Страница:
Мы не знали, что тем временем чехи, в лице Национального Совета и коменданта Благоша, решили вмешаться для прекращения, во что бы то ни стало, мождуусобицы среди русских антибольшевиков, ибо это будет грозить междуусобицей в их собственных рядах и она приведет к конфликту между Гайдой и Национальным Советом.
Мы имели дело лишь с последствиями этого закулисного процесса. На полпути наше шествие было остановлено комендантом Благошем, потребовавшим, чтобы наш кортеж не двигался с места до его возвращения, - через 5-10 минут. Ему ответили: "слушаюсь!" и как только он отъехал, - поспешнее прежнего погнали нас дальше. Привели в какие-то казармы, но здесь нас нагнал новый приказ, и в сопровождении чешского офицера сумрачные колчаковцы повели нас обратно - в нашу гостиницу. Там внутри уже были чешские легионеры, приветствовавшие мое появление криками: "Наздар, Чернов!". Надо было видеть, как скрещивались взгляды революционеров из чешских легионов со взглядами колчаковцев, щелкавших зубами, словно волки, отогнанные от добычи.
{394} Но дело не было кончено. Когда настало утро, мы увидели, что если внутренняя охрана здания в руках чехов, то наружная в руках колчаковцев. Ночью пришли к нам взволнованные члены Национального Совета - очень кстати, ибо при них в нашу комнату ворвались было двое скрывавшихся где-то внутри здания вооруженных колчаковских офицеров и, увидевши наших гостей, поспешно ретировались. Затем уже официально явились другие два с формальным приказом ген. Гайды - доставить меня к нему.
Члены Национального Совета, объявив, что этот приказ - недоразумение, вместо меня сами отправились к Гайде, отдав приказ чешской страже никого не пропускать. После них еще два офицера пытались войти, чтобы отвезти меня по тому же назначению, и отступили лишь под угрозой штыков.
Утром пришло решение. Я "числюсь за генералом Гайдой". Меня поэтому переведут из верхнего этажа, где сосредоточены все наши, в пустынный, нижний этаж. Это известие было встречено гулом всеобщего негодования. После некоторого колебания приказ о моем переводе был отменен. Начальник караула подошел ко мне и долго сочувственно жал мне руки со словами: "Ах, господин Чернов, бедная, бедная ваша Россия!"
Еще через несколько времени нам прислали извещение ген. Гайды, гласившее, что он "всем членам съезда кроме В. М. Чернова", гарантирует жизнь и безопасное препровождение в г. Челябинск, местопребывание Национального Совета. Все должны были расписаться в том, что извещение это им объявлено. Мне предложили это сделать первому, и я написал: "Чрезвычайно благодарен генералу Гайде за то, что ему я жизнью обязан не буду". Потом его понесли другим. Все заявили, что протестуют и что заставить расстаться со мною их могут лишь применением силы.
Поздно вечером мне было объявлено, что со мною поступлено будет "в общем порядке", и нас вывезли на вокзал и под усиленным чешским конвоем мы двинулись в Челябинск.
Но игра еще не была кончена. В Челябинске нас ждала новая попытка. Чешский Национальный Совет с ген. Сыровым решили перевезти нас пока, как в безопасный пункт, в город Шадринск, а колчаковский агент, ген. Дитерихс во {395} исполнение этого решения дал нашему поезду прекрасный маршрут: в Шадринск через... резиденцию Колчака, Омск!
Дитерихс для успеха своего плана распорядился, чтобы нас никуда не выпускали из поезда, и нам было объявлено, что с каждым, нарушившим это распоряжение, будет поступлено, как с дезертиром. В ответ на это тотчас же, при молчаливом попустительстве чешских революционных солдат, несколько товарищей были переправлены в город с готовыми, на всякий случай воззваниями, призывающими к общему восстанию.
А я и еще несколько человек прошли, в качестве делегации, в Национальный Совет. Последовали взволнованная сцена и бурное объяснение по телефону с Дитерихсом. Через несколько часов мы ехали из Челябинска в Уфу, где держалось еще некоторое время правительство Учредительного Собрания. Оно, при соучастии ген. Войцеховского, вскоре было ликвидировано тайно переброшенным особым колчаковским отрядом. Но я, заранее перейдя на нелегальное положение, уцелел вопреки неоднократным телеграммам газет о моей поимке и расстреле "при попытке к бегству".
Еще несколько актов борьбы с Колчаком, недолго торжествовавшим как на внешнем, так и на внутреннем фронте. Уход чехов, упадок духа в Народной армии, перебеги к большевикам на фронте, партизаны в тылу. И, наконец, восстание в Иркутске, 11 дней борьбы за город и плен адмирала. На допросе перед следственной комиссией он, между прочим, заявил: "Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это - разгон Учредительного Собрания, которое под председательством Виктора Чернова открыло свое заседание пением Интернационала".
В этой солидарности - символ тогдашнего времени.
{396}
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мой отъезд в Москву. - Наша легализация как политическая провокация. Нелегальная жизнь в Москве. - Приезд Гоца в Москву. - Приезд английской рабочей делегации и собрание печатников, - Нелегальный отъезд из России.
При эвакуации Уфы мне пришлось скрыться в Башкирии, а оттуда через Оренбург безуспешно пробовать пробраться на Уральск, чтобы далее, через Каспийское море и Кавказ переправиться на Украину. Это время было у нас занято последними попытками организовать вооруженную силу для низвержения Колчака и колчаковцев.
Но было уже поздно. Перед лицом открыто ставшей на сторону Колчака Антанты, перед лицом чехов, державших в своих руках железную дорогу и не дававших нам ее использовать, лицом к лицу с умелыми распоряжениями высшего военного командования, разбросавшего сочувствовавшие нам военные части по первой линии фронта, отделившего их друг от друга и от нас надежными сибирскими, казачьими и союзническими частями, - все наши попытки кончились неудачей.
