Доленга-Мостович Тадеуш. Знахарь

   – Извините, – остановился садовник. – Но вы велели срезать почти все цветы. Это не мое дело, только я не знаю, не будет ли пани…
   – Хорошо. Прошу сказать об этом пани и спросить. не будет ли она возражать.
   – Пани уехала на машине на станцию и вернется только к обеду.
   – Значит, после обеда и спросите. Я тоже еду после обеда.
   Лешек не сомневался, что мать согласится даже на большее опустошение оранжереи. Она, конечно же, сразу поймет, зачем ему нужны цветы.
   Он вернулся к себе и стал писать письма. Самое длинное – родителям. Короткое и душевное – нескольким приятелям, официальное – полиции и наконец – пани Шкопковой. Это последнее было для него очень важным: ему следовало реабилитировать Марысю в городе.
   Он закончил писать, когда в дверь постучала экономка, пани Михалевская. Вчера она не успела поздороваться с Лешеком, потому что была очень занята, как всегда перед праздниками. А сейчас, узнав, что Лешек уезжает после обеда, бросила тесто на милость повара только ради того чтобы увидеть пана Лешека и выразить свою радость по поводу того, что, благодаря Богу, она снова видит его здоровым. Она начала рассказывать, как вся округа интересовалась им, кто, что говорил, и кто, что сделал.
   Лешек слушал ее болтовню, и ему пришла в голову мысль, что эта женщина, живая летопись всего района, определенно должна знать и то, о чем ему не хотелось бы расспрашивать в городке.
   – Дорогая Михалеся, – обратился Лешек к экономке, – у меня есть просьба.
   – Просьба?
   – Да. Не знаешь ли… – голос его дрогнул, – не можешь ли сказать мне… где похоронили…
   – Кого?
   – Где похоронили ту… девушку, которая погибла в катастрофе?..
   Женщина широко открыла рот:
   – В какой катастрофе?
   – Ну вместе со мной! – нетерпеливо ответил Лешек.
   – Езус Мария! – воскликнула она. – Что пан Лешек говорит? Как ее могли похоронить?!. Та Марыся?.. От Шкопковой?.. Так она жива!
   Кровь отлила от лица Лешека, он вскочил со стула и чуть было не упал.
   – Что?! Что?! – спросил он прерывистым шепотом, так что испуганная Михалевская попятилась к двери.
   – Клянусь Богом! – повторила она. – Зачем же ее хоронить! Она выздоровела. Тот знахарь вылечил ее, и его посадили в тюрьму, а она живет на той же мельнице, люди говорили, а наш Павелек, повар, видел ее собственными глазами… Боже! Помогите!
   Лешек зашатался и упал. Испуганная экономка подумала, что он потерял сознание, но услышала рыдание и какие-то бессвязные слова. Не понимая, о чем идет речь и чувствуя собственную ответственность за припадок Лешека, она выбежала из комнаты, взывая о помощи.
   В гостиной собралось все общество. Она вбежала туда и срывающимся от волнения голосом рассказала, что с паном Лешеком что-то случилось.
   Однако не успела она закончить рассказ, как влетел сам Лешек. Пробежав через гостиную и не закрыв за собою дверь, он выскочил на террасу.
   – Еще простудится! – простонала Михалевская… – Без пальто! Что я наделала!..
   Лешек тем временем уже бежал к конюшням.
   – Быстро запрягай! – крикнул он первому попавшемуся конюху. – Быстрее! Быстрее!
   И начал помогать сам. Все пришло в движение. Из дворца прибежал слуга с шубой и шапкой. Пять минут спустя сани мчались по дороге в Радолишки, неслись как сумасшедшие, потому что Лешек отнял у кучера вожжи и гнал лошадей сам.
   В голове шумело, сердце билось, как паровой молот. Мысли мчались безумным галопом, противоречивые чувства раздирали его душу. Его переполняло огромное, всеобъемлющее счастье и одновременно дикий гнев. Он готов был всем все простить, броситься в объятия своему злейшему врагу, и вдруг челюсти сводило бешенство. Его обманывали! Какой низкий, подлый поступок! Столько времени от него скрывали, что она жива! Он отомстит за это, отомстит без жалости!
