Доленга-Мостович Тадеуш. Знахарь

   – Фамилия моя Антоний Косиба, а родом я из Калиша.
   – Кто знает, где этот Калиш.
   – Далеко, конечно.
   – Свет большой, – вздохнул Прокоп, – и люди разные.
   Воцарилось молчание, а спустя какое-то время, мельник спросил:
   – А что же ты ходишь и места себе нигде не согреешь? И дома у тебя нет?
   – Нет.
   – И бабы своей?
   – Нет.
   – А почему?
   – Не знаю. От баб ничего хорошего не дождешься.
   – Что правда, то правда, – согласился Прокоп, – от них только соблазн и заботы. Но жениться нужно всегда. Это закон Божий.
   И подумал старый Прокоп, что для него этот закон оказался жестоким. Правда, родила ему жена трех сыновей и дочку, но не на радость, а только на горе.
   Его мысли прервал незнакомец.
   – Правда твоя, ты не знаешь меня, но я у людей работал. У меня и свидетельства есть, можешь прочитать.
   – И читать не буду. От этого никакого толку.
   – Документы у меня тоже в порядке. Если бы вором был, то не работу искал бы, а что бы украсть, да и в тюрьме давно бы сидел, а я уже двенадцать лет хожу. Был бы вором, негде мне было бы и спрятаться, потому что нет у меня никого близкого на всем белом свете.
   – А почему нет?
   – А у тебя есть? – спросил странник.
   Мельника это рассердило.
   – Как это? У меня семья.
   – Но если бы, не дай Бог, они вымерли, то нашел бы близких? Нашел бы доброжелательных, сердечных, которые помогли бы тебе в беде?..
   Незнакомец говорил как бы с горечью и смотрел прямо в глаза Прокопу.
   – Ни у кого нет близких, – заключил он, а мельник ничего не ответил.
   Первый раз в жизни ему подали такую мысль, и она показалась ему правдивой. Еще дружелюбнее рассматривал он этого человека.
   – Что там люди обо мне говорят или думают, – сказал мельник, – мне все равно. Наверное, и тебе баек наговорили. Но я сам знаю, как надо жить. Ни зла, ни беды никому не желаю. Кто придет ко мне, голодным не останется! Клянусь Богом! Так и тебе скажу, хлеба у меня хватит и для тебя. Определенно и то, что и в канаве ночевать я тебе не позволю Угол найдется, но работы у меня для тебя нет Я тебе скажу так ты показался неглупым человеком, а, может, и порядочным. Но мне нужен здоровый, сильный и молодой работник, а у тебя уж годы не те…
   После этих слов незнакомец молча встал. В нескольких шагах от дома лежал в траве мельничный камень, треснувший наполовину. Наклонившись над ним. подложил ладони под одну половину, расставил ноги, уперся и поднял его. Подержал так с минуту, молча глядя на мельника, после чего бросил, аж земля загудела.
   Прокоп медленно набивал свою трубку. Незнакомец сел рядом, и вынул из кармана папиросу и закурил.
   – Вот и полдень наступил.
   – Да, – подтвердил незнакомец, взглянув на солнце.
   – Пора обедать. Что же эти бабы в святой день порядка не придерживаются?
   Бабы, однако, придерживались, потому что как раз в этот момент раздался тоненький голосок девочки.
   – Дедушка! Обед!
   – Пойдем, поешь с нами, что Бог дал, – пригласил Прокоп, вставая.
   – Да вознаградит тебя Бог, – ответил незнакомец и пошел за ним.
   Из сеней входили направо через высокий порог в комнаты, а налево еще через более высокий – в большую кухню, которая служила одновременно столовой и в которой жизнь продолжалась целый день. Почти четвертую часть ее занимала большая печь, выбеленная известью. Она дышала жаром. Внутри, булькая и наполняя воздух запахом вкусной еды, чернели потрескавшиеся чугунки. На печи и на пристроенных лежанках, где зимой спали старики и дети, сейчас лежало какое-то старье.