И наш путь был отмечен тяжелыми переживаниями. Они начались с Екатеринбурга, где на наших глазах был застрелен наш товарищ Максунов, бежавший предупредить нас о "налете" офицеров. В Челябинске в руки врагов попал незабвенный Нил Валерианович Фомин, крупный деятель сибирской кооперации. Когда-то весьма правый эс-эр, сторонник коалиции и уступок реакционерам, он в последний момент "прозрел", сделал решительный поворот влево, на революционный путь, и жизнью своей заплатил за это - вместе с несколькими товарищами - смело глядя в лицо смерти и видя в ней искупительную жертву.
В Уфе пали зверски изрубленные и изуродованные колчаковцами член {397} Учредительного Собрания Сургучев с несколькими товарищами; другие в кандалах были отвезены в Омск, откуда часть бежала, а часть была без суда расстреляна кучкой офицеров. В Оренбург мы попали вскоре после ликвидации, благодаря предательству нескольких башкирских офицеров, заговора наших товарищей против Дутова, причем был расстрелян наш товарищ Королев, захвачен в плен и увезен в Омск Махин и с трудом скрылся наш союзник, глава башкирского правительства Валидов...
Меня спасло то, что после Екатеринбургского урока я был настороже, не доверял более ни чехам, ни служившим ранее правительству Учредительного Собрания офицерам, ни оставшимся от него официальным местным военным и полицейским властям.
При помощи преданных друзей, боявшихся за мою жизнь гораздо более, чем за свою собственную, я в Уфе заблаговременно перешел на нелегальное положение, как только в ней запахло приближением государственного переворота. Благодаря этому я уцелел и мог принимать участие во всех совещаниях по обсуждению плана революционного контрудара против колчаковского режима - в то самое время, когда Уфа была положительно наводнена агентами Екатеринбургской и Омской контрразведок, когда группа офицеров поклялась во что бы то ни стало изловить меня и доставить к Колчаку живым или мертвым; когда меня везде искали и время от времени из разных мест приходили телеграммы о моем аресте и расстреле; когда перед эвакуацией Уфы взбешенные колчаковцы - словно мухи, которые осенью сильнее кусают, - неистовствовали, производя массовые облавы, выемки и аресты среди насупившегося и затаившего возмущение населения.
А затем, когда все наши попытки закончились неудачей и последние наши союзники - башкиры - вынуждены были заключить с большевиками мир на основе союзных действий против Колчака, нам оставалось одно: покинуть территорию, на которой не развевалось больше знамя Учредительного Собрания и где начатой во имя народовластия борьбе суждено было надолго выродиться в борьбу двух меньшинств за диктаторскую власть над народом.
Здесь нам делать было нечего. У нас явилась было идея - пробраться на Украину. Там предстояла после победы союзников на западном фронте эвакуация края немецкими оккупационными {398} войсками; было ясно, что без их поддержки власть гетмана Скоропадского неминуемо рухнет; должно было вспыхнуть народное движение, в котором можно и нужно было вмешаться и поднять над ним знамя Всероссийского Учредительного Собрания. С этими мыслями пустились мы в путь. Но нам и на этот раз не суждена была удача.
Долго мы скитались по башкирским и оренбургским степям. В общей сложности не менее девятисот верст проделали мы в разных направлениях. Но в самый критический момент перед нами сомкнулись два наступления - первой Красной армии, шедшей из Уральска, и ташкентской советской армии, пробивавшейся от Илецкой защиты, - и нам пришлось спешно поворотить назад, в Оренбург, над которым расстилался густой столб дыма от пожаров и который был уже покинут казаками.
Во время этого скитания останавливаться приходилось в крестьянских избах. Встречали часто неохотно, угрюмо, неприветливо. К чужим относились недоверчиво, ибо в быстрой смене событий, в которых "свои" сменялись "чужими", необходимо было установить, кто "свой" и кто "чужой".
Перед самым Оренбургом в деревне, которая только что была оставлена казачьим отрядом, мы остановились, чтобы дать отдых усталым лошадям и накормить их. Деревня казалась вымершей. Из изб на наш стук выходили мрачные, перепуганные бабы, которые на нашу просьбу о ночлеге только отрицательно кивали головами и захлопывали калитки.
Наконец, нам всё же удалось устроиться на ночлег в одной избе. После выпитого самовара и ужина мои товарищи улеглись по другую сторону громадной русской печи на соломе, чтобы хоть несколько часов поспать. Я сидел за огромным столом на лавке. Ко мне присела крестьянка с изможденным скуластым лицом. Платок прикрывал почти весь ее лоб, и тем виднее были ее полные испуга глаза. Она мне с оханьем сообщила, что всё мужское население покинуло деревню и с минуты на минуту можно ожидать вступления большевиков. В деревне известно, что есть такая молитва против большевиков. "Большевик придет, скажешь молитву, - он вертится, вертится, - а порога переступить не может". Не знаю ли я эту молитву или где ее можно достать, или куда за ней послать?
Я подошел к окну. Уже доносился орудийный гул. Издали виднелось зарево пожаров. За столом сидела крестьянка и, {399} покачивая головой, твердила: "молитву бы эту знать, молитву бы знать"... В таком жутком апокалиптическом страхе русская деревня ожидала большевиков...
Когда Уфу уже спешно эвакуировали и со дня на день ожидался приход Красной армии, между некоторыми членами бывшего правительства Учредительного Собрания (Вольский с товарищами) и местными большевиками завязался - через посредство левых эсеров - кое-какой обмен мнений.
В это время наделало немало шума "открытое письмо" к Ленину и др., подписанное видным деятелем сибирского большевизма Шумяцким. Он говорил не за себя только, а от имени ряда своих товарищей, которых многому научил горький опыт падения советской власти в Сибири, Поволжьи и на Урале. То был призыв круто изменить политику и добиться, во что бы то ни стало, "единства революционного фронта", примирения с меньшевиками и с.-рами, возврата к правильной системе народовластия и к политике объединения всей трудовой демократии. Письмо производило впечатление искреннего и прочувствованного "крика души".
Лично Вольский был яростнейшим из ненавистников большевизма в рядах партии, каких мне когда-либо пришлось встречать. Но необходимость капитулировать в Уфе, а затем бессилие перед лицом колчаковского переворота озлобили его до последней степени.
