Страница:
Сказалось это в подлом приговоре».
И все ей рассказал он, – вам опять
Излишне это было б повторять.
«Отец родной, я так еще юна,
Я жить хочу, – воскликнула она,
Ему руками шею обвивая
(Привычка у нее была такая),
И слезы брызнули из чудных глаз. -
Ужель, отец, пришел мой смертный час?»
«Увы, – ответил он, – исхода нет».
«Тогда, – промолвила она в ответ, -
Оплакать жизнь мою, отец, мне дай!
Позволил выплакаться Иевфай [161]
Пред смертью дочери своей когда-то,
А в чем была бедняжка виновата?
В том, что отца, свершившего поход,
Хотела первой встретить у ворот».
Сказавши так, она без чувств упала,
А через миг, в себя пришедши, встала
И молвила: «Благодарю творца,
Что девственней останусь до конца.
Позору смерть предпочитаю я.
Отец, готова к смерти дочь твоя».
И стала тут она просить о том,
Чтоб он ударил бережно мечом,
И снова потеряла вдруг сознанье.
Виргинии, полный жгучего страданья,
Отсек ей голову и дар кровавый
Понес в палату, где судья неправый
Еще сидел и тяжбы разбирал.
Судья, гласит преданье, приказал
Его схватить и умертвить тотчас.
Но тут народ ворвался в суд и спас
Виргиния; ведь было всем известно,
Что приговор был вынесен бесчестно.
Еще когда истец явился в суд,
Подозревали многие, что тут
Замешан Аппий, чей блудливый нрав
Был всем знаком. Теперь, злодея взяв,
Его в темницу бросили, и там
С собою скоро он покончил сам.
А Клавдий, Аппия сообщник мерзкий,
Истец неправедный, преступник дерзкий,
К повешенью был тут же присужден.
По просьбе рыцаря, однако, он
Был только изгнан. Если б не Виргинии,
Ему висеть пришлось бы на осине.
Всех остальных, замешанных в злом деле,
На виселицу без пощады вздели.
Вы видите, не безнаказан грех,
Но час небесной кары скрыт от всех.
Тебе неведомо, когда и как
Зашевелится совести червяк,
Хоть о твоем не знает преступленье
Никто, – лишь ты один и провиденье.
Ученому и неучу равно
Расплаты час предвидеть не дано.
Грех из души гоните же скорей,
Покуда он не укрепился в ней.
Эпилог к рассказу врача
Пролог Продавца Индульгенций
Когда я отпущенья продаю,
Как можно громче в церкви говорю,
Я проповедь вызваниваю гордо,
Ее на память всю я знаю твердо,
И неизменен текст мой всякий раз:
Radix malorum est cupiditas. [164]
Сказав сперва, откуда я взялся,
Патенты все выкладываю я,
Сначала от владетелей мирских -
Защитою печать мне служит их,
Чтобы не смел никто мне помешать
Святые отпущенья продавать.
Затем раскладываю булл немало,
Что дали папы мне, да кардиналы,
Да патриархи всех земных концов;
Прибавлю несколько латинских слов
И проповедь я ими подслащу,
К усердью слушателей обращу.
Затем их взор прельщаю я ларцами,
Набитыми костьми да лоскутами -
Что всем мощами кажутся на вид.
А в особливом ларчике лежит
От Авраамовой овцы плечо. [165]
«Внемлите, – восклицаю горячо, -
Коль эту кость опустите в родник,
То, захворай у вас овца иль бык,
Укушены собакой иль змеей,
Язык омойте ключевой водой -
И здравы будут. – Дале молвлю я:
От оспы, парша, гною, лишая
Излечится водою этой скот.
Внимай словам моим, честной народ.
Пускай владелец тех овец, быков
Встает что день с зарей, до петухов,
И каждый раз из родника напьется, -
И с Авраамовых времен ведется,
Что приумножится добро и скот.
От той воды и ревность пропадет:
Коль муженек ревнив, несносен, груб,
Из родника воды прибавьте в суп -
И ревности его как не бывало,
Хотя б жена при нем же изменяла,
Хотя бы путалась с тремя попами.
А вот еще перчатка перед вами:
Сию перчатку кто наденет, тот
Неслыханную жатву соберет
Ржи, ячменя, овса или пшеницы,
Лишь только бы не вздумал он скупиться.
Но слушайте, что я скажу сейчас:
Коль в церкви этой ныне среди нас
Есть человек, что отягчен грехом
И все ж покаяться не хочет он,
Иль если есть тут грешная жена
И мужа оброгатила она -
Ни благости, ни права да не имут
Вносить свой вклад, зане их дар не примут;
Но кто свободен от греха такого -
Пускай дарит он, по господню слову.
И будет отпущение дано,
Как буллой этой мне разрешено».
Так каждый год на хитрой этой ловле
Я марок сто сбираю сей торговлей. [166]
На кафедре стою я поп попом,
Простой народ рассядется кругом -
И вот я с ним преважно говорю
И неподобнейшую чушь порю.
Вытягиваю шею что есть силы,
По сторонам раскланиваюсь мило,
Как голубок, сидящий на сарае;
Руками я и языком болтаю
Так быстро, что и поглядеть-то любо.
Им скупость, черствость я браню сугубо,
Лишь только б их мошну растормошить
И мне их денежки заполучить.
Мне дела кет, пускай, когда схоронят,
Душа иль плоть в мученьях адских стонет.
Стремлюсь к тому, чтоб прибыль получать,
А не к тому, чтоб грешным помогать.
Что говорить, иные поученья
Исходят от дурного побужденья, -
Чтоб к грешнику вернее подольститься,
Успеха лицемерием добиться, -
Иль из тщеславия, иль из вражды.
Но если враг мои шатнет труды,
Его я проповедью уязвлю
Так, что назвать не сможет речь мою
Он клеветой – достойная расплата,
Коль оскорбил меня ль, другого ль брата.
Я имени его не называю,
Но всяк поймет, кого я обличаю,
По описанью, – я уж постараюсь,
С любым врагом мгновенно расквитаюсь.
Я для народа праведен на вид:
Мой яд под видом святости сокрыт.
Я мысль свою вам вкратце изложу:
Стяжанья ради проповедь твержу,
И неизменен текст мой всякий раз:
Radix malorum est cupiditas.
Да, алчность – мой испытанный конек
И, кстати, мой единственный порок.
Но если в алчности повинен я,
Ее врачует проповедь моя,
И слушатели горько слезы льют.
Вы спросите, зачем морочу люд?
Ответствую: затем, чтобы стяжать.
Достаточно об этом рассуждать.
Так вот, я им рассказываю ряд
Историй, бывших много лет назад;
Такие россказни простой народ
И слушает и сам передает.