   Обшитые досками стены украшали сотни цветных иллюстраций. В углу висела золотистая икона, убранная разноцветными бумажками, а перед ней горела маленькая масляная лампада, висящая на медных цепях.
   В том же углу стоял большой стол, накрытый в воскресенье скатертью из толстого чистого полотна. На скатерти лежал большой плоский каравай хлеба, деревянные и алюминиевые ложки, вилки, ножи и соль в зеленой солонке, на крышке которой были изображены овцы с ягнятами. Вдоль стен тянулась широкая лавка, а над ней полки, прикрытые газетами, вырезанными зубчиками. На полках стояли миски, кувшины, кружки, тарелки, эмалированные горшки и чугуны, а на почетном месте шесть медных кастрюль, сверкающих красным отливом.
   В избе было шесть человек: старая сгорбленная бабуля, две еще молодые женщины, бледная девочка с красивыми черными глазами, лет тринадцати, и двое мужчин: крепкий рыжий мужик с могучими плечами, скромно сидящий у дверей, и молодой задумавшийся брюнет, в котором нетрудно было узнать сына хозяина Василя. Василь сидел на лавке, опершись локтями на стол, и смотрел в окно. Приход отца и незнакомого человека не прервал его грустных мыслей.
   Зато женщины завертелись, подавая на стол. Через минуту уже дымились на столе две миски: одна с жирным борщом, густо забеленным сметаной, вторая с отварным картофелем.
   Для Прокопа и для Василя поставили две глубокие фаянсовые тарелки. Остальные должны были есть из общих мисок. Старый мельник сел на почетное место под образами, широко перекрестился, и остальные последовали его примеру. Затем над столом раздалось аппетитное похлебывание. Присутствие незнакомца здесь никого не удивило: к ним заходили часто, и на гостя никто не обратил особого внимания. Домочадцы изредка перебрасывались между собой короткими фразами то по-польски, то по-белорусски, как и все в тех краях. Скоро миски опустели, и мать хозяйки, которую называли мать Агата, обратилась к одной из женщин:
   – Эй. Зоня! Что задремала? Ну-ка шевелись!
   Зоня, высокая, широкобедрая баба, вскочила, схватила пустые миски и побежала к печи. Взяв стоящий в углу ухват на длинной палке, быстро всунула его в раскаленное чрево и достала чугун Ее румяные толстые щеки еще больше раскраснелись от жара, а когда она возвращалась с полной миской, то вынуждена была держать ее на вытянутых руках из-за пышной груди.
   После борща подали мясо, отварную свинину, порезанную кусками величиной с кулак, жирную, но с проростью.
   – Ольга! – нетерпеливо крикнула мать Агата, обращаясь к другой женщине. – Отрежь, наконец, брату хлеба. Не видишь! Худенькая Ольга виновато потянулась за буханкой, подняла ее и, прижав к груди, отрезала длинную, тонкую краюшку.
   – И мне хлеба, мама, – обратилась к ней девочка, которую называли Наталкой.
   – И человеку не забудь, – буркнул Прокоп.
   Ольга глянула на гостя и положила перед ним такую же ровную краюшку.
   – Спасибо, – сказал он, а она засмеялась и кивнула головой.
   – Не за что.
   – Издалека?
   – Издалека, из Калиша.
   – Значит и в Вильно был?
   – Конечно, был!..
   – И Остру Браму видел?..
   – Видел. Там икона Божьей матери, очень красивая икона.
   Прокоп исподлобья посмотрел на сына и опять опустил глаза.
   – Каждый знает это, – буркнул он.
   – А ты чудеса сам видел? – спросил Василь.
   – Видеть не видел, но люди рассказывали о разных чудесах.
   – Расскажи, сделай милость.
   – Да я не умею, – замялся гость, – но, что слышал, повторю, если получится.
   – Повтори, повтори, – подвинулась к нему маленькая Наталка.
   Он неохотно начал рассказывать о матери, у которой родились мертвые близнецы, о купце, у которого воры товар украли, о богохульнике, у которого язык усыхал, о солдате, потерявшем на войне обе руки, и о том, что всем им помогла Остробрамская Божья матерь.