Порывистый характер, толкавший его раньше на вражду к большевикам, доходившую порой до проповеди чуть не поголовного их истребления, - толкнул его на противоположную крайность. Раньше он готов был брататься, и действительно братался, ради борьбы против общего врага, с Дутовым: теперь он уже готов был побрататься с большевиками ради борьбы против Колчака и Дутова.
Ссылкой на письмо Шумяцкого он убеждал себя и других, что среди большевиков тоже назрела потребность исправить прошлые ошибки и честно пойти навстречу всем искренним революционным социалистам для искания общей платформы деятельности, приемлемого для всех модус вивенди; и в этой надежде он заранее решил остаться в Уфе, ждать в ней прихода большевиков и вступить с ними в переговоры.
Местные большевики предлагали в этом деле свое посредничество. Мне сообщили, что главный из них, кроме того, предлагал спрятать {400} лично меня и гарантировать мою личную безопасность. От этого предложения я наотрез отказался.
Моя позиция в это время была такова: я по-прежнему считал еще возможной борьбу на два фронта. Ко мне приходили многие другие товарищи, раньше стоявшие на одной со мной позиции. Они указывали, что положение изменилось, что на два фронта одновременно бороться у нас не хватит сил, а выжидать, пока один рухнет, слишком долго. Я отвечал, что мы не собираемся ждать: мы решили вести непримиримую и беспощадную борьбу с предательски одолевшей нас реакцией, вести ее всеми средствами, вплоть до террора и восстания; но что если эта наша борьба на территории, где господствует реакция, увенчается успехом, то на следующий же день после победы встанет вопрос о втором фронте противобольшевистском.
Сейчас мы, конечно, вооруженную борьбу против большевиков прекращаем в том смысле, что снимаем с фронта наши войска - войска Учредительного Собрания. Но это не потому, что мы стали менее враждебны к большевикам, а лишь потому, что отныне держать эти войска на фронте - значит заставлять их сражаться за Колчака, за социальную и политическую реставрацию. Мы их снимаем, чтобы двинуть против реакции; если же это не удастся - то распустим их с прощальным призывом вновь собраться там и тогда, где и когда будет снова водружено знамя Учредительного Собрания.
Мои друзья оппоненты доказывали, что среди большевиков тоже есть "сдвиг", ссылаясь на предложения посредничества местных большевиков, на их уверения, письмо Шумяцкого и т. п. Тогда я предложил им следующее. "Если вы думаете, что пережитые испытания заставили большевиков многому научиться и о многом позабыть, - вы имеете простой способ проверить это. Пусть от вас один товарищ немедленно переберется через фронт.
Пусть он явится в Москву или Петроград и разыщет Максима Горького. Пусть Максим Горький проявит свою инициативу и выступит посредником между обоими лагерями. Пусть он предложит ту или другую платформу для примирения: посмотрите, как будут на такое предложение реагировать большевики. Но пусть они заранее знают, что партия с.-р. в одном требовании будет {401} непоколебима: в требовании восстановления всех личных и общественных свобод и созыва Учредительного Собрания.
Тогда же один из членов Учредительного Собрания, довольно известный молодой писатель Иван Вольнов, лично близкий с Максимом Горьким, вызвался исполнить эту миссию. Однако, через фронт пробраться он не сумел и переехал в Москву лишь после того, как большевики взяли Уфу. Он лично верил в успех своего поручения. Я заявил, что не только не верю в эволюцию большевизма, но и заверениям их полной веры никогда не дам. Я слишком привык к тому, что в их среде господствует своеобразный политический аморализм или моральный нигилизм. Ради торжества своего дела они способны дать любое торжественное обещание - и бессовестным образом его нарушить.
Вольский, Святицкий и др. говорили, что, конечно, большевики должны пойти на созыв Учредительного Собрания. Но этот созыв должен быть осуществлен каким-то временным правительством, коалиционным с большевиками; что должна быть выработана согласительная платформа для общей политики этого правительства: что эта согласительная платформа должна быть как бы предтечей согласительной платформы для блока социалистических партий в Учредительном Собрании.
Я категорически отклонил все подобные проекты. Довлеет дневи злоба его. Если бы оказалось - во что я лично не верю - что среди большевиков произошел сдвиг и они пойдут на созыв Учредительного Собрания, - то, вероятно, это означало бы, что и в области экономической политики опыт их многому научил; тогда, быть может, в будущем Учредительном Собрании окажется возможным сотрудничество с ними в тех или иных формах. Но это надо предоставить будущему. Забегать вперед смешно и ненужно. Что касается до соглашения о преобразовании нынешнего большевистского правительства в коалицию до и для созыва Учредительного Собрания, то нам к этому стремиться вовсе не следует. Пусть хотя бы нынешний Совет Народных Комиссаров созывает Учредительное Собрание. Мы домогаемся не доли в их власти, не уступки нашей партийной программе; мы домогаемся полноты власти народа и воплощения в жизнь той программы, за которой будет большинство народа. Вот и всё.
{402} Наконец, я отклонил предложение остаться в Уфе, ибо ждать прихода большевиков для непосредственных переговоров с ними я считал самым нерациональным способом. Для переговоров двух сторон необходимо, чтобы они были, так сказать, на равной ноге. Если, при посредничестве Максима Горького, станут возможны переговоры Советского правительства с Партией С.-Р., действующей, как самостоятельная сила в тылу реакционного колчаковского фронта, - это одно. Если же в Уфе представители победоносной Красной армии будут переговариваться с прячущимися у местных большевиков "бывшими людьми", это совершенно другое. Только переговоры первого рода при известных условиях могли бы что-нибудь дать.
Казалось, в конце концов, все сошлись на том, что надо ждать результатов поездки Ивана Вольного. Разница была в том, что одни - оптимисты предполагали, что эта попытка откроет новые горизонты и даст выход из создавшегося положения. Другие - пессимисты - подобно мне, полагали, что миссия Ивана Вольного даст только новое доказательство, что большевики останутся большевиками, т. е. чистым воплощением партийного деспотизма...
На этом мы расстались. Некоторые из моих товарищей - более подозрительные, чем я, - говорили мне: "А вот увидите, что Вольский не выдержит, затеет какие-нибудь сепаратные переговоры и в них запутается с ног до головы".
