Страница:
После очередного выступления адвоката Маклая суд удалился на совещание.
Спустя полчаса, уже поздним вечером, огласили приговор.
Антония Косибу приговорили к трем годам лишения свободы.
Прокурор Згерский принимал в кулуарах поздравления от своих близких и знакомых. Знахаря арестовали прямо в зале суда и отправили в тюрьму. Адвокат объявил о подаче апелляции.
Известие о приговоре и аресте Антония Косибы привезли мужики, возвратившиеся из Вильно. В первые минуты этому никто не хотел верить, а Марыся даже рассмеялась.
– Нет, люди! Вы что-то перепутали! Это совершенно невозможно!
– Может, на три месяца? – подсказал Василь.
– Нет, на три года, – стояли на своем мужики. – Уж очень страшно прокурор на него нападал.
И они пересказали, как сумели, ход процесса.
– Господи, помилуй, – воскликнул старый Прокоп. – Выходит, что тот, кто покалечил их, чуть не убил, осужден на два года, а тот, кто спасал, – на три. Как это так?
– Ну да, так получается…
Марыся расплакалась. Она как раз в этот день встала, хотя кашель еще мучил ее.
– Что делать, пан Мельник, что делать? – обратилась она к Прокопу.
– Откуда же я могу знать?..
– Нужно ехать в Вильно, чтобы как-нибудь помочь ему.
– Как тут поможешь? Тюрьму не разрушишь.
Василь рассудительно заявил:
– Я, панна Марыся, скажу так: ничем тут помочь нельзя, пока не будет апелляции. Наверное, адвокат попался плохой. От адвокатов многое зависит. Значит, нужен другой. Теперь нужно узнать, кто там самый лучший, и ехать сразу к нему.
Предложение Василя все похвалили.
– А когда может быть апелляция?
– Это нескоро, – заметил один из мужиков. – Когда на меня завели дело за те сосны из Вицкунского леса, то апелляция пришла через четыре месяца.
– Это еще быстро! – заметил кто-то. – Иногда до года нужно ждать.
Всю ночь Марыся проплакала, а наутро собрала узелок. Вложила туда белье дяди Антония, кожушок, запас табака, колбасу и сало.
За этим занятием ее и застала Зоня.
– Что это? – спросила она. – Передачу для Антония готовишь?
– Да.
– А через кого пошлешь?
– Буду искать. Сюда часто заезжают люди, которые собираются ехать в Вильно.
Зоня задумалась, а потом вынула платок, развязала узел и достала две монеты по пять злотых.
– Возьми. Деньги пошли ему тоже.
– Какая ты добрая, Зоня! – сказала Марыся.
Но Зоня ощетинилась:
– Для одних добрая, для других злая. Ему даю, не тебе!
Марыся давно заметила, что Зоня недолюбливает ее, но примирительно сказала:
– Значит, за него спасибо тебе.
Зоня пожала плечами:
– Ты ему такой же сват или брат, как и я. Можешь не благодарить за него. Он сам скажет спасибо, когда вернется. И за это, и за то, что буду смотреть за его хозяйством, все сохраню, чтобы ничего не испортилось.
– Зачем тебе, Зоня, этим заниматься?
– А кто должен?
– Я.
– Ты?.. Почему это ты? Или думаешь, что три года будешь сидеть на шее моего тестя?..
Кровь бросилась в лицо Марысе.
– Почему три года? Дядю Антония после апелляции освободят.
– Либо да, либо нет. А он тебе никакой не дядя. Как же ты собираешься жить здесь?.. На что?..
Она увидела в глазах Марыси слезы и добавила:
– Ну, не плачь. Никто тебя отсюда не гонит. Крыши над головой хватит… А еды тоже. Я только так сказала, ради интереса. Не плачь, глупая.
Несмотря на такие заверения, Марыся уяснила свое положение. Действительно, когда не стало дяди Антония, она лишилась права оставаться здесь. Ей дали понять это без особой деликатности, вполне отчетливо.
И, услышав приглашение к обеду, она не сдвинулась с места. При мысли о том, что вся семья Мельников будет присматриваться к ней за столом, считать каждую ложку дарованной ей пищи и каждый кусок, поднесенный ко рту, ее начинала бить дрожь… Между собой они станут называть ее приблудой, дармоедкой до тех пор, пока не осмелятся сказать это вслух.
– Я должна уйти отсюда, должна… Только куда?..
Она знала от людей, что в магазине пани Шкопковой работает уже другая девушка. Во всей округе она не могла рассчитывать ни на какую работу. Никто же не знал, что она обручена с Лешеком, да никто бы и не поверил, даже если бы она решилась объявить об этом во всеуслышание. Зато все знали, особенно после катастрофы, что она встречалась с ним и вдвоем они ездили в лес. С такой репутацией нечего было рассчитывать получить место.
Нужно уйти… Но куда?
Она бросилась на кровать и залилась слезами. Марыся плакала над своей жестокой судьбой, над своей единственной большой любовью, которая не принесла ей ничего, кроме боли, стыда и несчастья…
– Лешек, Лешек, почему ты забыл обо мне! – повторяла, рыдая, Марыся.
– Эй, панна Марыся, обед! – раздался за окном голос Василя.
Она даже не шевельнулась, а минуту спустя он вошел в избу:
– Почему панна Марыся плачет?
– Не знаю, – ответила она, всхлипывая.
– Как так?.. Кто-нибудь обидел панну Марысю?.. Я прошу сказать мне!..
– Нет, нет…
– Тогда зачем плакать?.. Не нужно… Он беспомощно потоптался на месте и добавил:
– Когда панна Марыся плачет, я не могу этого видеть. Ну хватит… хватит. А может быть, кто-нибудь сказал что?
– Нет, нет…
Парень вдруг вспомнил, что недавно видел, как Зоня выходила из пристройки. Он вскипел от злости.
– Ну хорошо, – буркнул он и вышел.
Вся семья сидела за столом. Василь остановился на пороге кухни и спокойно спросил:
– Почему нет Марыси?
– Я звала ее, не знаю, почему она не пришла, – пожала плечами Ольга.
– Не знаешь?..
– Не знаю.
– А может Зоня знает?
Зоня повернулась спиной:
– Откуда я…
Василь взорвался:
– Так я знаю, черт бы тебя побрал!
– Что с тобой, Василь, что с тобой? – удивился старый Прокоп.
– А то, что она там плачет! Из-за кого еще она может плакать, как не из-за этой ведьмы? Что ты ей там наговорила?!
Зоня уперла руки в бока и воинственно подняла голову:
– Что хотела, то и наговорила. Понятно?!