   И вдруг на Лешека накатывала жалость: сколько же она выстрадала! Наверное, ждала от него весточки, письма, признаков жизни. И постепенно теряла надежду, одинокая, покинутая, забытая в горе человеком, который клялся вечно любить ее. Ну разве не считает она меня теперь негодяем?..
   Он заскрипел зубами.
   – И все из-за них! О, этого он им не простит. А доктор Павлицкий получит по физиономии. Может, отрезать ему уши? Пусть помнит до конца жизни, что поступил, как шельма. А мать?.. О, она еще больше пострадает за свой омерзительный поступок. Он скажет ей так: – «Из-за твоего мерзкого вранья твой сын покончил бы жизнь самоубийством, но шила в мешке не утаишь. Поэтому знай: ты убила своего сына, во всяком случае все его сыновние чувства. Ты мне чужая и навсегда останешься чужой».
   И больше он никогда не обмолвится с нею ни словом. Уедет отсюда навсегда, и сейчас же, потому что отца он тоже не хочет видеть. Как он мог покрывать вранье матери и молчать!
   Вот она родительская любовь, черт бы ее побрал! Только подумать, как близка была последняя черта, ведь там, во Франции, он уже давно хотел покончить с собой. Тогда его удержало только желание выполнить последний долг по отношению к Марысе. Поэтому он ждал, поэтому возвратился сюда…
   – Наверное, Бог руководил моими поступками…
   Лешеку вдруг показалось, будто он проникает в тайну своего предназначения, будто ему предопределено свыше испытать большое, безмерное счастье. Грандиозность этого счастья он никогда не смог бы оценить по достоинству, если бы не страдания, если бы не безграничное отчаяние, которое отравой пропитало его душу.
   И он подумал: в жизни ему постоянно сопутствовали радости, успех, благополучие. Он воспринимал все это как норму, как принадлежащую ему собственность, но не припоминал, чтобы хоть раз почувствовал благодарность, чтобы пробудилось в нем желание внести в обычно произносимую молитву хоть бы один благодарственный вздох. Неужели нужно пройти сквозь тяжкие испытания, чтобы научиться ценить то, что даруется Господом?.. Чтобы понять ценность этого дара, заслужить его? Чтобы созреть до такого счастья?..
   Так он думал, пока мысли, как у него бывало всегда, не находили выхода в действии. На первом повороте под крестом он остановил коней так резко, что те задними копытами зарылись в снег, бросил вожжи кучеру, выскочил из саней и преклонив колени и обнажив голову, устремил свой взгляд на маленькую фигурку Христа, вырезанную из жести и почерневшую от ржавчины:
   – Спасибо тебе, Боже, спасибо тебе, Боже!.. – повторял он.
   Он всегда считал себя верующим. С самого раннего детства его воспитывали в религиозном духе. Он не отличался особым рвением, но не забывал минимум обрядов, практикуемых в костеле, поэтому молитва под крестом на перекрестке для него самого стала откровением. До сего времени он не знал, что такое молитва и какое глубокое облегчение она может принести.
   Когда он снова сел в сани, то почувствовал внутреннее успокоение и просветление. Смягчились мысли о поступке матери, проснулась рассудительность, и одновременно усилилось ощущение счастья, которое его ждет.
   Через Радолишки Лешек промчался галопом и свернул на дорогу к мельнице Прокопа. Уже опустились ранние зимние сумерки, когда кони остановились возле мельницы. У входа стоял работник Виталис.
   – Здесь ли живет панна Вильчур? – обратился к нему Лешек.
   – Кто это?
   – Панна Вильчур.
   – Не знаю такой. Может, это панна Марыся?
   – Да, да! – Лешек выпрыгнул из саней. – Так где же панна Марыся?