- "Не может быть, - возражал я, - после всего, о чем мы говорили, это более невозможно". Прав, однако, оказался не я, а мои более скептические и недоверчивые товарищи.
Уже в Оренбурге, после занятия его большевиками, мы вдруг прочли в местной советской газете текст обращения к солдатам Народной армии, подписанный Вольским и рядом других с.-р-ов. Воззвание предлагало им не сражаться далее на фронте, который является более не фронтом народовластия, а фронтом военной диктатуры и реставрации. В этой части мы не могли его не одобрить. Но рядом с этим нас больно поразило одно или два места, в которых Совет Народных Комиссаров признавался "единственной существующей в России революционной народной властью". Это было уже явное политическое грехопадение, это была капитуляция перед большевизмом.
{403} Затем мы прочли, что в Уфе между представителями победоносной Красной армии и некоторыми членами прежнего правительства Комитета Учредительного Собрания велись переговоры и заключено какое-то предварительное соглашение на почве "признания советской власти", и не знали, доверять или не доверять этому известию. Пришло и дополнительное известие о том, что, так сказать, для окончательной "ратификации" этого соглашения из Уфы в Москву выезжает целая делегация из хорошо известных нам лиц. И мы недоумевали: кем делегирована эта делегация, от чьего имени заключалось ею соглашение и кем на это были уполномочены наши уфимские товарищи?
Наконец, от них, через посредство одного знакомого, пришло обращенное ко мне и Мих. Веденяпину приглашение приехать в Уфу и воспользоваться "легальной возможностью" официально отправиться в Москву. Нам не приходилось долго разговаривать, как быть. Мы не хотели ни пользоваться какими-либо большевистскими льготами, ни хотя бы этим способом передвижения связать себя с делом самочинной "делегации". Мы предпочли поехать в Москву и узнать там, что случилось, пользуясь старыми, традиционными способами нелегальных революционеров.
Москва... Я покинул ее в июне 1918 года и возвращался менее, чем через год, в марте 1919 года. Но я почти не узнавал ее. На улицах горы снега, из ухаба в ухаб попадал со своими санями редкий, одинокий извозчик. Местами подтаивающий снег образовывал огромные лужи, в которых извозчичья лошадёнка с выдавившимися от бескормицы ребрами осторожно нащупывала дно. Не слышно было обычного торопливого городского гула и шума, перемежаемого звонками трамваев. Рельсы были занесены снегом. Пешеходы, большей частью с бледными лицами, сновали по улицам, озабоченные и молчаливые. На всем была печать какой-то угнетенности. Витрины магазинов были или пусты, или загромождены беспорядочными кучами товаров, скучавших под замком: это проводилась "национализация" торговли. Кое-где, даже на лучших улицах, зияли черными провалами развалины. Разрушались из-за недостатка топлива целые кварталы, в которых раньше находились садики и зеленели в свое время деревья. На всем лежала печать запустения и обреченности.
Я встречал знакомых, которые меня не узнавали. {404} С обритой головой и без бороды, в потертой куртке, я пробрался в Москву по фальшивым документам в одной из теплушек с целой группой неофитов-комиссаров средней руки; один из них был молодой восторженный идеалист, наивный, невежественный, недалекий, но искренний; все остальные были из породы "примазавшихся", сущих мещан и обывателей, политических хамелеонов и карьеристов. Одни числились в коммунистической партии, другие значились "сочувствующими". Между ними целыми днями напролет шла азартная игра в карты, в которой большие суммы переходили из рук в руки с быстротой молнии. Проезд от Оренбурга до Москвы продолжался 11 дней.
В Москве мне сразу пришлось убедиться, до какой степени оправдались худшие из опасений, связанных с проектом Уфимских переговоров. Я получил протоколы совещаний между группой Вольского и представителями большевизма в Уфе. Удручающее впечатление произвели на меня эти переговоры.
Большевики играли со своими "собеседниками", как кошка с мышкой. По-видимому, для того, чтобы они "не забывались" и помнили, в каком они находятся положении, - чека арестовала одного из членов делегации, Святицкого, и, после долгой торговли, согласилась выпускать его... на время хода переговоров, чтобы потом "получать" его обратно.
В то же время в прессе раздавались самые недвусмысленные угрозы, что все "учредители", в случае чего, будут арестованы и потерпят заслуженную кару - мы читали подобные вещи еще в Оренбурге в то самое время, когда переговоры были в самом разгаре. Но этого мало. Прежде чем приступить к существу переговоров, большевики сочли нужным "проэкзаменовать" Вольского и товарищей: Кто за ними стоит?
Кого они представляют? Кто на фронте послушается их призывов? Не имея никаких гарантий относительно окончательного исхода переговоров, они должны были подробно отвечать на ряд вопросов, сводившихся к допросу о том, какие именно военные части, в каком месте фронта, в каком составе являются частями Народной армии Учредительного Собрания, какова их численность по отношению к численности собственно колчаковских войск, где они расположены и куда направляются, - т. е. должны были, прежде всего дать материалы для военной контрразведки большевистской {405} армии... И, наконец, они должны были обнадежить большевиков тем, что вся партия с.-р. пойдет за ними.
И когда я задал вопрос: чего же добились наши уфимские дипломаты такою дорогою ценою, я узнал, что относительно Учредительного Собрания они даже не решились выставить требования. Правда, для успокоения их революционной совести Стеклов написал в московских "Известиях" статейку, где говорил примерно, так: "Мы, большевики, разогнали Учредительное Собрание и уничтожили всеобщую подачу голосов, чтобы подавить буржуазию и поставить у власти труд.
Но мы же, когда уничтожим классовые деления, быть может, сами восстановим всеобщую подачу голосов и соберем Учредительное Собрание". А покуда большевики могут легализировать партию с.-р., а партия - помочь большевикам ликвидировать Колчака.
Для большевиков в то время было уже совершенно ясно, что ПСР в целом по-прежнему стоит на платформе народовластия и Учредительного Собрания, и с этой своей позиции не отступит ни на шаг. Наши товарищи собрали в Москве партийную конференцию, которая недвусмысленно высказалась в этом смысле; они категорически отмежевались от Вольского и его товарищей.