Я даром проповеди наделен,
К стяжанию привержен и смышлен -
Мне что ж, по-вашему, жить бедняком?
Им никогда не стану, нипочем,
И, проповедуя по всем краям,
Рукам своим работать я не дам.
Корзины плесть и тем существовать?
Нет. Я умею деньги собирать.
К чему мне пост, евангелья заветы,
Покуда есть вино, еда, монеты?
Пусть прибыль мне от бедняка идет,
Пусть мне вдова последний грош несет,
Хоть дети впроголодь сидят давно, -
Я буду пить заморское вино,
Любовниц в каждом заведу селенье.
Вот что скажу, о други, в заключенье:
Хотели слышать вы рассказ правдивый,
Так вот, когда напьюсь я вдосталь пива,
Вам расскажу историю на славу,
Которая придется всем по нраву.
Пускай я сам развратен и порочен,
Но проповедовать люблю я очень,
Ведь этим я и деньги собираю.
Прошу вниманья. Повесть начинаю.
Рассказ Продавца индульгенций
И все ей рассказал он, – вам опять
Излишне это было б повторять.
«Отец родной, я так еще юна,
Я жить хочу, – воскликнула она,
Ему руками шею обвивая
(Привычка у нее была такая),
И слезы брызнули из чудных глаз. -
Ужель, отец, пришел мой смертный час?»
«Увы, – ответил он, – исхода нет».
«Тогда, – промолвила она в ответ, -
Оплакать жизнь мою, отец, мне дай!
Позволил выплакаться Иевфай [161]
Пред смертью дочери своей когда-то,
А в чем была бедняжка виновата?
В том, что отца, свершившего поход,
Хотела первой встретить у ворот».
Сказавши так, она без чувств упала,
А через миг, в себя пришедши, встала
И молвила: «Благодарю творца,
Что девственней останусь до конца.
Позору смерть предпочитаю я.
Отец, готова к смерти дочь твоя».
И стала тут она просить о том,
Чтоб он ударил бережно мечом,
И снова потеряла вдруг сознанье.
Виргинии, полный жгучего страданья,
Отсек ей голову и дар кровавый
Понес в палату, где судья неправый
Еще сидел и тяжбы разбирал.
Судья, гласит преданье, приказал
Его схватить и умертвить тотчас.
Но тут народ ворвался в суд и спас
Виргиния; ведь было всем известно,
Что приговор был вынесен бесчестно.
Еще когда истец явился в суд,
Подозревали многие, что тут
Замешан Аппий, чей блудливый нрав
Был всем знаком. Теперь, злодея взяв,
Его в темницу бросили, и там
С собою скоро он покончил сам.
А Клавдий, Аппия сообщник мерзкий,
Истец неправедный, преступник дерзкий,
К повешенью был тут же присужден.
По просьбе рыцаря, однако, он
Был только изгнан. Если б не Виргинии,
Ему висеть пришлось бы на осине.
Всех остальных, замешанных в злом деле,
На виселицу без пощады вздели.
Вы видите, не безнаказан грех,
Но час небесной кары скрыт от всех.
Тебе неведомо, когда и как
Зашевелится совести червяк,
Хоть о твоем не знает преступленье
Никто, – лишь ты один и провиденье.
Ученому и неучу равно
Расплаты час предвидеть не дано.
Грех из души гоните же скорей,
Покуда он не укрепился в ней.
Здесь кончается рассказ врача
Эпилог к рассказу врача
Следует обращение трактирщика к Врачу и Продавцу индульгенций
Тут наш хозяин, словно полоумный,
Браниться принялся с божбою шумной:
«А, кровь и крест того, кто пригвожден
Судья тот справедливо осужден был.
Да чтоб они позорною кончиной,
Те стряпчие и судьи, как единый,
Все сгинули! Но ей-то не помочь!
Мне эта девушка как будто дочь.
Ах, дорогой ценою заплатила
За красоту она. Какая сила
Того спасет, кого природа, счастье
Так одарили? Горькие напасти
Их ждут и смерть. Ах, бедная моя!
Такие случаи знавал и я.
Ее краса ее ж и погубила.
Какую гибель ей судьба сулила!
Природы, счастья не хочу даров,
В них проку нет, а зла? Не хватит слов
О нем сказать. Да, дорогой мой доктор.
Но в жалости какой, скажите, прок-то?
Давайте позабудем мы о ней,
И дай-то бог, чтоб было веселей
Тебе, твоим урыльникам, горшкам,
Настойкам, банкам, мазям, порошкам
И всем твоим пилюлям и микстурам,
Хоть их не признает моя натура.
Коль дева осенит своим покровом,
Так всякий будет и без них здоровым.
Но ты, по мне, достойный человек.
Живи себе мафусаилов век.
Что? Хорошо ведь сказано? [162]Не спорю,
Не доктор я, чтоб болестям и горю
Помочь советом. Ты ж мне причинил
Такую боль, что я собакой взвыл.
Христовы кости! Надо мне настойки,
Иль пива кружку у себя за стойкой,
Или рассказ веселый как лекарстве,
Иначе лопнет сердце и знахарство
Твое меня не сможет исцелить,
К бедняжке состраданье утолить.
Ну, mon ami, [163]ведь, кроме отпущений,
Другие есть в запасе угощенья.
Нам что-нибудь веселенькое, а?»
«Готов я позабавить вас, друзья,
Но прежде надобно мне подкрепиться.
Вон в той харчевне можно поживиться», -
Так индульгенций продавец ответил.
Его ответ отпор нежданный встретил.
Все благородные так закричали:
«Достаточно мы пакостей слыхали,
Хотим послушать слово назиданья».
«Ну, что ж, пожалуй, только в ожиданье
Я выпью все-таки. Обдумать надо
Благое слово там, в тени ограды».
Браниться принялся с божбою шумной:
«А, кровь и крест того, кто пригвожден
Судья тот справедливо осужден был.
Да чтоб они позорною кончиной,
Те стряпчие и судьи, как единый,
Все сгинули! Но ей-то не помочь!
Мне эта девушка как будто дочь.
Ах, дорогой ценою заплатила
За красоту она. Какая сила
Того спасет, кого природа, счастье
Так одарили? Горькие напасти
Их ждут и смерть. Ах, бедная моя!
Такие случаи знавал и я.
Ее краса ее ж и погубила.
Какую гибель ей судьба сулила!
Природы, счастья не хочу даров,
В них проку нет, а зла? Не хватит слов
О нем сказать. Да, дорогой мой доктор.
Но в жалости какой, скажите, прок-то?