– Тихо! – не выдержал Прокоп.
– Так чего он ко мне цепляется!.. Я ей ничего такого не сказала, а если даже сказала, так что?.. Она здесь из нашей милости, пусть не будет такой гордой.
– Не из твоей милости! – рявкнул, уже не владея собой, Василь.
– Так пусть идет на все четыре стороны! – заявила возбужденная Зоня.
– Она?.. – рассмеялся Василь, стараясь придать своему голосу злорадное выражение: – Она?.. Первой уйдешь ты. Еще неизвестно, не станет ли она большей хозяйкой, чем ты, вожжа!.. Не забывай, что отец уже старый, а потом я хозяин. Тебя я с удовольствием вышвырну на все четыре стороны. А захочешь мой хлеб есть, то будешь ей сапоги чистить!
Все замерли. Домашние и раньше уже замечали, что Марыся нравится Василю, а сейчас услышали это из его уст. Чувство его было, вероятно, глубоким, если у обычно спокойного парня эта ситуация вызвала такое возмущение, что он пригрозил выгнать из дому даже жену брата, которую любил.
Он стоял бледный, с перекошенным лицом и злобно смотрел на всех присутствующих.
– Тихо! – возмутился Прокоп, хотя в избе и так воцарилась тишина. – Тихо, я говорю! Ты, Василь, выкинь Марысю из головы. Не будь дураком. Не для тебя она, а ты не для нее. Сам поразмыслишь, и все поймешь. А ты, Зоня, иди к ней и попроси, чтобы пришла. И смотри, – погрозил он пальцем, – смотри, чтобы захотела прийти. И еще тебе скажу, Зоня, что нехорошо обижать бедную сироту! Бог тебя за это накажет.
– Я ее не обижаю, Бог свидетель, – ударила она себя в грудь.
– Так иди. Знай, что Антоний любит ее как родную. Как же так?.. Он в беду попал, а я хлеба и крыши пожалею для этой девушки? Побойся Бога, Зоня. Иди, иди…
– Почему не пойти, пойду.
Зоня побежала в пристройку. Обида уже прошла, а может быть, на Зоню подействовала мысль, что эта девчонка не будет ее соперницей, потому что, имея на выбор старого Антония и молодого и богатого Василя, она скорее всего выйдет за парня. Как бы то ни было, она начала извиняться перед Марысей, обнимать ее и целовать.
– Ну что ты, не плачь, я для тебя все сделаю, не стоит из-за меня слезы проливать. Хочешь этот зеленый платок в цветах? Хочешь, так я отдам его тебе… Ну не плачь не плачь…
Она гладила ее по волосам, по мокрому от слез лицу, гладила ее руки, пока, наконец, Марыся не успокоилась. Когда они вернулись в кухню, никто уже не вспоминал о конфликте.
Несмотря на доброту и заботу, какой семья мельника окружала Марысю, ее врожденная впечатлительность не давала ей покоя. Сознание того, что она стала обузой для этих людей и пользуется их добротой, не имея возможности отблагодарить, постоянно отзывалось в ней непрекращающейся болью. Неоднократно она пыталась помочь по хозяйству, но женщин в доме было много и ни одна не нуждалась в помощи.
Она тяжко страдала, все отчетливее понимая собственную беспомощность. О выезде без гроша в кармане не могло быть и речи. Оставалась лишь одна надежда, что пани Шкопкова примет ее к себе обратно.
Перед Рождеством Марыся, наконец, собралась в Радолишки. Она вышла довольно поздно, чтобы не показываться там днем.
Уже смеркалось, когда она остановилась возле дома пани Шкопковой. В комнатах еще не зажгли свет, и маленький Юзик не узнал Марысю.
– Мамы нет, – сказал он, – но вы подождите, она сейчас придет.
– Ты не узнаешь меня, Юзик? – протянула к нему руки Марыся.
– О… Марыся!
Он бросился ей на шею и начал тараторить, рассказывая самые важные новости. Она узнала, что в магазине сейчас работает тетя Зося, постоянно или нет, ребенок сказать не мог.
Вскоре пришла пани Шкопкова.
– О, Марыся, – поздоровалась пани Шкопкова с деланным добродушием. – Как поживаешь, дорогая девочка?
Марыся поцеловала ей руку.
– Спасибо, пани, сейчас уже все хорошо, но чуть было не умерла.
– Да, да… Надо зажечь лампу…
– Сейчас я зажгу, – бросилась Марыся за спичками, но пани Шкопкова сама взяла их.
– Да что ты? У себя дома я уж сама, – подчеркнуто сказала она. – Я знаю, что ты была в безнадежном состоянии. Что ж, это твоя вина, а я свой долг выполнила. Я предупреждала тебя, что из этого ничего хорошего не выйдет, но ты не слушала старой Шкопковой. Да… да!.. Пришла, наверное, за вещами?
– За вещами, – сказала Марыся и отвернулась, чтобы скрыть слезы.
– Можешь забрать их, не надорвешься. Я давно их уже сложила и собиралась отправить на мельницу, только оказии не было.
Воцарилась тишина.
– Как тебе там живется? – спросила пани Шкопкова, хлопоча возле комода.
– Так себе.
– Наверное, не жалеешь, что живешь теперь у них?
– Хотелось бы, чтоб все было, как раньше, – произнесла едва слышно Марыся.
– И я бы хотела, – подчеркнуто согласилась Шкопкова. – Что ж поделаешь, если ты выбрала себе другой путь… Твоя мать в гробу, наверное, перевернулась… Была я на кладбище в Задушки, свечку на могилке поставила и венок из бессмертников занесла, чтобы ее, бедную, порадовать. Что ж, говорю, пани Оксина, дорогая, не вини меня, потому что не один раз и не два предупреждала я твою дочку. Но молодежь не верит опыту стариков. Молись на том свете, чтобы опомнилось твое дитя… Помолилась я и зато, чтобы ты лучших, чем я, опекунов нашла… Вот так.
По щекам Марыси как горошины скатывались слезы.
– Клянусь вам, пани, что ничего плохого я не сделала, клянусь!
– Хотела бы верить, дитя мое. но что моя вера, если все видели, что ты связалась с ветрогоном Чинским, которого Господь милосердный по своей доброте еще до сих пор не покарал. Все знают, что он чуть не убил тебя, а потом бросил… И, если хочешь, дам тебе совет: уезжай отсюда как можно дальше туда, где никто тебя не знает, а в следующий раз избегай таких ненормальных щеголей. А чтобы было за что ехать и чтоб не вспоминала меня с тяжелым сердцем, как я тебя, в своей корзинке найдешь пару злотых… Для начала тебе хватит. Лучше всего поезжай в Варшаву. Там зайди к какому-нибудь ксендзу и обратись с просьбой. В большом городе с работой легче.
