Страница:
Я подошел к мостику, хотя подозревал, что преступаю границы дозволенного.
– Простите, мадам, – окликнул я женщину, – я пытался попасть в магазин, но дверь оказалась заперта. Моя дочь заходила к вам сегодня утром?
Вздрогнув от неожиданности, женщина обернулась и тут же, к моему крайнему удивлению, разразилась смехом.
– Идиот, – сказала она. – Я думала, ты давно уехал. Что ты тут делаешь? Болтаешься на углу и валяешь дурака?
Ее непринужденный тон и "ты", принятое лишь между близкими людьми, совершенно ошеломили меня. Я стоял, молча глядя на нее во все глаза, и судорожно пытался найти подходящий ответ.
Женщина посмотрела направо, в сторону городских ворот и площади святого Жюльена. Сиеста еще продолжалась, на улице не было ни души.
– Поблизости никого, – сказала она. – Входи.
Судя по всему, Жан де Ге пользовался в Вилларе довольно сомнительной репутацией. Я был в нерешительности, но тут, взглянув на площадь, увидел Рене. Это перевесило чашу весов в пользу приглашения. Я уже успел забыть про свою невестку, а она, давным-давно уйдя из парикмахерской, по-видимому, исходила весь городок в поисках меня. Я вспомнил также, что Мари-Ноэль исчезла в неизвестном направлении, уехала из городка на грузовике, и теперь мне придется возвращаться в Сен-Жиль наедине с Рене. Я попал в западню.
Блондинка проследила за моим взглядом и поняла, какая передо мной стоит дилемма.
– Быстрей, – шепнула она. – Твоя родственница еще тебя не заметила – она смотрит в другую сторону.
Я кинулся по пешеходному мостику и влетел на балкон; по-прежнему смеясь, хозяйка домика втащила меня в комнату.
– Повезло, – сказала она. – Еще секунда, и ты был бы пойман.
Она закрыла высокое окно и с улыбкой повернулась ко мне; на ее лице было то же радостное оживление, которое я заметил – и разделил с ней – на рыночной площади. Но сейчас ничто не сдерживало и не скрывало его, женщина смотрела на меня открыто и свободно.
– Твоя дочка – прелесть, – сказала она, – но нехорошо было посылать ее сюда. И, ради всего святого, зачем ты завернул осколки в целлофан и бумагу с карточкой, адресованной мне? Девочка говорила что-то насчет ошибки и какого-то знакомого в Париже, но скоро твои шутки, мой ангел, зайдут слишком далеко.
Она сунула руку в карман жакета и вытащила кусок скомканного целлофана и обрывок бечевки.
– Я займусь этими фигурками и всем, что ты сочтешь нужным прислать мне из Сен-Жиля, но не отряжай сюда твою дочку, или жену, или сестру, потому что это ставит их в глупое положение, а я очень уважаю вашу семью.
Она сунула руку во второй карман и вынула смятую визитную карточку. На ней было написано: "Моей красавице Беле от Жана". Осколки фарфоровых животных лежали на столе. Единственным недостающим звеном был огромный флакон духов под названием .
– Простите, мадам, – окликнул я женщину, – я пытался попасть в магазин, но дверь оказалась заперта. Моя дочь заходила к вам сегодня утром?
Вздрогнув от неожиданности, женщина обернулась и тут же, к моему крайнему удивлению, разразилась смехом.
– Идиот, – сказала она. – Я думала, ты давно уехал. Что ты тут делаешь? Болтаешься на углу и валяешь дурака?
Ее непринужденный тон и "ты", принятое лишь между близкими людьми, совершенно ошеломили меня. Я стоял, молча глядя на нее во все глаза, и судорожно пытался найти подходящий ответ.
Женщина посмотрела направо, в сторону городских ворот и площади святого Жюльена. Сиеста еще продолжалась, на улице не было ни души.
– Поблизости никого, – сказала она. – Входи.
Судя по всему, Жан де Ге пользовался в Вилларе довольно сомнительной репутацией. Я был в нерешительности, но тут, взглянув на площадь, увидел Рене. Это перевесило чашу весов в пользу приглашения. Я уже успел забыть про свою невестку, а она, давным-давно уйдя из парикмахерской, по-видимому, исходила весь городок в поисках меня. Я вспомнил также, что Мари-Ноэль исчезла в неизвестном направлении, уехала из городка на грузовике, и теперь мне придется возвращаться в Сен-Жиль наедине с Рене. Я попал в западню.
Блондинка проследила за моим взглядом и поняла, какая передо мной стоит дилемма.
– Быстрей, – шепнула она. – Твоя родственница еще тебя не заметила – она смотрит в другую сторону.
Я кинулся по пешеходному мостику и влетел на балкон; по-прежнему смеясь, хозяйка домика втащила меня в комнату.
– Повезло, – сказала она. – Еще секунда, и ты был бы пойман.
Она закрыла высокое окно и с улыбкой повернулась ко мне; на ее лице было то же радостное оживление, которое я заметил – и разделил с ней – на рыночной площади. Но сейчас ничто не сдерживало и не скрывало его, женщина смотрела на меня открыто и свободно.
– Твоя дочка – прелесть, – сказала она, – но нехорошо было посылать ее сюда. И, ради всего святого, зачем ты завернул осколки в целлофан и бумагу с карточкой, адресованной мне? Девочка говорила что-то насчет ошибки и какого-то знакомого в Париже, но скоро твои шутки, мой ангел, зайдут слишком далеко.
Она сунула руку в карман жакета и вытащила кусок скомканного целлофана и обрывок бечевки.
– Я займусь этими фигурками и всем, что ты сочтешь нужным прислать мне из Сен-Жиля, но не отряжай сюда твою дочку, или жену, или сестру, потому что это ставит их в глупое положение, а я очень уважаю вашу семью.
Она сунула руку во второй карман и вынула смятую визитную карточку. На ней было написано: "Моей красавице Беле от Жана". Осколки фарфоровых животных лежали на столе. Единственным недостающим звеном был огромный флакон духов под названием .
Глава 12
Хотя Бела закрыла высокое окно и задернула от чужих глаз занавески, комната была полна света. От серо-голубого, холодного вроде бы оттенка стен и диванных подушек она казалась воздушной. Принесенные с рынка красные и золотые георгины, все еще напоенные солнцем, с трудом умещались в стоящей в углу вазе. Я увидел книжный шкаф, корзину с фруктами на столике, над камином – рисунок Мари Лоренсен. В одном из глубоких кресел умывалась персидская кошка. У окна стоял низкий стол с кисточками и плотной бумагой – принадлежности художника. Пахло абрикосами.
