Страница:
Он не выучил новейших па, и она строго поправляла его. Без улыбки, резко сводя густо-черные брови. Держалась как старшая, хотя ей тогда не исполнилось четырнадцати. Смутившись, он наступал ей на ноги.
Загадочная принцесса, непохожая на хохотушек-сестер… На следующем балу он пустился искать ее в толпе, танцевал с ней, гулял в саду. В отблесках фейерверка ее черты волшебно менялись. Он говорил без устали.
«Ты страшно важничал», – укоряла потом сестра Элеонора.
Он издевался над подрезанными кустиками, над бедной, скованной природой и восхвалял прелести тропиков. Разошелся, сказал, что намерен отправиться туда, добывать колонии, отнятые неправдой.
– Там же дикари, – поморщилась Шарлотта. – Они ходят голые. Фу, мерзость!
Но эти люди зато честны, искренни. А путешествия, опасные приключения у него в крови. В числе его предков – герои крестовых походов. Один рыцарь привез из дальних стран ручного льва, покорного как собачонка.
– Мой дедушка, – сказала Шарлотта, – пишет рыцарские романы.
Он не мог не похвалиться. Скоро выйдет в свет его книга. Типографщику уже заплачено. Это не роман, не выдумки. «Бранденбургский пантеон» – труд исторический, извлечения из старых хроник.
– Мы, Кеттлеры, слились с бранденбуржцами, – объяснял он с жаром. – С тысячелетним славным родом… Граф Фердинанд разгромил колоссальное войско аваров…
Шарлотта вдруг рассмеялась.
– Вы должны познакомиться с моим дедушкой Антоном Ульрихом. Непременно!
Амалии она сказала:
– Он вбивал мне в голову каких-то аваров. Он что – всегда у вас такой?
Элеонора пожурила сестру и принялась утешать Фрицци. Шарлотта пошутила. У нее злой язычок, но доброе сердце. Фрицци старался поверить.
С мыслями о суровой принцессе он вернулся осенью в Эрланген и облегчил свою душу перед маркграфом Кристианом.
Мраморный, в римской тоге, он стоит в замковом саду, на площадке, затененной деревьями. Истинный рыцарь, настоящий суверен. Не боялся ни короля, ни папы, даровал приют еретикам-гугенотам, бежавшим из Франции.
Это укромное место в саду облюбовано герцогом для мечтаний и размышлений.
Прелестное дитя! Не ведаешь ты муки
И слез, пролитых в тишине ночной.
О, сжалься! Дай доверчиво мне руку!
Или умолкну я под крышкой гробовой.
Выплеснулось на бумагу сразу… Правда, рифма хромала. И написал он по-немецки, а Шарлотта говорила – немецкий язык в Вольфенбюттеле звучит только в казармах. Поэтому он не послал свое признание.
«Бранденбургский пантеон» был отправлен в сумке курьера, с пылкой надписью на заглавном листе. Шарлотта сдержанно поблагодарила.
«Она думает о тебе, – писала Элеонора. – Она из тех натур, которые не умеют выразить свои чувства и хранят их глубоко внутри».
Вот уже год, как Шарлотта в письмах сестры не упоминается. Ударом хлыста была последняя весть о жестокой принцессе, – «мы пили с ней кофе за твое здоровье». Только-то! Значит, больше нечего было сказать, при всем желании…
Оглядываясь на себя прежнего, легковерного, Фридрих-Вильгельм скорбно усмехается. Милая сестрица попросту сочинила трогательный роман. Прочь иллюзии! Его удел – любовь безответная, безысходная.
Все громче, все уверенней говорят, что Шарлотту отдадут в жены царскому сыну. Где же ему, герцогу без земли, изгнаннику, тягаться с наследником трона Московии! Покорись, любовь, спрячься в израненном сердце!
Ах, плачу я, и плачет вся природа,
Бессильная, увы, лечить мои невзгоды.
Низкое осеннее небо накрыло Эрланген. Туи в замковом саду почти черны. На шлеме маркграфа примостился одинокий, мокрый голубь.
– Слезы недостойны рыцаря, – слышится герцогу.
Учитель Сен-Поль, насмешник, не поверил бы, – в памятнике заключена особая, таинственная душа. Миф о мраморной Галатее, пробужденной к жизни, имеет основу. Сейчас во взоре маркграфа – грустный упрек. И стихотворная жалоба осталась неоконченной.
Потомок обнаружит в архиве курляндских герцогов десятки поэтических опусов Фридриха-Вильгельма. Публиковать их он не решился, – возможно, уступив насмешнику Сен-Полю. Шарлотта уподобляется неприступной крепости, гранитной скале, цветку, содержащему сладкий яд. Сам же злополучный автор – то мощный, испепеленный молнией дуб, то сокол, сбитый наземь стрелой Амура.
Осенью 1709 года муза герцога умолкла.
Барон Дидерикс поглаживал пушистые светло-рыжие усы и прятал скорбную улыбку. Так вот он, наследник престола! Провидение могло бы подарить Курляндии более зрелого властителя в нынешнюю многотрудную пору.
Фридрих-Вильгельм читает, шевеля губами, – детская привычка, от которой он до сих пор не избавился. Четыре строки в письме Сен-Поля подчеркнуты.
«Поздравьте меня и себя с успехом! Бумаги вашего деда найдены. Возвеселитесь! Самым же важным я считаю то, что мне удалось заинтересовать весьма высокую персону и обеспечить ее содействие».
Герцог произносит это место вслух и резко откидывает голову, – Дидериксу виден острый кадык на хилой шее, заострившийся подбородок.
– Какая персона, барон?
– Царь Петр.
– Я так и думал, – откликнулся герцог поспешно, с раздражением.
– Мы маленькая страна, ваше высочество.
Теперь герцог улыбается чему-то. Глаза прикрыты синеватыми, дрожащими веками.
– Вы хотели бы, барон, отправиться на Тобаго?
– По мне, лучше перепелка на столе, чем жирный гусь в небе.
Глаза его высочества открылись, облив барона горестным осуждением.
– Пошлая философия, мой друг. Рыцари так не рассуждали.
Ну, это уж слишком! Играет в рыцарей… Надо стащить его с облаков на землю.
– Мы не избалованы, – сказал Дидерикс жестко. – У нас в Курляндии перепелка – редкое лакомство. Война распугала птиц. А в деревнях гложут древесную кору. Война, война, ваше высочество! Что не доели шведы, добирают московиты. Мало несчастий на наши головы, – всевышний послал еще чуму.
– Чуму?
– Да, чуму.
– Мы… мы соболезнуем.
– Осмелюсь заметить, ваше высочество… Личное присутствие герцога весьма поддержало бы ваш народ.
– Да, да… Поблагодарите Сен-Поля…
Кажется, он снова унесся на Тобаго.
– Итак, ваше высочество, – сказал барон громко, – я сообщу курляндцам о вашем скором прибытии.