Вытерев нос, она добавила:
– Я подумала, что так будет лучше, хотя, наверное, все напрасно: не послушаешь ты моего совета.
Марыся схватила ее руку и поцеловала.
– Скорее всего, я так и сделаю. Спасибо, пани, спасибо вам… Никогда не забуду…
– Ну иди, дитя, с Богом. Пусть пресвятая дева благословит и сохранит тебя.
Она обняла Марысю, а проводив ее, крикнула вслед:
– Напиши мне!
– Напишу.
Корзинка из лозы с ее нехитрым содержимым была, нетяжелой, но рука быстро немела, и ее все чаще нужно было менять.
Мороз отпустил и снег начал падать большими хлопьями, лениво и мягко, но так густо, что в нескольких шагах уже ничего не было видно. К счастью, высокие деревья по обеим сторонам дороги не позволяли заблудиться. Марыся шла все медленнее и медленнее, но не из опасения сбиться с пути: уж слишком много мыслей роилось в голове, много противоречивых чувств оживало в сердце. Она соглашалась с мнением своей прежней опекунши. Действительно, та права, нужно уехать, уехать как можно дальше, хотя бы в Варшаву. Сейчас у нее есть деньги на дорогу, и каждый день промедления для нее просто невыносим…
Но покинуть эти места, навсегда отказаться от надежды встретиться с Лешеком, хотя бы издали увидеть его… Оставить дядю Антония?! Он же возвратится сюда… Он столько добра для нее сделал, и они любят друг друга… Конечно, надо ехать, но только в Вильно. Наверное, разрешат навестить его в тюрьме?.. Посоветуют, как быть… Да, и это самое главное, единственно важное сейчас. Что ей еще осталось?
Она с трудом нашла дорогу к мельнице. Снег ложился так густо, что если бы не шум воды на мельничном колесе и не ржание лошадей возле мельницы, она не нашла бы ее вообще. Свет в избе она заметила только оказавшись совсем рядом и удивилась: в окнах пристройки тоже было светло.
– Наверное, Наталка пришла туда готовить уроки, – подумала Марыся.
Отряхнув в сенях сапожки от снега, она открыла дверь и остановилась как вкопаная.
Изба вдруг поплыла перед глазами, сердце стремительно застучало, она неожиданно вскрикнула и потеряла сознание.
ГЛАВА XVI
Спустя полчаса, уже поздним вечером, огласили приговор.
Антония Косибу приговорили к трем годам лишения свободы.
Прокурор Згерский принимал в кулуарах поздравления от своих близких и знакомых. Знахаря арестовали прямо в зале суда и отправили в тюрьму. Адвокат объявил о подаче апелляции.
Известие о приговоре и аресте Антония Косибы привезли мужики, возвратившиеся из Вильно. В первые минуты этому никто не хотел верить, а Марыся даже рассмеялась.
– Нет, люди! Вы что-то перепутали! Это совершенно невозможно!
– Может, на три месяца? – подсказал Василь.
– Нет, на три года, – стояли на своем мужики. – Уж очень страшно прокурор на него нападал.
И они пересказали, как сумели, ход процесса.
– Господи, помилуй, – воскликнул старый Прокоп. – Выходит, что тот, кто покалечил их, чуть не убил, осужден на два года, а тот, кто спасал, – на три. Как это так?
– Ну да, так получается…
Марыся расплакалась. Она как раз в этот день встала, хотя кашель еще мучил ее.
– Что делать, пан Мельник, что делать? – обратилась она к Прокопу.
– Откуда же я могу знать?..
– Нужно ехать в Вильно, чтобы как-нибудь помочь ему.
– Как тут поможешь? Тюрьму не разрушишь.
Василь рассудительно заявил:
– Я, панна Марыся, скажу так: ничем тут помочь нельзя, пока не будет апелляции. Наверное, адвокат попался плохой. От адвокатов многое зависит. Значит, нужен другой. Теперь нужно узнать, кто там самый лучший, и ехать сразу к нему.
Предложение Василя все похвалили.
– А когда может быть апелляция?
– Это нескоро, – заметил один из мужиков. – Когда на меня завели дело за те сосны из Вицкунского леса, то апелляция пришла через четыре месяца.
– Это еще быстро! – заметил кто-то. – Иногда до года нужно ждать.
Всю ночь Марыся проплакала, а наутро собрала узелок. Вложила туда белье дяди Антония, кожушок, запас табака, колбасу и сало.
За этим занятием ее и застала Зоня.
– Что это? – спросила она. – Передачу для Антония готовишь?
– Да.
– А через кого пошлешь?
– Буду искать. Сюда часто заезжают люди, которые собираются ехать в Вильно.
Зоня задумалась, а потом вынула платок, развязала узел и достала две монеты по пять злотых.
– Возьми. Деньги пошли ему тоже.
– Какая ты добрая, Зоня! – сказала Марыся.
Но Зоня ощетинилась:
– Для одних добрая, для других злая. Ему даю, не тебе!
Марыся давно заметила, что Зоня недолюбливает ее, но примирительно сказала:
– Значит, за него спасибо тебе.
Зоня пожала плечами:
– Ты ему такой же сват или брат, как и я. Можешь не благодарить за него. Он сам скажет спасибо, когда вернется. И за это, и за то, что буду смотреть за его хозяйством, все сохраню, чтобы ничего не испортилось.
– Зачем тебе, Зоня, этим заниматься?
– А кто должен?
– Я.
– Ты?.. Почему это ты? Или думаешь, что три года будешь сидеть на шее моего тестя?..
Кровь бросилась в лицо Марысе.
– Почему три года? Дядю Антония после апелляции освободят.
– Либо да, либо нет. А он тебе никакой не дядя. Как же ты собираешься жить здесь?.. На что?..
Она увидела в глазах Марыси слезы и добавила:
– Ну, не плачь. Никто тебя отсюда не гонит. Крыши над головой хватит… А еды тоже. Я только так сказала, ради интереса. Не плачь, глупая.
Несмотря на такие заверения, Марыся уяснила свое положение. Действительно, когда не стало дяди Антония, она лишилась права оставаться здесь. Ей дали понять это без особой деликатности, вполне отчетливо.
И, услышав приглашение к обеду, она не сдвинулась с места. При мысли о том, что вся семья Мельников будет присматриваться к ней за столом, считать каждую ложку дарованной ей пищи и каждый кусок, поднесенный ко рту, ее начинала бить дрожь… Между собой они станут называть ее приблудой, дармоедкой до тех пор, пока не осмелятся сказать это вслух.