– Что ты делаешь днем в Вилларе? – спросила Бела.
– Заходил в банк, – сказал я, – и позабыл о времени, а я обещал захватить от парикмахера одного из членов моей семьи на обратном пути в Сен-Жиль.
– Ты слишком надолго это отложил, – сказала Бела. – Думаешь, ей доставляет удовольствие бродить по городу?
Она подошла к угловому шкафчику и вынула бутылку "дюбонне" и два бокала.
– А где девочка?
– Не знаю. Исчезла. Уехала в грузовике с какими-то рабочими.
– Что ж, у нее хороший вкус. Ты правильно ее воспитываешь. Поешь со мной? Все уже готово: ветчина, салат, сыр, фрукты и кофе.
Она отодвинула заслонку окошечка между этой комнатой и соседней, и я увидел полный поднос с едой.
– Как я могу есть, когда моя невестка ждет меня на улице?
Бела подошла к окну и, открыв его, посмотрела на площадь святого Жюльена.
– Ее уже нет. Если она хоть что-нибудь соображает, она пойдет и посидит в машине, а когда ей надоест ждать, уедет обратно в Сен-Жиль.
Интересно, Рене умеет водить машину? Впрочем, это неважно. Куда любопытней было бы узнать, почему моя сотрапезница называет себя Белой – наследственным именем венгерских королей.
Я сел в одно из глубоких кресел и принялся потягивать "дюбонне".
Внезапно пришло ощущение свободы от всех обязательств – пусть все идет своим чередом. В жизни Жана де Ге слишком много женщин.
– Можешь представить, как я разволновалась, – сказала Бела, – когда сегодня утром ко мне заглянул Винсент и сказал, что к нам пришла твоя дочка и просит починить какую-то очень ценную вещь, принадлежащую ее маман. Я и вообразить не могла, что произошло. На какой-то миг у меня возникла бредовая мысль, будто твоя жена каким-то образом узнала, что миниатюру делала я.
Кстати, о миниатюре. Ты отдал ее? Она ей понравилась?
Я немного задержался с ответом, подыскивая слова и вспоминая ход событий.
– Да, – ответил я наконец. – Очень. Мало сказать – понравилась, она в восторге.
– И тебе удалось достать ту оправу, о которой я тебе говорила?
Оставили для тебя медальон после моего звонка?
– Да. Он идеально подошел.
– Я так рада… Это была блестящая мысль, видно, она пришла тебе в голову в светлый момент. Девочка ничего не говорила о миниатюре, естественно, я тоже не упомянула о ней. Она сказала, что маман была очень расстроена, когда фарфоровые фигурки разбились; из этого я поняла, что они очень дороги ей. Разумеется, починить их нельзя, но я могу заказать копии в Париже. Ты хоть понимаешь, что это датский фарфор? Ну, ладно. Давай есть. Не знаю, как ты, а я умираю с голоду.
Бела накрыла на стол и пододвинула его к моему креслу; я подумал, что впервые с тех пор, как начался мой маскарад, от меня не требуется никаких усилий. Самый приятный момент за все это время. Можно даже сказать – дар судьбы, которая пока не очень-то баловала меня. Единственное, что меня тревожило, была Рене, бродившая в ярости по улицам Виллара.
Должно быть, подруга Жана де Ге прочитала мои мысли, потому что она сказала:
– Винсент вернется с минуты на минуту. Когда он придет, я пошлю его посмотреть, сидит ли она в машине. Где ты припарковался – на площади Республики?
– Да. (Да? Я не был в этом уверен.) – Не беспокойся. Она вернется домой без тебя. Я бы так сделала на ее месте. А Гастон пригонит машину обратно. Ты шутил, когда сказал, что девочка уехала куда-то в грузовике?
– Нет, это действительно так. Мне сообщили об этом в банке.
– Ты относишься к этому очень спокойно.
– Я думаю, грузовик – с нашей фабрики. Да и что я мог сделать?
Грузовик и Мари-Ноэль вместе с ним уже исчезли из виду, когда я поднялся из подвалов.
– А зачем ты туда спускался?
– Хотел заглянуть в сейф.
– Вот тут ты, верно, потерял спокойствие.
– О, да.
Я ел ветчину и салат, отламывал кусочки хлеба и думал о том, насколько приятней мой сегодняшний ленч в компании этой сидящей напротив женщины, чем вчерашняя трапеза в столовой замка.
Ход мыслей привел меня к единственному, еще не врученному, подарку.
– В Сен-Жиле на комоде в гардеробной комнате стоит для тебя флакон духов, – сказал я.
– Спасибо. Мне что – сбегать за ним?
Я рассказал ей без утайки – теперь я уже мог смеяться над этим – об ошибке по вине буквы "Б".
– Не представляю, как это могло случиться, – сказала Бела, – ведь ты никогда не разговариваешь с сестрой. Или ты, наконец, решил сделать ей подношение в знак мира?
– Нет, – ответил я, – просто я ничего толком не соображал. Слишком много выпил накануне в Ле-Мане.
– Надо было напиться до полного бесчувствия, чтобы совершить такой чудовищный промах.
– О чем и речь, – сказал я.
Она подняла брови.
– Поездка в Париж оказалась неудачной?
– Весьма.
– У Корвале не захотели пойти навстречу?
– Они не желают продлевать контракт на наших условиях. А я, вернувшись, сказал братцу Полю, что продлил его. Вся семья и рабочие с verrerie думают, что я добился успеха. Вчера я снова начал переговоры по телефону, и в результате они согласились продлить контракт… на их условиях. Об этом еще не знает никто, кроме меня. Вот почему я поехал сегодня утром в банк – проверить, смогу ли я восполнить урон. Я все еще не знаю ответа.
Я оторвал взгляд от тарелки: ее широко раскрытые синие глаза пристально смотрели на меня.
– Как это ты не знаешь ответа? Прекрасно знаешь. Ты сказал мне перед отъездом, что фабрика работает себе в убыток и, если у Корвале не пойдут на твои условия, ее придется закрыть.
– Я не хочу ее закрывать, – сказал я. – Это будет несправедливо по отношению к рабочим.
– С каких это пор ты беспокоишься о рабочих?