Давайте позабудем мы о ней,
И дай-то бог, чтоб было веселей
Тебе, твоим урыльникам, горшкам,
Настойкам, банкам, мазям, порошкам
И всем твоим пилюлям и микстурам,
Хоть их не признает моя натура.
Коль дева осенит своим покровом,
Так всякий будет и без них здоровым.
Но ты, по мне, достойный человек.
Живи себе мафусаилов век.
Что? Хорошо ведь сказано? [162]Не спорю,
Не доктор я, чтоб болестям и горю
Помочь советом. Ты ж мне причинил
Такую боль, что я собакой взвыл.
Христовы кости! Надо мне настойки,
Иль пива кружку у себя за стойкой,
Или рассказ веселый как лекарстве,
Иначе лопнет сердце и знахарство
Твое меня не сможет исцелить,
К бедняжке состраданье утолить.
Ну, mon ami, [163]ведь, кроме отпущений,
Другие есть в запасе угощенья.
Нам что-нибудь веселенькое, а?»
«Готов я позабавить вас, друзья,
Но прежде надобно мне подкрепиться.
Вон в той харчевне можно поживиться», -
Так индульгенций продавец ответил.
Его ответ отпор нежданный встретил.
Все благородные так закричали:
«Достаточно мы пакостей слыхали,
Хотим послушать слово назиданья».
«Ну, что ж, пожалуй, только в ожиданье
Я выпью все-таки. Обдумать надо
Благое слово там, в тени ограды».
Пролог Продавца Индульгенций
Когда я отпущенья продаю,
Как можно громче в церкви говорю,
Я проповедь вызваниваю гордо,
Ее на память всю я знаю твердо,
И неизменен текст мой всякий раз:
Radix malorum est cupiditas. [164]
Сказав сперва, откуда я взялся,
Патенты все выкладываю я,
Сначала от владетелей мирских -
Защитою печать мне служит их,
Чтобы не смел никто мне помешать
Святые отпущенья продавать.
Затем раскладываю булл немало,
Что дали папы мне, да кардиналы,
Да патриархи всех земных концов;
Прибавлю несколько латинских слов
И проповедь я ими подслащу,
К усердью слушателей обращу.
Затем их взор прельщаю я ларцами,
Набитыми костьми да лоскутами -
Что всем мощами кажутся на вид.
А в особливом ларчике лежит
От Авраамовой овцы плечо. [165]
«Внемлите, – восклицаю горячо, -
Коль эту кость опустите в родник,
То, захворай у вас овца иль бык,
Укушены собакой иль змеей,
Язык омойте ключевой водой -
И здравы будут. – Дале молвлю я:
От оспы, парша, гною, лишая
Излечится водою этой скот.
Внимай словам моим, честной народ.
Пускай владелец тех овец, быков
Встает что день с зарей, до петухов,
И каждый раз из родника напьется, -
И с Авраамовых времен ведется,
Что приумножится добро и скот.
От той воды и ревность пропадет:
Коль муженек ревнив, несносен, груб,
Из родника воды прибавьте в суп -
И ревности его как не бывало,
Хотя б жена при нем же изменяла,
Хотя бы путалась с тремя попами.
А вот еще перчатка перед вами:
Сию перчатку кто наденет, тот
Неслыханную жатву соберет
Ржи, ячменя, овса или пшеницы,
Лишь только бы не вздумал он скупиться.
Но слушайте, что я скажу сейчас:
Коль в церкви этой ныне среди нас
Есть человек, что отягчен грехом
И все ж покаяться не хочет он,
Иль если есть тут грешная жена
И мужа оброгатила она -
Ни благости, ни права да не имут
Вносить свой вклад, зане их дар не примут;
Но кто свободен от греха такого -
Пускай дарит он, по господню слову.
И будет отпущение дано,
Как буллой этой мне разрешено».
Так каждый год на хитрой этой ловле
Я марок сто сбираю сей торговлей. [166]
На кафедре стою я поп попом,
Простой народ рассядется кругом -
И вот я с ним преважно говорю
И неподобнейшую чушь порю.
Вытягиваю шею что есть силы,
По сторонам раскланиваюсь мило,
Как голубок, сидящий на сарае;
Руками я и языком болтаю
Так быстро, что и поглядеть-то любо.
Им скупость, черствость я браню сугубо,
Лишь только б их мошну растормошить
И мне их денежки заполучить.
Мне дела кет, пускай, когда схоронят,
Душа иль плоть в мученьях адских стонет.
Стремлюсь к тому, чтоб прибыль получать,
А не к тому, чтоб грешным помогать.
Что говорить, иные поученья
Исходят от дурного побужденья, -
Чтоб к грешнику вернее подольститься,
Успеха лицемерием добиться, -
Иль из тщеславия, иль из вражды.
Но если враг мои шатнет труды,
Его я проповедью уязвлю
Так, что назвать не сможет речь мою
Он клеветой – достойная расплата,
Коль оскорбил меня ль, другого ль брата.
Я имени его не называю,
Но всяк поймет, кого я обличаю,
По описанью, – я уж постараюсь,
С любым врагом мгновенно расквитаюсь.
Я для народа праведен на вид:
Мой яд под видом святости сокрыт.
Я мысль свою вам вкратце изложу:
Стяжанья ради проповедь твержу,
И неизменен текст мой всякий раз:
Radix malorum est cupiditas.
Да, алчность – мой испытанный конек
И, кстати, мой единственный порок.
Но если в алчности повинен я,
Ее врачует проповедь моя,
И слушатели горько слезы льют.
Вы спросите, зачем морочу люд?
Ответствую: затем, чтобы стяжать.
Достаточно об этом рассуждать.
Так вот, я им рассказываю ряд
Историй, бывших много лет назад;
Такие россказни простой народ
И слушает и сам передает.
Я даром проповеди наделен,
К стяжанию привержен и смышлен -
Мне что ж, по-вашему, жить бедняком?
Им никогда не стану, нипочем,
И, проповедуя по всем краям,
Рукам своим работать я не дам.
Корзины плесть и тем существовать?
Нет. Я умею деньги собирать.
К чему мне пост, евангелья заветы,
Покуда есть вино, еда, монеты?
Пусть прибыль мне от бедняка идет,
Пусть мне вдова последний грош несет,
Хоть дети впроголодь сидят давно, -
Я буду пить заморское вино,
Любовниц в каждом заведу селенье.
Вот что скажу, о други, в заключенье:
Хотели слышать вы рассказ правдивый,
Так вот, когда напьюсь я вдосталь пива,
Вам расскажу историю на славу,
Которая придется всем по нраву.
Пускай я сам развратен и порочен,
Но проповедовать люблю я очень,
Ведь этим я и деньги собираю.
Прошу вниманья. Повесть начинаю.