– Я должна уйти отсюда, должна… Только куда?..
Она знала от людей, что в магазине пани Шкопковой работает уже другая девушка. Во всей округе она не могла рассчитывать ни на какую работу. Никто же не знал, что она обручена с Лешеком, да никто бы и не поверил, даже если бы она решилась объявить об этом во всеуслышание. Зато все знали, особенно после катастрофы, что она встречалась с ним и вдвоем они ездили в лес. С такой репутацией нечего было рассчитывать получить место.
Нужно уйти… Но куда?
Она бросилась на кровать и залилась слезами. Марыся плакала над своей жестокой судьбой, над своей единственной большой любовью, которая не принесла ей ничего, кроме боли, стыда и несчастья…
– Лешек, Лешек, почему ты забыл обо мне! – повторяла, рыдая, Марыся.
– Эй, панна Марыся, обед! – раздался за окном голос Василя.
Она даже не шевельнулась, а минуту спустя он вошел в избу:
– Почему панна Марыся плачет?
– Не знаю, – ответила она, всхлипывая.
– Как так?.. Кто-нибудь обидел панну Марысю?.. Я прошу сказать мне!..
– Нет, нет…
– Тогда зачем плакать?.. Не нужно… Он беспомощно потоптался на месте и добавил:
– Когда панна Марыся плачет, я не могу этого видеть. Ну хватит… хватит. А может быть, кто-нибудь сказал что?
– Нет, нет…
Парень вдруг вспомнил, что недавно видел, как Зоня выходила из пристройки. Он вскипел от злости.
– Ну хорошо, – буркнул он и вышел.
Вся семья сидела за столом. Василь остановился на пороге кухни и спокойно спросил:
– Почему нет Марыси?
– Я звала ее, не знаю, почему она не пришла, – пожала плечами Ольга.
– Не знаешь?..
– Не знаю.
– А может Зоня знает?
Зоня повернулась спиной:
– Откуда я…
Василь взорвался:
– Так я знаю, черт бы тебя побрал!
– Что с тобой, Василь, что с тобой? – удивился старый Прокоп.
– А то, что она там плачет! Из-за кого еще она может плакать, как не из-за этой ведьмы? Что ты ей там наговорила?!
Зоня уперла руки в бока и воинственно подняла голову:
– Что хотела, то и наговорила. Понятно?!
– Тихо! – не выдержал Прокоп.
– Так чего он ко мне цепляется!.. Я ей ничего такого не сказала, а если даже сказала, так что?.. Она здесь из нашей милости, пусть не будет такой гордой.
– Не из твоей милости! – рявкнул, уже не владея собой, Василь.
– Так пусть идет на все четыре стороны! – заявила возбужденная Зоня.
– Она?.. – рассмеялся Василь, стараясь придать своему голосу злорадное выражение: – Она?.. Первой уйдешь ты. Еще неизвестно, не станет ли она большей хозяйкой, чем ты, вожжа!.. Не забывай, что отец уже старый, а потом я хозяин. Тебя я с удовольствием вышвырну на все четыре стороны. А захочешь мой хлеб есть, то будешь ей сапоги чистить!
Все замерли. Домашние и раньше уже замечали, что Марыся нравится Василю, а сейчас услышали это из его уст. Чувство его было, вероятно, глубоким, если у обычно спокойного парня эта ситуация вызвала такое возмущение, что он пригрозил выгнать из дому даже жену брата, которую любил.
Он стоял бледный, с перекошенным лицом и злобно смотрел на всех присутствующих.
– Тихо! – возмутился Прокоп, хотя в избе и так воцарилась тишина. – Тихо, я говорю! Ты, Василь, выкинь Марысю из головы. Не будь дураком. Не для тебя она, а ты не для нее. Сам поразмыслишь, и все поймешь. А ты, Зоня, иди к ней и попроси, чтобы пришла. И смотри, – погрозил он пальцем, – смотри, чтобы захотела прийти. И еще тебе скажу, Зоня, что нехорошо обижать бедную сироту! Бог тебя за это накажет.
– Я ее не обижаю, Бог свидетель, – ударила она себя в грудь.
– Так иди. Знай, что Антоний любит ее как родную. Как же так?.. Он в беду попал, а я хлеба и крыши пожалею для этой девушки? Побойся Бога, Зоня. Иди, иди…
– Почему не пойти, пойду.
Зоня побежала в пристройку. Обида уже прошла, а может быть, на Зоню подействовала мысль, что эта девчонка не будет ее соперницей, потому что, имея на выбор старого Антония и молодого и богатого Василя, она скорее всего выйдет за парня. Как бы то ни было, она начала извиняться перед Марысей, обнимать ее и целовать.
– Ну что ты, не плачь, я для тебя все сделаю, не стоит из-за меня слезы проливать. Хочешь этот зеленый платок в цветах? Хочешь, так я отдам его тебе… Ну не плачь не плачь…
Она гладила ее по волосам, по мокрому от слез лицу, гладила ее руки, пока, наконец, Марыся не успокоилась. Когда они вернулись в кухню, никто уже не вспоминал о конфликте.
Несмотря на доброту и заботу, какой семья мельника окружала Марысю, ее врожденная впечатлительность не давала ей покоя. Сознание того, что она стала обузой для этих людей и пользуется их добротой, не имея возможности отблагодарить, постоянно отзывалось в ней непрекращающейся болью. Неоднократно она пыталась помочь по хозяйству, но женщин в доме было много и ни одна не нуждалась в помощи.
Она тяжко страдала, все отчетливее понимая собственную беспомощность. О выезде без гроша в кармане не могло быть и речи. Оставалась лишь одна надежда, что пани Шкопкова примет ее к себе обратно.
Перед Рождеством Марыся, наконец, собралась в Радолишки. Она вышла довольно поздно, чтобы не показываться там днем.
Уже смеркалось, когда она остановилась возле дома пани Шкопковой. В комнатах еще не зажгли свет, и маленький Юзик не узнал Марысю.
– Мамы нет, – сказал он, – но вы подождите, она сейчас придет.
– Ты не узнаешь меня, Юзик? – протянула к нему руки Марыся.
– О… Марыся!
Он бросился ей на шею и начал тараторить, рассказывая самые важные новости. Она узнала, что в магазине сейчас работает тетя Зося, постоянно или нет, ребенок сказать не мог.
Вскоре пришла пани Шкопкова.
– О, Марыся, – поздоровалась пани Шкопкова с деланным добродушием. – Как поживаешь, дорогая девочка?