   – А она пошла в город. Едучи из Радолишек, вы должны были ее встретить.
   – Не встретил. А скоро она возвратится?
   – Наверно, скоро.
   – Так я подожду.
   Из двери высунулась голова Зони.
   – Если вы хотите подождать, так, может, удобней будет в комнатах или, может, в пристройке, у Марыси… Проходите, пожалуйста, сюда.
   Она вытерла фартуком руки и проводила Лешека в пристройку, нашла спички и зажгла лампу. Он осмотрелся вокруг. Комната была бедной, но чистой.
   – Марыся, наверное, скоро придет. Она в город пошла, – начала разговор Зоня. – А пан инженер, я вижу, совсем выздоровел, слава Богу.
   – Выздоровел.
   – Это настоящее счастье. Когда пана инженера и Марысю сюда привезли, страшно было смотреть. Столько крови, что упаси Боже! Уже и молитвы по умирающим читали. Конец, если бы не Антоний! Не стоит даже и говорить, – она убедительно махнула руками.
   – Какой Антоний? – заинтересовался Лешек.
   – Антоний Косиба, знахарь, который тут живет.
   – Живет здесь?
   – Ну да, а где? Сейчас-то он в тюрьме, но живет здесь и сюда вернется. Вот здесь, на этой лавке, он спасал пана инженера. Склеивал, сшивал, – захохотала Зоня. – Пятна от крови мне пришлось стеклом выскребать, не поддавались. А ее, Марысю, на этом столе ремонтировал. С вами было плохо, ну а с ней даже надежды никакой не оставалось. Она и не дышала уже. Кости в мозг вошли. Доктор, когда забирал пана в машину, говорил, что ей уже капут. Для этой бедняги, говорил, только гроб, а жаль, говорил, потому что красивая. По правде говоря, никто уже не думал, что она через неделю оживет. Антоний даже чемодан с этими медицинскими приборами украл, чтобы ее спасти. Днем и ночью сидел около нее. Сам уже не знал, что делать, даже овчара из Печек просил позвать, чтобы порчу снял. А она все равно как мертвая. И, наконец, когда я зарезала белую куру под окном, так сразу дело пошло на поправку.
   Лешек внимательно слушал и подумал, что, возможно, несправедливо осуждал мать и доктора Павлицкого за умышленную ложь. Они, как видно, были уверены, что умирающая Марыся после их отъезда уже не выживет. Рассказ этой молодой женщины, казалось, свидетельствовал в их пользу. Однако позже мать узнала, что Марыся жива. Тогда почему не написала ему ни слова об этом? Почему ни словом не обмолвился отец, почему только в Людвикове, и то лишь случайно, он узнал об этом? Это, несомненно, их вина, и Лешек снова почувствовал обиду на родителей. Однако ее приглушало чувство собственной несправедливости. Уж чересчур сурово и поспешно он осудил родителей и Павлицкого.
   – А панна Марыся уже совсем поправилась?
   – Да. Стала такая же красивая, как и раньше, – рассмеялась Зоня. – Только забот у нее много, вся заплаканная ходит.
   – Каких забот?
   – Откуда мне знать, но забот, я думаю, у нее хватает. Во-первых, из-за болезни она потеряла работу: пани Шкопкова взяла в магазин другую девушку, свою родственницу кажется.
   – Ну, это не важно! А что еще?
   – А еще Антоний. За то воровство приборов и вроде за то, что лечит, а права не имеет, его посадили на три года в тюрьму.
   – Но это невозможно!
   – Возможно, наверное, раз посадили.
   И Зоня подробно рассказала Чинскому, как все произошло.
   – Советовались мы, как его спасать, но какое ж тут может быть спасение, – закончила она. – Ну, извините, мне надо идти по хозяйству. Марыся, думаю, скоро подойдет.
   Она вышла, а Лешек начал с нежностью присматриваться ко всем предметам в избе. Во всем чувствовалась любовь Марыси к чистоте и уюту. Сколько же пришлось поработать этим маленьким ручкам!
