, разумеется, совершенно перестроилась; все, находившиеся в ее распоряжении свободные силы были переброшены в Россию, заграницей почти всё было переведено на "консервацию", в России началось стремительным темпом издание книг и газет, были использованы, наряду с нелегальными, все легальные и полулегальные возможности. Впрочем, граница между легальным и нелегальным в это время стиралась: революция "явочным порядком" захватывала себе права, никакими законами не гарантированные, но легко используемые просто в силу растерянности властей. Большинство членов Центрального Комитета и его ближайших помощников, однако, имели предусмотрительность не легализироваться, не жить под своими именами, и, позволяя себе открытые, публичные выступления, были готовы в любой момент "нырнуть в подполье".
Руководство нашей партийной работой в Москве находилось в руках чрезвычайно дружной и спевшейся группы. В этом была ее сила, но в этом заключалась и ее слабость. Дело в том, что быстрый рост работы сопровождался сильным увеличением кадров активных работников: пропагандистов, агитаторов, организаторов. На работе из них выделялись время от времени люди, по своей талантливости способные занять руководящее положение. Руководящая группа не всегда успевала или умела их ассимилировать. Может быть, здесь . влияло и то, что состав руководящей группы подобрался из лиц, давно уже сблизившихся и хорошо знавших друг друга; благодаря этому новым лицам войти в их среду было трудно. Может быть, здесь влияло и различие темпераментов. В составе главных деятелей комитета преобладал интеллектуальный тип. Вне комитета и в некоторой оппозиции к нему группировалось несколько человек ярко выраженного волевого темперамента.
Как бы то ни было, в скором времени возникли организационные трения. Уже осенью 1905 г. "оппозиция" представляла собою нечто цельное. В ее составе было несколько незаурядных личностей, как братья Мазурины, Маргарита Успенская, Виноградов и др. В ее руках находился железнодорожный район, впервые предъявивший комитету справедливые требования.
Эпоха кратковременных "свобод", наступившая после {258} 17-го октября, не прекратила этих разногласий. Правда, воспользовавшись более свободными условиями работы, комитет решил пойти навстречу многим "демократическим" требованиям. Но зато и требования оппозиции во много раз возросли.
На трех состоявшихся в это время общегородских конференциях была произведена общая реорганизация Московского комитета.
До Московского восстания оппозиция нападала на комитет за недостаточную его революционность, за неспособность к решительным действиям. Еще в середине 1905 года заграницу приезжали два оппозиционера - один из братьев Мазуриных, и одна из сестер Емельяновых - с жалобами на пассивность Московского комитета и с планами "бланкистской", чисто боевой организации для захвата города. Действительно, комитет, в общем, был сдержаннее "оппозиции". Но к декабрю 1905 г. и он не устоял перед общей тягой в сторону самых несбыточных надежд и планов. И в этом отношении он занял позицию, заметно отклонившуюся от линии поведения, принятой Центральным Комитетом и систематически проводившейся почти всеми социалистами-революционерами Петербурга.
В Петербурге социалисты-революционеры были против борьбы за введение явочным порядком 8-часового рабочего дня, против второй забастовки и против третьей забастовки с переходом к вооруженному восстанию, но за такие меры, как неплатеж податей, требование возвращения вкладов из сберегательных касс, бойкот властей, "явочное" осуществление свободы слова, печати, собраний и т. п. Они всюду горячо доказывали, что там, где на арене борьбы выступает только один пролетариат, мы рискуем перенапряжением его сил и вследствие этого конечной неудачей блестяще начатой кампании. Нужно вывести на арену борьбы крестьянство, нужно больше всего бояться изолирования пролетариата в борьбе, нужно дать генеральное сражение при той же атмосфере единодушного всенародного движения, печать которого лежала на первой забастовке.
Как известно, весь состав Совета Рабочих Депутатов был арестован как раз во время заседания, на котором решался вопрос о третьей забастовке. Большинство, несмотря на возражения представителей Партии С.-Р., высказалось за {259} забастовку.
Основным аргументом за возможность успешного движения были известия из Москвы, где тогда шли волнения в Ростовском полку, отразившиеся и на других полках. Но характерно, что делегаты Петербургского Совета, приехав в Москву, встретились там с сильными колебаниями, начинать или не начинать забастовку? Было ясно, что на этот раз забастовка может быть только прелюдией вооруженной борьбы. Ответственность была слишком велика...
И вот, случилась необыкновенная вещь. Московский Совет Рабочих Депутатов решил объявить стачку и перевести ее в восстание - в значительной мере потому, что такое решение принято в Петербурге: а в Петербурге оно было принято потому, что "шли к восстанию" события в Москве.
Пишущему эти строки пришлось быть делегатом ПСР на происходившем в это время в Москве съезде Всероссийского ж.-д. союза. Моя миссия, как я ее понимал, состояла в том, чтобы узнать на месте, нельзя ли еще предотвратить стачку-восстание. Эта миссия не удалась. Я присутствовал и на том заседании ж.-д. съезда, на котором представители трех местных комитетов большевистского, меньшевистского и с.-р.-ского - докладывали о положении дел в войсках. Все трое приходили к одному и тому же заключению. Удерживать войска нельзя. Избежать бесплодных жертв можно только одним путем: взять движение в свои руки, пойти ему навстречу. В случае восстания переход значительной части войск на сторону народа обеспечен.
После заседания у меня был горячий спор с представителем с.-р. организации. Переубедить его мне не удалось. Он был безусловно убежден в том, что близится развязка. Навстречу ей он шел с энтузиазмом.
Итак, в Москве была объявлена забастовка. Это было сделано в значительной мере ради Петербурга... Но в Петербурге, как мы и предсказывали, ровно ничего не случилось. Объявление забастовки осталось на бумаге. Москва была предоставлена ее собственной участи. Судьба московского восстания известна. Войска на сторону народа не перешли.
***
Переброска почти всех наших сил в Россию дала нам возможность в январе 1906 г. устроить на территории {260} Финляндии - фактически осуществившей явочным порядком тогда все свободы - наш первый общепартийный съезд (на Иматре).
На съезде мною было оглашено письмо, полученное нами от Гершуни из Шлиссельбургской крепости.
"Что делается на воле, мы знали, - писал он. - По неясным намекам на фактическое положение, какие удавалось схватить, мы рисовали себе фантастические, дух захватывающие картины народного движения, порой пессимистически относились к своим оптимистическим фантазиям. И, Боже мой, какими жалкими, бесцветными оказались эти самые смелые фантазии в сравнении с действительностью! Она была жгучим, ослепительно ярким снопом света, ударившим в наши потемки. Точно вихрь ворвался в наш склеп и перевернул всё вверх дном, а сердце, точно вспугнутая птица, трепещет радостно порывисто рвется туда, наружу. Всё величие момента встало перед нами во всей своей необъятности и, сконцентрированное во времени и пространстве, в первую минуту раздавило нас своими размерами и необъятными горизонтами...