   Обед уже был закончен, и женщины собирались убирать со стола, но стояли неподвижно, заслушавшись рассказом гостя. Он по натуре, видимо, был молчаливым человеком и говорил тихо и кратко.
   – Много и других чудес наслушался я. Всего не упомнишь.
   – Но это же католическая икона? – спросила Зоня.
   – Католическая.
   – Интересно мне, – снова заговорил Василь, – помогает ли она людям другой веры, например православным?
   – Этого не знаю, – пожал плечами гость, – но, я думаю, лишь бы человек хороший был, так каждому поможет.
   – Известно, лишь бы христианин, – гневно поправила его мать Агата.
   – Не скажешь, что помогла бы жиду!
   – Жиду? – отозвался басом молчавший до сих пор рыжий работник. – На жида она бы еще и холеру послала.
   Он громко рассмеялся, хлопая себя по коленям.
   Старый Прокоп встал и перекрестился. Это было сигналом для остальных. Женщины взялись за мытье посуды. Мужчины, кроме Василя, вышли из дому. Василь остался возле стола. Мельник выкурил трубку, после чего принес себе кожух, расстелил его под кленом и лег, чтобы подремать после сытного обеда.
   – Я тут в работниках, – начал разговор рыжий мужик, обращаясь к сидящему рядом с ним гостю. – Уже шестой год служу. Хорошая мельница. А ты что умеешь делать?
   – Я без ремесла. Разные работы знаю…
   – Если здесь на ночь останешься, а утром настроение будет, то почини мне револьвер, коли слесарные работы понимаешь. Курок не поднимается. Дьявол какой-то влез в него.
   – Я спрашивал о ночлеге. Разрешили, так и переночую. А утром охотно посмотрю. Немного понимаю в слесарном деле.
   – Я заплачу тебе.
   – А, не нужно. Я и так за ласку хотел бы отблагодарить. Это хорошие люди.
   Работник подтвердил его слова. Чистосердечные люди, ни в чем их обвинить нельзя. Старик суровый, требовательный, но справедливый. Последнего гроша не отнимет и последнего пота не выжмет. Хотя рассказывали, что родного брата разорил и тот проклял его детей. Но неизвестно, как там было, потому что это давняя история, случилась больше сорока лет тому. Что же касается проклятия, так, может, что и было, потому что тут Прокопу не повезло. Старший сын утонул, средний на войне погиб. Осталась после него вдова – Зоня. Она из бедных, вот и осталась у них после смерти мужа. Молодая еще и здоровая баба. Не одну девку обойдет. Старая Агата ее не любит, цепляется к ней. Были на то разные причины, но сейчас… Даже с Ольгой, дочерью Прокопа, помирилась. И Ольга тоже хорошая баба. Зла никому не желает… Вчера несу сено в хлев, а она коров доит. И говорит мне: «Слушай. Виталис. тебе уже давно пора жениться». А меня смех берет. Где мне жениться! Я ей отвечаю: «Разве что на тебе. Ольга». А она, я знаю. об учителе в Бернатах думает. Рассмеялась и говорит. «Тебе, Виталис, не я нужна. Тебе бы Зоня – вдова – больше подошла».
   Работник засмеялся, сплюнул и добавил:
   – Вот такие у нее шутки. А, бабские дела… Тем временем и женщины вышли на воздух. Ольга с Зоней выфрантились, как на праздник. Оказывается, они собрались в Бернаты на вечеринку. Маленькая Наталка покрутилась и остановилась возле гостя.
   – А ты нашего Ваньку видел?
   – Нет, а кто это Ванька?
   – Это наш конь. Он жирный, как кабан. А как тебя зовут?
   – Антоний.
   – А я Наталка, а фамилия Шуминьска. Мой отец работал мастером на фабрике в Людвикове. Ты знаешь фабрику в Людвикове?
   – Нет, не знаю.
   – Там очень красиво. Огромный дворец. А молодой хозяин на мотоцикле ездит. И печи большие в зале, одна возле другой. В них выжигался кирпич. А другие для фаянса и фарфора. Очень интересно. А наши пруды видел?
