Страница:
Старик не шелохнулся.
– Не верю, – продолжал Антоний, – и в доказательство тому вылечу твоего сына. Решайся, Прокоп, потому что я только добра тебе хочу, равно как и ты мне зла не желаешь, я знаю. Представь, что будет, если наперекор всем разговорам Василь поправится, начнет ходить, как все люди, возьмется за работу? Будет у тебя, кому мельницу оставить. На старости лет опору и опеку в родном сыне найдешь. Подумай, не закроет ли это рот сплетникам, когда они увидят здорового Василя?
Мельник тяжело поднялся с бревна и посмотрел на Антония. Глаза его беспокойно горели.
– Послушай, Антоний, а ты поклянешься, что хлопец не умрет?
– Поклянусь, – прозвучал уверенный ответ.
– Тогда пошли.
Не сказав больше ни слова, он пошел вперед. Заглянул в комнаты. Там никого не было. В углу перед иконой мерцал слабый огонек лампадки.
Прокоп снял икону с гвоздя, торжественно поднял ее над головой и сказал:
– Святой пречистой…
– Святой пречистой, – повторил Антоний.
– Христосу избавителю…
– Христосу избавителю…
– Клянусь.
– Клянусь, – повторил Антоний, и для подтверждения клятвы поцеловал икону, которую поднес ему Прокоп.
Все должно было произойти в абсолютной тайне. Прокоп Мельник не хотел разглашать эту затею, чтобы снова не ожили в округе разговоры о его брате и о Божьей каре, которая пала на его потомство. Несмотря на клятву Антония Косибы, несмотря на доверие к нему, Прокоп не исключал все-таки возможности смерти сына.
Поэтому даже своим близким не открыл всего до конца.
Весь следующий день, в соответствии с планом Антония, женщины убирали в пристройке. Там натопили печь, занесли ушат с водой, две самые большие кастрюли и постели Василя и Косибы.
Женщинам и второму работнику Прокоп сказал только следующее:
– Антоний знает способ лечения и будет там лечить Василька.
Тем временем Антоний выбрал себе из инструментов молоток, маленькую пилочку, вычистил ее дробленым кирпичом и доделал ручку, нашел долото и два ножа. Все это долго точил, но никто не видел, чем он занимался. Не видел никто и того, как он выстругал вогнутые дощечки.
Старый Прокоп с самого утра отправился в городок и, возвратившись, занес Антонию в пристройку какие-то пакеты. В них была вата и йод. Бинты Антоний приготовил сам из двух простынь.
Вечером Василя перенесли, и они провели ту ночь в пристройке уже вместе. В пристройке была большая комната с тремя окнами и темным альковом. Василю поставили кровать в комнате, а альков занял Антоний. Так же как и в доме, вдоль стен стояли лавки, а в углу большой стол.
Василь в ту ночь уснуть не мог: все расспрашивал Антония об операции.
– Спал бы уже, – одернул его, наконец, Антоний. – Что ты, как женщина, боишься боли?
– Я не боюсь боли. Что ты! Вот сам увидишь, я даже не застону. Я только прошу тебя, ты не обращай внимания, что мне больно. Я выдержу, только бы хорошо было.
– Будет хорошо.
На рассвете мельница заработала, как обычно, с той лишь разницей, что две молодые женщины помогали вместо Косибы.
– Что это ты, Прокоп, – посмеивались мужики, – с каких это пор мельницу у тебя бабы крутят?
Но Прокоп на шутки не отвечал, в голове у него роились другие мысли. Он выполнял свою работу, а в душе все время молился.
Тем временем солнце уже пробилось сквозь облака, висящие над горизонтом, и все залило своим теплым светом. В пристройке стало совсем светло.
Антоний хлопотал в пристройке с самого утра, ворча что-то себе под нос. Василь молча следил за каждым его движением. Этот бородатый великан казался ему странным, таинственным и опасным. В его поведении, поспешности и неожиданной задумчивости, в странной улыбке было что-то такое, что вызывало суеверный страх. Василь знал, что никто сейчас сюда не придет, и он теперь во власти Косибы. Знал он также и то, что никакие просьбы не помогут, что Антоний не отступит от своего плана. Ему оставалось, как обреченному, следить за непонятными движениями Антония, за тем, как обернул он себя простыней, как разложил на табурете свитки бинтов, как достал веревки…
Васильку подумалось, что так должен выглядеть палач, который готовится к казни, поэтому несказанно удивился, неожиданно услышав над собой теплый и сердечный голос, так отличающийся от обычного тона Антония.
Антоний, наклонившись над ним, говорил спокойно и ласково:
– Ну, приятель, смелее, по-мужски! Нужно немного потерпеть, если хочешь опять быть здоровым, крепким парнем. Все будет хорошо! Ну, обопрись на меня.
Он взял его на руки и уложил на столе.
– Я же говорил, что ты смелый, что сожмешь зубы и даже не пискнешь. Но нечаянно можешь вздрогнуть, и поэтому я должен тебя привязать, чтобы ты не испортил всю работу. Хорошо?
– Привязывай, – едва слышно прошептал Василь.
– И не смотри сюда. Можешь смотреть на потолок или в окно на облака.
Этот спокойный голос как бы убаюкивал Василя. Он чувствовал, как сильно опоясывают его веревки. Сейчас он был придавлен к столу так, что не мог пошевелиться. Глядя в сторону, заметил еще, что Антоний, высоко закатав рукава, долго мыл руки в горячей воде.
Потом зазвенели инструменты, еще секунда, и Василь почувствовал как бы мгновенное прикосновение раскаленной проволоки к правой ноге. Еще, и еще!.. Боль становилась все мучительнее. Василь сжимал зубы все сильнее, глаза застилали слезы. Ему казалось, что проходят часы, а боль все нарастает… В конце концов. через сжатые зубы вылетел продолжительный стон:
– Ааааа…
Внезапно на больную ногу обрушился сильный дар. Боль была такой нестерпимой, что огнем пронзила мозг и свела мышцы смертельной судорогой. В глазах парня сверкнули серебристые искры.
– Умираю, – подумал Василек и потерял сознание.
Когда он пришел в себя, первым его ощущением был привкус водки на губах. Чувствовал себя Василь совершенно ослабевшим. Он не мог открыть глаза, не мог понять, где он находится, и что с ним произошло. Затем почуял запах табачного дыма и стал различать шепот. Двое в комнате разговаривали. Василь узнал голос отца и Антония.
Он с трудом открыл глаза. Постепенно они привыкли к полумраку, царившему в комнате. Напротив, на лавке сидел, всматриваясь в него, отец. Рядом стоял Антоний.
– Он открыл глаза, – взволнованно сказал отец. – Сынок, Василек! Бог милосерден к нам грешным! Пусть его имя будет свято во веки веков! Сынок, ты живой? Живой же?..