Мы имели дело лишь с последствиями этого закулисного процесса. На полпути наше шествие было остановлено комендантом Благошем, потребовавшим, чтобы наш кортеж не двигался с места до его возвращения, - через 5-10 минут. Ему ответили: "слушаюсь!" и как только он отъехал, - поспешнее прежнего погнали нас дальше. Привели в какие-то казармы, но здесь нас нагнал новый приказ, и в сопровождении чешского офицера сумрачные колчаковцы повели нас обратно - в нашу гостиницу. Там внутри уже были чешские легионеры, приветствовавшие мое появление криками: "Наздар, Чернов!". Надо было видеть, как скрещивались взгляды революционеров из чешских легионов со взглядами колчаковцев, щелкавших зубами, словно волки, отогнанные от добычи.
{394} Но дело не было кончено. Когда настало утро, мы увидели, что если внутренняя охрана здания в руках чехов, то наружная в руках колчаковцев. Ночью пришли к нам взволнованные члены Национального Совета - очень кстати, ибо при них в нашу комнату ворвались было двое скрывавшихся где-то внутри здания вооруженных колчаковских офицеров и, увидевши наших гостей, поспешно ретировались. Затем уже официально явились другие два с формальным приказом ген. Гайды - доставить меня к нему.
Члены Национального Совета, объявив, что этот приказ - недоразумение, вместо меня сами отправились к Гайде, отдав приказ чешской страже никого не пропускать. После них еще два офицера пытались войти, чтобы отвезти меня по тому же назначению, и отступили лишь под угрозой штыков.
Утром пришло решение. Я "числюсь за генералом Гайдой". Меня поэтому переведут из верхнего этажа, где сосредоточены все наши, в пустынный, нижний этаж. Это известие было встречено гулом всеобщего негодования. После некоторого колебания приказ о моем переводе был отменен. Начальник караула подошел ко мне и долго сочувственно жал мне руки со словами: "Ах, господин Чернов, бедная, бедная ваша Россия!"
Еще через несколько времени нам прислали извещение ген. Гайды, гласившее, что он "всем членам съезда кроме В. М. Чернова", гарантирует жизнь и безопасное препровождение в г. Челябинск, местопребывание Национального Совета. Все должны были расписаться в том, что извещение это им объявлено. Мне предложили это сделать первому, и я написал: "Чрезвычайно благодарен генералу Гайде за то, что ему я жизнью обязан не буду". Потом его понесли другим. Все заявили, что протестуют и что заставить расстаться со мною их могут лишь применением силы.
Поздно вечером мне было объявлено, что со мною поступлено будет "в общем порядке", и нас вывезли на вокзал и под усиленным чешским конвоем мы двинулись в Челябинск.
Но игра еще не была кончена. В Челябинске нас ждала новая попытка. Чешский Национальный Совет с ген. Сыровым решили перевезти нас пока, как в безопасный пункт, в город Шадринск, а колчаковский агент, ген. Дитерихс во {395} исполнение этого решения дал нашему поезду прекрасный маршрут: в Шадринск через... резиденцию Колчака, Омск!
Дитерихс для успеха своего плана распорядился, чтобы нас никуда не выпускали из поезда, и нам было объявлено, что с каждым, нарушившим это распоряжение, будет поступлено, как с дезертиром. В ответ на это тотчас же, при молчаливом попустительстве чешских революционных солдат, несколько товарищей были переправлены в город с готовыми, на всякий случай воззваниями, призывающими к общему восстанию.
А я и еще несколько человек прошли, в качестве делегации, в Национальный Совет. Последовали взволнованная сцена и бурное объяснение по телефону с Дитерихсом. Через несколько часов мы ехали из Челябинска в Уфу, где держалось еще некоторое время правительство Учредительного Собрания. Оно, при соучастии ген. Войцеховского, вскоре было ликвидировано тайно переброшенным особым колчаковским отрядом. Но я, заранее перейдя на нелегальное положение, уцелел вопреки неоднократным телеграммам газет о моей поимке и расстреле "при попытке к бегству".
Еще несколько актов борьбы с Колчаком, недолго торжествовавшим как на внешнем, так и на внутреннем фронте. Уход чехов, упадок духа в Народной армии, перебеги к большевикам на фронте, партизаны в тылу. И, наконец, восстание в Иркутске, 11 дней борьбы за город и плен адмирала. На допросе перед следственной комиссией он, между прочим, заявил: "Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это - разгон Учредительного Собрания, которое под председательством Виктора Чернова открыло свое заседание пением Интернационала".
В этой солидарности - символ тогдашнего времени.
{396}
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мой отъезд в Москву. - Наша легализация как политическая провокация. Нелегальная жизнь в Москве. - Приезд Гоца в Москву. - Приезд английской рабочей делегации и собрание печатников, - Нелегальный отъезд из России.
При эвакуации Уфы мне пришлось скрыться в Башкирии, а оттуда через Оренбург безуспешно пробовать пробраться на Уральск, чтобы далее, через Каспийское море и Кавказ переправиться на Украину. Это время было у нас занято последними попытками организовать вооруженную силу для низвержения Колчака и колчаковцев.
Но было уже поздно. Перед лицом открыто ставшей на сторону Колчака Антанты, перед лицом чехов, державших в своих руках железную дорогу и не дававших нам ее использовать, лицом к лицу с умелыми распоряжениями высшего военного командования, разбросавшего сочувствовавшие нам военные части по первой линии фронта, отделившего их друг от друга и от нас надежными сибирскими, казачьими и союзническими частями, - все наши попытки кончились неудачей.
И наш путь был отмечен тяжелыми переживаниями. Они начались с Екатеринбурга, где на наших глазах был застрелен наш товарищ Максунов, бежавший предупредить нас о "налете" офицеров. В Челябинске в руки врагов попал незабвенный Нил Валерианович Фомин, крупный деятель сибирской кооперации. Когда-то весьма правый эс-эр, сторонник коалиции и уступок реакционерам, он в последний момент "прозрел", сделал решительный поворот влево, на революционный путь, и жизнью своей заплатил за это - вместе с несколькими товарищами - смело глядя в лицо смерти и видя в ней искупительную жертву.