   – Нет, не видел.
   – Так пойдем, я покажу тебе, где можно купаться. Это около леса, потому что здесь внизу опасно: большие ямы, омуты. Дедушка Прокоп никому не позволяет тут лезть в воду с того времени, как мой дядя провалился под лед и утонул. Давай, пойдем.
   – Ну, пошли, – согласился гость.
   Наталка своим тоненьким голоском засыпала его рассказами. Они шли берегом по узкой, хорошо утоптанной тропинке. Обойдя пруды, подошли к лесу. Внимание девочки привлекли грибы:
   – Боже мой, – позвала она, – посмотри, сколько здесь рыжиков. С пятницы наросли, потому что в пятницу мы с теткой Зоней собрали все. Хочешь, соберем!.. Правда, сегодня воскресенье, но если ради отдыха делать это, то не грех. Так сама бабушка говорила…
   Они собирали грибы среди вереска, густо разросшегося в роще, почти до вечера. Немного отдохнули, а в сумерки вернулись домой, и как раз вовремя: их звали уже на ужин. Мамы и тети еще не было с вечеринки, и Наталке нужно было помогать бабушке Агате. Она принесла целый подол рыжиков, и, чтобы они не испортились, их нужно было перебрать и залить водой.
   После ужина Прокоп, а за ним и хозяйка пошли спать в комнаты на вторую половину дома. Работник Виталис взял на руки их сына, калеку Василя, и тоже занес его в комнаты. Возвратившись, он вытянул из-за печи два матраца, набитых соломой, положил их на лавках у стены и сказал:
   – Ложись. Переночуешь тут как-нибудь. Мух уже, слава Богу, немного.
   Он закрыл двери, погасил лампу и лег. Гость последовал его примеру. В большой избе воцарилась тишина. Вначале еще слышно было жужжание мух, потом и они умолкли, лишь со двора доносился спокойный монотонный шум воды на мельнице. Здесь было тихо, тепло, хорошо. Спалось легко.
   И было еще темно, когда их разбудил скрип колес, топот конских копыт и крики: люди привезли зерно на мельницу. В сенях раздалось кряхтенье старого Прокопа. Виталис вскочил, и гость тоже. Они быстро засунули матрацы за печь.
   Мельник вошел и пробормотал:
   – Слава отцу и сыну…
   – Во веки… – ответили они.
   – Чего стоишь? Двигайся, черт возьми, – обратился хозяин к Виталису. – Запор открой!
   Он хмуро посмотрел на гостя и добавил:
   – А ты что? Берись за работу! Не слышишь? Люди зерно привезли!..
   – Значит, берешь на работу? – обрадовавшись, спросил гость.
   – Ладно. Возьму.

ГЛАВА VI

   С того дня поселился Антоний Косиба на мельнице Прокопа Мельника. И хотя он не смеялся никогда, а улыбался очень редко, было ему там хорошо, как нигде раньше. Работы он не боялся, рук не жалел, в разговоры вдаваться не любил, поэтому старый Прокоп никаких претензий к нему не имел. Вообще он был доволен своим новым работником. Но не показывал этого, потому как не имел такой привычки. Антоний Косиба выполнял все работы, которые ему поручались. Работал он при задвижках, и на ссыпе, и с весами и при жерновах. Если что-нибудь ломалось, сразу же начинал ремонтировать. Мог заменить и кузнеца, и колесника.
   – Способный ты, Антоний, – говорил Виталис. – Видно, что по свету ходил.
   А потом еще добавлял:
   – Ты еще не такой старый. Будешь разумно Прокопу служить, смотри, еще и жену себе выслужишь, Ольгу-вдову возьмешь…
   – Говоришь, сам не знаешь что, – пожал плечами Косиба, – ни им, ни мне это не в голове. Да и к чему?
   Гудело мельничное колесо, шумел бурный поток воды, скрипели жернова. Белая мучная пыль подымалась в воздух, наполняя его запахом хлеба. От светла до темна не прекращалась работа, а времени все равно не хватало. Зато в воскресенье можно было отдохнуть и распрямиться. Но и тогда Антоний не старался сблизиться ни с веселой Зоней, ни с Наталкиной матерью Ольгой, хотя обе его любили и относились к нему доброжелательно. Чаще всего свободное время он проводил с Наталкой.