Марыся поцеловала ей руку.
– Спасибо, пани, сейчас уже все хорошо, но чуть было не умерла.
– Да, да… Надо зажечь лампу…
– Сейчас я зажгу, – бросилась Марыся за спичками, но пани Шкопкова сама взяла их.
– Да что ты? У себя дома я уж сама, – подчеркнуто сказала она. – Я знаю, что ты была в безнадежном состоянии. Что ж, это твоя вина, а я свой долг выполнила. Я предупреждала тебя, что из этого ничего хорошего не выйдет, но ты не слушала старой Шкопковой. Да… да!.. Пришла, наверное, за вещами?
– За вещами, – сказала Марыся и отвернулась, чтобы скрыть слезы.
– Можешь забрать их, не надорвешься. Я давно их уже сложила и собиралась отправить на мельницу, только оказии не было.
Воцарилась тишина.
– Как тебе там живется? – спросила пани Шкопкова, хлопоча возле комода.
– Так себе.
– Наверное, не жалеешь, что живешь теперь у них?
– Хотелось бы, чтоб все было, как раньше, – произнесла едва слышно Марыся.
– И я бы хотела, – подчеркнуто согласилась Шкопкова. – Что ж поделаешь, если ты выбрала себе другой путь… Твоя мать в гробу, наверное, перевернулась… Была я на кладбище в Задушки, свечку на могилке поставила и венок из бессмертников занесла, чтобы ее, бедную, порадовать. Что ж, говорю, пани Оксина, дорогая, не вини меня, потому что не один раз и не два предупреждала я твою дочку. Но молодежь не верит опыту стариков. Молись на том свете, чтобы опомнилось твое дитя… Помолилась я и зато, чтобы ты лучших, чем я, опекунов нашла… Вот так.
По щекам Марыси как горошины скатывались слезы.
– Клянусь вам, пани, что ничего плохого я не сделала, клянусь!
– Хотела бы верить, дитя мое. но что моя вера, если все видели, что ты связалась с ветрогоном Чинским, которого Господь милосердный по своей доброте еще до сих пор не покарал. Все знают, что он чуть не убил тебя, а потом бросил… И, если хочешь, дам тебе совет: уезжай отсюда как можно дальше туда, где никто тебя не знает, а в следующий раз избегай таких ненормальных щеголей. А чтобы было за что ехать и чтоб не вспоминала меня с тяжелым сердцем, как я тебя, в своей корзинке найдешь пару злотых… Для начала тебе хватит. Лучше всего поезжай в Варшаву. Там зайди к какому-нибудь ксендзу и обратись с просьбой. В большом городе с работой легче.
Вытерев нос, она добавила:
– Я подумала, что так будет лучше, хотя, наверное, все напрасно: не послушаешь ты моего совета.
Марыся схватила ее руку и поцеловала.
– Скорее всего, я так и сделаю. Спасибо, пани, спасибо вам… Никогда не забуду…
– Ну иди, дитя, с Богом. Пусть пресвятая дева благословит и сохранит тебя.
Она обняла Марысю, а проводив ее, крикнула вслед:
– Напиши мне!
– Напишу.
Корзинка из лозы с ее нехитрым содержимым была, нетяжелой, но рука быстро немела, и ее все чаще нужно было менять.
Мороз отпустил и снег начал падать большими хлопьями, лениво и мягко, но так густо, что в нескольких шагах уже ничего не было видно. К счастью, высокие деревья по обеим сторонам дороги не позволяли заблудиться. Марыся шла все медленнее и медленнее, но не из опасения сбиться с пути: уж слишком много мыслей роилось в голове, много противоречивых чувств оживало в сердце. Она соглашалась с мнением своей прежней опекунши. Действительно, та права, нужно уехать, уехать как можно дальше, хотя бы в Варшаву. Сейчас у нее есть деньги на дорогу, и каждый день промедления для нее просто невыносим…
Но покинуть эти места, навсегда отказаться от надежды встретиться с Лешеком, хотя бы издали увидеть его… Оставить дядю Антония?! Он же возвратится сюда… Он столько добра для нее сделал, и они любят друг друга… Конечно, надо ехать, но только в Вильно. Наверное, разрешат навестить его в тюрьме?.. Посоветуют, как быть… Да, и это самое главное, единственно важное сейчас. Что ей еще осталось?
Она с трудом нашла дорогу к мельнице. Снег ложился так густо, что если бы не шум воды на мельничном колесе и не ржание лошадей возле мельницы, она не нашла бы ее вообще. Свет в избе она заметила только оказавшись совсем рядом и удивилась: в окнах пристройки тоже было светло.
– Наверное, Наталка пришла туда готовить уроки, – подумала Марыся.
Отряхнув в сенях сапожки от снега, она открыла дверь и остановилась как вкопаная.
Изба вдруг поплыла перед глазами, сердце стремительно застучало, она неожиданно вскрикнула и потеряла сознание.
ГЛАВА XVI
В санатории доктора де Шато, расположенном в Арцахоне, зимний сезон обычно начинался в начале декабря. Сюда съезжались парижане, страдающие артритом. Когда в середине декабря приехал Станислав Чинский и объявил доктору, что хочет забрать сына домой, тот не возражал.
– Пожалуйста, – согласился доктор, – ваш сын совершенно здоров. Я бы рекомендовал пока исключить активные занятия спортом, но кости срослись правильно, мышцы под влиянием массажа укрепились. Что касается настроения, то я думаю, что он тоскует по дому и возвращение в семью ободрит его.
– Я тоже надеюсь, – сказал пан Чинский, пожимая доктору руку.
Но, сидя в вагоне напротив сына, он понял, что его надежда не оправдалась. Посоветовавшись с женой, он сам поехал в Арцахон, чтобы забрать Лешека домой на праздники. Они были поражены и напуганы его письмами. После многочисленных просьб он прислал их только два и те короткие, едкие и равнодушные.
Так же равнодушно он встретился с отцом и согласился вернуться домой.
– Мне все равно, – только и сказал он.
Он молча сидел с давно погасшей папиросой в руке и, как будто не слыша рассказов отца о политике, об улучшении конъюнктуры, о новых заказах. Казалось, ему все безразлично, ничто не может заинтересовать его, встряхнуть. Неужели то нервное потрясение после несчастной катастрофы навсегда превратило веселого парня в апатичного меланхолика?..
Пан Чинский напрасно старался хоть чем-нибудь привлечь внимание сына. Лешек ограничивался короткими ответами, бессмысленно изучая носки своих сапог.