– С тех самых пор, как напился в Ле-Мане.
Вдали хлопнула дверь. Бела поднялась и вышла в коридор.
– Это вы, Винсент? – окликнула она.
– Да, мадам.
– Пойдите посмотрите, стоит ли машина графа де Ге на площади Республики и сидит ли в ней дама.
– Сейчас, мадам.
Бела вернулась, неся корзинку с фруктами и сыр, налила мне еще вина.
– Похоже, ты основательно все запутал после возвращения из Парижа. Что ты собираешься по этому поводу предпринять?
– Понятия не имею, – ответил я. – Я живу сегодняшним днем.
– Ты живешь так уже много лет.
– Но сейчас в еще большей степени. Говоря по правде, я живу теперь настоящей минутой.
Бела отрезала ломтик швейцарского сыра и передала его мне.
– Знаешь, – сказала она, – неплохо время от времени пересматривать свою жизнь. Так сказать, подводить итог. Найти свои ошибки. Я иногда спрашиваю себя, почему я продолжаю жить в Вилларе. Я с трудом зарабатываю на хлеб в магазине и существую в основном на то, что мне оставил Жорж, а это сущие пустяки в наше время.
Жорж? Кто это? Вероятно, муж. Видимо, надо было что-то сказать.
– Так почему тогда ты живешь здесь? – спросил я.
Бела пожала плечами.
– Привычка, должно быть. Мне все здесь подходит. Я люблю этот домик.
Если ты полагаешь, что я остаюсь здесь ради твоих случайных визитов, ты себе льстишь.
Она улыбнулась, и я спросил себя, действительно ли Жан де Ге льстил себе.
В любом случае результат был в мою пользу.
– Тебе не кажется, – спросила Бела, – что твой внезапный интерес к verrerie вызван тем, что ей уже два с половиной века, а у тебя, возможно, появится наконец наследник?
– Нет, – ответил я.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Мой интерес вызван тем, что вчера я увидел фабрику новыми глазами. В первый раз я наблюдал за рабочими. Я понял, что они гордятся своим делом, да и хозяин фабрики им не безразличен. Если она закроется, они, мало того, что окажутся на улице, будут обмануты, потеряют в него веру.
– Значит, тобой движет гордость?
– Вероятно. Можешь назвать это так.
Бела принялась чистить грушу и давать мне ее по кусочкам.
– Твоя ошибка в том, что ты предоставил управление фабрикой брату.
Если бы ты не был так чудовищно ленив, ты взял бы все в свои руки.
– Я тоже об этом думал.
– Еще не поздно начать сначала.
– Нет, время упущено. Да к тому же я ничего в этом не смыслю.
– Глупости. Ты бывал на фабрике с самого детства. Даже если стекольное дело ни чуточки тебя не интересовало, ты не мог не набраться каких-то практических знаний. Я иногда спрашиваю себя…
Она замолчала и принялась чистить яблоко.
– О чем?
– Неважно… Не люблю залезать людям в душу.
– Продолжай, – сказал я. – Ты разбудила мое любопытство. Моя душа к твоим услугам.
– Просто, – сказала Бела, – я иногда спрашиваю себя, уж не потому ли ты не проявляешь интереса к фабрике, что не хочешь ворошить прошлое. Не хочешь думать о Морисе Дювале.
Я молчал. Морис Дюваль – человек, о котором говорил Жак, человек, стоявший на фотографии рядом с Жаном де Ге?.. Я ничего о нем не знал.
– Пожалуй, – проговорил я.
– Вот видишь, – мягко сказала Бела, – тебе неприятен мой вопрос.
Она ошибалась. Было крайне существенно выяснить все, что можно, о Жане де Ге. Но без риска совершить еще одну оплошность.
– Нет, – ответил я, – ты не права. Прошу тебя, продолжай.
В первый раз Бела отвела глаза и посмотрела поверх моей головы в пространство.
– Оккупация кончилась пятнадцать лет назад, – сказала она. – Во всяком случае, для Мориса Дюваля. Однако люди все еще помнят его – какой прекрасный он был человек и как ужасно умер. Вряд ли у тех, кто был причастен к его смерти, от этого делается легче на сердце.
В дверь тихонько постучали, и на пороге возник невысокий худой человек в берете. Увидев меня, он улыбнулся.
– Bonjour, Monsieur le Comte, – сказал он. – Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, прекрасно.
– В машине не было никакой дамы. Но на сиденье лежала записка.
Он с поклоном протянул ее мне. Записка была короткая и деловая: "Чуть не целый час искала вас и Мари-Ноэль. Наняла машину, чтобы вернуться в Сен-Жиль. Р.".
Я показал записку Беле.
– Можешь теперь успокоиться, – сказала она. – Винсент, будьте другом, отнесите все это на кухню, ладно?
– Разумеется, мадам.
– Тишь да гладь, да божья благодать, – проговорила Бела. – Надолго?
Для меня – до трех часов. Для тебя – пока ты здесь. Дать тебе еще одну подушку?
– Нет, мне и так чудесно.
Бела убрала все со столика, принесла сигареты и кофе.
– По правде говоря, я рада, что у тебя проснулись нежные чувства к verrerie, – сказала она. – Это показывает, что ты не такой черствый, каким хочешь казаться. Но я все же не понимаю, если ты и так теряешь на ней деньги, а новый контракт с Корвале еще менее выгоден, чем прежний, как тебе удастся продолжать дело?
– Я и сам этого не понимаю, – сказал я.
– А что, если обратиться к этому твоему приятелю, что приезжает в Сен-Жиль охотиться? Самый подходящий человек. Он ведь всегда дает тебе советы, да?
Бела скинула синий жакет, оставшись в платье из тонкой шерсти неопределенного серого цвета, приятного для глаз. Так покойно было глядеть на нее и знать, что здесь, в этом доме, от меня ничего не требуют.
Интересно, часто Жан де Ге приезжал сюда из замка и сидел в этом кресле, откинув голову на подушку, как сижу сейчас я? Небрежное дружелюбие Белы подкупало и манило к ней. В нем были легкость и свобода, говорившие о взаимном понимании без претензии на глубокое ответное чувство. Как было бы хорошо, подумал я, если бы мой маскарад не требовал от меня ничего иного, если бы я не был владельцем Сен-Жиля и мог остаться здесь навсегда, сидеть, как сейчас, в кресле с кошкой на коленях, греться на солнышке, есть грушу, ломтики которой кладет мне в рот Бела из Виллара…
– Ты не можешь продать какие-нибудь ценные бумаги или часть земли? – спросила Бела. – А как насчет твоей жены? Ее деньги заморожены, да?