   Дни проходили, похожие один на другой, и ему уже казалось, что так будет всегда, когда произошел случай, который все изменил, а для семьи Прокопа Мельника стал большим событием.
   А случилось вот что. В субботу, уже перед закрытием, лопнула дубовая ступица колеса. Как можно скорее ее нужно было стянуть железным обручем. Прокоп побежал за инструментами, и Косиба вкалывал почти три часа, пока не закончил ремонт. Так как больше всего старый мельник ценил инструменты и хранил их в комнате возле своей кровати, то велел сразу же отнести их на место. Антоний взял ящик на плечо и понес. В комнаты раньше он никогда не заглядывал: не интересовался, да и незачем было.
   Здесь все светилось чистотой. На окнах белели накрахмаленные занавески, стояли горшки с пеларгонией. На высоких кроватях почти до потолка возвышались пирамиды пухлых подушек, пол был выкрашен.
   Антоний старательно вытер ноги, и только потом вошел в комнаты. В соседней спальне он увидел Василька. Парень лежал на кровати и плакал. Увидев Антония, он постепенно начал успокаиваться, но вдруг позвал его:
   – Слушай, Антоний, я больше не выдержу. Лучше смерть, чем такая жизнь. Я покончу с собой. Так уж мне на роду написано.
   – Не говори лишь бы что, – спокойно ответил Косиба. – Сколько несчастий люди встречают на своем пути, а живут…
   – Живут? А зачем?.. Что же я, как бревно, должен гнить?
   – Зачем гнить…
   – Какой из меня толк? Ни себе, ни людям. Так и будет. Лежу здесь и все время думаю. И додумался. Нет иного выхода.
   – Оставь свои глупости, – проворчал Антоний, скрывая волнение. – Ты еще молодой.
   – Что из того, что молодой. Какая же это молодость, если на собственных ногах удержаться не могу. Если бы старый был. то пусть… А то кара Божья за грехи отца! Почему я должен за него отвечать? Разве ж я у дядьки отнял его часть?.. Не я! Не я! Отец. За что мне это увечье?..
   Антоний опустил глаза. Он просто не мог смотреть на этого симпатичного парня, почти ребенка, горюющего над собой.
   – Ты думай о чем-нибудь другом, – неубедительно сказал Антоний.
   – О чем же я могу думать, о чем? Как гляну на свои ноги, так свет не мил становится! Вот, смотри!
   Василек рванул на себя одеяло и открыл ноги.
   Исхудавшие, неестественно тонкие, они были покрыты на голенях розовыми шрамами, которые еще не успели побелеть, и утолщениями.
   Василь что-то говорил, но Антоний Косиба не слышал его, не различал слов. Он смотрел как завороженный, чувствовал, что с ним происходит что-то странное. Ему казалось, что он когда-то уже видел такую картину, что так и должно быть. Непреодолимая сила заставила его наклониться над лежащим Васильком. Он вытянул руки и стал ощупывать колени и голени. Его толстые пальцы, покрывшиеся затвердевшей кожей, с безошибочной точностью находили, надавливая на дряблые мышцы калеки, кривизну неправильно сложенных костей.
   Антоний тяжело дышал, точно при большом напряжении. Он боролся с потоком мыслей, захлестнувших его. Ну конечно, так, все правильно. Он с удивительной ясностью понимал, что здесь произошло: кости срослись неправильно. Так не должно быть. И здесь то же самое. Как же так!
   Он выпрямился и вытер рукавом пот со лба. Глаза его светились, но он так побледнел, что Василек спросил:
   – Что с тобой?
   – Подожди, Василь, – отозвался Антоний охрипшим вдруг голосом, – ты давно упал и поломал ноги?
   – Пятый месяц… Но…
   – Пятый? Но тебе их сложили?
   – Сложили. Доктор из Радолишек.
   – И что?