В Уфе пали зверски изрубленные и изуродованные колчаковцами член {397} Учредительного Собрания Сургучев с несколькими товарищами; другие в кандалах были отвезены в Омск, откуда часть бежала, а часть была без суда расстреляна кучкой офицеров. В Оренбург мы попали вскоре после ликвидации, благодаря предательству нескольких башкирских офицеров, заговора наших товарищей против Дутова, причем был расстрелян наш товарищ Королев, захвачен в плен и увезен в Омск Махин и с трудом скрылся наш союзник, глава башкирского правительства Валидов...
Меня спасло то, что после Екатеринбургского урока я был настороже, не доверял более ни чехам, ни служившим ранее правительству Учредительного Собрания офицерам, ни оставшимся от него официальным местным военным и полицейским властям.
При помощи преданных друзей, боявшихся за мою жизнь гораздо более, чем за свою собственную, я в Уфе заблаговременно перешел на нелегальное положение, как только в ней запахло приближением государственного переворота. Благодаря этому я уцелел и мог принимать участие во всех совещаниях по обсуждению плана революционного контрудара против колчаковского режима - в то самое время, когда Уфа была положительно наводнена агентами Екатеринбургской и Омской контрразведок, когда группа офицеров поклялась во что бы то ни стало изловить меня и доставить к Колчаку живым или мертвым; когда меня везде искали и время от времени из разных мест приходили телеграммы о моем аресте и расстреле; когда перед эвакуацией Уфы взбешенные колчаковцы - словно мухи, которые осенью сильнее кусают, - неистовствовали, производя массовые облавы, выемки и аресты среди насупившегося и затаившего возмущение населения.
А затем, когда все наши попытки закончились неудачей и последние наши союзники - башкиры - вынуждены были заключить с большевиками мир на основе союзных действий против Колчака, нам оставалось одно: покинуть территорию, на которой не развевалось больше знамя Учредительного Собрания и где начатой во имя народовластия борьбе суждено было надолго выродиться в борьбу двух меньшинств за диктаторскую власть над народом.
Здесь нам делать было нечего. У нас явилась было идея - пробраться на Украину. Там предстояла после победы союзников на западном фронте эвакуация края немецкими оккупационными {398} войсками; было ясно, что без их поддержки власть гетмана Скоропадского неминуемо рухнет; должно было вспыхнуть народное движение, в котором можно и нужно было вмешаться и поднять над ним знамя Всероссийского Учредительного Собрания. С этими мыслями пустились мы в путь. Но нам и на этот раз не суждена была удача.
Долго мы скитались по башкирским и оренбургским степям. В общей сложности не менее девятисот верст проделали мы в разных направлениях. Но в самый критический момент перед нами сомкнулись два наступления - первой Красной армии, шедшей из Уральска, и ташкентской советской армии, пробивавшейся от Илецкой защиты, - и нам пришлось спешно поворотить назад, в Оренбург, над которым расстилался густой столб дыма от пожаров и который был уже покинут казаками.
Во время этого скитания останавливаться приходилось в крестьянских избах. Встречали часто неохотно, угрюмо, неприветливо. К чужим относились недоверчиво, ибо в быстрой смене событий, в которых "свои" сменялись "чужими", необходимо было установить, кто "свой" и кто "чужой".
Перед самым Оренбургом в деревне, которая только что была оставлена казачьим отрядом, мы остановились, чтобы дать отдых усталым лошадям и накормить их. Деревня казалась вымершей. Из изб на наш стук выходили мрачные, перепуганные бабы, которые на нашу просьбу о ночлеге только отрицательно кивали головами и захлопывали калитки.
Наконец, нам всё же удалось устроиться на ночлег в одной избе. После выпитого самовара и ужина мои товарищи улеглись по другую сторону громадной русской печи на соломе, чтобы хоть несколько часов поспать. Я сидел за огромным столом на лавке. Ко мне присела крестьянка с изможденным скуластым лицом. Платок прикрывал почти весь ее лоб, и тем виднее были ее полные испуга глаза. Она мне с оханьем сообщила, что всё мужское население покинуло деревню и с минуты на минуту можно ожидать вступления большевиков. В деревне известно, что есть такая молитва против большевиков. "Большевик придет, скажешь молитву, - он вертится, вертится, - а порога переступить не может". Не знаю ли я эту молитву или где ее можно достать, или куда за ней послать?
Я подошел к окну. Уже доносился орудийный гул. Издали виднелось зарево пожаров. За столом сидела крестьянка и, {399} покачивая головой, твердила: "молитву бы эту знать, молитву бы знать"... В таком жутком апокалиптическом страхе русская деревня ожидала большевиков...
Когда Уфу уже спешно эвакуировали и со дня на день ожидался приход Красной армии, между некоторыми членами бывшего правительства Учредительного Собрания (Вольский с товарищами) и местными большевиками завязался - через посредство левых эсеров - кое-какой обмен мнений.
В это время наделало немало шума "открытое письмо" к Ленину и др., подписанное видным деятелем сибирского большевизма Шумяцким. Он говорил не за себя только, а от имени ряда своих товарищей, которых многому научил горький опыт падения советской власти в Сибири, Поволжьи и на Урале. То был призыв круто изменить политику и добиться, во что бы то ни стало, "единства революционного фронта", примирения с меньшевиками и с.-рами, возврата к правильной системе народовластия и к политике объединения всей трудовой демократии. Письмо производило впечатление искреннего и прочувствованного "крика души".
Лично Вольский был яростнейшим из ненавистников большевизма в рядах партии, каких мне когда-либо пришлось встречать. Но необходимость капитулировать в Уфе, а затем бессилие перед лицом колчаковского переворота озлобили его до последней степени.
Порывистый характер, толкавший его раньше на вражду к большевикам, доходившую порой до проповеди чуть не поголовного их истребления, - толкнул его на противоположную крайность. Раньше он готов был брататься, и действительно братался, ради борьбы против общего врага, с Дутовым: теперь он уже готов был побрататься с большевиками ради борьбы против Колчака и Дутова.