Ночью пан Чинский не мог заснуть и заглянул в купе сына. Было у него какое-то неприятное предчувствие, и он не ошибался: Лешек, несмотря на морозную ночь, открыл окно и в тонкой шелковой пижаме стоял, высунув голову наружу. Порыв ледяного ветра ворвался в купе, когда открылась дверь.
– Что ты делаешь, сын! – укоризненно сказал пан Чинский. Хочешь заработать воспаление?
– Ну и пусть, отец, – повернулся к нему Лешек.
– Прошу тебя, закрой окно.
– Мне жарко.
– Я хочу с тобой поговорить.
– Пожалуйста.
Он закрыл окно и сел.
– Ты очень неосторожен, Лешек, – начал пан Чинский. – Ты не только не заботишься о своем здоровье, но сознательно подвергаешь себя опасности.
Ответом было молчание.
– Почему ты не ложишься?
– Мне не хочется спать.
– Но тебе нужен отдых. Твое состояние здоровья еще требует внимания.
– Зачем? – Лешек посмотрел в глаза отцу.
– Как это зачем?!
– Так, зачем? Ты думаешь, что мне это нужно?
– Должно быть нужно.
– А! – махнул он рукой.
– Лешек!
– Дорогой отец! Ты, действительно, думаешь, что жизнь стоит того, чтобы о ней заботились, беспокоились, дорожили ею, затрачивали какие-то усилия?.. Поверь мне, что лично я ею не дорожу.
Пан Чинский напряженно улыбнулся.
– Когда я был в твоем возрасте, – соврал он, – у меня тоже была подобная депрессия, но у меня было достаточно рассудка, чтобы воспринимать это состояние как преходящее.
– Этим мы как раз и отличаемся, – заметил Лешек. – Я знаю, что у меня не преходящее.
– Но я тебя уверяю, ты ошибаешься. Поверь моему опыту. Разумеется, физический и психический шок должен иметь характерные последствия, но это пройдет, пройдет тем быстрее, чем скорее ты приспособишься к своему настроению. Осознание причин депрессии является самым эффективным средством борьбы с нею.
Пан Чинский почувствовал, что его убедительная аргументация не подействовала на сына, и добавил:
– Ты должен помнить о нас, твоих родителях, для которых ты являешься всем. Если ты не в силах этого понять, я взываю к твоим чувствам.
Лешек вздрогнул и после паузы спросил:
– Ты, действительно, считаешь, отец, чувства такой могучей и заслуживающей уважения силой, что ее следует принимать в расчет, когда возникает гамлетовский вопрос: быть или не быть?..
– Разумеется, Лешек.
– Спасибо тебе. Я того же мнения.
– Вот видишь, сын. Приляг сейчас и попробуй уснуть. К утру будем дома. Да… Ты не можешь себе представить, как мама тоскует по тебе. Всегда старается не показывать, быть сильной, но ты же сам знаешь, сколько глубокой нежности скрывается под ее внешней оболочкой. Ну спи, сынок. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, отец, – глухо ответил Лешек.
Он погасил свет, но не лег. Мерный стук колес, легкое покачивание вагона, яркие снопы искр на черном стекле… Так же он возвращался тогда, но тогда он желал ускорить бег поезда, вез для нее обручальное колечко, а для себя счастье.
Цветет ли уже сирень в их оранжерее?.. Да, сирень и сильно пахнущие гелиотропы… Скажу, чтобы срезали все. И, может быть… Там, наверное, лежит глубокий белый снег, а на снегу даже ничьего следа нет. Забытый малый холмик…
Он пойдет по этому девственному белому покрову… Первый и последний… Там цель, а оттуда дороги нет… Он положит цветы, всю могилку засыплет цветами… Дойдет ли до нее запах сирени и гелиотропа через снег, толщу земли и деревянную крышку?.. Услышит ли она его шепот, повторяющий самое дорогое имя, самые нежные мольбы, самые отчаянные клятвы?.. Услышит ли она слабеющее, замирающее биение его сердца среди умирающих цветов, приготовится ли встретить его, забросит ли руки, как прежде, на шею и позволит ли ему насладиться чудесным сиянием ее лучистых глаз?.. Уже навсегда, навеки…
Какая благословенная вера окутала его, когда он подумал об этом. Какой покой спустился на него при мысли о вечном успокоении. Сколько раз, оставаясь один, он погружался в эти бесстрастные, огромные, как космическая пустота, беспредельные пространства смерти. Он погрузился в них уже весь без остатка.
А как тяжело было переносить случившееся первое время! Едва он смог говорить, как со страхом спросил:
– Что с ней?
Мать тогда вздрогнула и кратко ответила:
– Умерла, но ты не думай об этом.
А доктор Павлицкий добавил:
– Перелом основания черепа. С такой травмой можно прожить лишь несколько минут.
И он снова потерял сознание. Сколько раз он приходил в себя, осознание смерти Марыси каждый раз становилось отрицанием его собственной жизни. Лежа с закрытыми глазами, он слышал разговор: доктор упрекнул пани Чинскую:
– Не следовало говорить ему о смерти той девушки. Это неосторожно, подобное известие способно вызвать нарушение нервной системы.
А мать ответила:
– Я не умею лгать, доктор. А что касается меня, то лучше горькая правда, чем ложь. Хотя мой сын не несет ответственности за аварию.
– Я думаю, – заколебался доктор, – о другом. Ваш сын мог испытывать какие-нибудь чувства к этой Марысе…
– Исключено, – прервала его пани Чинская с такой уверенностью, точно само предположение доктора было для нее оскорблением.
Состояние здоровья Лешека быстро улучшалось. В виленской больнице сделали несколько рентгеновских снимков, раны заживали нормально. Но общее состояние больного вызывало все большую тревогу. Как только исчезла угроза здоровью, его перевезли в хирургическую клинику Вены, а затем, на период реабилитации, в Арцахон. В Арцахоне веселая международная компания должна была благотворно повлиять на настроение Лешека. К сожалению, он избегал людей. Не принимал участия в развлечениях и экскурсиях и, хотя автоматически проходил предписанный курс лечения, его настроение не изменялось, по крайней мере внешне. Изнутри и незаметно для окружающих в нем созревало решение.
Оно созрело и принесло облегчение…
Он, конечно, любил родителей и понимал, какую боль причинит им. Но мысль обречь себя на многолетние страдания, которых ничто уже не могло облегчить, казалась ему чем-то чудовищным и во много раз превосходящим его силы.