– Да.
– Вы получите их, только если у вас родится сын. Теперь я вспомнила.
Бела налила мне еще одну чашку кофе.
– Как она себя чувствует, твоя жена? У нее довольно слабое здоровье, если я не ошибаюсь. Кто ее пользует?
– Доктор Лебрен, – ответил я.
– Он сильно постарел, ты не находишь? Я бы на твоем месте вызвала врача-акушера. Ты с самого начала почему-то держишься в стороне. Надеюсь, дома ты проявляешь больше сочувствия.
Я притушил сигарету. Бела была единственным человеком, кому правда не причинила бы ни боли, ни вреда, однако, как это ни странно, мне была ненавистна мысль, что она может ее узнать. Я представлял себе ее поднятые брови и веселый смех, ее практический подход к забавной ситуации – надо же решить, что предпринять, – а затем неизбежное отдаление, быстрое, хотя и учтивое, ведь теперь перед ней посторонний человек.
– Я вовсе не держусь в стороне, – сказал я. – И я стараюсь выражать сочувствие. Беда в том, что я недостаточно знаю Франсуазу.
Бела задумчиво смотрела на меня. Ее прямой взгляд приводил меня в замешательство.
– В чем дело? – спросила она. – Речь не только о деньгах, да? О чем-то куда более глубоком? Что в действительности произошло с тобой в Ле-Мане?
Я вспомнил старую детскую игру в наперсток – "холодно – горячо", как ее еще зовут, – в которую я играл со своей незамужней теткой. Для нее это была спокойная легкая игра, ведь от взрослого требовалось одно – сидеть, зажмурившись, на месте, но как билось мое детское сердце, когда я крался на цыпочках по уставленной мебелью гостиной и, наконец, прятал наперсток позади настольных часов. Затем, открыв глаза, тетя начинала задавать вопросы, которых я так страшился. Когда взгляд ее достигал часов, честность вынуждала меня скрепя сердце сказать: "Теплей, теплей", – хотя мне ужасно не хотелось, чтобы золотой наперсток покинул свое уютное, спокойное убежище. На этот раз я сам закрыл глаза и продолжал гладить кошку, лежащую у меня на коленях. Что безопасней – уйти от ответа или сказать правду?
– Ты говорила, что полезно время от времени подводить жизненные итоги.
Возможно, последнее время я этим именно и занимался, и вечером в Ле-Мане мои раздумья достигли высшей точки. То "я", которым я был, потерпело фиаско.
Единственный способ избежать за это ответственности – стать кем-то другим.
Пусть этот кто-то берет все на себя.
Бела ничего не сказала. Видимо, обдумывала мои слова. Я ее не видел, мои глаза были закрыты.
– Другой Жан де Ге, – проговорила она, – тот, кто все эти годы скрывался под внешней веселостью и шармом. Я часто спрашивала себя, существует ли он. Если он намерен выйти из подполья, сейчас самое время. Еще немного, и будет поздно.
Интуитивно, каким-то сверхъестественном чутьем она частично догадалась, о чем я думал, но настоящий смысл моих слов от нее ускользнул. Наперсток позади часов был в безопасности, отгадчик "замерзал". Было так покойно лежать в глубоком кресле, что не хотелось двигаться с места.
– Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать, – проговорил я.
– Нет, понимаю, – возразила она. – Ты не единственный человек с раздвоением личности. У всех нас множество "я". Но никто не пытается таким образом уйти от ответственности. Проблемы все равно остаются, и их надо решать.
"Холодней" и "холодней". Отгадчик ищет наперсток в другом конце комнаты.
– Нет, – сказал я, – ты упустила самую суть. И проблемы, и ответственность за их решение становятся иными, если человек, который за все в ответе, иной.
– А каким ты его видишь, того, кто за все в ответе? – спросила Бела.
На башне главной церкви Виллара пробило два часа. Торжественный звон колокола, откуда бы он ни доносился, всегда напоминал мне благовест, а эти глубокие, звучные удары раздались совсем близко и нарушили мой душевный покой.
– Иногда он кажется мне бесчувственным, – сказал я, – а иногда – слишком чувствительным. То он готов убить самых близких себе людей, то рискует жизнью ради чужих. Он говорит, что человечеством движет одно – алчность и сам он может уцелеть, лишь утоляя ее. Мне кажется, у него в голове сумбур, но он недалек от истины.
Я слышал, что Бела поднялась с места, поставила мою чашку на поднос и отнесла его к окошечку в стене. Затем вернулась и села на подлокотник моего кресла. Странно: мне это было неприятно. Не само это ласковое и естественное, хотя и небрежное движение, а то, что оно говорило о ее симпатии к моему второму "я", Жану де Ге, за которого она принимала меня.
Неприятен мне был и флакон духов, что стоял на комоде в гардеробной.
– Интересно, – сказал я, – почему тот, кто за все в ответе, купил тебе ?
– Потому, что ему нравится их запах и мне тоже.
– Как ты думаешь – он утоляет этим твою алчность?
– Это зависит от размеров флакона.
– Он огромный.
– Тогда я бы сказала, что он проявляет предусмотрительность.
Вряд ли я узнал бы запах . Я никогда в жизни никому не дарил духов, почти все употребляющие духи женщины вызывали во мне отвращение, и я старался их избегать. Бела не душилась, от нее пахло абрикосами.
– Дело в том, – сказал я, – что это вовсе не алчность. Тут он ошибается. Это голод. А если это голод, как, спрашивается, мне всех их насытить? Как дать им то, что они хотят, ведь каждому надо свое? Мать, жена, дочь, брат, невестка, даже рабочие с фабрики – все заявляют на меня права, рвут меня на части. Честно говоря, я не знаю, что мне делать, с чего начать.
Бела не ответила, но я почувствовал ее ласковую руку у себя на лбу. Кто я, где я, как мое имя? Я был в неведомом море между двумя мирами. Уединенный остров, узкий и скалистый, – некогда мое пристанище, моя темница, – остался позади, а ждущий меня многолюдный, многоголосый континент, предъявляющий мне свои требования, на мгновение скрылся из вида. Моя личина сулила не только освобождение, но и новые пути. Что-то во мне ожило, что-то иссякло. Если бы можно было забыть все претензии, уйти от действительности, кем бы я был – самим собой или Жаном де Ге?