Рассказ Продавца индульгенций
Здесь начинается рассказ Продавца индульгенций
Так вот: в Брабанте некогда жила
Компания повес; тенета зла
Их всех опутали, они в борделе
Иль в кабаке за ночью ночь сидели.
Тимпаны, лютни, арфы и кифары
Их горячили, и сплетались пары
В греховной пляске. Всю-то ночь игра,
Еда и винопийство до утра.
Так тешили маммона в виде свинском
И в капище скакали сатанинском.
От их божбы власы вставали дыбом,
Они распять спасителя могли бы,
Когда бы не был он за нас распят.
Был нечестив и самый их наряд.
И с ними были юные блудницы,
Цветочницы, нагие танцовщицы,
Певцы, кондитеры, коты и сводни,
Которые как встарь, так и сегодня
Слугами дьявольскими состоят.
Огонь разжегши, в нем они горят,
И похотью костер тот разжигают,
И боль вином напрасно заливают.
В свидетели Писание возьму,
Что винопийство погружает в тьму
Порока и греха. Как Лот грешил?
Упившись, с дочерьми своими жил,
А мерзкий Ирод, опьянен вином
И обезумев, за своим столом
Крестителя решился обезглавить.
Сенеку можно нам за то прославить,
Что он сужденье здравое изрек.
Он говорит, что пьяный человек
Ума немногим больше сохраняет,
Чем полоумный. Хворь усугубляет
Затмение ума и длится дольше,
Но пьянство – грех неизмеримо больший.
Чревоугодие! Тягчайший грех!
Источник бед! Родник пороков всех!
Через тебя, в тебе грехопаденье,
И от тебя спасло нас искупленье,
Ведь не напрасно восклицает клир:
Чревоугодием погублен мир.
Адам, отец наш, изгнан был из рая.
А почему его судьба такая
Постигла с Евою? Пока постился,
Душой в раю он к богу возносился,
Но лишь плода запретного вкусил,
Его за грех блаженства бог лишил.
Обжорливость! О. бездна ненасытна!
Когда б вы знали, чем она грозит нам
(За всякое излишество – недуг),
Когда бы вас остановил испуг.
Не стали бы вы мясом обжираться,
Увы, приходится нам сокрушаться,
Что правит всем обжорливое чрево,
Что сластолюбия гнилое древо
Весь мир корнями ныне оплело.
Чревоугодие – большое зло.
Его рабы на Севере, на Юге,
Под сенью пальм, в гиперборейской вьюге
Алкают яств, а вместе с тем объятий.
Апостол Павел говорит: «О братья,
Червя едите, вас же червь изгложет,
И тленья избежать никто не может». [167]
Нам это горько слышать, но, увы,
Еще печальнее картину вы
Увидите, когда глупец, упившись
И без ума на яства навалившись,
Давясь, сопя, их жадно поглощает
И в свалочное место обращает
Дарованный нам господом сосуд.
Апостолы в смятенье нам рекут:
«Вам горе, пьяницы и сластолюбцы,
Спасителя враги и душегубцы.
Ах, кубков стук заполонил вам ухо,
Взамен креста для вас святыня – брюхо».
О брюхо, скопище нечистых вод,
Зловонием ты отравляешь рот,
И мерзок звук твой и противен запах.
Лишь очутись в твоих несытых лапах -
Твоим рабом останешься до гроба,
Чтобы кормить растущую утробу.
И повара ну печь, толочь, крошить,
Чтоб вещество природное лишить
Обычных свойств и аппетит капризный
Вновь пробудить то пряной головизной,
То блюдом соловьиных язычков.
И чем они не тешат алчных ртов:
Шафраном, луком, перцем и корицей,
Все сдабривают уксусом, горчицей.
Кора и корень, лист, орех, цветок,
Сок из надрезов, тертый порошок -
Все на потребу, в соус все пригодно.
Лишь заглушить бы яства вкус природный,
Лишь бы сокрыть его природный вид
И тем разжечь уснувший аппетит.
Но кто излишествами насладится,
В том дух живой тотчас же умертвится.
Кто пьет вино, тот стал на путь разврата.
В обличье пьяном не узнаешь брата.
О пьяница! Твои штаны обвисли,
От бороды несет отрыжкой кислой,
И в храпе, сотрясающем твой сон,
Ноздрей высвистываешь ты: Сам-сон.
(А видит бог, Самсон не пил вина,
В другом тяжелая его вина.)
Увязшим боровом лежишь ты в луже,
Сопишь без слов, ведь пьяному не нужен
Язык. Коль пьяница откроет рот,
Так до добра язык не доведет:
Как пьянице не выболтать секрета?
И вот, друзья, в уме держа все это,
Воздерживайтесь впредь вкушать вино,
Откуда б ни было привезено,
Особенно же белое из Лепе, [168]
Я не встречал еще вина нелепей.
Его лоза, легко совокупляясь,
С другими лозами перевиваясь,
Столь ядовитый создает букет,
Что от него спасенья вовсе нет.
От трех глотков ты потеряешь зренье,
И, в некое восхищен отдаленье,
Из Чипсайда вином перенесен
Не в Ла-Рошель, Бордо иль Лиссабон, [169]
А в Лепе, будешь там «Сам-сон, Сам-сон»
Ноздрей высвистывать. Теперь внемлите,
Друзья почтенные. Кто победитель
Бывал в борьбе? Мы, Ветхий взяв завет,
Отыщем там единственный ответ:
Кто укрепил молитвой и постом
Свой дух, благоволение на том
Всегда почиет, всех он победит.
Возьмем Атиллу: был он знаменит,
А умер смертью жалкою, позорной.
Расквасив нос, своей он кровью черной
В тяжелом сне до смерти изошел.
Для полководца горшее из зол -
Затменье пьяное. Кто в нем пребудет,
Тот указанье божье позабудет,
Которым свыше осчастливлен был
Царь некий, нареченный Лемуил [170]
(Нет, не ошибся я, не Самуил,
А Лемуил). Вы сами посмотрите
В Писании, коль верить не хотите,
Что господом ему запрещено
Судью поить, в суде хранить вино.
Простите мне, увлекся я невольно,
Но, видит бог, за грешников мне больно.
К чревоугодникам держал я речь,
Но игроков равно предостеречь
Мне долг велит. Игра – мать всех обманов,
Источник бед, чума тугих карманов;
Она божбу, и лень, и винопийство
В вас породит и склонит на убийство,
Все деньги ваши, время все пожрет,
Разрушит уваженье и печет, -
Ведь игрока все втайне презирают.
И чем кто выше званье занимает,
Тем ниже этот вопиющий грех
Его поставить может в мненье всех.