Ссылкой на письмо Шумяцкого он убеждал себя и других, что среди большевиков тоже назрела потребность исправить прошлые ошибки и честно пойти навстречу всем искренним революционным социалистам для искания общей платформы деятельности, приемлемого для всех модус вивенди; и в этой надежде он заранее решил остаться в Уфе, ждать в ней прихода большевиков и вступить с ними в переговоры.
Местные большевики предлагали в этом деле свое посредничество. Мне сообщили, что главный из них, кроме того, предлагал спрятать {400} лично меня и гарантировать мою личную безопасность. От этого предложения я наотрез отказался.
Моя позиция в это время была такова: я по-прежнему считал еще возможной борьбу на два фронта. Ко мне приходили многие другие товарищи, раньше стоявшие на одной со мной позиции. Они указывали, что положение изменилось, что на два фронта одновременно бороться у нас не хватит сил, а выжидать, пока один рухнет, слишком долго. Я отвечал, что мы не собираемся ждать: мы решили вести непримиримую и беспощадную борьбу с предательски одолевшей нас реакцией, вести ее всеми средствами, вплоть до террора и восстания; но что если эта наша борьба на территории, где господствует реакция, увенчается успехом, то на следующий же день после победы встанет вопрос о втором фронте противобольшевистском.
Сейчас мы, конечно, вооруженную борьбу против большевиков прекращаем в том смысле, что снимаем с фронта наши войска - войска Учредительного Собрания. Но это не потому, что мы стали менее враждебны к большевикам, а лишь потому, что отныне держать эти войска на фронте - значит заставлять их сражаться за Колчака, за социальную и политическую реставрацию. Мы их снимаем, чтобы двинуть против реакции; если же это не удастся - то распустим их с прощальным призывом вновь собраться там и тогда, где и когда будет снова водружено знамя Учредительного Собрания.
Мои друзья оппоненты доказывали, что среди большевиков тоже есть "сдвиг", ссылаясь на предложения посредничества местных большевиков, на их уверения, письмо Шумяцкого и т. п. Тогда я предложил им следующее. "Если вы думаете, что пережитые испытания заставили большевиков многому научиться и о многом позабыть, - вы имеете простой способ проверить это. Пусть от вас один товарищ немедленно переберется через фронт.
Пусть он явится в Москву или Петроград и разыщет Максима Горького. Пусть Максим Горький проявит свою инициативу и выступит посредником между обоими лагерями. Пусть он предложит ту или другую платформу для примирения: посмотрите, как будут на такое предложение реагировать большевики. Но пусть они заранее знают, что партия с.-р. в одном требовании будет {401} непоколебима: в требовании восстановления всех личных и общественных свобод и созыва Учредительного Собрания.
Тогда же один из членов Учредительного Собрания, довольно известный молодой писатель Иван Вольнов, лично близкий с Максимом Горьким, вызвался исполнить эту миссию. Однако, через фронт пробраться он не сумел и переехал в Москву лишь после того, как большевики взяли Уфу. Он лично верил в успех своего поручения. Я заявил, что не только не верю в эволюцию большевизма, но и заверениям их полной веры никогда не дам. Я слишком привык к тому, что в их среде господствует своеобразный политический аморализм или моральный нигилизм. Ради торжества своего дела они способны дать любое торжественное обещание - и бессовестным образом его нарушить.
Вольский, Святицкий и др. говорили, что, конечно, большевики должны пойти на созыв Учредительного Собрания. Но этот созыв должен быть осуществлен каким-то временным правительством, коалиционным с большевиками; что должна быть выработана согласительная платформа для общей политики этого правительства: что эта согласительная платформа должна быть как бы предтечей согласительной платформы для блока социалистических партий в Учредительном Собрании.
Я категорически отклонил все подобные проекты. Довлеет дневи злоба его. Если бы оказалось - во что я лично не верю - что среди большевиков произошел сдвиг и они пойдут на созыв Учредительного Собрания, - то, вероятно, это означало бы, что и в области экономической политики опыт их многому научил; тогда, быть может, в будущем Учредительном Собрании окажется возможным сотрудничество с ними в тех или иных формах. Но это надо предоставить будущему. Забегать вперед смешно и ненужно. Что касается до соглашения о преобразовании нынешнего большевистского правительства в коалицию до и для созыва Учредительного Собрания, то нам к этому стремиться вовсе не следует. Пусть хотя бы нынешний Совет Народных Комиссаров созывает Учредительное Собрание. Мы домогаемся не доли в их власти, не уступки нашей партийной программе; мы домогаемся полноты власти народа и воплощения в жизнь той программы, за которой будет большинство народа. Вот и всё.
{402} Наконец, я отклонил предложение остаться в Уфе, ибо ждать прихода большевиков для непосредственных переговоров с ними я считал самым нерациональным способом. Для переговоров двух сторон необходимо, чтобы они были, так сказать, на равной ноге. Если, при посредничестве Максима Горького, станут возможны переговоры Советского правительства с Партией С.-Р., действующей, как самостоятельная сила в тылу реакционного колчаковского фронта, - это одно. Если же в Уфе представители победоносной Красной армии будут переговариваться с прячущимися у местных большевиков "бывшими людьми", это совершенно другое. Только переговоры первого рода при известных условиях могли бы что-нибудь дать.
Казалось, в конце концов, все сошлись на том, что надо ждать результатов поездки Ивана Вольного. Разница была в том, что одни - оптимисты предполагали, что эта попытка откроет новые горизонты и даст выход из создавшегося положения. Другие - пессимисты - подобно мне, полагали, что миссия Ивана Вольного даст только новое доказательство, что большевики останутся большевиками, т. е. чистым воплощением партийного деспотизма...
На этом мы расстались. Некоторые из моих товарищей - более подозрительные, чем я, - говорили мне: "А вот увидите, что Вольский не выдержит, затеет какие-нибудь сепаратные переговоры и в них запутается с ног до головы".