А кроме того, он хотел смерти, жаждал ее как искупления. Ведь он, непрошеный, почти насильно вторгся в спокойную и радостную жизнь этого удивительного существа. Если бы не он, Марыся до сегодняшнего дня жила бы своей простой и бедной, но спокойной жизнью. Он нарушил ее покой, из-за него она погибла, да еще после смерти о ней осталась дурная слава. И все из-за него. Ему не хватило смелости, чтобы сразу оказать сопротивление всем превратностям судьбы. Он смалодушничал. Скрывая свои намерения, хотел обеспечить себе легкую жизнь, втоптав в грязь ее репутацию!
Он заслуживал наказание! И он должен был его понести, потому что только так можно реабилитировать Марысю, только кара очистит от скверны память любимого существа…
Поезд остановился на такой знакомой маленькой станции. На перроне стояли пани Чинская, Тита Зеновичувна, ее сестра Анелька, брат Кароль, его жена Зулка и еще несколько родственников, которые обычно приезжали в Людвиково на Рождество.
Вымученная улыбка, с какой Лешек приветствовал всех, никого не ввела в заблуждение: он не нуждался в их обществе. Они умышленно поехали встречать его шумно и весело, чтобы сразу расшевелить, развеселить, втянуть в свои беззаботные повседневные дела. Одна лишь Анелька присматривалась к нему молча и как бы сочувственно.
– Какой он худой и грустный, – произнесла она шепотом, обращаясь к пани Чинской.
– Постарайся его развлечь и делай вид, что не замечаешь, как он изменился, – сжала ее руку пани Элеонора. – Он тебя всегда любил.
Две пары саней с позванивающими бубенцами подъехали ко дворцу в Людвикове. На протяжении всего дня Лешека не оставляли одного ни на минуту. В салоне гремело то радио, то грамофон.
Только после ужина он оказался у себя. За время его отсутствия здесь ничего не изменилось. Лешек с тревогой заглянул в стол: дневник Марыси лежал на прежнем месте.
Всю ночь он читал, по нескольку раз перечитывая одни и те же страницы, содержание которых помнил почти дословно. Уснул он только под утро и проснулся поздно. Слуга подал завтрак и доложил:
– Пан хозяин на фабрике и просил поинтересоваться, не захочет ли панич побывать там?
– Нет, – покачал головой Лешек. – Но я попрошу позвать садовника.
– Слушаюсь.
– В оранжерее много цветов?
– Как всегда в праздники. Особенно розы в этом году удались.
После завтрака появился садовник, и они вместе прошли в оранжерею. Лешек указывал удивленному слуге все новые цветы и наконец сказал:
– Все это срежьте.
– Срезать?..
– Да. И упакуйте.
– А куда это?
– Я сам заберу.
– Так вы уезжаете?
Лешек ничего не ответил и направился к выходу.
– Пожалуйста, – согласился доктор, – ваш сын совершенно здоров. Я бы рекомендовал пока исключить активные занятия спортом, но кости срослись правильно, мышцы под влиянием массажа укрепились. Что касается настроения, то я думаю, что он тоскует по дому и возвращение в семью ободрит его.
– Я тоже надеюсь, – сказал пан Чинский, пожимая доктору руку.
Но, сидя в вагоне напротив сына, он понял, что его надежда не оправдалась. Посоветовавшись с женой, он сам поехал в Арцахон, чтобы забрать Лешека домой на праздники. Они были поражены и напуганы его письмами. После многочисленных просьб он прислал их только два и те короткие, едкие и равнодушные.
Так же равнодушно он встретился с отцом и согласился вернуться домой.
– Мне все равно, – только и сказал он.
Он молча сидел с давно погасшей папиросой в руке и, как будто не слыша рассказов отца о политике, об улучшении конъюнктуры, о новых заказах. Казалось, ему все безразлично, ничто не может заинтересовать его, встряхнуть. Неужели то нервное потрясение после несчастной катастрофы навсегда превратило веселого парня в апатичного меланхолика?..
Пан Чинский напрасно старался хоть чем-нибудь привлечь внимание сына. Лешек ограничивался короткими ответами, бессмысленно изучая носки своих сапог.
Ночью пан Чинский не мог заснуть и заглянул в купе сына. Было у него какое-то неприятное предчувствие, и он не ошибался: Лешек, несмотря на морозную ночь, открыл окно и в тонкой шелковой пижаме стоял, высунув голову наружу. Порыв ледяного ветра ворвался в купе, когда открылась дверь.
– Что ты делаешь, сын! – укоризненно сказал пан Чинский. Хочешь заработать воспаление?
– Ну и пусть, отец, – повернулся к нему Лешек.
– Прошу тебя, закрой окно.
– Мне жарко.
– Я хочу с тобой поговорить.
– Пожалуйста.
Он закрыл окно и сел.
– Ты очень неосторожен, Лешек, – начал пан Чинский. – Ты не только не заботишься о своем здоровье, но сознательно подвергаешь себя опасности.
Ответом было молчание.
– Почему ты не ложишься?
– Мне не хочется спать.
– Но тебе нужен отдых. Твое состояние здоровья еще требует внимания.
– Зачем? – Лешек посмотрел в глаза отцу.
– Как это зачем?!
– Так, зачем? Ты думаешь, что мне это нужно?
– Должно быть нужно.
– А! – махнул он рукой.
– Лешек!
– Дорогой отец! Ты, действительно, думаешь, что жизнь стоит того, чтобы о ней заботились, беспокоились, дорожили ею, затрачивали какие-то усилия?.. Поверь мне, что лично я ею не дорожу.
Пан Чинский напряженно улыбнулся.
– Когда я был в твоем возрасте, – соврал он, – у меня тоже была подобная депрессия, но у меня было достаточно рассудка, чтобы воспринимать это состояние как преходящее.
– Этим мы как раз и отличаемся, – заметил Лешек. – Я знаю, что у меня не преходящее.
– Но я тебя уверяю, ты ошибаешься. Поверь моему опыту. Разумеется, физический и психический шок должен иметь характерные последствия, но это пройдет, пройдет тем быстрее, чем скорее ты приспособишься к своему настроению. Осознание причин депрессии является самым эффективным средством борьбы с нею.
Пан Чинский почувствовал, что его убедительная аргументация не подействовала на сына, и добавил:
– Ты должен помнить о нас, твоих родителях, для которых ты являешься всем. Если ты не в силах этого понять, я взываю к твоим чувствам.
Лешек вздрогнул и после паузы спросил:
– Ты, действительно, считаешь, отец, чувства такой могучей и заслуживающей уважения силой, что ее следует принимать в расчет, когда возникает гамлетовский вопрос: быть или не быть?..
– Разумеется, Лешек.
– Спасибо тебе. Я того же мнения.