Я протянул ладони и коснулся ее лица.
– Почему я должен обо всем думать? – сказал я. – Я не хочу.
Бела засмеялась и, чуть коснувшись губами, поцеловала меня в закрытые глаза.
– Потому-то ты и приходишь сюда? – спросила она.
– Что ты делаешь днем в Вилларе? – спросила Бела.
– Заходил в банк, – сказал я, – и позабыл о времени, а я обещал захватить от парикмахера одного из членов моей семьи на обратном пути в Сен-Жиль.
– Ты слишком надолго это отложил, – сказала Бела. – Думаешь, ей доставляет удовольствие бродить по городу?
Она подошла к угловому шкафчику и вынула бутылку "дюбонне" и два бокала.
– А где девочка?
– Не знаю. Исчезла. Уехала в грузовике с какими-то рабочими.
– Что ж, у нее хороший вкус. Ты правильно ее воспитываешь. Поешь со мной? Все уже готово: ветчина, салат, сыр, фрукты и кофе.
Она отодвинула заслонку окошечка между этой комнатой и соседней, и я увидел полный поднос с едой.
– Как я могу есть, когда моя невестка ждет меня на улице?
Бела подошла к окну и, открыв его, посмотрела на площадь святого Жюльена.
– Ее уже нет. Если она хоть что-нибудь соображает, она пойдет и посидит в машине, а когда ей надоест ждать, уедет обратно в Сен-Жиль.
Интересно, Рене умеет водить машину? Впрочем, это неважно. Куда любопытней было бы узнать, почему моя сотрапезница называет себя Белой – наследственным именем венгерских королей.
Я сел в одно из глубоких кресел и принялся потягивать "дюбонне".
Внезапно пришло ощущение свободы от всех обязательств – пусть все идет своим чередом. В жизни Жана де Ге слишком много женщин.
– Можешь представить, как я разволновалась, – сказала Бела, – когда сегодня утром ко мне заглянул Винсент и сказал, что к нам пришла твоя дочка и просит починить какую-то очень ценную вещь, принадлежащую ее маман. Я и вообразить не могла, что произошло. На какой-то миг у меня возникла бредовая мысль, будто твоя жена каким-то образом узнала, что миниатюру делала я.
Кстати, о миниатюре. Ты отдал ее? Она ей понравилась?
Я немного задержался с ответом, подыскивая слова и вспоминая ход событий.
– Да, – ответил я наконец. – Очень. Мало сказать – понравилась, она в восторге.
– И тебе удалось достать ту оправу, о которой я тебе говорила?
Оставили для тебя медальон после моего звонка?
– Да. Он идеально подошел.
– Я так рада… Это была блестящая мысль, видно, она пришла тебе в голову в светлый момент. Девочка ничего не говорила о миниатюре, естественно, я тоже не упомянула о ней. Она сказала, что маман была очень расстроена, когда фарфоровые фигурки разбились; из этого я поняла, что они очень дороги ей. Разумеется, починить их нельзя, но я могу заказать копии в Париже. Ты хоть понимаешь, что это датский фарфор? Ну, ладно. Давай есть. Не знаю, как ты, а я умираю с голоду.
Бела накрыла на стол и пододвинула его к моему креслу; я подумал, что впервые с тех пор, как начался мой маскарад, от меня не требуется никаких усилий. Самый приятный момент за все это время. Можно даже сказать – дар судьбы, которая пока не очень-то баловала меня. Единственное, что меня тревожило, была Рене, бродившая в ярости по улицам Виллара.
Должно быть, подруга Жана де Ге прочитала мои мысли, потому что она сказала:
– Винсент вернется с минуты на минуту. Когда он придет, я пошлю его посмотреть, сидит ли она в машине. Где ты припарковался – на площади Республики?
– Да. (Да? Я не был в этом уверен.) – Не беспокойся. Она вернется домой без тебя. Я бы так сделала на ее месте. А Гастон пригонит машину обратно. Ты шутил, когда сказал, что девочка уехала куда-то в грузовике?
– Нет, это действительно так. Мне сообщили об этом в банке.
– Ты относишься к этому очень спокойно.
– Я думаю, грузовик – с нашей фабрики. Да и что я мог сделать?
Грузовик и Мари-Ноэль вместе с ним уже исчезли из виду, когда я поднялся из подвалов.
– А зачем ты туда спускался?
– Хотел заглянуть в сейф.
– Вот тут ты, верно, потерял спокойствие.
– О, да.
Я ел ветчину и салат, отламывал кусочки хлеба и думал о том, насколько приятней мой сегодняшний ленч в компании этой сидящей напротив женщины, чем вчерашняя трапеза в столовой замка.
Ход мыслей привел меня к единственному, еще не врученному, подарку.
– В Сен-Жиле на комоде в гардеробной комнате стоит для тебя флакон духов, – сказал я.
– Спасибо. Мне что – сбегать за ним?
Я рассказал ей без утайки – теперь я уже мог смеяться над этим – об ошибке по вине буквы "Б".
– Не представляю, как это могло случиться, – сказала Бела, – ведь ты никогда не разговариваешь с сестрой. Или ты, наконец, решил сделать ей подношение в знак мира?
– Нет, – ответил я, – просто я ничего толком не соображал. Слишком много выпил накануне в Ле-Мане.
– Надо было напиться до полного бесчувствия, чтобы совершить такой чудовищный промах.
– О чем и речь, – сказал я.
Она подняла брови.
– Поездка в Париж оказалась неудачной?
– Весьма.
– У Корвале не захотели пойти навстречу?
– Они не желают продлевать контракт на наших условиях. А я, вернувшись, сказал братцу Полю, что продлил его. Вся семья и рабочие с verrerie думают, что я добился успеха. Вчера я снова начал переговоры по телефону, и в результате они согласились продлить контракт… на их условиях. Об этом еще не знает никто, кроме меня. Вот почему я поехал сегодня утром в банк – проверить, смогу ли я восполнить урон. Я все еще не знаю ответа.
Я оторвал взгляд от тарелки: ее широко раскрытые синие глаза пристально смотрели на меня.
– Как это ты не знаешь ответа? Прекрасно знаешь. Ты сказал мне перед отъездом, что фабрика работает себе в убыток и, если у Корвале не пойдут на твои условия, ее придется закрыть.