– Скором? – встрепенулся герцог.
Дидерикс выругал себя, – зря он сболтнул насчет чумы. Узкая белая рука герцога шарит по столу среди бумаг, находит пакет с крупицами сургуча, украшенный шеренгой черных прусских орлов.
– Я напишу из Берлина… Король желает меня видеть, так что пока, вы понимаете… Одним словом, вы будете извещены, барон. Что еще для меня?
Правда или нет, – царь сватает герцогу свою племянницу.
Но маркиз Сен-Поль, сенаторы – все просили не распространять этот слух.
– Ничего? Тогда я вас не держу. Постойте! Скажите там… Молебны… молебны во всех кирках… Чума – это ужасно.
– Ужасно, – кивнул барон, вставая.
– Надо молиться.
– Совершенно верно, ваше высочество, – произнес барон сухо и поклонился, резко притопнув.
«Сен-Поль, безбожник Сен-Поль посмеялся бы, – подумал герцог. – Но что еще советовать? Монарх – не врач. К тому же медицина беспомощна. А вера способна совершать чудеса. Каков барон! Добро пожаловать, ваше высочество, у нас чума… До чего назойливы эти курляндцы! Жили без герцога, поживут еще».
Ехать надо, конечно…
Утром он не смог влезть в карету, – лакеи внесли его.
Целую неделю, вплоть до Берлина, он изнывал от тряски, от болей в желудке, от головокружения. Опять нарушил предписание лекаря – избегать крепких напитков, как злейшего яда.
Столица дяди Фридриха дохнула зимним холодом. Ветер нес снежную пыль. Липовая аллея, ведущая к городу, сбросила всю листву. Вереница экипажей въезжала медленно. Шлагбаум надсадно скрипел, вахмистр, собирающий плату, пробовал каждую монету чуть ли не на зуб.
Зверски тянуло в постель, согреться под одеялом, уснуть. Но на башне дворца плескался королевский штандарт. Герцог завидел его издали, и нетерпение перебороло усталость.
Пришлось долго ждать в вестибюле, слушать отрывистую берлинскую речь, перезвон шпор, топот гвардейских ботфортов. Какие-то военные подозрительно оглядывали его, будто самозванца. Когда он поднимался по лестнице, огромный важный генерал, шагавший сверху, едва не сбил его с ног.
Дядя Фридрих – постаревший, толстый, в халате до пят – раскинул пухлые руки.
– Мальчик мой… Черт подери, настоящий мужчина! Сколько лет ты не был у меня? Три года, четыре?
Обнял и повел, выспрашивая, дыша в ухо:
– Ну, каков Берлин? Ты видел мои липы? Мой Арсенал? Красиво, а?
Племяннику совсем не понравился надменный Берлин, но нельзя же огорчать дядю-короля. Надо хвалить знаменитую аллею, новый Арсенал, вздымавший над черными, старательно обстриженными шарами-кронами грозные букеты лепных копий, мечей, знамен, труб и кирас. Хвалить все, что делается на Унтер-ден-Линден, где, по замыслу дяди, должны встать самые лучшие здания столицы.
Фриц-Вилли хвалил и сердился на себя, чувствуя, что здесь он «маленький подлиза» и будет поддакивать всему. В глазах рябило – мелькали фигуры в латах, щиты, мушкеты, прибитые к стене крест-накрест, бронзовые, мраморные, гипсовые тела витязей античных и сотни, тысячи воинов на батальных полотнах, выписанных тончайшей, усерднейшей кистью. Шелка и бархаты гостиных обдавали вспышками слепяще желтого, пунцового, кроваво-красного. А шпоры не стихали – звенели навстречу, обгоняли, пересекали путь в гулких, увешанных доспехами залах.
И вдруг – таинственный полумрак грота, медовое тление, струящееся по стенам.
– Этого ты еще не видел… Каково, а?
О дядином янтарном кабинете Фриц-Вилли наслышан. Передают, что эти камни, обточенные искуснейшими данцигскими мастерами, обладают некой сверхъестественной силой. Их мерцание пьянит, дурманит, лишает человека воли. И подлинно – в лучах янтаря, в сонме призрачных отражений, порожденных в узких зеркальных просветах, герцога обволакивает вязкое, неотвратимое наваждение.
– Ну что, надоел Эрланген? Признайся! Хватит бездельничать? Хватит, хватит… Все науки все равно не выучишь. А Курляндию свою проворонишь. Как пить дать утащат из-под носа…
Так и есть, для того и вызвал… Что ж, «маленький подлиза» не возражает. Он уже решился. Насчет Тобаго, конечно, ни звука, – дяди Фридриха это не касается.
– Мы говорили с царем. Митава твоя, Фрицци, твоя со всеми потрохами. Знаешь, что он спросил? «Помнит ли герцог, как я обещал ему в жены царевну? Племянница Анхен как раз подросла». Я сказал, отчего же, мой мальчик, наверно, не откажется. Где герцог, там должна быть и герцогиня, не правда ли?
Дядя засмеялся и резко оборвал смех, отчего Фрицци стало не по себе.
– Где герцог, там и герцогиня, где кобель, там и сучка, – сказал дядя и снова засмеялся, приглашая племянника разделить веселье.
Фрицци онемел. Кто-то вошел в кабинет, сел позади и засопел.
– Я говорю, Вартенберг, где кобель, там и сучка… Смотри-ка, я вогнал в краску нашего книгочия из Рыцарской академии.
Щеки Фрицци в самом деле пылали. Стены придвинулись, янтарь жег его.
– Понимаешь, милый мой, царь не забыл, представь себе, и желает выполнить обещание.
– Царь оказывает его высочеству большую честь, – прогнусавил Вартенберг, всегда отталкивавший Фрицци высокомерно назидательным тоном.
– Да, именно честь… Кстати, царевна недурна. А, Вартенберг? Ты что-то рассказывал.
– Со слов датского посла в Москве, ваше величество. Он нашел ее очень красивой.
Фрицци все еще не знал, что ответить. Какая-то русская… Почему он должен жениться на ней? Царь оказывает честь. Кто его просил?
– В Курляндии чума, – вырвалось у Фрицци.
Царь предстал перед ним зловещим, безликим чудовищем, воплощением рока, и слово «чума» Фрицци бросил в страхе, для защиты.
– Герцога она не тронет. Верно, Вартенберг? Успокойся! Потолкуем с тобой, как с мужчиной.
Ему налили настойки. Крепкий, горький мужской напиток. Как мужчина, он обязан понять – ссориться с царем невыгодно. Только русские способны вытеснить шведов из Германии. Прусские войска заняты.
Для Фрицци не новость, что Пруссия воюет на стороне императора против французов. Что война за испанское наследство не кончилась. За услуги императору дядя и получил свой титул, – из курфюрста Фридриха Третьего стал королем Фридрихом Первым. Но все это совершалось где-то далеко от Эрлангена, от академии, от библиотеки, где воздухом веков веет от старинных хроник.