   – И сказал, что буду здоровым. Он прибинтовал к ногам дощечки. Два месяца я лежал, а как снял…
   – Что случилось?
   – Тогда он сказал, что никто уже не поможет. Такой перелом, что нет способа помочь.
   – Нет?
   – Нет! Отец хотел меня в Вильно везти, в больницу. Но доктор сказал, сам Бог уже не поможет.
   Антоний засмеялся.
   – Неправда.
   – Как это неправда? – дрожащим голосом спросил Василь.
   – А так, что неправда. Ну-ка пошевели пальцами!.. Вот, видишь… Неправда! Если бы не мог пошевелить, тогда конец. А стопами?
   – Не могу, – скривился Василь, – больно.
   – Болит?.. И должно болеть. Значит, все правильно.
   Он нахмурил брови и, казалось, о чем-то сосредоточенно думал, а потом, наконец, сказал с уверенностью:
   – Нужно ноги тебе сломать снова и правильно составить кости, как должны быть. И выздоровеешь. Если бы пальцами не мог пошевелить, то пиши пропало, а так… можно.
   Изумленный Василь всматривался в него.
   – А ты, Антоний, откуда знаешь?
   – Откуда?.. – заколебался Антоний. – Не знаю, откуда. Но это не трудно. Вот, смотри. Здесь срослось криво и здесь, а на этой ноге еще хуже. Здесь трещина, видимо, почти до колена.
   Он надавил и спросил:
   – Болит?
   – Очень.
   – Ну, видишь. И здесь, наверное, то же самое!
   Василь вздрогнул при прикосновении пальца.
   Антоний улыбнулся.
   – Видишь!.. Здесь нужно разрезать кожу и мышцы. А потом молоточком… или пилкой. Правильно составить.
   Обычно спокойный, скорее даже флегматичный, Косиба сейчас изменился до неузнаваемости. Он оживленно объяснял Василю, что нельзя терять времени и нужно делать это быстро.
   – Доктор Павлицкий не согласится, – покачал головой Василь. – Он если один раз скажет, то потом и слушать не хочет. Разве что в Вильно ехать?
   Василек весь дрожал под влиянием охватившей его надежды, которую вселил в него Косиба и с беспокойством всматривался в него.
   – Не нужно в Вильно! – раздраженно ответил Антоний. – Не нужно никого. Я сам! Я сам это сделаю!..
   – Ты? – уже с откровенным недоверием спросил Василь.
   – Да, я. И увидишь, ты будешь ходить, как прежде.
   – А откуда ты можешь это знать? Это же операция. Нужно учиться, чтобы делать такие вещи. Ты делал это когда-нибудь?
   Антоний помрачнел. Он не мог преодолеть того удивительного желания, что-то заставляло его выполнить свое намерение. Одновременно он понимал, что ему не дадут, не позволят, не поверят. Конечно, он никогда не занимался лечением, а тем более составлением поломанных ног. Среди многих ремесел, которыми Антоний занимался на протяжении долгих лет странствий, он никогда никого не лечил. И сейчас он сам удивлялся, откуда у него такая уверенность и убежденность, что Василю можно помочь, что его можно поставить на ноги. Но это нисколько не изменило его решения.
   Антоний Косиба не любил вранья. Однако на этот раз решил солгать, чтобы приблизиться к поставленной цели.
   – Делал ли операции? – пожал плечами Антоний. – Много раз. И тебе сделаю, тогда ты выздоровеешь! Ты же неглупый и согласишься.
   Дверь открылась, и маленькая Наталка позвала:
   – Антоний, пойдем ужинать! А тебе, Василек, в постель принести?
   – Я не буду есть, – нетерпеливо буркнул Василь, разозлившись, что прервали такой важный разговор. – Выйди отсюда, Наталка!
   И снова начал выпытывать у Антония все об операции и отпустил его только после того, как в сенях заскрипел поторапливающий голос матери.
   Спустя два дня старый Прокоп позвал Антония. Он сидел на скамейке и попыхивал трубкой.
   – Что ты наговорил моему Васильку, Антоний? – обратился он к работнику. – О каком-то там лечении?