– Я не хочу ее закрывать, – сказал я. – Это будет несправедливо по отношению к рабочим.
– С каких это пор ты беспокоишься о рабочих?
– С тех самых пор, как напился в Ле-Мане.
Вдали хлопнула дверь. Бела поднялась и вышла в коридор.
– Это вы, Винсент? – окликнула она.
– Да, мадам.
– Пойдите посмотрите, стоит ли машина графа де Ге на площади Республики и сидит ли в ней дама.
– Сейчас, мадам.
Бела вернулась, неся корзинку с фруктами и сыр, налила мне еще вина.
– Похоже, ты основательно все запутал после возвращения из Парижа. Что ты собираешься по этому поводу предпринять?
– Понятия не имею, – ответил я. – Я живу сегодняшним днем.
– Ты живешь так уже много лет.
– Но сейчас в еще большей степени. Говоря по правде, я живу теперь настоящей минутой.
Бела отрезала ломтик швейцарского сыра и передала его мне.
– Знаешь, – сказала она, – неплохо время от времени пересматривать свою жизнь. Так сказать, подводить итог. Найти свои ошибки. Я иногда спрашиваю себя, почему я продолжаю жить в Вилларе. Я с трудом зарабатываю на хлеб в магазине и существую в основном на то, что мне оставил Жорж, а это сущие пустяки в наше время.
Жорж? Кто это? Вероятно, муж. Видимо, надо было что-то сказать.
– Так почему тогда ты живешь здесь? – спросил я.
Бела пожала плечами.
– Привычка, должно быть. Мне все здесь подходит. Я люблю этот домик.
Если ты полагаешь, что я остаюсь здесь ради твоих случайных визитов, ты себе льстишь.
Она улыбнулась, и я спросил себя, действительно ли Жан де Ге льстил себе.
В любом случае результат был в мою пользу.
– Тебе не кажется, – спросила Бела, – что твой внезапный интерес к verrerie вызван тем, что ей уже два с половиной века, а у тебя, возможно, появится наконец наследник?
– Нет, – ответил я.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Мой интерес вызван тем, что вчера я увидел фабрику новыми глазами. В первый раз я наблюдал за рабочими. Я понял, что они гордятся своим делом, да и хозяин фабрики им не безразличен. Если она закроется, они, мало того, что окажутся на улице, будут обмануты, потеряют в него веру.
– Значит, тобой движет гордость?
– Вероятно. Можешь назвать это так.
Бела принялась чистить грушу и давать мне ее по кусочкам.
– Твоя ошибка в том, что ты предоставил управление фабрикой брату.
Если бы ты не был так чудовищно ленив, ты взял бы все в свои руки.
– Я тоже об этом думал.
– Еще не поздно начать сначала.
– Нет, время упущено. Да к тому же я ничего в этом не смыслю.
– Глупости. Ты бывал на фабрике с самого детства. Даже если стекольное дело ни чуточки тебя не интересовало, ты не мог не набраться каких-то практических знаний. Я иногда спрашиваю себя…
Она замолчала и принялась чистить яблоко.
– О чем?
– Неважно… Не люблю залезать людям в душу.
– Продолжай, – сказал я. – Ты разбудила мое любопытство. Моя душа к твоим услугам.
– Просто, – сказала Бела, – я иногда спрашиваю себя, уж не потому ли ты не проявляешь интереса к фабрике, что не хочешь ворошить прошлое. Не хочешь думать о Морисе Дювале.
Я молчал. Морис Дюваль – человек, о котором говорил Жак, человек, стоявший на фотографии рядом с Жаном де Ге?.. Я ничего о нем не знал.
– Пожалуй, – проговорил я.
– Вот видишь, – мягко сказала Бела, – тебе неприятен мой вопрос.
Она ошибалась. Было крайне существенно выяснить все, что можно, о Жане де Ге. Но без риска совершить еще одну оплошность.
– Нет, – ответил я, – ты не права. Прошу тебя, продолжай.
В первый раз Бела отвела глаза и посмотрела поверх моей головы в пространство.
– Оккупация кончилась пятнадцать лет назад, – сказала она. – Во всяком случае, для Мориса Дюваля. Однако люди все еще помнят его – какой прекрасный он был человек и как ужасно умер. Вряд ли у тех, кто был причастен к его смерти, от этого делается легче на сердце.
В дверь тихонько постучали, и на пороге возник невысокий худой человек в берете. Увидев меня, он улыбнулся.
– Bonjour, Monsieur le Comte, – сказал он. – Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, прекрасно.
– В машине не было никакой дамы. Но на сиденье лежала записка.
Он с поклоном протянул ее мне. Записка была короткая и деловая: "Чуть не целый час искала вас и Мари-Ноэль. Наняла машину, чтобы вернуться в Сен-Жиль. Р.".
Я показал записку Беле.
– Можешь теперь успокоиться, – сказала она. – Винсент, будьте другом, отнесите все это на кухню, ладно?
– Разумеется, мадам.
– Тишь да гладь, да божья благодать, – проговорила Бела. – Надолго?
Для меня – до трех часов. Для тебя – пока ты здесь. Дать тебе еще одну подушку?
– Нет, мне и так чудесно.
Бела убрала все со столика, принесла сигареты и кофе.
– По правде говоря, я рада, что у тебя проснулись нежные чувства к verrerie, – сказала она. – Это показывает, что ты не такой черствый, каким хочешь казаться. Но я все же не понимаю, если ты и так теряешь на ней деньги, а новый контракт с Корвале еще менее выгоден, чем прежний, как тебе удастся продолжать дело?
– Я и сам этого не понимаю, – сказал я.
– А что, если обратиться к этому твоему приятелю, что приезжает в Сен-Жиль охотиться? Самый подходящий человек. Он ведь всегда дает тебе советы, да?
Бела скинула синий жакет, оставшись в платье из тонкой шерсти неопределенного серого цвета, приятного для глаз. Так покойно было глядеть на нее и знать, что здесь, в этом доме, от меня ничего не требуют.