– Его высочество отдает себе отчет, – твердит вельможа. – Курляндия в настоящее время авангард Европы. Россия наступает. Новая, опасная потенция…
Фрицци выпил, но возражения, поднимавшиеся в нем, смешались окончательно. Все стало проще. Напрасно они разжевывают ему, как ребенку. Чтобы получить Курляндию, он должен жениться. Это не просьба, а условие. Что ж, он готов… Остановит Курляндия русских или нет – бог ведает. Ему, герцогу, нужно немного. Крошечный остров…
Желтое солнце пробивается сквозь тропическую чащу, – в недрах янтаря, одевшего стены, возникает Тобаго. Янтарные деревья, цветы, бесконечные сплетения стволов, ветвей, янтарное море, янтарные мачты…
– Триста тысяч, не меньше, – слышит он. – Триста тысяч. Мы подсчитали…
Приданое, вот что они подсчитали. Прикажете торговаться с царем? Нет, увольте! Фрицци ответил не словами – гримасой отвращения.
– Ваша страна в руинах, ваше высочество. Деньги вам необходимы. Постарайтесь извлечь из русского кошелька сколько возможно, не стесняйтесь!
– Да, да, от нас ни талера, мой мальчик! Твои деньги у царя.
Кроме того, пусть царь выведет из Курляндии войска. Наивозможно скорее, во всяком случае – к свадьбе. Пусть признает нейтралитет Курляндии. Что касается детей от брака…
Они все сосчитали, обо всем позаботились. Вартенберг словно читает брачный договор, пункт за пунктом. Иногда назойливый монотонный голос глохнет, потом возникает где-то вдали, доносится как бы из тропических зарослей Тобаго, опутанных лианами.
Оказалось, что и послание герцога Курляндского царю уже составлено, надо только подписать.
«Ваше величество оказали мне милость, согласившись принять меня в качестве сына и проявив заботу о моем благе, чем я весьма осчастливлен, – особенно же тем, что вашим велением скоро последует чаемое мною очищение моих пределов и прав, которые отняты были короной шведской».
4
5
Загадочная принцесса, непохожая на хохотушек-сестер… На следующем балу он пустился искать ее в толпе, танцевал с ней, гулял в саду. В отблесках фейерверка ее черты волшебно менялись. Он говорил без устали.
«Ты страшно важничал», – укоряла потом сестра Элеонора.
Он издевался над подрезанными кустиками, над бедной, скованной природой и восхвалял прелести тропиков. Разошелся, сказал, что намерен отправиться туда, добывать колонии, отнятые неправдой.
– Там же дикари, – поморщилась Шарлотта. – Они ходят голые. Фу, мерзость!
Но эти люди зато честны, искренни. А путешествия, опасные приключения у него в крови. В числе его предков – герои крестовых походов. Один рыцарь привез из дальних стран ручного льва, покорного как собачонка.
– Мой дедушка, – сказала Шарлотта, – пишет рыцарские романы.
Он не мог не похвалиться. Скоро выйдет в свет его книга. Типографщику уже заплачено. Это не роман, не выдумки. «Бранденбургский пантеон» – труд исторический, извлечения из старых хроник.
– Мы, Кеттлеры, слились с бранденбуржцами, – объяснял он с жаром. – С тысячелетним славным родом… Граф Фердинанд разгромил колоссальное войско аваров…
Шарлотта вдруг рассмеялась.
– Вы должны познакомиться с моим дедушкой Антоном Ульрихом. Непременно!
Амалии она сказала:
– Он вбивал мне в голову каких-то аваров. Он что – всегда у вас такой?
Элеонора пожурила сестру и принялась утешать Фрицци. Шарлотта пошутила. У нее злой язычок, но доброе сердце. Фрицци старался поверить.
С мыслями о суровой принцессе он вернулся осенью в Эрланген и облегчил свою душу перед маркграфом Кристианом.
Мраморный, в римской тоге, он стоит в замковом саду, на площадке, затененной деревьями. Истинный рыцарь, настоящий суверен. Не боялся ни короля, ни папы, даровал приют еретикам-гугенотам, бежавшим из Франции.
Это укромное место в саду облюбовано герцогом для мечтаний и размышлений.
Прелестное дитя! Не ведаешь ты муки
И слез, пролитых в тишине ночной.
О, сжалься! Дай доверчиво мне руку!
Или умолкну я под крышкой гробовой.
Выплеснулось на бумагу сразу… Правда, рифма хромала. И написал он по-немецки, а Шарлотта говорила – немецкий язык в Вольфенбюттеле звучит только в казармах. Поэтому он не послал свое признание.
«Бранденбургский пантеон» был отправлен в сумке курьера, с пылкой надписью на заглавном листе. Шарлотта сдержанно поблагодарила.
«Она думает о тебе, – писала Элеонора. – Она из тех натур, которые не умеют выразить свои чувства и хранят их глубоко внутри».
Вот уже год, как Шарлотта в письмах сестры не упоминается. Ударом хлыста была последняя весть о жестокой принцессе, – «мы пили с ней кофе за твое здоровье». Только-то! Значит, больше нечего было сказать, при всем желании…
Оглядываясь на себя прежнего, легковерного, Фридрих-Вильгельм скорбно усмехается. Милая сестрица попросту сочинила трогательный роман. Прочь иллюзии! Его удел – любовь безответная, безысходная.
Все громче, все уверенней говорят, что Шарлотту отдадут в жены царскому сыну. Где же ему, герцогу без земли, изгнаннику, тягаться с наследником трона Московии! Покорись, любовь, спрячься в израненном сердце!
Ах, плачу я, и плачет вся природа,
Бессильная, увы, лечить мои невзгоды.
Низкое осеннее небо накрыло Эрланген. Туи в замковом саду почти черны. На шлеме маркграфа примостился одинокий, мокрый голубь.
– Слезы недостойны рыцаря, – слышится герцогу.
Учитель Сен-Поль, насмешник, не поверил бы, – в памятнике заключена особая, таинственная душа. Миф о мраморной Галатее, пробужденной к жизни, имеет основу. Сейчас во взоре маркграфа – грустный упрек. И стихотворная жалоба осталась неоконченной.
Потомок обнаружит в архиве курляндских герцогов десятки поэтических опусов Фридриха-Вильгельма. Публиковать их он не решился, – возможно, уступив насмешнику Сен-Полю. Шарлотта уподобляется неприступной крепости, гранитной скале, цветку, содержащему сладкий яд. Сам же злополучный автор – то мощный, испепеленный молнией дуб, то сокол, сбитый наземь стрелой Амура.
Осенью 1709 года муза герцога умолкла.