   – Правду сказал.
   – Какую правду?
   – А что я могу его вылечить.
   – Как это ты можешь?
   – Нужно разрезать, кости наново сломать и опять сложить. Они неправильно составлены.
   Старик сплюнул, погладил свою седую бороду и махнул рукой:
   – Перестань. Сам доктор сказал, что тут уже ничто не поможет, а ты, темный, необразованный, сомневаешься?.. Правда, ты разбираешься во многом. Не отрицаю, и грех был бы… но с человеческим телом не так просто. Нужно знать, где какая косточка, где какая жилка, какая к какой подходит, какое имеет значение. Сам не раз разбирал кабана или теленка. Столько там разных таких жилок, что и не разберешься. А по существу что? Скотина. А у человека все деликатное. Нужно разбираться в этом. Это тебе не соломорезка, которую развинтишь, все винтики и другие части на земле разложишь, а потом опять сложишь, смотришь, и режет лучше, чем прежде… Уметь тут надо, школу закончить, науку пройти.
   – Как хочешь, – пожал плечами Антоний. – Я что? Набиваюсь, что ли? Говорю, что смогу, потому как не раз вытаскивал людей из такой беды, значит, смогу. Слышал ты когда-нибудь, чтобы я слова на ветер бросал?
   Старик молчал.
   – Случалось ли, что я брался за какое-нибудь дело, а потом не справлялся, портил?
   Мельник покачал головой.
   – Твоя правда! Грех жаловаться! Умелый ты, и я не жалею, что оставил тебя. Но тут дело касается моего сына. Сам понимаешь, я думаю, последнего, который у меня остался.
   – Так ты хочешь, чтобы он навсегда калекой остался? А со временем не лучше ему будет становиться, а все хуже. У него отломаны куски костей. Ты сам их рукой нащупаешь. Говоришь, что наука нужна. Так была же у тебя наука. Тот доктор из городка ученый. А что сделал?
   – Если ученый не сумел, то неученому и браться нечего. Разве, – заколебался он, – разве в Вильно везти, в больницу. Но то ж такие огромные затраты, а еще неизвестно, помогут ли там…
   – И тратиться не надо. Мне гроша не заплатишь. Я не настаиваю, Прокоп, слышишь, не настаиваю. От всего сердца, из благодарности вам всем хочу помочь. Если боишься, что Василь после операции может умереть или еще какая-нибудь болезнь с ним приключится, то помни две вещи. Во-первых, ты имеешь право убить меня. Я защищаться не буду. А захочешь, то до смерти останусь работать у тебя бесплатно. Что же делать! Жалко мне парня, а я знаю, что помогу ему. А во-вторых, Прокоп, ты знаешь, какие мысли приходят ему в голову?
   – Какие ж это мысли?
   – А чтобы лишить себя жизни.
   – Тьфу, не произноси таких слов в злую минуту. – вздрогнул мельник.
   – Я не произношу. Но он, Василек, все время над этим думает. Мне говорил и другим тоже. Спроси у Зони или Агаты.
   – Во имя отца и сына!..
   – А ты, Прокоп, не обращайся к Богу, – раздраженно добавил Антоний, – потому что все говорят, что твои несчастья с детьми – Божья кара за то, что ты обидел своего брата…
   – Кто так говорил?! – вскипел старик.
   – Кто?.. Кто?.. А все. Вся округа. Если хочешь знать, то и сын твой говорит то же самое. За что, говорит, я должен мучиться, за что калекой до конца жизни быть? За грех отца?..
   Воцарилось молчание. Прокоп опустил голову и сидел, как окаменевший, только ветер развевал пряди его длинных седых волос и бороды.
   – Смилуйся, Боже, смилуйся, Боже, – тихо шептал он.
   Антонию вдруг стало нехорошо на душе. Зачем он бросил в лицо несчастному старику страшное обвинение? Ему захотелось смягчить ситуацию, и он заговорил снова:
   – То, о чем говорят, вероятно, выдумка… Приговоров Божьих никто знать не может. А Василь еще молодой и глупый. Лично я в это не верю.