- "Не может быть, - возражал я, - после всего, о чем мы говорили, это более невозможно". Прав, однако, оказался не я, а мои более скептические и недоверчивые товарищи.
Уже в Оренбурге, после занятия его большевиками, мы вдруг прочли в местной советской газете текст обращения к солдатам Народной армии, подписанный Вольским и рядом других с.-р-ов. Воззвание предлагало им не сражаться далее на фронте, который является более не фронтом народовластия, а фронтом военной диктатуры и реставрации. В этой части мы не могли его не одобрить. Но рядом с этим нас больно поразило одно или два места, в которых Совет Народных Комиссаров признавался "единственной существующей в России революционной народной властью". Это было уже явное политическое грехопадение, это была капитуляция перед большевизмом.
{403} Затем мы прочли, что в Уфе между представителями победоносной Красной армии и некоторыми членами прежнего правительства Комитета Учредительного Собрания велись переговоры и заключено какое-то предварительное соглашение на почве "признания советской власти", и не знали, доверять или не доверять этому известию. Пришло и дополнительное известие о том, что, так сказать, для окончательной "ратификации" этого соглашения из Уфы в Москву выезжает целая делегация из хорошо известных нам лиц. И мы недоумевали: кем делегирована эта делегация, от чьего имени заключалось ею соглашение и кем на это были уполномочены наши уфимские товарищи?
Наконец, от них, через посредство одного знакомого, пришло обращенное ко мне и Мих. Веденяпину приглашение приехать в Уфу и воспользоваться "легальной возможностью" официально отправиться в Москву. Нам не приходилось долго разговаривать, как быть. Мы не хотели ни пользоваться какими-либо большевистскими льготами, ни хотя бы этим способом передвижения связать себя с делом самочинной "делегации". Мы предпочли поехать в Москву и узнать там, что случилось, пользуясь старыми, традиционными способами нелегальных революционеров.
Москва... Я покинул ее в июне 1918 года и возвращался менее, чем через год, в марте 1919 года. Но я почти не узнавал ее. На улицах горы снега, из ухаба в ухаб попадал со своими санями редкий, одинокий извозчик. Местами подтаивающий снег образовывал огромные лужи, в которых извозчичья лошадёнка с выдавившимися от бескормицы ребрами осторожно нащупывала дно. Не слышно было обычного торопливого городского гула и шума, перемежаемого звонками трамваев. Рельсы были занесены снегом. Пешеходы, большей частью с бледными лицами, сновали по улицам, озабоченные и молчаливые. На всем была печать какой-то угнетенности. Витрины магазинов были или пусты, или загромождены беспорядочными кучами товаров, скучавших под замком: это проводилась "национализация" торговли. Кое-где, даже на лучших улицах, зияли черными провалами развалины. Разрушались из-за недостатка топлива целые кварталы, в которых раньше находились садики и зеленели в свое время деревья. На всем лежала печать запустения и обреченности.
Я встречал знакомых, которые меня не узнавали. {404} С обритой головой и без бороды, в потертой куртке, я пробрался в Москву по фальшивым документам в одной из теплушек с целой группой неофитов-комиссаров средней руки; один из них был молодой восторженный идеалист, наивный, невежественный, недалекий, но искренний; все остальные были из породы "примазавшихся", сущих мещан и обывателей, политических хамелеонов и карьеристов. Одни числились в коммунистической партии, другие значились "сочувствующими". Между ними целыми днями напролет шла азартная игра в карты, в которой большие суммы переходили из рук в руки с быстротой молнии. Проезд от Оренбурга до Москвы продолжался 11 дней.
В Москве мне сразу пришлось убедиться, до какой степени оправдались худшие из опасений, связанных с проектом Уфимских переговоров. Я получил протоколы совещаний между группой Вольского и представителями большевизма в Уфе. Удручающее впечатление произвели на меня эти переговоры.
Большевики играли со своими "собеседниками", как кошка с мышкой. По-видимому, для того, чтобы они "не забывались" и помнили, в каком они находятся положении, - чека арестовала одного из членов делегации, Святицкого, и, после долгой торговли, согласилась выпускать его... на время хода переговоров, чтобы потом "получать" его обратно.
В то же время в прессе раздавались самые недвусмысленные угрозы, что все "учредители", в случае чего, будут арестованы и потерпят заслуженную кару - мы читали подобные вещи еще в Оренбурге в то самое время, когда переговоры были в самом разгаре. Но этого мало. Прежде чем приступить к существу переговоров, большевики сочли нужным "проэкзаменовать" Вольского и товарищей: Кто за ними стоит?
Кого они представляют? Кто на фронте послушается их призывов? Не имея никаких гарантий относительно окончательного исхода переговоров, они должны были подробно отвечать на ряд вопросов, сводившихся к допросу о том, какие именно военные части, в каком месте фронта, в каком составе являются частями Народной армии Учредительного Собрания, какова их численность по отношению к численности собственно колчаковских войск, где они расположены и куда направляются, - т. е. должны были, прежде всего дать материалы для военной контрразведки большевистской {405} армии... И, наконец, они должны были обнадежить большевиков тем, что вся партия с.-р. пойдет за ними.
И когда я задал вопрос: чего же добились наши уфимские дипломаты такою дорогою ценою, я узнал, что относительно Учредительного Собрания они даже не решились выставить требования. Правда, для успокоения их революционной совести Стеклов написал в московских "Известиях" статейку, где говорил примерно, так: "Мы, большевики, разогнали Учредительное Собрание и уничтожили всеобщую подачу голосов, чтобы подавить буржуазию и поставить у власти труд.
Но мы же, когда уничтожим классовые деления, быть может, сами восстановим всеобщую подачу голосов и соберем Учредительное Собрание". А покуда большевики могут легализировать партию с.-р., а партия - помочь большевикам ликвидировать Колчака.
Для большевиков в то время было уже совершенно ясно, что ПСР в целом по-прежнему стоит на платформе народовластия и Учредительного Собрания, и с этой своей позиции не отступит ни на шаг. Наши товарищи собрали в Москве партийную конференцию, которая недвусмысленно высказалась в этом смысле; они категорически отмежевались от Вольского и его товарищей.