   – Скоро все кончится! – подумал он, и его охватила безмерная радость.
   За окнами большими хлопьями падал снег, все плотнее укрывая землю толстым пушистым ковром.
   Только бы не заблудилась, – забеспокоился Лешек.
   В сенях послышались шаги. Лешек был уверен, что это она. Он стоял посередине избы и ждал. Дверь открылась. Марыся остановилась на пороге, вдруг вскрикнула и упала бы, если бы он не подхватил ее. Он осыпал поцелуями ее губы, глаза; под его руками таял снег на ее пальто.
   Постепенно она пришла в себя.
   – Единственная моя, – шептал он. – Счастье мое… Наконец ты со мной, живая и здоровая, родная моя… Все складывалось против нас, но сейчас нас ничто не разлучит, ничто не разделит… Наверное, думала обо мне плохо, думала, что я забыл о тебе. Но это не так! Клянусь тебе, что это неправда! Скажи, что веришь мне!
   Она ласково прижалась к нему.
   – Верю, верю, верю…
   – Ты еще любишь меня?
   – Люблю. Люблю тебя так, как никогда прежде не любила.
   – Солнышко мое! Чудо мое! Скажи, ты не думала обо мне плохо?
   Он заметил в ее глазах колебание.
   – Плохо не думала, – отозвалась, наконец. – Совсем нет. Только мне было очень грустно. Я так ждала… Так сильно ждала… Столько дней.
   – Поверь мне, – сказал он, вдруг став серьезным, – ты была счастливее меня. И я столько же дней пережил, но были они во сто крат, в миллион тяжелее твоих, потому что я ничего не ждал.
   Он умолк и добавил:
   – Меня обманули.
   – Не понимаю, – покачала головой Марыся.
   Лешеку тяжело было сказать правду, но, наконец, он выдавил из себя:
   – Скрыли от меня, что ты… выжила. Нет, я не думаю, что это сделано умышленно. Вначале твое состояние было безнадежным, а потом… Ведь никто не знал, что ты для меня значишь, поэтому мне не сообщили, что ты жива.
   В глазах Марыси заблестели слезы:
   – Сейчас понятно… И… и грустно тебе было, что меня больше нет?
   – Грустно ли?! – воскликнул он. – Марыся! Вот доказательства! Смотри!..
   Он сунул руку в карман, во второй, обыскал все.
   – Должно быть, эти письма оставил в Людвикове на столе. Прочтешь их завтра.
   – Писал мне. Лешек? – удивилась она.
   – Не тебе, счастье мое! – возразил он, закусывая губу. – Это прощальные письма к родителям, друзьям. Я приехал вчера и сегодня утром написал их. А вечером…
   Он посмотрел на черные окна, до половины засыпанные снегом:
   – В это время… меня уже не было бы.
   – Лешек! – вскрикнула она в ужасе.
   Они обнялись, и их слезы смешиваясь, ручейками потекли по щекам. Они плакали над горьким прошлым, сердечными переживаниями, над отчаянием, плакали над своим счастьем, таким большим и необъятным, что в его беспредельности они чувствовали себя маленькими, потерянными и несмелыми.

ГЛАВА XVII

   Лешек не ошибался. Выезжая из доме в полусознательном состоянии, он, действительно, оставил письма на столе рядом с еще не подписанными конвертами. После его отъезда в Людвикове начался переполох. Экономка, пани Михалевская, переволновавшись, потеряла сознание, а позже, придя в чувство, рассказывала о разговоре с Лешеком так путано, что прошло много времени, прежде чем удалось понять, что к чему. В этой запутанной истории разобрался пан Чинский, за которым, конечно, не медля ни секунды, послали на фабрику. Он не ограничился допросом Михалеси. От слуг он узнал, что Лешек вызывал садовника, а садовник рассказал, что ему было приказано срезать все самые красивые цветы в оранжерее.