Интересно, часто Жан де Ге приезжал сюда из замка и сидел в этом кресле, откинув голову на подушку, как сижу сейчас я? Небрежное дружелюбие Белы подкупало и манило к ней. В нем были легкость и свобода, говорившие о взаимном понимании без претензии на глубокое ответное чувство. Как было бы хорошо, подумал я, если бы мой маскарад не требовал от меня ничего иного, если бы я не был владельцем Сен-Жиля и мог остаться здесь навсегда, сидеть, как сейчас, в кресле с кошкой на коленях, греться на солнышке, есть грушу, ломтики которой кладет мне в рот Бела из Виллара…
– Ты не можешь продать какие-нибудь ценные бумаги или часть земли? – спросила Бела. – А как насчет твоей жены? Ее деньги заморожены, да?
– Да.
– Вы получите их, только если у вас родится сын. Теперь я вспомнила.
Бела налила мне еще одну чашку кофе.
– Как она себя чувствует, твоя жена? У нее довольно слабое здоровье, если я не ошибаюсь. Кто ее пользует?
– Доктор Лебрен, – ответил я.
– Он сильно постарел, ты не находишь? Я бы на твоем месте вызвала врача-акушера. Ты с самого начала почему-то держишься в стороне. Надеюсь, дома ты проявляешь больше сочувствия.
Я притушил сигарету. Бела была единственным человеком, кому правда не причинила бы ни боли, ни вреда, однако, как это ни странно, мне была ненавистна мысль, что она может ее узнать. Я представлял себе ее поднятые брови и веселый смех, ее практический подход к забавной ситуации – надо же решить, что предпринять, – а затем неизбежное отдаление, быстрое, хотя и учтивое, ведь теперь перед ней посторонний человек.
– Я вовсе не держусь в стороне, – сказал я. – И я стараюсь выражать сочувствие. Беда в том, что я недостаточно знаю Франсуазу.
Бела задумчиво смотрела на меня. Ее прямой взгляд приводил меня в замешательство.
– В чем дело? – спросила она. – Речь не только о деньгах, да? О чем-то куда более глубоком? Что в действительности произошло с тобой в Ле-Мане?
Я вспомнил старую детскую игру в наперсток – "холодно – горячо", как ее еще зовут, – в которую я играл со своей незамужней теткой. Для нее это была спокойная легкая игра, ведь от взрослого требовалось одно – сидеть, зажмурившись, на месте, но как билось мое детское сердце, когда я крался на цыпочках по уставленной мебелью гостиной и, наконец, прятал наперсток позади настольных часов. Затем, открыв глаза, тетя начинала задавать вопросы, которых я так страшился. Когда взгляд ее достигал часов, честность вынуждала меня скрепя сердце сказать: "Теплей, теплей", – хотя мне ужасно не хотелось, чтобы золотой наперсток покинул свое уютное, спокойное убежище. На этот раз я сам закрыл глаза и продолжал гладить кошку, лежащую у меня на коленях. Что безопасней – уйти от ответа или сказать правду?
– Ты говорила, что полезно время от времени подводить жизненные итоги.
Возможно, последнее время я этим именно и занимался, и вечером в Ле-Мане мои раздумья достигли высшей точки. То "я", которым я был, потерпело фиаско.
Единственный способ избежать за это ответственности – стать кем-то другим.
Пусть этот кто-то берет все на себя.
Бела ничего не сказала. Видимо, обдумывала мои слова. Я ее не видел, мои глаза были закрыты.
– Другой Жан де Ге, – проговорила она, – тот, кто все эти годы скрывался под внешней веселостью и шармом. Я часто спрашивала себя, существует ли он. Если он намерен выйти из подполья, сейчас самое время. Еще немного, и будет поздно.
Интуитивно, каким-то сверхъестественном чутьем она частично догадалась, о чем я думал, но настоящий смысл моих слов от нее ускользнул. Наперсток позади часов был в безопасности, отгадчик "замерзал". Было так покойно лежать в глубоком кресле, что не хотелось двигаться с места.
– Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать, – проговорил я.
– Нет, понимаю, – возразила она. – Ты не единственный человек с раздвоением личности. У всех нас множество "я". Но никто не пытается таким образом уйти от ответственности. Проблемы все равно остаются, и их надо решать.
"Холодней" и "холодней". Отгадчик ищет наперсток в другом конце комнаты.
– Нет, – сказал я, – ты упустила самую суть. И проблемы, и ответственность за их решение становятся иными, если человек, который за все в ответе, иной.
– А каким ты его видишь, того, кто за все в ответе? – спросила Бела.
На башне главной церкви Виллара пробило два часа. Торжественный звон колокола, откуда бы он ни доносился, всегда напоминал мне благовест, а эти глубокие, звучные удары раздались совсем близко и нарушили мой душевный покой.
– Иногда он кажется мне бесчувственным, – сказал я, – а иногда – слишком чувствительным. То он готов убить самых близких себе людей, то рискует жизнью ради чужих. Он говорит, что человечеством движет одно – алчность и сам он может уцелеть, лишь утоляя ее. Мне кажется, у него в голове сумбур, но он недалек от истины.
Я слышал, что Бела поднялась с места, поставила мою чашку на поднос и отнесла его к окошечку в стене. Затем вернулась и села на подлокотник моего кресла. Странно: мне это было неприятно. Не само это ласковое и естественное, хотя и небрежное движение, а то, что оно говорило о ее симпатии к моему второму "я", Жану де Ге, за которого она принимала меня.
Неприятен мне был и флакон духов, что стоял на комоде в гардеробной.
– Интересно, – сказал я, – почему тот, кто за все в ответе, купил тебе ?
– Потому, что ему нравится их запах и мне тоже.
– Как ты думаешь – он утоляет этим твою алчность?
– Это зависит от размеров флакона.
– Он огромный.
– Тогда я бы сказала, что он проявляет предусмотрительность.
Вряд ли я узнал бы запах . Я никогда в жизни никому не дарил духов, почти все употребляющие духи женщины вызывали во мне отвращение, и я старался их избегать. Бела не душилась, от нее пахло абрикосами.
– Дело в том, – сказал я, – что это вовсе не алчность. Тут он ошибается. Это голод. А если это голод, как, спрашивается, мне всех их насытить? Как дать им то, что они хотят, ведь каждому надо свое? Мать, жена, дочь, брат, невестка, даже рабочие с фабрики – все заявляют на меня права, рвут меня на части. Честно говоря, я не знаю, что мне делать, с чего начать.