И если принц какой-нибудь – игрок,
Ему помехой станет сей порок,
Чтобы в высоком царском положенье
Снискать у подданных своих почтенье.
В Коринф Стилбона [171]Спарта посылала,
Когда союз с Коринфом заключала.
Но, убедившись, что они в игре
Весь день проводят и что этот грех
Всеобщим стал вплоть до самих старейшин,
Стилбон решеньем счел наимудрейшим
Коринф покинуть. В Спарту возвратясь,
Он речь держал: «Скажу я, не таясь,
Что я не мог покрыть себя позором.
Союз тот вечным для меня укором
Остался бы. Вы можете послать
Туда другого, но хочу сказать,
Что мало чести игроку быть другом.
Меня наказывайте по заслугам,
Но тот союз не буду заключать,
Пусть смертью мне пришлось бы отвечать».
Иль царь Деметрий, пребывая гостем
Царя Парфянского, одни лишь кости
Игральные в подарок получил,
Зане он игроком известным был
И осужден парфянами был строго.
Поверьте мне, что развлечений много
Царям пригоднее могу назвать.
Еще два слова должен вам сказать
О ложных клятвах, также о божбе.
Ее я приравняю к ворожбе
И к заклинаниям. Греховна клятва,
Тем паче ложная. Дорогу в ад вам
Она укажет. Клясться запретил
Спаситель, и апостол подтвердил.
В Писаниях пророка Иеремии
Находим мы речения такие:
«Клянись по чести, клятвы не наруши,
Клянись, чтоб не постыдно было слушать».
Вы клятвой праздной лишь гневите бога,
И за нее он вас накажет строго.
Я вам напомню заповедь такую:
«Не поминай господне имя всуе».
И в заповедях это запрещает
Бог ранее убийства. Это знает
Любой, кто заповеди затвердит.
И утверждаю я, что поразит
Господня кара всякого, кто смеет
Греховно клясться, наглость кто имеет
Так изрекать: «Клянусь крестом господним
И кровью Хэйлскою! [172]Чтоб в преисподней
Мне очутиться, если я солгал!
Ты кости налитые подобрал,
Сфальшивил ты, клянусь Христовым телом,
И докажу тебе я это делом.
Вот мой кинжал, его проглотишь ты!»
И это ягодки, а не плоды.
Потом пойдут проклятья, ссора, свары,
Кинжалами смертельные удары.
Я заклинаю вас Христовой кровью,
Божбу оставьте; с миром и любовью
Вы речь держите. А теперь рассказ
Могу начать, чтоб позабавить вас.
Кутили раз три друга – всё повесы,
И рано утром, до начала мессы,
Вдруг колокольчика протяжный звон [173]
Они услышали – знак похорон.
Один из них тотчас же посылает
Слугу узнать, кто это совершает
В такую рань к могиле скорбный путь.
«Иди скорей. Смотри не позабудь,
Не переври фамилию иль имя,
Не то костьми поплатишься своими».
Слуга ему: «Мне незачем бежать,
Я сразу все могу вам рассказать:
Как говорят, он ваш был собутыльник.
Внезапно ночью был его светильник
Погашен смертью, навзничь на скамью
Свалился он, осиротив семью.
Прокрался вор, что смертью именуем
(Его рукой весь край наш наказуем),
И, сердце поразив своим копьем,
Он прочь пошел незнаемым путем.
Чума его к нам в гости пригласила
И тысячи невинных умертвила.
Пока еще здесь вор сей незамечен.
Но надобно готовиться к той встрече,
Как мне вчера наказывала мать,
А более мне нечего сказать».
«Мальчишка прав, – гостям сказал хозяин, -
Поселок есть вблизи градских окраин -
Чума его так зло опустошает,
Что, кажется, в нем ныне обитает,
И надо жить нам очень осторожно:
Чума перешагнет и к нам, возможно».
«Христовы длани! – закричал буян. -
Когда бы только был к Чуме я зван,
Уж я бы ей пересчитал все кости.
Идем, друзья, и назовемся в гости.
Отыщем смерть, убьем мы кровопийцу,
Невинных душ гнуснейшую убийцу.
Идем же, братья, пусть дарует нам
Победу бог, не то святым мощам
Я поклоняться вовсе перестану,
Коль нечего нам верить в их охрану».
Подняв стакан, он в исступленье пьяном
Клянется двум товарищам-буянам,
Что не покинет их до самой смерти.
«Клянусь, друзья, – кричит он, – мне поверьте!»
Те поклялись, и под руку, втроем
Они покинули веселый дом
И поплелися с песней по проселку
По направленью к чумному поселку.
Чуму бранили, смерть нещадно кляли,
Божбой господне тело раздирали
И похвалялись: смерти, мол, капут
Да и чуму попутно изведут.
Пройдя немногим боле полумили,
Бродягу дряхлого они словили
И стали спрашивать, куда идти,
Чтоб смерть скорее и верней найти.
Старик в ответ стал бормотать невнятно.
Меньшой буян вскричал, что непонятно,
Как можно жить до дряхлости такой
И заедать напрасно век чужой.
Тогда старик повесам так ответил:
«Отсюда и до Индии не встретил
Я юноши, который бы сменил
Расцвет сияющий весенних сил
На мой декабрьский возраст беспросветный.
И потому с терпеньем безответным
Свой крест несу и ожидаю дня,
Когда господь освободит меня.
Увы, я даже смерти не угоден.
И вот бреду, отверженец господень, [174]
Все дальше, дальше. Нет конца дороге.
Стучу клюкой на гробовом пороге,
Но места нет мне и в земле сырой,
И обращаюсь я к тебе с мольбой:
«Благая мать! Зачем ко мне ты строже,
Чем к остальным? Иссохли кости, кожа,
И кровь моя давно уж холодна.
Я в этой жизни испытал сполна
Все то, что испытать нам можно в мире.
Когда же плоть моя почиет в мире?
Внемли же, смерть! Я радостно б сменил
Тот гроб, что в келий своей хранил,
На твой покров, на саван погребальный!»
Но нет ответа на призыв печальный;
И вот брожу я, бледный и худой.
Тебе ж скажу, безумец молодой,
Что старика негоже бы корить вам,
Пока ничем он не мешает жить вам.
Слова Писанья в память ты вруби:
«Седому место, юный, уступи».
Не хочешь в старости хлебнуть худого -
Обидного не обращай ты слова
К тому, кто старостью обременен.
Так вот, – свои слова закончил он, -
Вам добрый путь, а я своей дорогой
Вновь побреду, отверженец убогий».
«Постой, старик, – тут закричал второй, -
Я, кажется, разделаюсь с тобой.
Кто мать твоя? Кого ты звал уныло?
То не она ль друзей моих сгубила?