Барон Дидерикс поглаживал пушистые светло-рыжие усы и прятал скорбную улыбку. Так вот он, наследник престола! Провидение могло бы подарить Курляндии более зрелого властителя в нынешнюю многотрудную пору.
Фридрих-Вильгельм читает, шевеля губами, – детская привычка, от которой он до сих пор не избавился. Четыре строки в письме Сен-Поля подчеркнуты.
«Поздравьте меня и себя с успехом! Бумаги вашего деда найдены. Возвеселитесь! Самым же важным я считаю то, что мне удалось заинтересовать весьма высокую персону и обеспечить ее содействие».
Герцог произносит это место вслух и резко откидывает голову, – Дидериксу виден острый кадык на хилой шее, заострившийся подбородок.
– Какая персона, барон?
– Царь Петр.
– Я так и думал, – откликнулся герцог поспешно, с раздражением.
– Мы маленькая страна, ваше высочество.
Теперь герцог улыбается чему-то. Глаза прикрыты синеватыми, дрожащими веками.
– Вы хотели бы, барон, отправиться на Тобаго?
– По мне, лучше перепелка на столе, чем жирный гусь в небе.
Глаза его высочества открылись, облив барона горестным осуждением.
– Пошлая философия, мой друг. Рыцари так не рассуждали.
Ну, это уж слишком! Играет в рыцарей… Надо стащить его с облаков на землю.
– Мы не избалованы, – сказал Дидерикс жестко. – У нас в Курляндии перепелка – редкое лакомство. Война распугала птиц. А в деревнях гложут древесную кору. Война, война, ваше высочество! Что не доели шведы, добирают московиты. Мало несчастий на наши головы, – всевышний послал еще чуму.
– Чуму?
– Да, чуму.
– Мы… мы соболезнуем.
– Осмелюсь заметить, ваше высочество… Личное присутствие герцога весьма поддержало бы ваш народ.
– Да, да… Поблагодарите Сен-Поля…
Кажется, он снова унесся на Тобаго.
– Итак, ваше высочество, – сказал барон громко, – я сообщу курляндцам о вашем скором прибытии.
– Скором? – встрепенулся герцог.
Дидерикс выругал себя, – зря он сболтнул насчет чумы. Узкая белая рука герцога шарит по столу среди бумаг, находит пакет с крупицами сургуча, украшенный шеренгой черных прусских орлов.
– Я напишу из Берлина… Король желает меня видеть, так что пока, вы понимаете… Одним словом, вы будете извещены, барон. Что еще для меня?
Правда или нет, – царь сватает герцогу свою племянницу.
Но маркиз Сен-Поль, сенаторы – все просили не распространять этот слух.
– Ничего? Тогда я вас не держу. Постойте! Скажите там… Молебны… молебны во всех кирках… Чума – это ужасно.
– Ужасно, – кивнул барон, вставая.
– Надо молиться.
– Совершенно верно, ваше высочество, – произнес барон сухо и поклонился, резко притопнув.
«Сен-Поль, безбожник Сен-Поль посмеялся бы, – подумал герцог. – Но что еще советовать? Монарх – не врач. К тому же медицина беспомощна. А вера способна совершать чудеса. Каков барон! Добро пожаловать, ваше высочество, у нас чума… До чего назойливы эти курляндцы! Жили без герцога, поживут еще».
Ехать надо, конечно…
Утром он не смог влезть в карету, – лакеи внесли его.
Целую неделю, вплоть до Берлина, он изнывал от тряски, от болей в желудке, от головокружения. Опять нарушил предписание лекаря – избегать крепких напитков, как злейшего яда.
Столица дяди Фридриха дохнула зимним холодом. Ветер нес снежную пыль. Липовая аллея, ведущая к городу, сбросила всю листву. Вереница экипажей въезжала медленно. Шлагбаум надсадно скрипел, вахмистр, собирающий плату, пробовал каждую монету чуть ли не на зуб.
Зверски тянуло в постель, согреться под одеялом, уснуть. Но на башне дворца плескался королевский штандарт. Герцог завидел его издали, и нетерпение перебороло усталость.
Пришлось долго ждать в вестибюле, слушать отрывистую берлинскую речь, перезвон шпор, топот гвардейских ботфортов. Какие-то военные подозрительно оглядывали его, будто самозванца. Когда он поднимался по лестнице, огромный важный генерал, шагавший сверху, едва не сбил его с ног.
Дядя Фридрих – постаревший, толстый, в халате до пят – раскинул пухлые руки.
– Мальчик мой… Черт подери, настоящий мужчина! Сколько лет ты не был у меня? Три года, четыре?
Обнял и повел, выспрашивая, дыша в ухо:
– Ну, каков Берлин? Ты видел мои липы? Мой Арсенал? Красиво, а?
Племяннику совсем не понравился надменный Берлин, но нельзя же огорчать дядю-короля. Надо хвалить знаменитую аллею, новый Арсенал, вздымавший над черными, старательно обстриженными шарами-кронами грозные букеты лепных копий, мечей, знамен, труб и кирас. Хвалить все, что делается на Унтер-ден-Линден, где, по замыслу дяди, должны встать самые лучшие здания столицы.
Фриц-Вилли хвалил и сердился на себя, чувствуя, что здесь он «маленький подлиза» и будет поддакивать всему. В глазах рябило – мелькали фигуры в латах, щиты, мушкеты, прибитые к стене крест-накрест, бронзовые, мраморные, гипсовые тела витязей античных и сотни, тысячи воинов на батальных полотнах, выписанных тончайшей, усерднейшей кистью. Шелка и бархаты гостиных обдавали вспышками слепяще желтого, пунцового, кроваво-красного. А шпоры не стихали – звенели навстречу, обгоняли, пересекали путь в гулких, увешанных доспехами залах.
И вдруг – таинственный полумрак грота, медовое тление, струящееся по стенам.
– Этого ты еще не видел… Каково, а?
О дядином янтарном кабинете Фриц-Вилли наслышан. Передают, что эти камни, обточенные искуснейшими данцигскими мастерами, обладают некой сверхъестественной силой. Их мерцание пьянит, дурманит, лишает человека воли. И подлинно – в лучах янтаря, в сонме призрачных отражений, порожденных в узких зеркальных просветах, герцога обволакивает вязкое, неотвратимое наваждение.
– Ну что, надоел Эрланген? Признайся! Хватит бездельничать? Хватит, хватит… Все науки все равно не выучишь. А Курляндию свою проворонишь. Как пить дать утащат из-под носа…
Так и есть, для того и вызвал… Что ж, «маленький подлиза» не возражает. Он уже решился. Насчет Тобаго, конечно, ни звука, – дяди Фридриха это не касается.
– Мы говорили с царем. Митава твоя, Фрицци, твоя со всеми потрохами. Знаешь, что он спросил? «Помнит ли герцог, как я обещал ему в жены царевну? Племянница Анхен как раз подросла». Я сказал, отчего же, мой мальчик, наверно, не откажется. Где герцог, там должна быть и герцогиня, не правда ли?