– Вот видишь, сын. Приляг сейчас и попробуй уснуть. К утру будем дома. Да… Ты не можешь себе представить, как мама тоскует по тебе. Всегда старается не показывать, быть сильной, но ты же сам знаешь, сколько глубокой нежности скрывается под ее внешней оболочкой. Ну спи, сынок. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, отец, – глухо ответил Лешек.
Он погасил свет, но не лег. Мерный стук колес, легкое покачивание вагона, яркие снопы искр на черном стекле… Так же он возвращался тогда, но тогда он желал ускорить бег поезда, вез для нее обручальное колечко, а для себя счастье.
Цветет ли уже сирень в их оранжерее?.. Да, сирень и сильно пахнущие гелиотропы… Скажу, чтобы срезали все. И, может быть… Там, наверное, лежит глубокий белый снег, а на снегу даже ничьего следа нет. Забытый малый холмик…
Он пойдет по этому девственному белому покрову… Первый и последний… Там цель, а оттуда дороги нет… Он положит цветы, всю могилку засыплет цветами… Дойдет ли до нее запах сирени и гелиотропа через снег, толщу земли и деревянную крышку?.. Услышит ли она его шепот, повторяющий самое дорогое имя, самые нежные мольбы, самые отчаянные клятвы?.. Услышит ли она слабеющее, замирающее биение его сердца среди умирающих цветов, приготовится ли встретить его, забросит ли руки, как прежде, на шею и позволит ли ему насладиться чудесным сиянием ее лучистых глаз?.. Уже навсегда, навеки…
Какая благословенная вера окутала его, когда он подумал об этом. Какой покой спустился на него при мысли о вечном успокоении. Сколько раз, оставаясь один, он погружался в эти бесстрастные, огромные, как космическая пустота, беспредельные пространства смерти. Он погрузился в них уже весь без остатка.
А как тяжело было переносить случившееся первое время! Едва он смог говорить, как со страхом спросил:
– Что с ней?
Мать тогда вздрогнула и кратко ответила:
– Умерла, но ты не думай об этом.
А доктор Павлицкий добавил:
– Перелом основания черепа. С такой травмой можно прожить лишь несколько минут.
И он снова потерял сознание. Сколько раз он приходил в себя, осознание смерти Марыси каждый раз становилось отрицанием его собственной жизни. Лежа с закрытыми глазами, он слышал разговор: доктор упрекнул пани Чинскую:
– Не следовало говорить ему о смерти той девушки. Это неосторожно, подобное известие способно вызвать нарушение нервной системы.
А мать ответила:
– Я не умею лгать, доктор. А что касается меня, то лучше горькая правда, чем ложь. Хотя мой сын не несет ответственности за аварию.
– Я думаю, – заколебался доктор, – о другом. Ваш сын мог испытывать какие-нибудь чувства к этой Марысе…
– Исключено, – прервала его пани Чинская с такой уверенностью, точно само предположение доктора было для нее оскорблением.
Состояние здоровья Лешека быстро улучшалось. В виленской больнице сделали несколько рентгеновских снимков, раны заживали нормально. Но общее состояние больного вызывало все большую тревогу. Как только исчезла угроза здоровью, его перевезли в хирургическую клинику Вены, а затем, на период реабилитации, в Арцахон. В Арцахоне веселая международная компания должна была благотворно повлиять на настроение Лешека. К сожалению, он избегал людей. Не принимал участия в развлечениях и экскурсиях и, хотя автоматически проходил предписанный курс лечения, его настроение не изменялось, по крайней мере внешне. Изнутри и незаметно для окружающих в нем созревало решение.
Оно созрело и принесло облегчение…
Он, конечно, любил родителей и понимал, какую боль причинит им. Но мысль обречь себя на многолетние страдания, которых ничто уже не могло облегчить, казалась ему чем-то чудовищным и во много раз превосходящим его силы.
А кроме того, он хотел смерти, жаждал ее как искупления. Ведь он, непрошеный, почти насильно вторгся в спокойную и радостную жизнь этого удивительного существа. Если бы не он, Марыся до сегодняшнего дня жила бы своей простой и бедной, но спокойной жизнью. Он нарушил ее покой, из-за него она погибла, да еще после смерти о ней осталась дурная слава. И все из-за него. Ему не хватило смелости, чтобы сразу оказать сопротивление всем превратностям судьбы. Он смалодушничал. Скрывая свои намерения, хотел обеспечить себе легкую жизнь, втоптав в грязь ее репутацию!
Он заслуживал наказание! И он должен был его понести, потому что только так можно реабилитировать Марысю, только кара очистит от скверны память любимого существа…
Поезд остановился на такой знакомой маленькой станции. На перроне стояли пани Чинская, Тита Зеновичувна, ее сестра Анелька, брат Кароль, его жена Зулка и еще несколько родственников, которые обычно приезжали в Людвиково на Рождество.
Вымученная улыбка, с какой Лешек приветствовал всех, никого не ввела в заблуждение: он не нуждался в их обществе. Они умышленно поехали встречать его шумно и весело, чтобы сразу расшевелить, развеселить, втянуть в свои беззаботные повседневные дела. Одна лишь Анелька присматривалась к нему молча и как бы сочувственно.
– Какой он худой и грустный, – произнесла она шепотом, обращаясь к пани Чинской.
– Постарайся его развлечь и делай вид, что не замечаешь, как он изменился, – сжала ее руку пани Элеонора. – Он тебя всегда любил.
Две пары саней с позванивающими бубенцами подъехали ко дворцу в Людвикове. На протяжении всего дня Лешека не оставляли одного ни на минуту. В салоне гремело то радио, то грамофон.
Только после ужина он оказался у себя. За время его отсутствия здесь ничего не изменилось. Лешек с тревогой заглянул в стол: дневник Марыси лежал на прежнем месте.
Всю ночь он читал, по нескольку раз перечитывая одни и те же страницы, содержание которых помнил почти дословно. Уснул он только под утро и проснулся поздно. Слуга подал завтрак и доложил:
– Пан хозяин на фабрике и просил поинтересоваться, не захочет ли панич побывать там?
– Нет, – покачал головой Лешек. – Но я попрошу позвать садовника.
– Слушаюсь.
– В оранжерее много цветов?
– Как всегда в праздники. Особенно розы в этом году удались.
После завтрака появился садовник, и они вместе прошли в оранжерею. Лешек указывал удивленному слуге все новые цветы и наконец сказал:
– Все это срежьте.
– Срезать?..
– Да. И упакуйте.
– А куда это?
– Я сам заберу.
– Так вы уезжаете?
Лешек ничего не ответил и направился к выходу.