Не отпирайся, старый негодяй.
Скажи, где смерть сыскать. Но так и знай,
Убийца юношей, злой соглядатай,
За ложь жестокой ожидай расплаты».
«Ну, если смерть не терпится вам встретить,
Тогда смогу, пожалуй, вам ответить.
И если вы действительно не робки,
Смерть повстречаете на этой тропке.
Лежит она под деревом в кустах,
И на нее нагнать не могут страх
Угрозы ваши. А теперь прощайте
И всуе господа не поминайте».
И охватила радость тут повес.
Бегом они пустились через лес
И вот под деревом в кустах нашли
Не смерть, а золото. Со всей земли
Монеты звонкие, экю и кроны,
Флорины, франки, шиллинги, дублоны -
Всего червонцев звонких восемь мер.
Тотчас забыв, что собирались смерть
Сыскать, они у золота присели
Да так над кучей и окаменели.
Потом сказал негоднейший из них:
«Друзья, сей клад разделим мы одни.
Нам послано огромное богатство,
Оно скрепит собою наше братство:
Легко доставшись, шумно утечет
И к нам любовь и радость привлечет.
Неслыханная выпала удача!
Но как нам быть? Нелегкая задача.
Ведь золото нам надо унести
И от разбойников укрыть в пути.
А то еще за шайку воровскую
Сочтут. Петля по нас давно тоскует. [175]
А речь свою я вот к чему веду:
С ним днем идти – нарвешься на беду.
Так я, друзья, вам вот что предлагаю:
Пускай я жизнь в пирушках прожигаю,
Но и в хмелю мне служит голова.
Прошу вас обсудить мои слова:
Нам золото нести отсюда ночью,
Тайком придется, а компанью прочью
Нам незачем в то дело посвящать.
Я предлагаю жребием решать,
Кому из нас в таверну воротиться,
Купить вина и хлеба, подкрепиться
Там самому и нам запас принесть.
И до ночи его на этом месте,
Скрыв золото в кустах, мы подождем,
А за ночь клад отсюда унесем
Ко мне ль, к другому ль, и тогда не страшен
Грабитель нам, и злато будет наше».
Ну, жребий кинули, и выпал он
Меньшому бражнику, но так силен
Магнит был золота, что с неохотой
Меньшой ушел. И тотчас же работой
Оставшиеся жадно занялись
И разбирать монеты принялись.
Но только что меньшой товарищ скрылся,
Как старший с речью к другу обратился:
«Ты знаешь, друг, я. твой названый брат,
И о тебе заботиться я рад.
Делить сей клад теперь должно нас трое,
А на двоих, считай, почти что вдвое
Пришлось бы золота; так если б я
Того общипанного воробья
Со счета при разделе клада скинул,
Ужели, друг, меня бы ты покинул?»
«Эх, милый мой, что говорить пустое,
Ведь все-таки по-прежнему нас трое.
Всем скажет он, его-де обобрали
При дележе и часть его мы взяли.
Как мы права свои тогда докажем?
Да и ему, ну, что ему мы скажем?»
«А ничего не надо говорить.
Послушай, что хочу я предложить, -
Но никому об этом ты ни слова».
«Клянусь, что в тайну никого другого
До самой смерти я не посвящу».
«Смотри, измены я ведь не прощу.
Теперь прикинь: ты знаешь, что мы двое
Сильней его не менее чем втрое.
Он в жертву нам самой судьбой намечен:
Компания повес; тенета зла
Их всех опутали, они в борделе
Иль в кабаке за ночью ночь сидели.
Тимпаны, лютни, арфы и кифары
Их горячили, и сплетались пары
В греховной пляске. Всю-то ночь игра,
Еда и винопийство до утра.
Так тешили маммона в виде свинском
И в капище скакали сатанинском.
От их божбы власы вставали дыбом,
Они распять спасителя могли бы,
Когда бы не был он за нас распят.
Был нечестив и самый их наряд.
И с ними были юные блудницы,
Цветочницы, нагие танцовщицы,
Певцы, кондитеры, коты и сводни,
Которые как встарь, так и сегодня
Слугами дьявольскими состоят.
Огонь разжегши, в нем они горят,
И похотью костер тот разжигают,
И боль вином напрасно заливают.
В свидетели Писание возьму,
Что винопийство погружает в тьму
Порока и греха. Как Лот грешил?
Упившись, с дочерьми своими жил,
А мерзкий Ирод, опьянен вином
И обезумев, за своим столом
Крестителя решился обезглавить.
Сенеку можно нам за то прославить,
Что он сужденье здравое изрек.
Он говорит, что пьяный человек
Ума немногим больше сохраняет,
Чем полоумный. Хворь усугубляет
Затмение ума и длится дольше,
Но пьянство – грех неизмеримо больший.
Чревоугодие! Тягчайший грех!
Источник бед! Родник пороков всех!
Через тебя, в тебе грехопаденье,
И от тебя спасло нас искупленье,
Ведь не напрасно восклицает клир:
Чревоугодием погублен мир.
Адам, отец наш, изгнан был из рая.
А почему его судьба такая
Постигла с Евою? Пока постился,
Душой в раю он к богу возносился,
Но лишь плода запретного вкусил,
Его за грех блаженства бог лишил.
Обжорливость! О. бездна ненасытна!
Когда б вы знали, чем она грозит нам
(За всякое излишество – недуг),
Когда бы вас остановил испуг.
Не стали бы вы мясом обжираться,
Увы, приходится нам сокрушаться,
Что правит всем обжорливое чрево,
Что сластолюбия гнилое древо
Весь мир корнями ныне оплело.
Чревоугодие – большое зло.
Его рабы на Севере, на Юге,
Под сенью пальм, в гиперборейской вьюге
Алкают яств, а вместе с тем объятий.
Апостол Павел говорит: «О братья,
Червя едите, вас же червь изгложет,
И тленья избежать никто не может». [167]
Нам это горько слышать, но, увы,
Еще печальнее картину вы
Увидите, когда глупец, упившись
И без ума на яства навалившись,
Давясь, сопя, их жадно поглощает
И в свалочное место обращает
Дарованный нам господом сосуд.
Апостолы в смятенье нам рекут:
«Вам горе, пьяницы и сластолюбцы,
Спасителя враги и душегубцы.
Ах, кубков стук заполонил вам ухо,
Взамен креста для вас святыня – брюхо».
О брюхо, скопище нечистых вод,
Зловонием ты отравляешь рот,
И мерзок звук твой и противен запах.
Лишь очутись в твоих несытых лапах -
Твоим рабом останешься до гроба,
Чтобы кормить растущую утробу.