Дядя засмеялся и резко оборвал смех, отчего Фрицци стало не по себе.
– Где герцог, там и герцогиня, где кобель, там и сучка, – сказал дядя и снова засмеялся, приглашая племянника разделить веселье.
Фрицци онемел. Кто-то вошел в кабинет, сел позади и засопел.
– Я говорю, Вартенберг, где кобель, там и сучка… Смотри-ка, я вогнал в краску нашего книгочия из Рыцарской академии.
Щеки Фрицци в самом деле пылали. Стены придвинулись, янтарь жег его.
– Понимаешь, милый мой, царь не забыл, представь себе, и желает выполнить обещание.
– Царь оказывает его высочеству большую честь, – прогнусавил Вартенберг, всегда отталкивавший Фрицци высокомерно назидательным тоном.
– Да, именно честь… Кстати, царевна недурна. А, Вартенберг? Ты что-то рассказывал.
– Со слов датского посла в Москве, ваше величество. Он нашел ее очень красивой.
Фрицци все еще не знал, что ответить. Какая-то русская… Почему он должен жениться на ней? Царь оказывает честь. Кто его просил?
– В Курляндии чума, – вырвалось у Фрицци.
Царь предстал перед ним зловещим, безликим чудовищем, воплощением рока, и слово «чума» Фрицци бросил в страхе, для защиты.
– Герцога она не тронет. Верно, Вартенберг? Успокойся! Потолкуем с тобой, как с мужчиной.
Ему налили настойки. Крепкий, горький мужской напиток. Как мужчина, он обязан понять – ссориться с царем невыгодно. Только русские способны вытеснить шведов из Германии. Прусские войска заняты.
Для Фрицци не новость, что Пруссия воюет на стороне императора против французов. Что война за испанское наследство не кончилась. За услуги императору дядя и получил свой титул, – из курфюрста Фридриха Третьего стал королем Фридрихом Первым. Но все это совершалось где-то далеко от Эрлангена, от академии, от библиотеки, где воздухом веков веет от старинных хроник.
– Его высочество отдает себе отчет, – твердит вельможа. – Курляндия в настоящее время авангард Европы. Россия наступает. Новая, опасная потенция…
Фрицци выпил, но возражения, поднимавшиеся в нем, смешались окончательно. Все стало проще. Напрасно они разжевывают ему, как ребенку. Чтобы получить Курляндию, он должен жениться. Это не просьба, а условие. Что ж, он готов… Остановит Курляндия русских или нет – бог ведает. Ему, герцогу, нужно немного. Крошечный остров…
Желтое солнце пробивается сквозь тропическую чащу, – в недрах янтаря, одевшего стены, возникает Тобаго. Янтарные деревья, цветы, бесконечные сплетения стволов, ветвей, янтарное море, янтарные мачты…
– Триста тысяч, не меньше, – слышит он. – Триста тысяч. Мы подсчитали…
Приданое, вот что они подсчитали. Прикажете торговаться с царем? Нет, увольте! Фрицци ответил не словами – гримасой отвращения.
– Ваша страна в руинах, ваше высочество. Деньги вам необходимы. Постарайтесь извлечь из русского кошелька сколько возможно, не стесняйтесь!
– Да, да, от нас ни талера, мой мальчик! Твои деньги у царя.
Кроме того, пусть царь выведет из Курляндии войска. Наивозможно скорее, во всяком случае – к свадьбе. Пусть признает нейтралитет Курляндии. Что касается детей от брака…
Они все сосчитали, обо всем позаботились. Вартенберг словно читает брачный договор, пункт за пунктом. Иногда назойливый монотонный голос глохнет, потом возникает где-то вдали, доносится как бы из тропических зарослей Тобаго, опутанных лианами.
Оказалось, что и послание герцога Курляндского царю уже составлено, надо только подписать.
«Ваше величество оказали мне милость, согласившись принять меня в качестве сына и проявив заботу о моем благе, чем я весьма осчастливлен, – особенно же тем, что вашим велением скоро последует чаемое мною очищение моих пределов и прав, которые отняты были короной шведской».
4
В том же месяце ноябре 1709 года Борис Куракин, посол державы Российской, находился в дороге, следуя в Ганновер, к курфюрсту Георгу-Людвигу, наследнику престола Англии. Вместе с послом отбыл из Митавы маркиз Сен-Поль, взятый на службу переводчиком.
Бумаги и карты, относящиеся до острова Тобаго, маркиз неукоснительно держал при себе, в надежно запертой сумке из толстой кожи.
Сен-Поль, предвкушая свадьбу своего ученика, шумно ликовал, столь шумно, что Куракина брала суеверная оторопь. К добру ли!
– Король обломает мальчишку. Ручаюсь, из него можно лепить что угодно. Он теперь на Тобаго, всеми помыслами… Родственник царя, вы шутите, принц? Кеттлерам это и не снилось.
Болтовня маркиза, подчас надоедливая, весьма скрашивает долгий путь.
– Держу пари, король будет рад вытащить Фрица-Вилли из академии. Покровитель наук? Бросьте, принц! Если бы не Софья-Шарлотта… За четыре года вдовства Фридрих, говорят, превратился в фельдфебеля. Черта с два была бы в Пруссии Академия наук и искусства, если бы не она. Знаете, что сказал ей Лейбниц? Вам угодить невозможно – вы хотите знать причину всех причин. А когда она умирала… Вот мужественная женщина! «Не оплакивайте меня, я узнаю то, что даже Лейбниц не постиг. А моему супругу я дам случай покрасоваться на похоронах». О, она раскусила Фридриха, мой принц! О нем хорошо сказано – заметен в малых делах, в больших – ничтожен.
Расчихвостит маркиз суверена прусского, примется за другого. А то начнет филозофствовать.
– Нет, мой принц, я отказываюсь признать, что нами управляет некий верховный разум. Почему, во имя чего он допустил грехопадение? Я имею в виду, конечно, не бракосочетание Адама и Евы, – сей акт заповедан самой натурой, а потому безгрешен. Богатство и нищета, рабство и господство, – вот что я называю грехопадением. Мы навлекли на себя тысячи бедствий, удалившись от натуры, и все глубже, заметьте, все глубже, мой принц, утопаем в мерзостях. Насколько счастливее были жители Тобаго прежде, пока не явились просвещенные европейцы. Просвещение! Чему служат наши науки? Они не дали нам ни мира, ни справедливости.
– Так как же быть? – спрашивает Борис. – Спалить, что ли, книги? Ученье отменить? Скажете, и рожу не умывать, волосья не чесать? Нет, я не думаю. Просвещением достигнут люди лучшего порядка, не дикостью же…
– Не знаю, мой принц, не знаю… Обратимся к животным, к птицам. Что они ищут, кроме пропитанья? Слон – сильная тварь – разве мечтает поработить обезьяну или буйвола? Разве жаждет захватить чужие земли, соорудить себе Версаль, накопить золота? Согласитесь, в природе нет обмана, тщеславия, нет рабов – все сие присуще людям, хотя священники учат нас, что человек есть божий шедевр. Почему же тогда верховный разум, если он существует, не печется о своих излюбленных созданиях?
Для Сен-Поля нет ничего выше природы. Она и есть бог. Борису и сладко и тревожно слушать опасные речи. Хорошо, Филька по-французски не понимает. Такая филозофия не для него, холопа, деревенщины.
Сидит Филька на облучке молодцом, вызывая к фигуре своей расположение немцев и немок, так как силачи в германских странах в почете. Случается, пивом угощают, расщедрившись. Филька хвалит пиво, хвалит добрые колбасы. Одобряет, деревенщина, и строения немецкие. Нет-нет да и осадит лошадей, заглядится на фонтан, на мост, уставленный изваяниями, на врата, уснащенные лепкой.
Война сих камней не коснулась. Но хозяин таверны сказывал, в деревнях пошаливают солдаты, отбившиеся от полков. Чистые разбойники, не жалеют ни мужика, ни господина.
– Нам и полк не страшен, – смеется Сен-Поль. – Наутек кинется от нашего Филимона. Перемените ему имя, мой принц! Он Самсон, Геракл.
– Однако разжать кулак его величеству мой Самсон не смог, – сказал Борис.
– О, ваш царь! – воскликнул маркиз. – Природа исчерпала свои дары, наделяя его.
Петр Алексеевич обошелся с Сен-Полем ласково и так внимательно смотрел карту Тобаго, что маркиз воспылал негаснущим восхищением.
– Ваш суверен поражает. У него нет ни маршала двора, ни церемониймейстера, ни камер-юнкеров. Он живет как обыкновенный офицер на бивуаке.
Озадачила маркиза возня шутов при царской особе, – воют, дудят, кувыркаются, голова от них болит.
– Я не смог бы стать русским.
– Почему?
– Прежде всего потому, что я неспособен поглощать чеснок в таких гигантских количествах. Ваш фельдмаршал… Шер ами, спас меня от расстрела, но чуть не убил, дохнув чесноком.
Бумаги и карты, относящиеся до острова Тобаго, маркиз неукоснительно держал при себе, в надежно запертой сумке из толстой кожи.
Сен-Поль, предвкушая свадьбу своего ученика, шумно ликовал, столь шумно, что Куракина брала суеверная оторопь. К добру ли!
– Король обломает мальчишку. Ручаюсь, из него можно лепить что угодно. Он теперь на Тобаго, всеми помыслами… Родственник царя, вы шутите, принц? Кеттлерам это и не снилось.
Болтовня маркиза, подчас надоедливая, весьма скрашивает долгий путь.
– Держу пари, король будет рад вытащить Фрица-Вилли из академии. Покровитель наук? Бросьте, принц! Если бы не Софья-Шарлотта… За четыре года вдовства Фридрих, говорят, превратился в фельдфебеля. Черта с два была бы в Пруссии Академия наук и искусства, если бы не она. Знаете, что сказал ей Лейбниц? Вам угодить невозможно – вы хотите знать причину всех причин. А когда она умирала… Вот мужественная женщина! «Не оплакивайте меня, я узнаю то, что даже Лейбниц не постиг. А моему супругу я дам случай покрасоваться на похоронах». О, она раскусила Фридриха, мой принц! О нем хорошо сказано – заметен в малых делах, в больших – ничтожен.
Расчихвостит маркиз суверена прусского, примется за другого. А то начнет филозофствовать.
– Нет, мой принц, я отказываюсь признать, что нами управляет некий верховный разум. Почему, во имя чего он допустил грехопадение? Я имею в виду, конечно, не бракосочетание Адама и Евы, – сей акт заповедан самой натурой, а потому безгрешен. Богатство и нищета, рабство и господство, – вот что я называю грехопадением. Мы навлекли на себя тысячи бедствий, удалившись от натуры, и все глубже, заметьте, все глубже, мой принц, утопаем в мерзостях. Насколько счастливее были жители Тобаго прежде, пока не явились просвещенные европейцы. Просвещение! Чему служат наши науки? Они не дали нам ни мира, ни справедливости.
– Так как же быть? – спрашивает Борис. – Спалить, что ли, книги? Ученье отменить? Скажете, и рожу не умывать, волосья не чесать? Нет, я не думаю. Просвещением достигнут люди лучшего порядка, не дикостью же…
– Не знаю, мой принц, не знаю… Обратимся к животным, к птицам. Что они ищут, кроме пропитанья? Слон – сильная тварь – разве мечтает поработить обезьяну или буйвола? Разве жаждет захватить чужие земли, соорудить себе Версаль, накопить золота? Согласитесь, в природе нет обмана, тщеславия, нет рабов – все сие присуще людям, хотя священники учат нас, что человек есть божий шедевр. Почему же тогда верховный разум, если он существует, не печется о своих излюбленных созданиях?
Для Сен-Поля нет ничего выше природы. Она и есть бог. Борису и сладко и тревожно слушать опасные речи. Хорошо, Филька по-французски не понимает. Такая филозофия не для него, холопа, деревенщины.
Сидит Филька на облучке молодцом, вызывая к фигуре своей расположение немцев и немок, так как силачи в германских странах в почете. Случается, пивом угощают, расщедрившись. Филька хвалит пиво, хвалит добрые колбасы. Одобряет, деревенщина, и строения немецкие. Нет-нет да и осадит лошадей, заглядится на фонтан, на мост, уставленный изваяниями, на врата, уснащенные лепкой.
Война сих камней не коснулась. Но хозяин таверны сказывал, в деревнях пошаливают солдаты, отбившиеся от полков. Чистые разбойники, не жалеют ни мужика, ни господина.
– Нам и полк не страшен, – смеется Сен-Поль. – Наутек кинется от нашего Филимона. Перемените ему имя, мой принц! Он Самсон, Геракл.
– Однако разжать кулак его величеству мой Самсон не смог, – сказал Борис.
– О, ваш царь! – воскликнул маркиз. – Природа исчерпала свои дары, наделяя его.
Петр Алексеевич обошелся с Сен-Полем ласково и так внимательно смотрел карту Тобаго, что маркиз воспылал негаснущим восхищением.
– Ваш суверен поражает. У него нет ни маршала двора, ни церемониймейстера, ни камер-юнкеров. Он живет как обыкновенный офицер на бивуаке.
Озадачила маркиза возня шутов при царской особе, – воют, дудят, кувыркаются, голова от них болит.
– Я не смог бы стать русским.
– Почему?
– Прежде всего потому, что я неспособен поглощать чеснок в таких гигантских количествах. Ваш фельдмаршал… Шер ами, спас меня от расстрела, но чуть не убил, дохнув чесноком.
5
От Виттенберга ехали берегом Эльбы до Магдебурга, города торгового, оглушившего ярмаркой и криками разносчиков, осаждавших непрестанно. После переправы, к исходу дня вступили в Ганновер, владение курфюрста Георга-Людвига.
Память Сен-Поля неисчерпаема, хранит всю подноготную европейских дворов. Нет для него секретов и в семействе ганноверском.
– Курфюрст по воспитанию чистейший немец. По-английски не умеет. Вы спрашиваете, откуда у него права на Великобританию? От матери, мой принц, так как она – внучка английского короля. Да, всего-навсего внучка…
Теперь, благодаря маркизу, Куракин разобрался. Суть в том, что шотландская фамилия Стюартов, правившая одно время, от престола отстранена. Яков Стюарт, прежний наследник, обретается во Франции и ныне известен как претендент на английский трон. Персона весьма беспокойная, – тайные эмиссары Якова, проникающие в Шотландию, причиняют Лондону немало забот.
Вспомнилось давнишнее – лагерь под Азовом, палатка генерала Гордона, пропахшая лекарственными травами, портрет Марии Стюарт, злосчастной обезглавленной королевы.
– С курфюрстом вам будет нелегко, предупреждаю вас. Характер у Георга-Людвига скверный. После истории с женой он озлоблен против всего мира. Говорят, она очаровательна. Французская кровь, мой принц. И там пожар из-за нее. Софья-Доротея – дочь гугенотки из захудалых дворян, появившаяся на свет не по правилам – до того, как ее родители обвенчались. И понятно, презираемая графинями, принцессами, княгинями хотя бы за то, что она красива. В Ганновере ей не повезло. Ненависть свекрови, легкомыслие супруга, отлучавшегося к метрессам… Ну, Софья-Доротея, как вы догадываетесь, не стерпела афронта, вознаградила себя с графом Кенигсмарком. Смазливый обольститель, шатавшийся по разным столицам, прихлебатель, карточный шулер, – его-то оплакивать не стоит. Когда сей альянс всплыл наружу, Кенигсмарк пропал без вести, если верить официальной версии. На самом деле его тихо прикончили. И отныне на ганноверском доме – пятно скандала. Георг-Людвиг не стер его, заточив жену в дальний замок. К ней не пускают даже детей…
Так, развлекаясь чужими амурами, сварами, бедами, а кое-что откладывая в копилку памяти, царский посол продолжал путь на запад, против ветра, леденившего лицо.
Ганновер воспарил на холмах, над рекой Лейне смутно, окутанный вьюгой. Бюргеры от стужи попрятались. Где тут, во мгле кромешной, найдешь жилье, приличное для посольства? Волны мокрого, крупного снега бушевали в узкой улочке. Слава богу, плутали недолго, – маяком блеснула, качаясь на ветру, золотая корона.
– Русских у меня не было, врать не хочу, – говорил хозяин, принимая одежду. – Жил шведский дипломат, жил английский, жил саксонский.
После обеда Куракин отправил маркиза в замок – известить курфюрста. Сен-Поль хотел взять одну из лошадей, но посол не позволил, велел подать своему секретарю портшез.
– Меня понесут?! – воскликнул маркиз. – Я становлюсь важным вельможей.
Курфюрст назначил аудиенцию тотчас же. «Прислал карету с двумя лакеями, как всех примают», – записал Борис в дневнике удовлетворенно.
Замок надвинулся серой глыбой. Посла повели через сумрачные покои, обитые темным, скудные мебелью и словно покинутые. Георг-Людвиг встретил в дверях тронного зала, чем проявил внимание особое. Высокий, длинноногий, с лицом жестким, он усадил посла учтиво, без улыбки, изъявил радость по поводу прибытия высокого гостя, – голосом глухим, слабым, будто боялся нарушить тишину чертога.
«Дом без хозяйки», – подумал посол.
Он не мог поймать взгляд курфюрста, глядевшего в себя, и от этого испытывал нечто близкое к обиде.
Приступать сразу к делу вряд ли политично, – сперва надо расшевелить ганноверца.
– О стране вашей, о мудром управлении вашего высочества я много наслышан. Убедился, пересекши границу, сколь преуспели здесь в ремеслах, в земледелии. Скажу откровенно, пример для иноземца воодушевляющий.
Посол видел, проезжая, обозы с солью, – из копей, что в люнебургской вересковой степи, видел работных людей, ломающих руду, дымы над заводами, делающими железо. Природой Ганновер богаче Пруссии, и народ тут зажиточней. Верно, курфюрст не тщился перещеголять Версаль.
– Чувство изволите питать благородное, – произнес курфюрст. – Чаще всего богатство возбуждает зависть окружающих и увеличивает число врагов.
– Сие прискорбно, – вздохнул посол. – Пользуюсь случаем заверить ваше высочество – зависть моему государю несвойственна.
– Да, в Московии земли предовольно. Кстати, правда ли, что у вас произрастает злак, имеющий голову наподобие овечьей и такую же шкуру?
– Сказки, ваше высочество!
– Рот, глаза, как у животного, – настаивал курфюрст упрямо. – Именуется бор… боранец. Мясо, годное в пищу, отличного вкуса, излюбленное волками. Убежать от них жалкое создание не может, так как коренится в почве.
Подай да подай ему боранца! Нет, истиной поступаться негоже. И посол сказал, что даже Адам Олеарий, ученый автор «Описания путешествия в Московию…», поверил легенде, неправильно истолковав русское слово.
– Европейцам надо бывать у нас почаще, – прибавил посол. – Мы не Китай. Стеной не отгорожены.
– Ганновер тоже не лишен курьезов, – отозвался Георг-Людвиг, словно не расслышав. – Мы покажем вам… Великан, рост четыре элла и шесть цоллей. Жаль, вы не застали его в живых. На могильной плите о нем написано достоверно.
Ого, верзила саженный! Прикинув в уме, посол признал – рост и впрямь необыкновенный. Впрочем, соответствует ли ганноверский элл прусскому?
– Наш короче, но незначительно. А прусский вы успели изучить, я вижу.
– Вполне. Пребывание в Мариенвердере было столь же полезным, сколь и приятным.
– У нас свои меры, сиятельный принц.
Бросил как бы невзначай. С Пруссией, мол, нас не равняй, Фридрих нам не указ. Мы – особ статья… Куракин почел повод удобным, дабы перейти к делу.
– Вы меряете эллом, мы – аршином. Ар-шин, – повторил он внятно. – Однако, когда интерес встает для разных держав общий, следует и меру применить общую.
Курфюрст сию тезу одобрил.
– Его царское величество, – начал посол по писаному, – имеет особливое склонение и почитание к вашей светлости и желает учинить добрую коришпонденцию.
Отвечал курфюрст вяло и будто через силу. Сказал все же, что царское величество оказал честь, послав столь высокую персону, а добрым отношениям с Московией он, курфюрст, всегда рад.
Память Сен-Поля неисчерпаема, хранит всю подноготную европейских дворов. Нет для него секретов и в семействе ганноверском.
– Курфюрст по воспитанию чистейший немец. По-английски не умеет. Вы спрашиваете, откуда у него права на Великобританию? От матери, мой принц, так как она – внучка английского короля. Да, всего-навсего внучка…
Теперь, благодаря маркизу, Куракин разобрался. Суть в том, что шотландская фамилия Стюартов, правившая одно время, от престола отстранена. Яков Стюарт, прежний наследник, обретается во Франции и ныне известен как претендент на английский трон. Персона весьма беспокойная, – тайные эмиссары Якова, проникающие в Шотландию, причиняют Лондону немало забот.
Вспомнилось давнишнее – лагерь под Азовом, палатка генерала Гордона, пропахшая лекарственными травами, портрет Марии Стюарт, злосчастной обезглавленной королевы.
– С курфюрстом вам будет нелегко, предупреждаю вас. Характер у Георга-Людвига скверный. После истории с женой он озлоблен против всего мира. Говорят, она очаровательна. Французская кровь, мой принц. И там пожар из-за нее. Софья-Доротея – дочь гугенотки из захудалых дворян, появившаяся на свет не по правилам – до того, как ее родители обвенчались. И понятно, презираемая графинями, принцессами, княгинями хотя бы за то, что она красива. В Ганновере ей не повезло. Ненависть свекрови, легкомыслие супруга, отлучавшегося к метрессам… Ну, Софья-Доротея, как вы догадываетесь, не стерпела афронта, вознаградила себя с графом Кенигсмарком. Смазливый обольститель, шатавшийся по разным столицам, прихлебатель, карточный шулер, – его-то оплакивать не стоит. Когда сей альянс всплыл наружу, Кенигсмарк пропал без вести, если верить официальной версии. На самом деле его тихо прикончили. И отныне на ганноверском доме – пятно скандала. Георг-Людвиг не стер его, заточив жену в дальний замок. К ней не пускают даже детей…
Так, развлекаясь чужими амурами, сварами, бедами, а кое-что откладывая в копилку памяти, царский посол продолжал путь на запад, против ветра, леденившего лицо.
Ганновер воспарил на холмах, над рекой Лейне смутно, окутанный вьюгой. Бюргеры от стужи попрятались. Где тут, во мгле кромешной, найдешь жилье, приличное для посольства? Волны мокрого, крупного снега бушевали в узкой улочке. Слава богу, плутали недолго, – маяком блеснула, качаясь на ветру, золотая корона.
– Русских у меня не было, врать не хочу, – говорил хозяин, принимая одежду. – Жил шведский дипломат, жил английский, жил саксонский.
После обеда Куракин отправил маркиза в замок – известить курфюрста. Сен-Поль хотел взять одну из лошадей, но посол не позволил, велел подать своему секретарю портшез.
– Меня понесут?! – воскликнул маркиз. – Я становлюсь важным вельможей.
Курфюрст назначил аудиенцию тотчас же. «Прислал карету с двумя лакеями, как всех примают», – записал Борис в дневнике удовлетворенно.
Замок надвинулся серой глыбой. Посла повели через сумрачные покои, обитые темным, скудные мебелью и словно покинутые. Георг-Людвиг встретил в дверях тронного зала, чем проявил внимание особое. Высокий, длинноногий, с лицом жестким, он усадил посла учтиво, без улыбки, изъявил радость по поводу прибытия высокого гостя, – голосом глухим, слабым, будто боялся нарушить тишину чертога.
«Дом без хозяйки», – подумал посол.
Он не мог поймать взгляд курфюрста, глядевшего в себя, и от этого испытывал нечто близкое к обиде.
Приступать сразу к делу вряд ли политично, – сперва надо расшевелить ганноверца.
– О стране вашей, о мудром управлении вашего высочества я много наслышан. Убедился, пересекши границу, сколь преуспели здесь в ремеслах, в земледелии. Скажу откровенно, пример для иноземца воодушевляющий.
Посол видел, проезжая, обозы с солью, – из копей, что в люнебургской вересковой степи, видел работных людей, ломающих руду, дымы над заводами, делающими железо. Природой Ганновер богаче Пруссии, и народ тут зажиточней. Верно, курфюрст не тщился перещеголять Версаль.
– Чувство изволите питать благородное, – произнес курфюрст. – Чаще всего богатство возбуждает зависть окружающих и увеличивает число врагов.
– Сие прискорбно, – вздохнул посол. – Пользуюсь случаем заверить ваше высочество – зависть моему государю несвойственна.
– Да, в Московии земли предовольно. Кстати, правда ли, что у вас произрастает злак, имеющий голову наподобие овечьей и такую же шкуру?
– Сказки, ваше высочество!
– Рот, глаза, как у животного, – настаивал курфюрст упрямо. – Именуется бор… боранец. Мясо, годное в пищу, отличного вкуса, излюбленное волками. Убежать от них жалкое создание не может, так как коренится в почве.
Подай да подай ему боранца! Нет, истиной поступаться негоже. И посол сказал, что даже Адам Олеарий, ученый автор «Описания путешествия в Московию…», поверил легенде, неправильно истолковав русское слово.
– Европейцам надо бывать у нас почаще, – прибавил посол. – Мы не Китай. Стеной не отгорожены.
– Ганновер тоже не лишен курьезов, – отозвался Георг-Людвиг, словно не расслышав. – Мы покажем вам… Великан, рост четыре элла и шесть цоллей. Жаль, вы не застали его в живых. На могильной плите о нем написано достоверно.
Ого, верзила саженный! Прикинув в уме, посол признал – рост и впрямь необыкновенный. Впрочем, соответствует ли ганноверский элл прусскому?
– Наш короче, но незначительно. А прусский вы успели изучить, я вижу.
– Вполне. Пребывание в Мариенвердере было столь же полезным, сколь и приятным.
– У нас свои меры, сиятельный принц.
Бросил как бы невзначай. С Пруссией, мол, нас не равняй, Фридрих нам не указ. Мы – особ статья… Куракин почел повод удобным, дабы перейти к делу.
– Вы меряете эллом, мы – аршином. Ар-шин, – повторил он внятно. – Однако, когда интерес встает для разных держав общий, следует и меру применить общую.
Курфюрст сию тезу одобрил.
– Его царское величество, – начал посол по писаному, – имеет особливое склонение и почитание к вашей светлости и желает учинить добрую коришпонденцию.
Отвечал курфюрст вяло и будто через силу. Сказал все же, что царское величество оказал честь, послав столь высокую персону, а добрым отношениям с Московией он, курфюрст, всегда рад.