Бела не ответила, но я почувствовал ее ласковую руку у себя на лбу. Кто я, где я, как мое имя? Я был в неведомом море между двумя мирами. Уединенный остров, узкий и скалистый, – некогда мое пристанище, моя темница, – остался позади, а ждущий меня многолюдный, многоголосый континент, предъявляющий мне свои требования, на мгновение скрылся из вида. Моя личина сулила не только освобождение, но и новые пути. Что-то во мне ожило, что-то иссякло. Если бы можно было забыть все претензии, уйти от действительности, кем бы я был – самим собой или Жаном де Ге?
Я протянул ладони и коснулся ее лица.
– Почему я должен обо всем думать? – сказал я. – Я не хочу.
Бела засмеялась и, чуть коснувшись губами, поцеловала меня в закрытые глаза.
– Потому-то ты и приходишь сюда? – спросила она.
Глава 13
Когда я вышел из домика, все желтые от лишайника крыши горели золотом под предвечерним солнцем. Из ближнего здания высыпали гурьбой ребятишки с ранцами за спиной и учебниками в руках и перебежали на противоположную сторону канала по соседнему мостику. Мимо городских ворот медленно цокала копытами лошадь, запряженная в крытую повозку; сгорбившись на облучке, кучер лишь изредка пощелкивал кнутом. На торговой улице ставни были распахнуты, двери открыты. Вдоль платановой аллеи неподалеку от рыночной площади, возле которой во время базарной шумихи и сутолоки стояли повозки и грузовики, теперь сидели старики и старухи, греясь в последних лучах солнца, а рядом, шурша опавшими листьями и роясь в пыли, щебетали дети. Интересно, как он будет выглядеть ночью, этот Виллар, обитатели которого, как во всех провинциальных городках, рано ложатся спать, заперев двери и закрыв ставни; тишина, дома объяты тенью, серые от времени островерхие крыши круто спускаются к карнизам, готический шпиль церкви пронзает темно-синее небо; ни звука, разве что раздадутся шаги спешащего домой гуляки да послышится еле уловимый плеск воды в темных, недвижных, подступающих к стенам каналах.
Я никогда не мог устоять против соблазна, встречая en route[29] такие городки, остаться в них ночевать. Поужинав, я, единственный путник на улице, бродил мимо безмолвных домов, окна которых, наглухо закрытые ставнями, ничего не говорили мне об их обитателях; лишь изредка слабый свет, пробивающийся сквозь щель между створками, выдавал, что внутри есть жизнь. Порой глаз, как в темную пропасть, падал в открытое окно на верхнем этаже, порой я видел тени от зажженной свечи, пляшущие по потолку, или слышал плач младенца, но чаще всего кругом было тихо и спокойно, и я один рыскал по городку в компании с тощими голодными кошками, которые бесшумно крались по мощенным булыжником улицам, выискивая в канавах какую-нибудь поживу. Я прошел бы мимоходом под аркой городских ворот, кинул бы беглый взгляд на канал, посмотрел бы мельком на пешеходный мостик и домик, спрятавшийся в саду, и вернулся бы в отель, а утром навсегда уехал оттуда, так ничего и не узнав. А теперь, когда вся жизнь моя переменилась и я смотрю на все другими глазами, хотя бы этот уголок Виллара останется со мной навсегда.
Предзакатное солнце окрашивало все в густые, теплые тона. Это был дружественный город, все прохожие мне улыбались. "Рено", дожидавшийся меня на площади Республики, показался мне вдруг моим старым "рено", и белая пластиковая сумка Мари-Ноэль на сиденье, там, куда девочка кинула ее, придя с рынка, была непохожа ни на какой другой предмет, замеченный невзначай в чужой машине, полна особого смысла: я сразу увидел, как она болтается на узком запястье поверх короткой белой нитяной перчатки. Даже банк на углу в глубине площади стоял на своем месте, выполнял свое предназначение. Виллар был крепостью, убежищем, и, выезжая из него, я спрашивал себя, почему дар, принесенный мне чужой любовницей, оказался таким удивительным противоядием против моей тревоги, так расслабил натянутые нервы. Теперь я ничего больше не буду принимать близко к сердцу: ни слезы Франсуазы, ни вспышки Рене. Мать можно будет задобрить лаской, дочку – баловать в разумных границах, брата – успокоить, сестру – смягчить; никто из них не представлял больше проблемы, как это было в первые двое суток под кровлей замка.
Я никогда не мог устоять против соблазна, встречая en route[29] такие городки, остаться в них ночевать. Поужинав, я, единственный путник на улице, бродил мимо безмолвных домов, окна которых, наглухо закрытые ставнями, ничего не говорили мне об их обитателях; лишь изредка слабый свет, пробивающийся сквозь щель между створками, выдавал, что внутри есть жизнь. Порой глаз, как в темную пропасть, падал в открытое окно на верхнем этаже, порой я видел тени от зажженной свечи, пляшущие по потолку, или слышал плач младенца, но чаще всего кругом было тихо и спокойно, и я один рыскал по городку в компании с тощими голодными кошками, которые бесшумно крались по мощенным булыжником улицам, выискивая в канавах какую-нибудь поживу. Я прошел бы мимоходом под аркой городских ворот, кинул бы беглый взгляд на канал, посмотрел бы мельком на пешеходный мостик и домик, спрятавшийся в саду, и вернулся бы в отель, а утром навсегда уехал оттуда, так ничего и не узнав. А теперь, когда вся жизнь моя переменилась и я смотрю на все другими глазами, хотя бы этот уголок Виллара останется со мной навсегда.
Предзакатное солнце окрашивало все в густые, теплые тона. Это был дружественный город, все прохожие мне улыбались. "Рено", дожидавшийся меня на площади Республики, показался мне вдруг моим старым "рено", и белая пластиковая сумка Мари-Ноэль на сиденье, там, куда девочка кинула ее, придя с рынка, была непохожа ни на какой другой предмет, замеченный невзначай в чужой машине, полна особого смысла: я сразу увидел, как она болтается на узком запястье поверх короткой белой нитяной перчатки. Даже банк на углу в глубине площади стоял на своем месте, выполнял свое предназначение. Виллар был крепостью, убежищем, и, выезжая из него, я спрашивал себя, почему дар, принесенный мне чужой любовницей, оказался таким удивительным противоядием против моей тревоги, так расслабил натянутые нервы. Теперь я ничего больше не буду принимать близко к сердцу: ни слезы Франсуазы, ни вспышки Рене. Мать можно будет задобрить лаской, дочку – баловать в разумных границах, брата – успокоить, сестру – смягчить; никто из них не представлял больше проблемы, как это было в первые двое суток под кровлей замка.