И повара ну печь, толочь, крошить,
Чтоб вещество природное лишить
Обычных свойств и аппетит капризный
Вновь пробудить то пряной головизной,
То блюдом соловьиных язычков.
И чем они не тешат алчных ртов:
Шафраном, луком, перцем и корицей,
Все сдабривают уксусом, горчицей.
Кора и корень, лист, орех, цветок,
Сок из надрезов, тертый порошок -
Все на потребу, в соус все пригодно.
Лишь заглушить бы яства вкус природный,
Лишь бы сокрыть его природный вид
И тем разжечь уснувший аппетит.
Но кто излишествами насладится,
В том дух живой тотчас же умертвится.
Кто пьет вино, тот стал на путь разврата.
В обличье пьяном не узнаешь брата.
О пьяница! Твои штаны обвисли,
От бороды несет отрыжкой кислой,
И в храпе, сотрясающем твой сон,
Ноздрей высвистываешь ты: Сам-сон.
(А видит бог, Самсон не пил вина,
В другом тяжелая его вина.)
Увязшим боровом лежишь ты в луже,
Сопишь без слов, ведь пьяному не нужен
Язык. Коль пьяница откроет рот,
Так до добра язык не доведет:
Как пьянице не выболтать секрета?
И вот, друзья, в уме держа все это,
Воздерживайтесь впредь вкушать вино,
Откуда б ни было привезено,
Особенно же белое из Лепе, [168]
Я не встречал еще вина нелепей.
Его лоза, легко совокупляясь,
С другими лозами перевиваясь,
Столь ядовитый создает букет,
Что от него спасенья вовсе нет.
От трех глотков ты потеряешь зренье,
И, в некое восхищен отдаленье,
Из Чипсайда вином перенесен
Не в Ла-Рошель, Бордо иль Лиссабон, [169]
А в Лепе, будешь там «Сам-сон, Сам-сон»
Ноздрей высвистывать. Теперь внемлите,
Друзья почтенные. Кто победитель
Бывал в борьбе? Мы, Ветхий взяв завет,
Отыщем там единственный ответ:
Кто укрепил молитвой и постом
Свой дух, благоволение на том
Всегда почиет, всех он победит.
Возьмем Атиллу: был он знаменит,
А умер смертью жалкою, позорной.
Расквасив нос, своей он кровью черной
В тяжелом сне до смерти изошел.
Для полководца горшее из зол -
Затменье пьяное. Кто в нем пребудет,
Тот указанье божье позабудет,
Которым свыше осчастливлен был
Царь некий, нареченный Лемуил [170]
(Нет, не ошибся я, не Самуил,
А Лемуил). Вы сами посмотрите
В Писании, коль верить не хотите,
Что господом ему запрещено
Судью поить, в суде хранить вино.
Простите мне, увлекся я невольно,
Но, видит бог, за грешников мне больно.
К чревоугодникам держал я речь,
Но игроков равно предостеречь
Мне долг велит. Игра – мать всех обманов,
Источник бед, чума тугих карманов;
Она божбу, и лень, и винопийство
В вас породит и склонит на убийство,
Все деньги ваши, время все пожрет,
Разрушит уваженье и печет, -
Ведь игрока все втайне презирают.
И чем кто выше званье занимает,
Тем ниже этот вопиющий грех
Его поставить может в мненье всех.
И если принц какой-нибудь – игрок,
Ему помехой станет сей порок,
Чтобы в высоком царском положенье
Снискать у подданных своих почтенье.
В Коринф Стилбона [171]Спарта посылала,
Когда союз с Коринфом заключала.
Но, убедившись, что они в игре
Весь день проводят и что этот грех
Всеобщим стал вплоть до самих старейшин,
Стилбон решеньем счел наимудрейшим
Коринф покинуть. В Спарту возвратясь,
Он речь держал: «Скажу я, не таясь,
Что я не мог покрыть себя позором.
Союз тот вечным для меня укором
Остался бы. Вы можете послать
Туда другого, но хочу сказать,
Что мало чести игроку быть другом.
Меня наказывайте по заслугам,
Но тот союз не буду заключать,
Пусть смертью мне пришлось бы отвечать».
Иль царь Деметрий, пребывая гостем
Царя Парфянского, одни лишь кости
Игральные в подарок получил,
Зане он игроком известным был
И осужден парфянами был строго.
Поверьте мне, что развлечений много
Царям пригоднее могу назвать.
Еще два слова должен вам сказать
О ложных клятвах, также о божбе.
Ее я приравняю к ворожбе
И к заклинаниям. Греховна клятва,
Тем паче ложная. Дорогу в ад вам
Она укажет. Клясться запретил
Спаситель, и апостол подтвердил.
В Писаниях пророка Иеремии
Находим мы речения такие:
«Клянись по чести, клятвы не наруши,
Клянись, чтоб не постыдно было слушать».
Вы клятвой праздной лишь гневите бога,
И за нее он вас накажет строго.
Я вам напомню заповедь такую:
«Не поминай господне имя всуе».
И в заповедях это запрещает
Бог ранее убийства. Это знает
Любой, кто заповеди затвердит.
И утверждаю я, что поразит
Господня кара всякого, кто смеет
Греховно клясться, наглость кто имеет
Так изрекать: «Клянусь крестом господним
И кровью Хэйлскою! [172]Чтоб в преисподней
Мне очутиться, если я солгал!
Ты кости налитые подобрал,
Сфальшивил ты, клянусь Христовым телом,
И докажу тебе я это делом.
Вот мой кинжал, его проглотишь ты!»
И это ягодки, а не плоды.
Потом пойдут проклятья, ссора, свары,
Кинжалами смертельные удары.
Я заклинаю вас Христовой кровью,
Божбу оставьте; с миром и любовью
Вы речь держите. А теперь рассказ
Могу начать, чтоб позабавить вас.
Кутили раз три друга – всё повесы,
И рано утром, до начала мессы,
Вдруг колокольчика протяжный звон [173]
Они услышали – знак похорон.
Один из них тотчас же посылает
Слугу узнать, кто это совершает
В такую рань к могиле скорбный путь.
«Иди скорей. Смотри не позабудь,
Не переври фамилию иль имя,
Не то костьми поплатишься своими».
Слуга ему: «Мне незачем бежать,
Я сразу все могу вам рассказать:
Как говорят, он ваш был собутыльник.
Внезапно ночью был его светильник
Погашен смертью, навзничь на скамью
Свалился он, осиротив семью.
Прокрался вор, что смертью именуем
(Его рукой весь край наш наказуем),
И, сердце поразив своим копьем,
Он прочь пошел незнаемым путем.
Чума его к нам в гости пригласила
И тысячи невинных умертвила.
Пока еще здесь вор сей незамечен.