   Само собой разумеется, пан Чинский не пренебрег утверждением экономки, что она застала Лешека, когда он писал письма. Пан Чинский был достаточно осторожен, поэтому, несмотря на энергичные требования членов семьи, он никого не впустил в комнаты сына и сам ознакомился с содержанием писем. Во время чтения руки пана Чинского начали дрожать, на лбу выступили капли пота. Письма и рассказ экономки совершенно определенно раскрывали причины апатии Лешека и его внезапного отъезда.
   И когда вернулась пани Чинская, пан Станислав, пригласив ее в кабинет, смог связно описать ей происшедшие события, а также дать им верное толкование:
   – Сегодня утром Лешек позвал садовника и велел ему срезать почти все цветы в оранжерее, сказав, что заберет их сам, но не объяснил куда. Потом начал писать письма. Я позже дам их тебе, дорогая Эля, ты прочтешь их, но хочу тебя заверить, что опасность уже миновала.
   – Какая опасность? – деловито спросила пани Чинская?
   – Намерение Лешека покончить жизнь самоубийством.
   – Абсурд! – нахмурила броня пани Чинская.
   – Читай! – ответил муж, подавая ей исписанные листочки бумаги.
   Она читала быстро, и только ускоренное дыхание свидетельствовало о ее глубоком переживании. Закончив читать, она продолжала молча сидеть, закрыв глаза. Лицо ее мгновенно состарилось.
   – Где он? – тихо спросила она.
   – Послушай дальше. Письма остались здесь, потому что в комнату вошла Михалевская. Лешек спросил ее, на каком кладбище похоронена та девушка, о которой с таким отчаянием он пишет в своих письмах. Михалевская, разумеется, была удивлена и рассказала ему, что девушка жива. Она подсказала ему также, где ее можно найти. Можешь себе представить, какое впечатление произвела эта новость на Лешека У него был нервный приступ или что-то в этом роде. Потом он как сумасшедший помчался в конюшни запрягать лошадей, ему едва успели принести шубу и шапку. Он направился в сторону Радолишек, наверное, на эту злосчастную мельницу, где, как тебе известно, живет девушка по имени Марыся.
   – Ты послал за ним кого-нибудь?
   Пан Чинский пожал плечами.
   – Это бессмысленно, с ним кучер. Ожидая твоего возвращения, я не принимал никакого решения. Однако долго размышлял над ситуацией и пришел к определенному выводу. Если не возражаешь…
   – Слушаю тебя.
   – Теперь мы уже знаем, что чувства Лешека к этой девушке не мимолетное увлечение, а глубокая любовь.
   – Это абсурд, – закусила губу пани Чинская.
   – Я согласен с тобой, но нам следует считаться с объективными фактами. Совершенно очевидно, что он любит ее. Никто не расстается с жизнью от отчаяния из-за гибели просто милого человека. Это одно. И тут он узнает, что девушка жива, и получает такое нервное потрясение, что пугает всех домочадцев. Ничего удивительного в этом нет: человек, который несколько месяцев находился в глубокой депрессии и обдумывал планы самоубийства, вдруг находит все, что потерял. Тогда он вспоминает, что это именно ты, его родная мать, рассказала ему о смерти девушки. Он понимает также, что мы оба не сообщили ему о ее выздоровлении. Теперь представь себе, что он думает о нас, как он нас ненавидит!
   Пани Чинская прошептала:
   – Я же ему не лгала. Во всяком случае, была уверена, что говорю правду.
   – Однако когда ты убедилась в обратном, то решила скрыть от него правду.
   – Я не скрывала. Просто не думала, что это так важно для Лешека.
   Пан Чинский сделал неопределенный жест рукой.
   – Ошибаешься, дорогая Эля. Ты со всей определенностью сказала мне, что нужно скрыть от Лешека выздоровление Марыси.
   – Для его же пользы.
   – Это другой вопрос.
   – Для его пользы. Я хотела, чтобы этот роман выветрился у него из головы.
   Пан Чинский нетерпеливо поерзал в кресле.
   – Ты все еще называешь это романом?.. Сейчас, после того как прочла его письма?..
   – Я не делала ударения на этом слове.
   – Кроме того, он пишет, что они были обручены, называет ее своей невестой, объясняет, что скоро должен был состояться их брак.
   – Я никогда бы не согласилась на это, – взорвалась пани Элеонора – Никогда не дала бы своего благословения!..
   Пан Чинский встал.
   – Сейчас я сомневаюсь, принял ли бы Лешек наше благословение даже если бы мы умоляли его об этом. Эля, неужели ты так и не поняла, что произошло? Неужели ты не отдаешь себе отчета в том, что мы едва не убили своего ребенка?!. Дай-то Бог, чтобы мы его и так не потеряли навсегда!..
   Спокойствие покинуло его совсем. Он взялся руками за голову и забегал по кабинету, повторяя:
   – Я его знаю. Он нам этого не простит. Я его знаю. Он не простит!
   – Возьми себя в руки, Стась, – слегка дрожащим голосом отозвалась пани Чинская. – Я понимаю твое беспокойство и даже разделяю твои опасения. Но мне не в чем себя упрекнуть. Я по-прежнему считаю, что долг родителей – заботиться о будущем своего ребенка…
   – Эля, ему тридцать лет!
   – Тем более, если, несмотря на свои тридцать лет, он хочет неразумно распорядиться жизнью. Отказ от принципов ради эгоистического удовольствия получить одобрение сына, который собирается испортить себе жизнь – не что иное, как проявление нашей слабости!
   – Иначе говоря, – рассмеялся пан Чинский, – ты считаешь, что лучше потерять сына, чем отказаться от своих планов на будущее?..
   – Я этого не сказала.
   – А что же ты сказала?!
   – Что должна придерживаться принципов… но…
   – Что но?..
   – Но у меня нет для этого достаточно сил, и у тебя, к сожалению, мне тоже не найти поддержки.
   Пани Элеонора тяжело опустила голову.
   – Чепуха, моя дорогая, – убежденно ответил ей муж. Предположим, что у нас хватит сил и мы не отступим от своих принципов. Во что превратится тогда наша жизнь?.. Мы выроем пропасть между нами и сыном – единственной целью нашего существования, единственным плодом, единственным оправданием нашей жизни в этом мире.
   Он положил руку на плечо жены:
   – Скажи, Эля, кто у нас останется?.. Что нам останется?.. Представляешь ли ты себе нашу дальнейшую жизнь?..
   – Ты прав, – кивнула головой пани Чинская.
   – Несомненно. Прими во внимание еще одно: мы не знаем этой девушки. Наша неприязнь к ней основана только на ее низком социальном положении. Мы не знаем о ней ничего, кроме того, что она работала продавщицей маленького магазина, зато мы знаем, что ее полюбил наш сын. Ты думаешь, что он мог полюбить вульгарное, неинтеллигентное, глупое существо, лишенное всяких достоинств? Ты не припоминаешь, как сама отмечала его наблюдательность, правильные замечания в адрес знакомых и критическое отношение к женщинам?.. Почему, ничего не зная о девушке, которую он выбрал, мы думаем о ней самое плохое? Точно так же мы могли бы представить, что она неземное существо. И я убежден – а ты знаешь, я слов на ветер не бросаю, – что большинство наших сомнений исчезнет в тот момент, когда мы познакомимся с ней.
   Пани Чинская сидела молча, подперев голову руками и, казалось, рассматривала ковер.
   – Если наши возражения во время знакомства возрастут, то, поверь мне, – продолжал пан Станислав, – с течении времени и Лешек разделит их, когда у него появится возможность наблюдать ее в нашем обществе.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Думаю, что самое разумное сейчас забрать эту Марысю к нам.
   – К нам?.. В Людвиково?..
   – Естественно. И более того, со своим приглашением мы должны поспешить.
   – Почему?
   – Потому что, если мы сейчас не проявим свое доброе отношение, если Лешек хоть на минуту подумает, что мы колеблемся и по-прежнему хотим оторвать его от Марыси, тогда для нас все будет кончено. Кто знает, не забрал ли он ее уже с этой мельницы и не увез ли к кому-нибудь из своих приятелей?
   – Так что же делать? – руки пани Чинской сжались.
   – Как можно быстрее ехать туда.
   – Куда?.. На мельницу?
   – Да. Если еще не поздно.
   Пани Чинская быстро встала.
   – Хорошо. Пошли за шофером, пусть выезжает.
   – Спасибо тебе. Эля, – он привлек ее к себе. – Мы не пожалеем об этом. Стареем, дорогая, и нам нужно все больше тепла.
   Когда он вышел, пани Чинская вытерла слезы.
   Несколько минут спустя большой черный автомобиль отъехал от крыльца. Погруженные в свои мысли Чинские не проронили ни слова, даже забыли сказать шоферу, куда ехать.
   Но ему это и так было известно. В Людвикове все знали, куда едут родители Лешека и зачем. Как же иначе? Ведь есть законы, заставляющие сердца биться в унисон, все их чувствуют и всем они понятны.
   Длинная тяжелая машина повернула к мельнице. Сани, груженные зерном, превратили дорогу в сплошные выбоины: приходилось ехать медленно и осторожно. Яркий свет фар метался снизу вверх, неожиданно выхватывая из темноты то силуэт ольхи, покрытой шапкой смерзшегося снега, то черные стволы верб, поросшие тонкими веточками, и, наконец, покатые крыши построек.
   Снегопад прекратился, и шофер уже издалека заметил стоявшие возле мельницы сани из Людвикова.
   – Наши лошади возле мельницы, – сказал он, не оборачиваясь.
   «Слава Богу, что они еще здесь», – подумали Чинские.
   На свет фар из дома вышел кучер, который, накрыв лошадей накидками, грелся в кухне возле печки, а также старый мельник, считавший своим долгом приветствовать хозяев Людвиковского поместья.
   – Сын ваш здесь, в пристройке у панны Марыси. Позвольте, я провожу вас.
   – Спасибо, Прокоп! – сказал пан Чинский и, беря под руку Элеонору, шепнул:
   – Помни, Эля, хочешь чужое сердце завоевать, нужно свое отдать.
   – Знаю, мой добрый друг, – она прижалась к его плечу. – И не бойся.
   Она уже преодолела себя и в глубине души согласилась с тем, что еще недавно сочла бы за оскорбление. Второй раз в жизни судьба заставляла ее переступить этот порог. Казалось, неумолимый рок повернул время вспять и снова вернул ее в грозную, тревожную ночь, оставив наедине со страхом и сомнениями перед домом с маленькими квадратными оконцами.
   На стук в дверь Лешек уверенным, даже вызывающим голосом ответил:
   – Войдите!
   О приезде родителей его предупредили сполохи от автомобильных фар, освещавших заснеженные верхушки деревьев. Он знал, что они приедут, но вот с чем? Лешек вскочил и стал впереди Марыси, как бы стараясь заслонить ее от надвигающейся опасности. Лицо его вытянулось и побледнело. Он плотно сжал губы, с которых готовы были сорваться резкие, безжалостные слова.
   Дверь открылась, и они вошли. В те секунды, что родители задержались на пороге, Лешек все понял. На лице отца он заметил добрую, тихую улыбку, глаза матери покраснели от слез, а губы дрожали.
   – Сынок! – прошептала она едва слышно.
   Лешек бросился к ней и начал целовать.
   – Мама! Мама!..
   В этих двух с волнением произнесенных словах заключалось все: и боль, и упреки, и надежда, и обида, просьбы о прощении и само прощение. Страдания обоих и внутренняя борьба, взаимные оскорбления и мучительные хлопоты, жестокие решения и нежнейшее умиление – все вобрали в себя эти два слова: сынок, мама.
   Они молча обнялись, желая только одного – чтобы ничто больше не омрачало радость примирения и обретения утраченного взаимопонимания.