– А чего ему не быть живым? – приблизился к кровати Антоний. – Живой и должен выздороветь.
– Это ты мне ноги составлял? – шепотом спросил Василь.
– А кто же? И все хорошо вышло. Страшно они у тебя были поломаны, а тот доктор еще хуже тебе сделал. Сейчас нужно лежать спокойно. Все должно срастись.
– И буду… буду ходить?..
– Будешь.
– Как все?
– Как все.
Глаза Василя закрылись.
– Заснул. – объяснил Антоний. – Пусть спит. Сон вернет ему силы.
ГЛАВА VII
– Не верю, – продолжал Антоний, – и в доказательство тому вылечу твоего сына. Решайся, Прокоп, потому что я только добра тебе хочу, равно как и ты мне зла не желаешь, я знаю. Представь, что будет, если наперекор всем разговорам Василь поправится, начнет ходить, как все люди, возьмется за работу? Будет у тебя, кому мельницу оставить. На старости лет опору и опеку в родном сыне найдешь. Подумай, не закроет ли это рот сплетникам, когда они увидят здорового Василя?
Мельник тяжело поднялся с бревна и посмотрел на Антония. Глаза его беспокойно горели.
– Послушай, Антоний, а ты поклянешься, что хлопец не умрет?
– Поклянусь, – прозвучал уверенный ответ.
– Тогда пошли.
Не сказав больше ни слова, он пошел вперед. Заглянул в комнаты. Там никого не было. В углу перед иконой мерцал слабый огонек лампадки.
Прокоп снял икону с гвоздя, торжественно поднял ее над головой и сказал:
– Святой пречистой…
– Святой пречистой, – повторил Антоний.
– Христосу избавителю…
– Христосу избавителю…
– Клянусь.
– Клянусь, – повторил Антоний, и для подтверждения клятвы поцеловал икону, которую поднес ему Прокоп.
Все должно было произойти в абсолютной тайне. Прокоп Мельник не хотел разглашать эту затею, чтобы снова не ожили в округе разговоры о его брате и о Божьей каре, которая пала на его потомство. Несмотря на клятву Антония Косибы, несмотря на доверие к нему, Прокоп не исключал все-таки возможности смерти сына.
Поэтому даже своим близким не открыл всего до конца.
Весь следующий день, в соответствии с планом Антония, женщины убирали в пристройке. Там натопили печь, занесли ушат с водой, две самые большие кастрюли и постели Василя и Косибы.
Женщинам и второму работнику Прокоп сказал только следующее:
– Антоний знает способ лечения и будет там лечить Василька.
Тем временем Антоний выбрал себе из инструментов молоток, маленькую пилочку, вычистил ее дробленым кирпичом и доделал ручку, нашел долото и два ножа. Все это долго точил, но никто не видел, чем он занимался. Не видел никто и того, как он выстругал вогнутые дощечки.
Старый Прокоп с самого утра отправился в городок и, возвратившись, занес Антонию в пристройку какие-то пакеты. В них была вата и йод. Бинты Антоний приготовил сам из двух простынь.
Вечером Василя перенесли, и они провели ту ночь в пристройке уже вместе. В пристройке была большая комната с тремя окнами и темным альковом. Василю поставили кровать в комнате, а альков занял Антоний. Так же как и в доме, вдоль стен стояли лавки, а в углу большой стол.
Василь в ту ночь уснуть не мог: все расспрашивал Антония об операции.
– Спал бы уже, – одернул его, наконец, Антоний. – Что ты, как женщина, боишься боли?
– Я не боюсь боли. Что ты! Вот сам увидишь, я даже не застону. Я только прошу тебя, ты не обращай внимания, что мне больно. Я выдержу, только бы хорошо было.
– Будет хорошо.
На рассвете мельница заработала, как обычно, с той лишь разницей, что две молодые женщины помогали вместо Косибы.
– Что это ты, Прокоп, – посмеивались мужики, – с каких это пор мельницу у тебя бабы крутят?
Но Прокоп на шутки не отвечал, в голове у него роились другие мысли. Он выполнял свою работу, а в душе все время молился.
Тем временем солнце уже пробилось сквозь облака, висящие над горизонтом, и все залило своим теплым светом. В пристройке стало совсем светло.
Антоний хлопотал в пристройке с самого утра, ворча что-то себе под нос. Василь молча следил за каждым его движением. Этот бородатый великан казался ему странным, таинственным и опасным. В его поведении, поспешности и неожиданной задумчивости, в странной улыбке было что-то такое, что вызывало суеверный страх. Василь знал, что никто сейчас сюда не придет, и он теперь во власти Косибы. Знал он также и то, что никакие просьбы не помогут, что Антоний не отступит от своего плана. Ему оставалось, как обреченному, следить за непонятными движениями Антония, за тем, как обернул он себя простыней, как разложил на табурете свитки бинтов, как достал веревки…
Васильку подумалось, что так должен выглядеть палач, который готовится к казни, поэтому несказанно удивился, неожиданно услышав над собой теплый и сердечный голос, так отличающийся от обычного тона Антония.
Антоний, наклонившись над ним, говорил спокойно и ласково:
– Ну, приятель, смелее, по-мужски! Нужно немного потерпеть, если хочешь опять быть здоровым, крепким парнем. Все будет хорошо! Ну, обопрись на меня.
Он взял его на руки и уложил на столе.
– Я же говорил, что ты смелый, что сожмешь зубы и даже не пискнешь. Но нечаянно можешь вздрогнуть, и поэтому я должен тебя привязать, чтобы ты не испортил всю работу. Хорошо?
– Привязывай, – едва слышно прошептал Василь.
– И не смотри сюда. Можешь смотреть на потолок или в окно на облака.
Этот спокойный голос как бы убаюкивал Василя. Он чувствовал, как сильно опоясывают его веревки. Сейчас он был придавлен к столу так, что не мог пошевелиться. Глядя в сторону, заметил еще, что Антоний, высоко закатав рукава, долго мыл руки в горячей воде.
Потом зазвенели инструменты, еще секунда, и Василь почувствовал как бы мгновенное прикосновение раскаленной проволоки к правой ноге. Еще, и еще!.. Боль становилась все мучительнее. Василь сжимал зубы все сильнее, глаза застилали слезы. Ему казалось, что проходят часы, а боль все нарастает… В конце концов. через сжатые зубы вылетел продолжительный стон:
– Ааааа…
Внезапно на больную ногу обрушился сильный дар. Боль была такой нестерпимой, что огнем пронзила мозг и свела мышцы смертельной судорогой. В глазах парня сверкнули серебристые искры.
– Умираю, – подумал Василек и потерял сознание.
Когда он пришел в себя, первым его ощущением был привкус водки на губах. Чувствовал себя Василь совершенно ослабевшим. Он не мог открыть глаза, не мог понять, где он находится, и что с ним произошло. Затем почуял запах табачного дыма и стал различать шепот. Двое в комнате разговаривали. Василь узнал голос отца и Антония.
Он с трудом открыл глаза. Постепенно они привыкли к полумраку, царившему в комнате. Напротив, на лавке сидел, всматриваясь в него, отец. Рядом стоял Антоний.
– Он открыл глаза, – взволнованно сказал отец. – Сынок, Василек! Бог милосерден к нам грешным! Пусть его имя будет свято во веки веков! Сынок, ты живой? Живой же?..
– А чего ему не быть живым? – приблизился к кровати Антоний. – Живой и должен выздороветь.
– Это ты мне ноги составлял? – шепотом спросил Василь.
– А кто же? И все хорошо вышло. Страшно они у тебя были поломаны, а тот доктор еще хуже тебе сделал. Сейчас нужно лежать спокойно. Все должно срастись.
– И буду… буду ходить?..
– Будешь.
– Как все?
– Как все.
Глаза Василя закрылись.
– Заснул. – объяснил Антоний. – Пусть спит. Сон вернет ему силы.
ГЛАВА VII
Неделю спустя у Василя спала температура и появился аппетит. Вместе с надеждой вернулось настроение. На перевязках кривился от боли, но шутил. Ухаживал за ним Антоний сам, а когда на мельнице было больше работы, больного опекали женщины.
Сохранить от них тайну было невозможно, поэтому весть об операции мигом разлетелась по округе. То один, то другой приятель Василя забегали по дороге, чтобы переброситься с ним несколькими словами. Заявлялись и любопытные бабы, чтобы выведать подробности, а потом посплетничать. Но Антония они избегали и, увидев, что он в комнате, быстренько исчезали.
Так миновал октябрь, за ним ноябрь. Накануне Рождества Василь стал просить Антония, чтобы тот позволил ему попробовать свои силы.
Однако Антоний только прикрикнул на него.
– Лежи и даже не думай об этом! Сам скажу, когда можно вставать!
Только под конец января он объявил, что можно снимать бинты. Вся семья хотела присутствовать при этом, но Антоний никого не пустил. Он сам очень волновался, и руки у него дрожали, когда он снимал бинты.
Ноги Василька еще больше похудели, мышцы еще больше одрябли. Но раны зажили хорошо и, что самое главное, исчезли шишки и искривления.
Антоний осторожно, сантиметр за сантиметром ощупывал через тонкую кожу кости, закрыв при этом глаза, будто они ему мешали.
Наконец перевел дыхание и попросил:
– Пошевели пальцами… А сейчас осторожно стопами… Больно?
– Нет, не больно, – срывающимся от волнения голосом ответил Василь.
– А сейчас попробуй согнуть колени…
– Боюсь.
– Смелее, ну!
Василь согнул колени и глазами полными слез посмотрел на Антония.
– Могу согнуть! Могу!
Подожди, не все сразу. Сейчас подними немного эту ногу… вот так, а сейчас ту…
Напрягаясь и от волнения дрожа всем телом, Василь выполнял требуемые движения.
– А сейчас накройся и лежи. Неделю полежишь, а потом начнешь вставать.
– Антоний!
– Что?
– Это значит… это значит, что я… смогу ходить?
– Так же, как и я. Не сразу, конечно. Нужно поучиться будет. Сразу, как малый ребенок, на ногах не устоишь.
Так оно и было. Только через две недели после того, как были сняты повязки, Василь смог самостоятельно обойти комнату. Вот тогда Антоний созвал в пристройку всю семью. Пришел Прокоп с Агатой, обе молодые женщины и маленькая Наталка.
Василь сидел на кровати уже одетый и ждал. Когда собрались все, он встал и обошел комнату медленным, слабым, но ровным шагом, а затем остановился и рассмеялся.
И тогда женщины разразились таким плачем и причитаниями, точно на них свалилось самое большое несчастье. Сотрясаемая рыданиями мать Агата обняла сына. Только старый Прокоп стоял неподвижно, но и у него по усам и бороде катились слезы.
Пока женщины, не переставая, то плакали, то смеялись, Прокоп кивнул головой Антонию:
– Пойдем со мной.
Выйдя из пристройки, они обошли дом и вошли в сени.
– Давай свою шапку. – распорядился Прокоп.
Взяв ее. он исчез за дверью. Через несколько минут дверь отворилась и на пороге появился мельник. В обеих руках старик держал шапку. Он протянул ее Антонию.
– Вот, бери! Самые настоящие царские империалы. Этого тебе хватит до конца жизни. Того, что ты для меня сделал, деньгами не оплатишь, но, что имею, то даю. Бери!
Антоний посмотрел на него, потом на шапку: она до краев была заполнена золотыми монетами.
– Что ты, Прокоп?! – Антоний отступил на шаг. – Что ты? С ума сошел?
– Бери, – повторил мельник.
– А зачем мне это?! Мне не нужно. Перестань, Прокоп. Разве я ради денег?.. Я от всего сердца, за твою доброту! И парня жалко было.
– Возьми.
– Не возьму, – решительно ответил Антоний.
– Почему?..
– Не нужно мне это богатство. Не возьму!
– Я же от чистого сердца, видит Бог, от сердца. Я не жалею.
– А я от чистого сердца благодарен тебе. Спасибо, Прокоп, но не надо мне денег. Хлеб у меня есть, на табак и одежду заработаю, а это зачем мне?!
Мельник задумался на минуту.
– Даю, – сказал, наконец, – ты не берешь. Твое дело. Силой, понятно, не заставлю. Но и ты так не можешь! Что ж ты, Антоний, не хочешь принять от меня благодарность? Неужто хочешь, чтобы мне люди глаза кололи, будто я тебе за такое святое дело ничем не отплатил?.. Нельзя так, не по-христиански это, не по-людски. Не берешь золота, то прими что-нибудь другое. Будь гостем у меня. Живи, как родной. Иногда захочешь помочь на мельнице или по хозяйству – помогай, не захочешь – не надо. Так живи, как у своего отца.
Антоний кивнул головой.
– Хорошо мне у тебя. Прокоп, и я останусь. Но дармового хлеба есть не буду. Пока здоровья и сил хватит, от работы не откажусь, да и что за жизнь без работы? А за доброту спасибо тебе.
Больше они об этом не говорили. И все осталось по-старому. Только за столом мать Агата всегда ставила Антонию отдельную тарелку и выбирала для него куски пожирнее.
В ближайшую пятницу, когда на мельнице толпилось много народу, Василь вышел во двор в коротком новом кожушке, в каракулевой высокой шапке и в длинных сапогах с лакированными голенищами. Он ходил так, как будто ничего с ним и не случалось. Мужики широко открывали рты и один другого толкали локтями в бок, потому что никто не верил бабским россказням, будто бы работник Прокопа Мельника, какой-то пришлый Антоний Косиба, чудом вылечил Василя от увечья.
Весть о выздоровлении Василя наделала столько же шума, сколько и известие о его прежнем несчастье. Об этом говорили в Бернатах и в Радолишках, в Вицкунах и в Нескупой, в Поберезье и в Гумнисках. А оттуда вести шли дальше: до усадеб Ромейкув и Кунцевичей, в большие деревни над Ручейницей. Там, правда, люди этим интересовались меньше, но тут, под боком, о необыкновенном выздоровлении на мельнице говорили все.
Однажды, когда в конце февраля на вырубке в Чумском лесу падающая береза придавила хозяина из Нескупой Федорчука, соседи посоветовали везти его на мельницу к Антонию Косибе. Привезли его умирающим, горлом шла кровь, он уже и стонать перестал.
Розвальни, которые тянула маленькая пятнистая лошадка, остановились возле мельницы. Антоний как раз нес мешок с отрубями в амбар.
– Спасай, брат, – обратился к нему один из староверов. – Соседа нашего деревом придавило. Четверо малых детей сиротами останутся, потому что мать в прошлом году похоронили.
Вышел и Прокоп, а они к нему, чтобы слово замолвил.
– Твоего сына вылечил, так пусть и Федорчука спасает.
– Не мое это дело, добрые люди, – ответил Прокоп серьезно, – ни запретить, ни приказать я не могу. Это он сам решает.
Тем временем Антоний отряхнул руки от муки и стал на колени возле саней.
– Везите его осторожно, – сказал он минуту спустя. – и несите за мной.
После выздоровления Василя Антоний остался жить в пристройке. Там было ему удобней, да и все равно она стояла пустой. Туда и занесли Федорчука.
До вечера Антоний занимался им, а когда стемнело, вошел в избу, где его ждали мужики из Нескупой.
– Слава Богу, – сказал он, – ваш сосед крепкий мужчина, позвоночник остался целым. У него сломано только шесть ребер и ключица. Отвезите его домой, и пусть лежит, пока кровью плевать не перестанет. Как только кашлять захочет, пусть глотает лед. Ничего горячего ему не давайте. Левой рукой пусть не двигает. Заживет. Через дней десять пусть кто-нибудь за мной приедет, тогда я посмотрю его сам.
– А не помрет?
– Я не пророк, – пожал плечами Антоний, – но, думаю, если все сделаете так, как я сказал, то выживет.
Мужики забрали Федорчука и уехали. Не прошло, однако, и десяти дней, как из той же Нескупой привезли нового пациента. Работник одного из хозяев при рубке льда на реке поскользнулся, замахнувшись, и раздробил себе топором стопу почти до кости. Или топор был ржавым, или из лаптя грязь попала в рану, но нога на глазах чернела. Сам пострадавший понимал, что началась гангрена.
Антоний только покачал головой и сказал:
– Я тут уже не помогу. Нога пропала.
– Спасай хоть жизнь! – умолял несчастный.
– Нужно отрезать ногу здесь, в этом месте, – показал Антоний выше колена. – Останешься калекой на всю жизнь и меня еще будешь проклинать. Да еще скажешь, что можно было спасти ногу.
– Умоляю тебя, спаси жизнь. Я сам вижу черные пятна. Гангрена это.
– Как хочешь, – согласился, подумав, Антоний.
Операция была очень болезненной и ослабила мужика так, что не могло быть речи о том, чтобы забрать его домой даже через несколько дней. Однако жизни его уже ничто не угрожало.
После этих случаев слава Антония Косибы выросла еще больше. Почти каждый день приходили больные с разными недугами. У того глаза загноились, с Рождества не видел, у другого кости ломило, третий жалуется на колики, иных мучил кашель. Бывали и такие, что сами не знали, что с ними происходит: просто день ото дня слабели все больше и больше.
Антоний не всем помогал. Некоторых он сразу отправлял, объясняя, что от их болезни нет лекарства. Другим говорил по-разному: то мешок с горячим песком к животу прикладывать, то соль не сыпать в еду и мяса не есть, то отвары из разных трав пить. И так уж получалось – кто от него с советом выходил, всегда выздоравливал, в крайнем случае получал облегчение.
В округе было несколько знахарей. В Печках у графа Зангофта старый овчар умел заговаривать рожу и зубную боль, да и в других болезнях разбирался. Одна баба, Белякова с хутора, знала метод лечения лишая, заговаривала, чтобы благополучные роды были. Церковный сторож в Радолишках глисты выгонял и при кровотечениях помогал. Но все они советовали говорить какие-то молитвы или таинственные заклинания, делали над больными странные знаки или давали им амулеты.
Зато новый знахарь, Антоний с мельницы, ничего такого не делал. Поспрашивает, посмотрит, пощупает, а потом, как безумный, ходит по избе, лихорадочно лоб трет, глазами вращает и сразу говорит, как лечиться.
В округе много спорили о том, у какого знахаря лучший способ лечения. И все же с одной стороны Антоний Косиба был выше всех: он не брал денег. Когда больные приносили брусок масла, цыпленка, мешочек бобов, свиток домашнего полотна или шерсти, он принимал это, благодарил коротким поклоном, а если ничего не приносили, все равно лечил их. Время от времени он раздавал бедным то одно, то другое, остальное шло в кладовую мельника. Для своих нужд Антонию требовалось немного: хватило бы на табак, пару юфтевых сапог, да какую-нибудь одежонку. Все это обеспечивал ему заработок с мельницы, потому что он продолжал там работать, хотя Прокоп из благодарности за сына и за то, что Антоний им отдавал, сам уговаривал его оставить работу.
А – тем временем наплыв пациентов увеличивался. Случалось так, что Антонию некогда было работать на мельнице. У его дверей стояло по десять и больше телег с тяжелобольными. Те, у кого еще были силы, приходили пешком, издалека приезжали с оказией, и таких пациентов было много.
В чулане, в сенях и в самой избе по углам вырастали настоящие горы подарков, потому что мать Агата соглашалась брать только съестное, а полотно, шерсть, лен, бараньи и телячьи шкуры, перо, а прежде всего травы, которые нужны были только Антонию, лежали в куче.
– Мусора у тебя тут, как в хлеву, – говорила, подбоченившись, широкобедрая Зоня, – а всякого добра, как у жида за печкой. Сказал бы, я уберу… Пол тоже вычистить нужно…
– Да ладно, – махнул он рукой. – Мне и так хорошо…
– Окна тоже стоит помыть, – продолжала Зоня.
– Обойдется.
– Мужчина без присмотра, как огород без забора.
Антоний молчал, надеясь, что если он не будет отвечать, то Зоня, как обычно, постоит, постоит, а потом соберется и уйдет. Он даже любил ее, ценил ее доброе сердце, но предпочитал оставаться один.
Однако на этот раз Зоня не уступала.
– Мужик ты, Антоний, расторопный. Только своей выгоды не видишь. Хо-хо. какое богатство мог бы собрать, если бы захотел. Столько народу к тебе приходит. Помогать больным, конечно, христианское дело. Если бедный, то и даром можно, но у меня внутри все перевернулось, когда ты у такого богача, как Дулейко из Бервятув, взял только короткий кожушок. Он бы тебе и корову отдал, если бы ты захотел. Большие деньги мог бы собрать.
– Мне не нужны деньги, – пожал он плечами. – Я и так не голодаю, а собирать мне не для кого.
– А ты сам виноват.
– В чем?
– Что у тебя никого нет. Тебе нужна своя баба и дети.
– Старый я уже, – ответил уклончиво Антоний.
Зоня громко рассмеялась.
– Ты такой старый, что не одна пошла бы за тебя.
– Обойдется.
– Я и сама бы пошла. Правду говорю. Пошла бы.
Антоний резко отвернулся от нее и проворчал:
– Оставь эти глупости.
– А почему глупости?.. Не бойся. Месяца не проходит, чтобы кто-нибудь не сватался ко мне. Я еще не самая плохая, хоть и вдова. На прошлой неделе сам видел, как из Вицкунов приезжали старый Баран и садовник Сивек. Сватали меня за младшего Мищонка. А я нет, хотя он моложе меня и целую влуку земли в наследство получит. А я нет. Не такого я хочу мужа. А за тебя пойду, только слово скажи. И, если хочешь знать, сам Прокоп рад бы…
– Зачем мне жениться, Зоня…
– Не нравлюсь я тебе?
– Не в этом дело. Никто мне не нравится, потому что не приспособлен я для семейной жизни.
– А для чего?
– А просто так.
– Баба тебе нужна. Скажешь нет?
– Да нет.
– Ну так чтоб тебя холера взяла! – неожиданно взорвалась Зоня. – Чтобы на горе стоял и солнца не видел! Чтоб тебя трасца взяла! Чтобы в воде сидел и напиться не мог! Ишь ты его! Какой бесчувственный?.. Такой упрямый!.. Хорошо, хорошо! Я тебе это припомню! Тьфу!
И, красная от гнева, она выскакивала из пристройки, хлопнув дверью. Но на следующий день от ее ярости не оставалось и следа. Она снова заботливо подливала ему супа, наливала более крепкий, чем другим, чай и скалила ровные белые зубы.
Кроме Зони, никто из семьи мельника в пристройку к Антонию не заглядывал, исключая, конечно, малую Наталку. Наталка день и ночь сидела бы у него, если бы только можно было. Она очень привязалась к Антонию.
Однажды она сказала ему:
– Тетка Зоня все больше наряжается. Вчера на ярмарке красную блузку купила и мыло пахучее, а еще туфли на таких высоких каблуках…
– Вот и хорошо.
– А я знаю, зачем она наряжается.
– Потому что она женщина, а женщины любят делать это.
– Нет, – покачала головой Наталка. – Это потому, что она хочет пожениться с тобой.
– Не говори лишь бы что, – одернул он ее.
– Это не я, а Виталис говорил. И бабушка тоже.
– Глупости говорили.
Девочка захлопала в ладоши:
– Правда?.. Правда?..
– Ну, конечно, глупости, а ты чего радуешься?
– Потому что я знаю, почему ты не хочешь тетки Зони. Ты оженишься со мной, когда я подрасту. Оженишься?
– Только подрастай.
С ней одной он любил разговаривать и только ей иногда улыбался, сердечно полюбив Наталку. И, когда случались с ней припадки падучей болезни, горько переживал и клялся, что сразу же по весне пойдет в лес на поиски тех трав, которые могли бы ее вылечить. Во всей округе, где на продажу или для себя люди собирали ромашку, валериану, мяту, липовый цвет, пижму, белянку, спорынью, березовые листья, головки дикого мака, дудник, полынь, подорожник, волчьи ягоды, чабрец, черную розу и другие травы, он не мог найти лишь одной, потому что названия ее не помнил. И, хотя он описывал, как эта травка с маленькими острыми листочками выглядит, никто не мог сказать ни ее названия, ни того, растет ли она в здешних лесах.
Однажды он даже в аптеку Радолишек поехал в надежде найти там нужную травку. Однако аптекарь, выведенный из себя долгими объяснениями и тем, что сам такой травы не знает, выпроводил Антония за дверь. Выпроваживал его с удовольствием еще и потому, что в округе уже хватало знахарей, из-за которых сокращался оборот аптеки. Уважение, которым пользовался знахарь близлежащей мельницы, как местному лекарю, доктору Павлицкому, так и местному аптекарю, было крайне неприятно. Слава о нем разошлась очень далеко и лишала их пациентов даже из самого городка.
Когда во время мартовского половодья люди стали больше болеть, а у доктора Павлицкого пациентов не прибыло, он, посоветовавшись с аптекарем, начал действовать. Прежде всего, он написал пространное донесение старосте и районному доктору, жалуясь на возрастающее засилье знахарей, и просил принять административные меры.
Служебные распоряжения, однако, шли своим ходом, ответ не приходил. Тем временем произошел случай, который привел доктора Павлицкого в бешенство. В один из дней за ним прислали бричку из Ключева. Хозяин Ключева, пан Киякович, мучился от почечной колики: у него были камни в почках, и он часто вызывал доктора. Бричка из Ключева появлялась, как правило, ранним утром. Это объяснялось просто. Вечером у пана Кияковича собирались соседи на бридж, и он не мог удержаться, чтобы не опрокинуть пару рюмок. Ночью наверняка начинался приступ, и кучер Игнатий с раннего утра на паре самых быстрых лошадей выезжал за паном доктором.
Но в этот раз он появился только пополудни. И доктор Павлицкий, усевшись в бричку, начал расспрашивать, что случилось. Добродушный Игнатий, не отдавая себе отчета в том, что он говорит и кому, а может, и умышленно желая досадить доктору, который всегда забывал дать пару грошей на пиво, все откровенно рассказал. Оказалось, что его послали, как всегда, ранним утром, но не за доктором, а за знахарем, Антонием Косибой, который у мельника в пригороде живет.
– Как это? – аж задохнулся доктор. – Вас послали за знахарем?
– Да, за знахарем.
– Видно, пану Кияковичу скорее хочется отправиться на тот свет.
– Скорее-то ему не скорее. А вот рассказывают, что если этот знахарь кого лечит, то болезнь как рукой снимает.
Доктор взорвался.
– Что за темнота! Что за темнота! Неужели же вы не понимаете, что это обычный болван, который не только о медицине, но даже и об анатомии не имеет никакого понятия, что обращаться к нему опасно для жизни?
– Я понимаю, – проворчал кучер.
– Я сейчас вам объясню. Допустим, что у вас лучший конь заболел. Так к кому вы пойдете? К ветеринару или к первому попавшемся дураку, который не отличит, где у коня хвост, а где голова?
Игнатий рассмеялся.
– Кто бы не отличил… А зачем я буду допускать, чтобы у меня конь заболел?.. Если человек заботится о коне, а конь хороший, то зачем мне допускать, чтоб он заболел? Тьфу, тьфу! Чтоб не сглазить.
Сохранить от них тайну было невозможно, поэтому весть об операции мигом разлетелась по округе. То один, то другой приятель Василя забегали по дороге, чтобы переброситься с ним несколькими словами. Заявлялись и любопытные бабы, чтобы выведать подробности, а потом посплетничать. Но Антония они избегали и, увидев, что он в комнате, быстренько исчезали.
Так миновал октябрь, за ним ноябрь. Накануне Рождества Василь стал просить Антония, чтобы тот позволил ему попробовать свои силы.
Однако Антоний только прикрикнул на него.
– Лежи и даже не думай об этом! Сам скажу, когда можно вставать!
Только под конец января он объявил, что можно снимать бинты. Вся семья хотела присутствовать при этом, но Антоний никого не пустил. Он сам очень волновался, и руки у него дрожали, когда он снимал бинты.
Ноги Василька еще больше похудели, мышцы еще больше одрябли. Но раны зажили хорошо и, что самое главное, исчезли шишки и искривления.
Антоний осторожно, сантиметр за сантиметром ощупывал через тонкую кожу кости, закрыв при этом глаза, будто они ему мешали.
Наконец перевел дыхание и попросил:
– Пошевели пальцами… А сейчас осторожно стопами… Больно?
– Нет, не больно, – срывающимся от волнения голосом ответил Василь.
– А сейчас попробуй согнуть колени…
– Боюсь.
– Смелее, ну!
Василь согнул колени и глазами полными слез посмотрел на Антония.
– Могу согнуть! Могу!
Подожди, не все сразу. Сейчас подними немного эту ногу… вот так, а сейчас ту…
Напрягаясь и от волнения дрожа всем телом, Василь выполнял требуемые движения.
– А сейчас накройся и лежи. Неделю полежишь, а потом начнешь вставать.
– Антоний!
– Что?
– Это значит… это значит, что я… смогу ходить?
– Так же, как и я. Не сразу, конечно. Нужно поучиться будет. Сразу, как малый ребенок, на ногах не устоишь.
Так оно и было. Только через две недели после того, как были сняты повязки, Василь смог самостоятельно обойти комнату. Вот тогда Антоний созвал в пристройку всю семью. Пришел Прокоп с Агатой, обе молодые женщины и маленькая Наталка.
Василь сидел на кровати уже одетый и ждал. Когда собрались все, он встал и обошел комнату медленным, слабым, но ровным шагом, а затем остановился и рассмеялся.
И тогда женщины разразились таким плачем и причитаниями, точно на них свалилось самое большое несчастье. Сотрясаемая рыданиями мать Агата обняла сына. Только старый Прокоп стоял неподвижно, но и у него по усам и бороде катились слезы.
Пока женщины, не переставая, то плакали, то смеялись, Прокоп кивнул головой Антонию:
– Пойдем со мной.
Выйдя из пристройки, они обошли дом и вошли в сени.
– Давай свою шапку. – распорядился Прокоп.
Взяв ее. он исчез за дверью. Через несколько минут дверь отворилась и на пороге появился мельник. В обеих руках старик держал шапку. Он протянул ее Антонию.
– Вот, бери! Самые настоящие царские империалы. Этого тебе хватит до конца жизни. Того, что ты для меня сделал, деньгами не оплатишь, но, что имею, то даю. Бери!
Антоний посмотрел на него, потом на шапку: она до краев была заполнена золотыми монетами.
– Что ты, Прокоп?! – Антоний отступил на шаг. – Что ты? С ума сошел?
– Бери, – повторил мельник.
– А зачем мне это?! Мне не нужно. Перестань, Прокоп. Разве я ради денег?.. Я от всего сердца, за твою доброту! И парня жалко было.
– Возьми.
– Не возьму, – решительно ответил Антоний.
– Почему?..
– Не нужно мне это богатство. Не возьму!
– Я же от чистого сердца, видит Бог, от сердца. Я не жалею.
– А я от чистого сердца благодарен тебе. Спасибо, Прокоп, но не надо мне денег. Хлеб у меня есть, на табак и одежду заработаю, а это зачем мне?!
Мельник задумался на минуту.
– Даю, – сказал, наконец, – ты не берешь. Твое дело. Силой, понятно, не заставлю. Но и ты так не можешь! Что ж ты, Антоний, не хочешь принять от меня благодарность? Неужто хочешь, чтобы мне люди глаза кололи, будто я тебе за такое святое дело ничем не отплатил?.. Нельзя так, не по-христиански это, не по-людски. Не берешь золота, то прими что-нибудь другое. Будь гостем у меня. Живи, как родной. Иногда захочешь помочь на мельнице или по хозяйству – помогай, не захочешь – не надо. Так живи, как у своего отца.
Антоний кивнул головой.
– Хорошо мне у тебя. Прокоп, и я останусь. Но дармового хлеба есть не буду. Пока здоровья и сил хватит, от работы не откажусь, да и что за жизнь без работы? А за доброту спасибо тебе.
Больше они об этом не говорили. И все осталось по-старому. Только за столом мать Агата всегда ставила Антонию отдельную тарелку и выбирала для него куски пожирнее.
В ближайшую пятницу, когда на мельнице толпилось много народу, Василь вышел во двор в коротком новом кожушке, в каракулевой высокой шапке и в длинных сапогах с лакированными голенищами. Он ходил так, как будто ничего с ним и не случалось. Мужики широко открывали рты и один другого толкали локтями в бок, потому что никто не верил бабским россказням, будто бы работник Прокопа Мельника, какой-то пришлый Антоний Косиба, чудом вылечил Василя от увечья.
Весть о выздоровлении Василя наделала столько же шума, сколько и известие о его прежнем несчастье. Об этом говорили в Бернатах и в Радолишках, в Вицкунах и в Нескупой, в Поберезье и в Гумнисках. А оттуда вести шли дальше: до усадеб Ромейкув и Кунцевичей, в большие деревни над Ручейницей. Там, правда, люди этим интересовались меньше, но тут, под боком, о необыкновенном выздоровлении на мельнице говорили все.
Однажды, когда в конце февраля на вырубке в Чумском лесу падающая береза придавила хозяина из Нескупой Федорчука, соседи посоветовали везти его на мельницу к Антонию Косибе. Привезли его умирающим, горлом шла кровь, он уже и стонать перестал.
Розвальни, которые тянула маленькая пятнистая лошадка, остановились возле мельницы. Антоний как раз нес мешок с отрубями в амбар.
– Спасай, брат, – обратился к нему один из староверов. – Соседа нашего деревом придавило. Четверо малых детей сиротами останутся, потому что мать в прошлом году похоронили.
Вышел и Прокоп, а они к нему, чтобы слово замолвил.
– Твоего сына вылечил, так пусть и Федорчука спасает.
– Не мое это дело, добрые люди, – ответил Прокоп серьезно, – ни запретить, ни приказать я не могу. Это он сам решает.
Тем временем Антоний отряхнул руки от муки и стал на колени возле саней.
– Везите его осторожно, – сказал он минуту спустя. – и несите за мной.
После выздоровления Василя Антоний остался жить в пристройке. Там было ему удобней, да и все равно она стояла пустой. Туда и занесли Федорчука.
До вечера Антоний занимался им, а когда стемнело, вошел в избу, где его ждали мужики из Нескупой.
– Слава Богу, – сказал он, – ваш сосед крепкий мужчина, позвоночник остался целым. У него сломано только шесть ребер и ключица. Отвезите его домой, и пусть лежит, пока кровью плевать не перестанет. Как только кашлять захочет, пусть глотает лед. Ничего горячего ему не давайте. Левой рукой пусть не двигает. Заживет. Через дней десять пусть кто-нибудь за мной приедет, тогда я посмотрю его сам.
– А не помрет?
– Я не пророк, – пожал плечами Антоний, – но, думаю, если все сделаете так, как я сказал, то выживет.
Мужики забрали Федорчука и уехали. Не прошло, однако, и десяти дней, как из той же Нескупой привезли нового пациента. Работник одного из хозяев при рубке льда на реке поскользнулся, замахнувшись, и раздробил себе топором стопу почти до кости. Или топор был ржавым, или из лаптя грязь попала в рану, но нога на глазах чернела. Сам пострадавший понимал, что началась гангрена.
Антоний только покачал головой и сказал:
– Я тут уже не помогу. Нога пропала.
– Спасай хоть жизнь! – умолял несчастный.
– Нужно отрезать ногу здесь, в этом месте, – показал Антоний выше колена. – Останешься калекой на всю жизнь и меня еще будешь проклинать. Да еще скажешь, что можно было спасти ногу.
– Умоляю тебя, спаси жизнь. Я сам вижу черные пятна. Гангрена это.
– Как хочешь, – согласился, подумав, Антоний.
Операция была очень болезненной и ослабила мужика так, что не могло быть речи о том, чтобы забрать его домой даже через несколько дней. Однако жизни его уже ничто не угрожало.
После этих случаев слава Антония Косибы выросла еще больше. Почти каждый день приходили больные с разными недугами. У того глаза загноились, с Рождества не видел, у другого кости ломило, третий жалуется на колики, иных мучил кашель. Бывали и такие, что сами не знали, что с ними происходит: просто день ото дня слабели все больше и больше.
Антоний не всем помогал. Некоторых он сразу отправлял, объясняя, что от их болезни нет лекарства. Другим говорил по-разному: то мешок с горячим песком к животу прикладывать, то соль не сыпать в еду и мяса не есть, то отвары из разных трав пить. И так уж получалось – кто от него с советом выходил, всегда выздоравливал, в крайнем случае получал облегчение.
В округе было несколько знахарей. В Печках у графа Зангофта старый овчар умел заговаривать рожу и зубную боль, да и в других болезнях разбирался. Одна баба, Белякова с хутора, знала метод лечения лишая, заговаривала, чтобы благополучные роды были. Церковный сторож в Радолишках глисты выгонял и при кровотечениях помогал. Но все они советовали говорить какие-то молитвы или таинственные заклинания, делали над больными странные знаки или давали им амулеты.
Зато новый знахарь, Антоний с мельницы, ничего такого не делал. Поспрашивает, посмотрит, пощупает, а потом, как безумный, ходит по избе, лихорадочно лоб трет, глазами вращает и сразу говорит, как лечиться.
В округе много спорили о том, у какого знахаря лучший способ лечения. И все же с одной стороны Антоний Косиба был выше всех: он не брал денег. Когда больные приносили брусок масла, цыпленка, мешочек бобов, свиток домашнего полотна или шерсти, он принимал это, благодарил коротким поклоном, а если ничего не приносили, все равно лечил их. Время от времени он раздавал бедным то одно, то другое, остальное шло в кладовую мельника. Для своих нужд Антонию требовалось немного: хватило бы на табак, пару юфтевых сапог, да какую-нибудь одежонку. Все это обеспечивал ему заработок с мельницы, потому что он продолжал там работать, хотя Прокоп из благодарности за сына и за то, что Антоний им отдавал, сам уговаривал его оставить работу.
А – тем временем наплыв пациентов увеличивался. Случалось так, что Антонию некогда было работать на мельнице. У его дверей стояло по десять и больше телег с тяжелобольными. Те, у кого еще были силы, приходили пешком, издалека приезжали с оказией, и таких пациентов было много.
В чулане, в сенях и в самой избе по углам вырастали настоящие горы подарков, потому что мать Агата соглашалась брать только съестное, а полотно, шерсть, лен, бараньи и телячьи шкуры, перо, а прежде всего травы, которые нужны были только Антонию, лежали в куче.
– Мусора у тебя тут, как в хлеву, – говорила, подбоченившись, широкобедрая Зоня, – а всякого добра, как у жида за печкой. Сказал бы, я уберу… Пол тоже вычистить нужно…
– Да ладно, – махнул он рукой. – Мне и так хорошо…
– Окна тоже стоит помыть, – продолжала Зоня.
– Обойдется.
– Мужчина без присмотра, как огород без забора.
Антоний молчал, надеясь, что если он не будет отвечать, то Зоня, как обычно, постоит, постоит, а потом соберется и уйдет. Он даже любил ее, ценил ее доброе сердце, но предпочитал оставаться один.
Однако на этот раз Зоня не уступала.
– Мужик ты, Антоний, расторопный. Только своей выгоды не видишь. Хо-хо. какое богатство мог бы собрать, если бы захотел. Столько народу к тебе приходит. Помогать больным, конечно, христианское дело. Если бедный, то и даром можно, но у меня внутри все перевернулось, когда ты у такого богача, как Дулейко из Бервятув, взял только короткий кожушок. Он бы тебе и корову отдал, если бы ты захотел. Большие деньги мог бы собрать.
– Мне не нужны деньги, – пожал он плечами. – Я и так не голодаю, а собирать мне не для кого.
– А ты сам виноват.
– В чем?
– Что у тебя никого нет. Тебе нужна своя баба и дети.
– Старый я уже, – ответил уклончиво Антоний.
Зоня громко рассмеялась.
– Ты такой старый, что не одна пошла бы за тебя.
– Обойдется.
– Я и сама бы пошла. Правду говорю. Пошла бы.
Антоний резко отвернулся от нее и проворчал:
– Оставь эти глупости.
– А почему глупости?.. Не бойся. Месяца не проходит, чтобы кто-нибудь не сватался ко мне. Я еще не самая плохая, хоть и вдова. На прошлой неделе сам видел, как из Вицкунов приезжали старый Баран и садовник Сивек. Сватали меня за младшего Мищонка. А я нет, хотя он моложе меня и целую влуку земли в наследство получит. А я нет. Не такого я хочу мужа. А за тебя пойду, только слово скажи. И, если хочешь знать, сам Прокоп рад бы…
– Зачем мне жениться, Зоня…
– Не нравлюсь я тебе?
– Не в этом дело. Никто мне не нравится, потому что не приспособлен я для семейной жизни.
– А для чего?
– А просто так.
– Баба тебе нужна. Скажешь нет?
– Да нет.
– Ну так чтоб тебя холера взяла! – неожиданно взорвалась Зоня. – Чтобы на горе стоял и солнца не видел! Чтоб тебя трасца взяла! Чтобы в воде сидел и напиться не мог! Ишь ты его! Какой бесчувственный?.. Такой упрямый!.. Хорошо, хорошо! Я тебе это припомню! Тьфу!
И, красная от гнева, она выскакивала из пристройки, хлопнув дверью. Но на следующий день от ее ярости не оставалось и следа. Она снова заботливо подливала ему супа, наливала более крепкий, чем другим, чай и скалила ровные белые зубы.
Кроме Зони, никто из семьи мельника в пристройку к Антонию не заглядывал, исключая, конечно, малую Наталку. Наталка день и ночь сидела бы у него, если бы только можно было. Она очень привязалась к Антонию.
Однажды она сказала ему:
– Тетка Зоня все больше наряжается. Вчера на ярмарке красную блузку купила и мыло пахучее, а еще туфли на таких высоких каблуках…
– Вот и хорошо.
– А я знаю, зачем она наряжается.
– Потому что она женщина, а женщины любят делать это.
– Нет, – покачала головой Наталка. – Это потому, что она хочет пожениться с тобой.
– Не говори лишь бы что, – одернул он ее.
– Это не я, а Виталис говорил. И бабушка тоже.
– Глупости говорили.
Девочка захлопала в ладоши:
– Правда?.. Правда?..
– Ну, конечно, глупости, а ты чего радуешься?
– Потому что я знаю, почему ты не хочешь тетки Зони. Ты оженишься со мной, когда я подрасту. Оженишься?
– Только подрастай.
С ней одной он любил разговаривать и только ей иногда улыбался, сердечно полюбив Наталку. И, когда случались с ней припадки падучей болезни, горько переживал и клялся, что сразу же по весне пойдет в лес на поиски тех трав, которые могли бы ее вылечить. Во всей округе, где на продажу или для себя люди собирали ромашку, валериану, мяту, липовый цвет, пижму, белянку, спорынью, березовые листья, головки дикого мака, дудник, полынь, подорожник, волчьи ягоды, чабрец, черную розу и другие травы, он не мог найти лишь одной, потому что названия ее не помнил. И, хотя он описывал, как эта травка с маленькими острыми листочками выглядит, никто не мог сказать ни ее названия, ни того, растет ли она в здешних лесах.
Однажды он даже в аптеку Радолишек поехал в надежде найти там нужную травку. Однако аптекарь, выведенный из себя долгими объяснениями и тем, что сам такой травы не знает, выпроводил Антония за дверь. Выпроваживал его с удовольствием еще и потому, что в округе уже хватало знахарей, из-за которых сокращался оборот аптеки. Уважение, которым пользовался знахарь близлежащей мельницы, как местному лекарю, доктору Павлицкому, так и местному аптекарю, было крайне неприятно. Слава о нем разошлась очень далеко и лишала их пациентов даже из самого городка.
Когда во время мартовского половодья люди стали больше болеть, а у доктора Павлицкого пациентов не прибыло, он, посоветовавшись с аптекарем, начал действовать. Прежде всего, он написал пространное донесение старосте и районному доктору, жалуясь на возрастающее засилье знахарей, и просил принять административные меры.
Служебные распоряжения, однако, шли своим ходом, ответ не приходил. Тем временем произошел случай, который привел доктора Павлицкого в бешенство. В один из дней за ним прислали бричку из Ключева. Хозяин Ключева, пан Киякович, мучился от почечной колики: у него были камни в почках, и он часто вызывал доктора. Бричка из Ключева появлялась, как правило, ранним утром. Это объяснялось просто. Вечером у пана Кияковича собирались соседи на бридж, и он не мог удержаться, чтобы не опрокинуть пару рюмок. Ночью наверняка начинался приступ, и кучер Игнатий с раннего утра на паре самых быстрых лошадей выезжал за паном доктором.
Но в этот раз он появился только пополудни. И доктор Павлицкий, усевшись в бричку, начал расспрашивать, что случилось. Добродушный Игнатий, не отдавая себе отчета в том, что он говорит и кому, а может, и умышленно желая досадить доктору, который всегда забывал дать пару грошей на пиво, все откровенно рассказал. Оказалось, что его послали, как всегда, ранним утром, но не за доктором, а за знахарем, Антонием Косибой, который у мельника в пригороде живет.
– Как это? – аж задохнулся доктор. – Вас послали за знахарем?
– Да, за знахарем.
– Видно, пану Кияковичу скорее хочется отправиться на тот свет.
– Скорее-то ему не скорее. А вот рассказывают, что если этот знахарь кого лечит, то болезнь как рукой снимает.
Доктор взорвался.
– Что за темнота! Что за темнота! Неужели же вы не понимаете, что это обычный болван, который не только о медицине, но даже и об анатомии не имеет никакого понятия, что обращаться к нему опасно для жизни?
– Я понимаю, – проворчал кучер.
– Я сейчас вам объясню. Допустим, что у вас лучший конь заболел. Так к кому вы пойдете? К ветеринару или к первому попавшемся дураку, который не отличит, где у коня хвост, а где голова?
Игнатий рассмеялся.
– Кто бы не отличил… А зачем я буду допускать, чтобы у меня конь заболел?.. Если человек заботится о коне, а конь хороший, то зачем мне допускать, чтоб он заболел? Тьфу, тьфу! Чтоб не сглазить.