Но надобно готовиться к той встрече,
Как мне вчера наказывала мать,
А более мне нечего сказать».
«Мальчишка прав, – гостям сказал хозяин, -
Поселок есть вблизи градских окраин -
Чума его так зло опустошает,
Что, кажется, в нем ныне обитает,
И надо жить нам очень осторожно:
Чума перешагнет и к нам, возможно».
«Христовы длани! – закричал буян. -
Когда бы только был к Чуме я зван,
Уж я бы ей пересчитал все кости.
Идем, друзья, и назовемся в гости.
Отыщем смерть, убьем мы кровопийцу,
Невинных душ гнуснейшую убийцу.
Идем же, братья, пусть дарует нам
Победу бог, не то святым мощам
Я поклоняться вовсе перестану,
Коль нечего нам верить в их охрану».
Подняв стакан, он в исступленье пьяном
Клянется двум товарищам-буянам,
Что не покинет их до самой смерти.
«Клянусь, друзья, – кричит он, – мне поверьте!»
Те поклялись, и под руку, втроем
Они покинули веселый дом
И поплелися с песней по проселку
По направленью к чумному поселку.
Чуму бранили, смерть нещадно кляли,
Божбой господне тело раздирали
И похвалялись: смерти, мол, капут
Да и чуму попутно изведут.
Пройдя немногим боле полумили,
Бродягу дряхлого они словили
И стали спрашивать, куда идти,
Чтоб смерть скорее и верней найти.
Старик в ответ стал бормотать невнятно.
Меньшой буян вскричал, что непонятно,
Как можно жить до дряхлости такой
И заедать напрасно век чужой.
Тогда старик повесам так ответил:
«Отсюда и до Индии не встретил
Я юноши, который бы сменил
Расцвет сияющий весенних сил
На мой декабрьский возраст беспросветный.
И потому с терпеньем безответным
Свой крест несу и ожидаю дня,
Когда господь освободит меня.
Увы, я даже смерти не угоден.
И вот бреду, отверженец господень, [174]
Все дальше, дальше. Нет конца дороге.
Стучу клюкой на гробовом пороге,
Но места нет мне и в земле сырой,
И обращаюсь я к тебе с мольбой:
«Благая мать! Зачем ко мне ты строже,
Чем к остальным? Иссохли кости, кожа,
И кровь моя давно уж холодна.
Я в этой жизни испытал сполна
Все то, что испытать нам можно в мире.
Когда же плоть моя почиет в мире?
Внемли же, смерть! Я радостно б сменил
Тот гроб, что в келий своей хранил,
На твой покров, на саван погребальный!»
Но нет ответа на призыв печальный;
И вот брожу я, бледный и худой.
Тебе ж скажу, безумец молодой,
Что старика негоже бы корить вам,
Пока ничем он не мешает жить вам.
Слова Писанья в память ты вруби:
«Седому место, юный, уступи».
Не хочешь в старости хлебнуть худого -
Обидного не обращай ты слова
К тому, кто старостью обременен.
Так вот, – свои слова закончил он, -
Вам добрый путь, а я своей дорогой
Вновь побреду, отверженец убогий».
«Постой, старик, – тут закричал второй, -
Я, кажется, разделаюсь с тобой.
Кто мать твоя? Кого ты звал уныло?
То не она ль друзей моих сгубила?
Не отпирайся, старый негодяй.
Скажи, где смерть сыскать. Но так и знай,
Убийца юношей, злой соглядатай,
За ложь жестокой ожидай расплаты».
«Ну, если смерть не терпится вам встретить,
Тогда смогу, пожалуй, вам ответить.
И если вы действительно не робки,
Смерть повстречаете на этой тропке.
Лежит она под деревом в кустах,
И на нее нагнать не могут страх
Угрозы ваши. А теперь прощайте
И всуе господа не поминайте».
И охватила радость тут повес.
Бегом они пустились через лес
И вот под деревом в кустах нашли
Не смерть, а золото. Со всей земли
Монеты звонкие, экю и кроны,
Флорины, франки, шиллинги, дублоны -
Всего червонцев звонких восемь мер.
Тотчас забыв, что собирались смерть
Сыскать, они у золота присели
Да так над кучей и окаменели.
Потом сказал негоднейший из них:
«Друзья, сей клад разделим мы одни.
Нам послано огромное богатство,
Оно скрепит собою наше братство:
Легко доставшись, шумно утечет
И к нам любовь и радость привлечет.
Неслыханная выпала удача!
Но как нам быть? Нелегкая задача.
Ведь золото нам надо унести
И от разбойников укрыть в пути.
А то еще за шайку воровскую
Сочтут. Петля по нас давно тоскует. [175]
А речь свою я вот к чему веду:
С ним днем идти – нарвешься на беду.
Так я, друзья, вам вот что предлагаю:
Пускай я жизнь в пирушках прожигаю,
Но и в хмелю мне служит голова.
Прошу вас обсудить мои слова:
Нам золото нести отсюда ночью,
Тайком придется, а компанью прочью
Нам незачем в то дело посвящать.
Я предлагаю жребием решать,
Кому из нас в таверну воротиться,
Купить вина и хлеба, подкрепиться
Там самому и нам запас принесть.
И до ночи его на этом месте,
Скрыв золото в кустах, мы подождем,
А за ночь клад отсюда унесем
Ко мне ль, к другому ль, и тогда не страшен
Грабитель нам, и злато будет наше».
Ну, жребий кинули, и выпал он
Меньшому бражнику, но так силен
Магнит был золота, что с неохотой
Меньшой ушел. И тотчас же работой
Оставшиеся жадно занялись
И разбирать монеты принялись.
Но только что меньшой товарищ скрылся,
Как старший с речью к другу обратился:
«Ты знаешь, друг, я. твой названый брат,
И о тебе заботиться я рад.
Делить сей клад теперь должно нас трое,
А на двоих, считай, почти что вдвое
Пришлось бы золота; так если б я
Того общипанного воробья
Со счета при разделе клада скинул,
Ужели, друг, меня бы ты покинул?»
«Эх, милый мой, что говорить пустое,
Ведь все-таки по-прежнему нас трое.
Всем скажет он, его-де обобрали
При дележе и часть его мы взяли.
Как мы права свои тогда докажем?
Да и ему, ну, что ему мы скажем?»
«А ничего не надо говорить.
Послушай, что хочу я предложить, -
Но никому об этом ты ни слова».
«Клянусь, что в тайну никого другого
До самой смерти я не посвящу».
«Смотри, измены я ведь не прощу.
Теперь прикинь: ты знаешь, что мы двое
Сильней его не менее чем втрое.
Он в жертву нам самой судьбой намечен: