— Прости, — с улыбкой сказал Мадлен, — но если ты едешь, то, значит, тебе настало время заплатить по векселю.
   — По какому векселю?
   — Черт! По тому, о котором ты так красноречиво говорил только что. Человек в критическом положении — это ты!
   — Я?
   — Не станешь же ты отрицать, что, когда я подоспел вчера, ты был уже весьма близок к тому, чтобы подвести свой итог и распрощаться с жизнью?
   — О! Это правда! — вскричал г-н Пелюш, взяв руку Мадлена и горячо пожав ее.
   — И не сказал ли ты мне: «Что бы ты ни попросил, чего бы ни пожелал, мое состояние, моя жизнь, все, что есть у меня, отныне принадлежит тебе»?
   — И это правда. Ну что же! Ты стеснен в деньгах, мой бедный Мадлен? Сколько тебе нужно? Десять, двадцать, пятьдесят тысяч франков? Будь спокоен, тебе стоит лишь назвать цифру. Атенаис никогда не откажется открыть кассу, если увидит, что ей предстоит оплатить счет за жизнь мужа.
   — Я хочу гораздо больше, Пелюш.
   — Гораздо больше?! — по телу г-на Пелюша пробежала дрожь, от которой даже кисточка затряслась на его домашнем колпаке.
   — Я полагаю, что ты должен будешь принести в жертву твою дочь.
   — Мою дочь?! Ты хочешь мою дочь?.. Но ты потерял рассудок! Вот уже три тысячи лет все упрекают Иеффая в том, что он принес в жертву свою!
   — Минуту! Мы забываем, что я упредил твой совет, мой старый друг, и что, имея на руках долговое обязательство, только что признанное тобою, я передал свои права третьему лицу.
   На лице г-на Пелюша отразилось крайнее изумление. Он переводил растерянный взгляд со своего друга на дочь и обратно с непередаваемым выражением. Казалось, он никак не мог поверить, что все это ему не почудилось. Наконец, похоже, он все понял, причем даже слишком хорошо, так как, схватив свой колпак, с яростью швырнул его на середину комнаты и закричал:
   — А! Тысяча чертей! Я понял, мне известно теперь, на чье имя ты перевел вексель! Мадлен, Мадлен, что ты наделал?
   — Я воспользовался моим правом, ты сам говорил об этом.
   — Нет, ты не вправе был так поступать, речь идет о моральном обязательстве, которое ты не можешь передать другому.
   — Почему же? Неужели ты будешь утверждать, что менее обязан мне только потому, что вместо презренных денег я поставил на карту свою жизнь, чтобы спасти твою?
   — Я не говорю этого, но…
   — Снискав твою признательность, я пользуюсь ею как денежными средствами, чтобы оплатить собственный долг. Что может быть справедливее?
   — Это безумие, — сказал г-н Пелюш, чеканя каждый слог.
   — Быть может. Ты волен допустить, чтобы твое обязательство опротестовали; зато я вправе думать, что репутация торгового дома Пелюша во многом походит на другие деловые репутации и что она гораздо больше обусловливается страхом перед законом, чем проистекает из подлинной любви к справедливости.
   — Никогда и никому не позволено злословить о торговом доме Пелюша, слышишь, Мадлен? — вскричал владелец «Королевы цветов», побелев от ярости. — Наш дом всегда исполнял взятые на себя обязательства и подтверждал свою подпись, и если в данном случае я оспариваю свое обещание, то у меня есть на это свои причины.
   — Причины? Какие же?!
   — Причина всего лишь одна, но она не терпит никаких возражений! — вскричал г-н Пелюш с воодушевлением человека, нашедшего решение трудной задачи. — Как бы ни была велика моя благодарность, я могу располагать лишь тем, что мне принадлежит. Времена, когда бессердечные родители присваивали себе право распоряжаться рукой девушки, не принимая во внимание ее чувства, прошли. Эти времена миновали, и я, столько раз встававший на защиту бессмертных принципов, которые пришли им на смену, не стану заниматься их возрождением. Моя отцовская власть отступает перед выбором супруга для моей дочери, и я также не считаю себя вправе навязывать ей кого-либо в мужья, как не считал бы вправе заключать ее в ту могилу для живых, что называется монастырем.
   — Браво! — воскликнул Мадлен, радостно потирая руки. — Я принимаю к сведению твои слова, как говорят в суде.
   При слове «супруг» Камилла, следившая с самого начала разговора за всеми его перипетиями с тревожным любопытством, поднялась и направилась к двери; но, более проворный, чем она, Мадлен обогнал ее, закрыл дверной замок на два оборота, а ключ положил в карман.
   — Извините, мадемуазель, — сказал он, сделав ударение на этом слове, — но после того, что сказал ваш достопочтенный отец, ваше присутствие здесь стало необходимым.
   — Да, — подхватил г-н Пелюш, — да, и она, без сомнения, подтвердит мою правоту, я уверен в этом. Говори, Камилла.
   — Но, — пробормотала девушка, — чтобы я могла ответить вам, отец, я должна знать, о чем идет речь.
   — О твоем замужестве, черт возьми! Разве ты не видишь здесь Мадлена, утверждающего, что в силу обещания, которое я ему дал, он может присвоить себе право предложить тебя в жены первому встречному. Я отлично вижу, что ты возмущена этим так же, как был возмущен я.
   — Но быть может… — бессвязно и едва слышно проговорила Камилла.
   — Быть может, — закончил за нее Мадлен, — стоило бы назвать мадемуазель имя этого первого встречного.
   — Не стоит труда, — с важностью произнес г-н Пелюш. — Впрочем, моя дочь слишком умна, чтобы не угадать его так же хорошо, как и я. Говори же, Камилла. Дерзкая самоуверенность этого добрейшего друга заслуживает того, чтобы ему преподали урок, так что не щади его. Повтори ему то, что он уже слышал от меня: тот, кого ты изберешь в мужья, будет достойным негоциантом, таким же уважаемым, как твой отец, а не подобный самодовольный дворянчик, который будет считать, что он оказал тебе слишком большую честь, взяв тебя в жены, чтобы думать еще о том, как бы сделать тебя счастливой.
   — Будьте уверены, отец, — ответила Камилла, — что все сказанное здесь крестным не более чем шутка и что госпо… и что тот, кого он имеет в виду, никогда не думал и не думает обо мне.
   — Черт побери! Он думает так мало, что в пять часов утра я застиг его врасплох, пританцовывающим от холода, под вашими окнами, а в половине шестого он мне грозился уехать в Африку и сложить там голову, потому что я отказался идти к вашему отцу, чтобы просить вашей руки, мадемуазель.
   — Дьявол! — проговорил г-н Пелюш с язвительной улыбкой. — Вот уж весьма внезапный и неожиданный энтузиазм. Прошло только двое суток, как он знаком с Камиллой, а он уже говорит, что готов умереть из-за нее!..
   — И ты еще жалуешься? Не правда ли, это самое лучшее свидетельство достоинств твоей дочери, какое ты мог бы когда-либо встретить? И ты полагаешь, что он первый и единственный пал жертвой такого рода обстоятельств? Есть и другие, но они молчат, хотя думают так же.
   Камилла с мольбой посмотрела на крестного, и этот ее взгляд напоминал взгляд затравленной косули, просящей пощады у своего истязателя.
   — Послушай, — продолжал Мадлен, — будет гораздо лучше, если ты вернешься к такой простой и такой разумной программе, только что тобою намеченной, и поскольку ты признаешь, что только твоя дочь вправе решать, то и спроси у нее, нравится ей господин Анри де Норуа или не нравится…
   — Но ведь уже все сказано! — вскричал г-н Пелюш с гневом.
   — Да ничего еще не сказано.
   — Видел ли кто-нибудь когда-либо другую такую скотину, как эта! Он осмеливается утверждать, что знает чувства моей дочери лучше, чем я!
   — Отец, прошу вас, не ругайте моего бедного крестного, который так нас любит.
   Произнеся эти слова, Камилла бросилась на шею крестному и дважды поцеловала его в знак их примирения и в знак благодарности за его настойчивость.
   — Но он в конце концов начинает меня раздражать! Вот уже битый час я ему твержу, что мы не хотим иметь супругом дворянина.
   — Отец, — пробормотала Камилла, не глядя на того, к кому она обращалась, — но ведь это не его вина.
   — А! Ты слышал ее, это не его вина, — торжествующе сказал Мадлен. — Конечно, это не его вина! Ведь не всем на свете выпадает удача родиться продавцом цветов, как ты, или торговцем игрушками, как я. Послушай, дружище, ты, столько раз громивший предрассудки прежних сословий, не будь так же неразумен, как те, на кого ты обрушил свои насмешки. Честные сердца есть как на вершине, так и в самих низах общества, а это сердце — одно из самых великодушных, одно из самых надежных, которое когда-либо бились как под чинным сюртуком, так и под простой блузой. Неужели ты думаешь, что, если бы я не был уверен в нем как в самом себе, я бы предлагал его тебе в зятья, я бы передал ему мой вексель? Ведь Камилла также и мой ребенок, и меня ее счастье волнует не меньше тебя. Чего недостает тому, кого ты получишь в зятья? Ничего. Что принесет он твоей дочери? Все, и сверх того то, что сохраняется дольше, чем молодость, внешняя прелесть, очарование ума, да и богатство тоже, — честность, доброту и возвышенность чувств. С ним в твой смертный час, мой бедный Пелюш, с твоего сердца спадет тяжелый камень, когда, благословляя их в последний раз, ты почувствуешь в себе уверенность, что тот, кому ты ее оставляешь, будет так же нежно и преданно ее любить, как это делал ранее ты.
   — Отец! Мой добрый отец! — вскричала Камилла, бросаясь в объятия г-на Пелюша.
   Тот хранил молчание; но вздох, с каким он достал платок, доказывал, насколько эта речь взволновала его.
   — Посмотри, — продолжил Мадлен, легонько ухватив Камиллу за ушко и вынудив ее откинуть голову назад, — посмотри-ка на это личико и скажи мне, разве оно похоже на лицо девушки, которую варвар-отец готов отдать на заклание.
   Камилла из объятий отца перешла в объятия крестного.
   — В конце концов, — сказал г-н Пелюш, который достаточно ревниво относился к ласкам дочери, чтобы не без зависти взирать в эту минуту на Мадлена, — в конце концов я слишком беспристрастен, чтобы не признать того, что у господина Анри вид славного малого. Он был вчера со мной так почтителен, когда вез нас обратно, и если Камилла действительно убеждена, что это замужество может составить ее счастье…
   — О отец!.. Бог мой! Мне кажется, что… да.
   — Ну что же! Я не говорю нет!
   Мадлен, уже некоторое время смотревший сквозь оконное стекло, внезапно распахнул окно и позвал того, о ком шла речь.
   — Что ты делаешь? — спросил г-н Пелюш.
   — Черт возьми! Я вижу, что он вернулся на то место, откуда я прогнал его сегодня утром: я его позвал.
   — Но ведь я не сказал да.
   — Мой славный друг, в делах женитьбы, как в делах любви: если не говорят нет, то можно считать, что нотариус уже поставил свою подпись.
   Анри постучал в дверь. Мадлен открыл ему. Несмотря на свои светские навыки, молодой человек едва скрывал смущение. Он был бледен и сильно взволнован.
   — Мальчик мой, — обратился к нему Мадлен без всяких вступлений, — я выполнил миссию, возложенную на меня тобою, и господин Пелюш соблаговолил удостоить тебя чести назвать своим зятем.
   Анри схватил руку г-на Пелюша и горячо пожал ее.
   — Обними его, обними, — сказал Мадлен. — Так всегда поступают на улице Бур-л'Аббе.
   Молодой человек не заставил повторять дважды и с искренним волнением обнял своего будущего тестя.
   — Сударь, — обратился к нему Анри. — Мой поступок, так мало подготовленный, такой неожиданный и внезапный, мог показаться вам странным; но за те несколько часов, которые я имел честь провести в обществе вашей досточтимой дочери вчера, я настолько хорошо успел узнать и оценить все ее достоинства, что пришел к мысли: никоим образом нельзя считать, что слишком торопишься, коль скоро речь идет о том, чтобы заполучить подобное сокровище. Благодарю вас, сударь, за то, что вы так благосклонно отнеслись к моей просьбе. Я столь высоко ценю это, что, хотя и самоуверенно с моей стороны заранее говорить о признательности, осмелюсь утверждать, что она будет достойна оказанной мне милости. До сих пор у вас было лишь одно любящее вас дитя, отныне их будет двое.
   Господину Пелюшу вторично пришлось прибегнуть к помощи носового платка, и когда он должным образом осушил свои глаза, то уже сам раскрыл объятия молодому человеку.
   Даже у Мадлена появилось такое выражение лица, которое доказывало, как нелегко ему дается внешнее спокойствие.
   — Черт возьми! — сказал он слегка дрожащим голосом. — Мальчик должен получить награду за свое доброе дело. Дважды он исколол лицо о твою бороду, Пелюш. Этого достаточно, чтобы ты позволил ему познакомиться с кожей, более свежей и более нежной и гладкой, чем твоя.
   И не дожидаясь разрешения, о котором просил, Мадлен подтолкнул Анри к Камилле.
   Вся дрожа и покраснев, девушка подставила свои щеки Анри, и губы юноши робко прикоснулись к их атласу. Поцелуи, которыми он наградил своего будущего тестя, были весьма звучными, но те, которые получила от него Камилла, гораздо сильнее отозвались в душах присутствующих.
   — Браво! — подхватил Мадлен. — А теперь, когда вы помолвлены, пойдите прогуляйтесь по саду и дайте возможность тому, кого вы отныне оба станете звать отцом, наверстать упущенное время и быстро одеться и привести себя в порядок, так как в десять часов у нас назначена встреча с нашими охотниками.
   Молодые люди вышли, но г-н Пелюш тем не менее продолжал сидеть на кровати, скрестив ноги, локтями опершись на колени и рукой подперев подбородок.
   — Ну, и о чем ты думаешь? — спросил его Мадлен.
   — Я не могу поверить, что все это происходит на самом деле: моя дочь стала невестой, я убил ужасного кабана, и все это менее чем за сутки!..
   — Не считая того, что день еще не начался, и один Господь знает, что он тебе еще готовит! А следует признать, Пелюш, что лишь один ты умеешь так проворно обделывать дела.
   — Не правда ли? — продолжал хозяин «Королевы цветов», не оставляя своей позы. — Он очень хорош, этот молодой человек, просто великолепен: отличные манеры, прекрасно изъясняется. Все, что он мне говорил, было так прочувствованно. В его волнении было столько душевности, что ему удалось растрогать даже такого старого ворчуна, как я. О! Мне кажется, что я сделал хороший выбор и что Камилла будет счастлива.
   — Кстати, теперь, когда мы одни, я могу успокоить те сомнения и опасения, которые внушало тебе благородное происхождение твоего будущего зятя.
   — Что это означит? — спросил г-н Пелюш, слегка нахмурившись.
   — А то, что это дворянство не настолько знатное, чтобы быть неприступным.
   Негоциант покраснел до корней волос.
   — А, дворянство мантии? — предположил он.
   — Нет, не совсем, — с неким колебанием в голосе ответил Мадлен. — У предков Анри как раз платью-то и недоставало того, что называют благородством. Иначе говоря, его мать была простого происхождения, такого, как ты и я.
   — Ну и что! Что это доказывает? — вскричал г-н Пелюш, с небывалым воодушевлением разгорячившись. — Ты в самом деле крайне невежествен во всем, Мадлен. Да сколько подобных случаев было в самых известных фамилиях? Пусть мать моего зятя будет кем тебе угодно, это не помешает ему быть виконтом. А когда обо мне будут докладывать в Тюильри, неужели ты полагаешь, что дежурный придверник скажет: «Тесть господина де Норуа, чья мать была мадемуазель Никто»? Какого черта тебе понадобилось забивать мне голову подобным вздором!
   — Я считал своим долгом предупредить тебя.
   — Хорошо! Я отдаю должное твоим намерениям; но черт возьми, говори как можно меньше о подобных историях, которые годны лишь на то, чтобы дать повод для пересудов недоброжелателям. Подожди, я встаю, передай мне мои вещи. О Боже мой!.. — продолжил г-н Пелюш.
   — Что такое?
   — Я забыл посоветоваться с Атенаис.
   — Черт! Поздновато же ты это заметил.
   — Ба! — вскричал г-н Пелюш с самодовольным видом. — Моя жена заплачет от счастья, когда узнает, что я сделал нашу дочь виконтессой.

XXIX. ЧТО ПРОИЗОШЛО, ПОКА КАЖДЫЙ МЕЧТАЛ О СВОЕМ

   Прошла неделя.
   Несмотря на уверенность в неотразимом воздействии титула, который будущий зять передаст его дочери, г-н Пелюш пребывал в весьма серьезном затруднении, не отваживаясь сообщить супруге, что, не посоветовавшись с ней, он осмелился принять такое важное решение.
   Каждое утро, поднявшись с постели, он спускался в комнату Мадлена, садился перед секретером, брал большой чистый лист бумаги, долго чинил перо, задумывался на несколько мгновений, каллиграфическим почерком писал в верху страницы дату и останавливался, совершив это усилие. Затем, пожевав несколько минут бородку пера и раз шесть воспользовавшись табакеркой, он неизменно вспоминал о какой-нибудь встрече, неожиданной обязанности, вынуждавшей его перенести на следующий день это дело, слишком серьезное для того, чтобы им можно было заниматься в спешке.
   На восьмой день результаты благих намерений г-на Пелюша все еще сводились к восьми очинённым перьям и восьми испорченным листам бумаги.
   Но следует отметить, что за эту неделю сельские занятия Пелюша получили необыкновенный размах.
   Едва этот новоявленный Цезарь перешел Рубикон, как он забыл все опасения, удерживавшие его на берегу, и так же был горд своим поражением, как если бы это поражение было победой. Перемена, произошедшая в его чувствах в пользу Анри де Норуа, была столь же сильной, сколь и внезапной. Общественное положение молодого человека, уважение, которым он пользовался в округе, его более чем приличное состояние весьма приятно тешили мелкое тщеславие г-на Пелюша, и он на секунду забыл о том, что этот зять был ему, так сказать, навязан; цветочник не только не давал себе труда скрыть свое удовлетворение, но и полагал, что Мадлен не имеет оснований утверждать, будто его инициатива неким образом содействовала заключению планируемого союза.
   Эта свадьба буквально переносила г-на Пелюша на седьмое небо от счастья, и вот почему.
   Следствием мелких страстей является эгоизм: г-н Пелюш был слишком тщеславен, чтобы не испытывать склонность к культу собственной особы. Подсознательно, не признаваясь в этом себе сам, он, когда Камилла подросла, стал опасаться того часа, когда какой-нибудь незнакомец придет, чтобы отобрать у него часть, нет, не его состояния, а того самого ценного, что было у него, — привязанности его ребенка. Тщетно он старался подавить эти смутные опасения высокими словами о долге, самоотречении, о необходимости принести жертву; тщетно он ставил себе в пример пеликана, который разрывает собственные внутренности, чтобы накормить своих голодных птенцов, — г-н Пелюш, как это свойственно во многих обстоятельствах людям небольшой душевной силы, в итоге лишь, так сказать, удваивал свои страхи. Он хотел одновременно обеспечить счастье своей дочери, выдав ее замуж, и свое собственное, сохранив Камиллу возле себя, а главное, ни с кем не деля те заботы, которыми изо дня в день окружала его девушка. Следствием этого внутреннего противоречия было то, что до сих пор он с восторгом встречал все партии, предлагаемые Камилле, но с не меньшим восторгом объявлял их совершенно недостойными ее.
   Действительность приготовила ему сюрприз, от которого даже по прошествии недели он все еще не мог опомниться.
   Никогда прежде Камилла не была такой веселой, такой разговорчивой, такой любящей, как с того самого дня, когда ее сердце дало г-ну Пелюшу соперника в ее привязанностях.
   С другой стороны, нежность, предупредительность, почтительное уважение, которые Анри так щедро выказывал своему будущему тестю, слишком разительно отличались от той суровости, к которой приучил г-на Пелюша его друг Мадлен, чтобы это не произвело на торговца цветами приятного впечатления.
   Спустя два дня г-н Пелюш уже говорил с нежностью и умилением о тех, кого он называл теперь «мои дети».
   К тому же будущая свадьба заставляла звучать в его душе самую чувствительную струну. Парк и замок, которые в день своего приезда в Норуа он разглядывал со своего рода пренебрежением, но которым не находил более равных, по мере того как приближалось то время, когда он должен был стать их косвенным совладельцем, в его предпочтениях заняли место рядом со славным титулом.
   Проснувшись, как он выражался в духе поэтики Первой империи, в тот час, когда белокурая Аврора открывала Фебу ворота Востока, г-н Пелюш немедленно одевался, спускался в сад, отвязывал Фигаро и, сопровождаемый этим неисправимым бродягой, проникал во владения своего будущего зятя, обходил там все аллеи, останавливался около каждого бугорка, пересчитывал деревья, ощупывал их и внимательно разглядывал; смотрел и никак не мог насмотреться. Будучи сам богат, г-н Пелюш впервые в жизни мог насладиться богатством в самой реальной его, самой осязаемой форме — в земельных угодьях, и в таком виде цветочник находил в нем такие прелести, какие никогда не имели для него клочки бумаги, составлявшие полмиллиона, которым сам он владел.
   Он ловил себя на том, что, прогуливаясь, стучал ногой по песку аллеи и при этом с детской радостью вскрикивал:
   — Все это будет принадлежать моей дочери!
   Мадлен со своей стороны содействовал тому, чтобы его старый друг пребывал в самых лучезарных сферах этого блаженства.
   Каждый день после завтрака они отправлялись на охоту. После трагикомического происшествия, ознаменовавшего первый день охоты, бывший торговец игрушками благоразумно воздерживался от того, чтобы водить г-на Пелюша на других противников, кроме зайцев, кроликов и куропаток. А поскольку в такого рода походах помощь Фигаро не только дозволялась, но и была просто необходима, то г-н Пелюш немного утешался своими хотя и скромными победами. Впрочем, если убитые им животные и были малы, победы его от этого не становились менее значительными. Славная охотничья сумка получила крещение кровью; каждый вечер она возвращалась в дом раздутой, как мешок солдата после грабежа, и когда вечером за столом приступали к подсчету убитой дичи, то пальма первенства всегда присуждалась г-ну Пелюшу, и он принимал эту честь без всякого смущения, но и также без всякого удивления.
   Однако справедливость историка вынуждает меня объявить, что Мадлен вовсе не был непричастен к этим исключительным успехам.
   Он всегда вставал на небольшом расстоянии от своего старого друга и стрелял в одно время с ним по поднятой дичи, чтобы «подстраховать выстрел», как он говорил.
   Хотя если вдруг добыча оставалась живой и невредимой, то г-н Пелюш язвительно упрекал своего друга за эту, как он ее называл, плачевную привычку; но, когда дичь падала убитой, он никоим образом не жаловался.
   Мне хочется попутно рассказать об одном происшествии, чуть было не поколебавшем ту сверхъестественную уверенность, которую г-н Пелюш усвоил в отношении своих достоинств стрелка.
   Однажды, когда он и Мадлен почти бок о бок пересекали вырубку двухлетней давности, перед г-ном Пелюшем выскочил заяц: два выстрела слились в один, и владелец «Королевы цветов» самым громким своим голосом закричал:
   — Апорт!
   Но к его величайшему изумлению, вместо четвероногого, которого он ожидал увидеть, Фигаро принес ему куропатку!
   Чтобы убедить друга в том, что эта добыча действительно его собственная, Мадлену пришлось привести многочисленные примеры странных превращений, обязанных чистой случайности, но и после этого г-н Пелюш провел в задумчивой рассеянности весь остаток дня.
   Если дни казались такими короткими и такими насыщенными г-ну Пелюшу, то какими же они должны были казаться Камилле?
   В жизни девушки, какой бы целомудренной, какой бы сдержанной она ни была, всегда есть место неясным стремлениям, рождающимся под влиянием предчувствия значительности роли, предназначенной ей в этом мире: она уже мечтает о любви, еще не зная ее имени.
   Именно так было с Камиллой.
   Камилла обожала своего отца, нежно любила мачеху, но эти привязанности не занимали ее сердце целиком, как она полагала. Девушка ощущала в нем некую пустоту, всегда ее удивлявшую и порой страшившую тем сильнее, что ни чтение, ни учебные занятия, ни развлечения не могли ее заполнить. Тогда она стала с большим вниманием вслушиваться в нередко произносимое в ее присутствии слово «супруг», хотя до сих пор относилась к нему довольно безразлично. Она спросила себя, не принадлежит ли это место, еще не знавшее хозяина, этому незнакомцу, и внутренний голос, прозвучавший из глубины ее души, ответил: «Да». Камилла вздрогнула и покраснела, а затем улыбнулась. Разве возможно, чтобы он мог получить от нее столько же, сколько те, кому она была обязана всем, это неведомое ей существо, имени которого она не знала и который со своей стороны не подозревал о ее существовании, этот незнакомец, который, быть может, в это мгновение проходил под ее окнами, и ничто не шепнуло ему: «Она здесь», и ничто не дало ей знать, что это он? Успокоенная подобными мыслями, она с любопытством осмотрелась вокруг себя: не увидев никого, кто бы мог устроить ее в подобной роли, и полагая, что вряд ли можно ослабить безотчетную скуку, которая в определенные мгновения овладевала ею, девушка принялась мечтать; дав волю своему воображению, она стала представлять, каким должен быть, чтобы ей понравиться, тот, кого Господь предназначил стать ее спутником в этом мире. Этот простой вопрос повлек за собой создание идеала, и мысли Камиллы устремлялись к нему все охотнее — и не только потому, что она наградила этот образ всеми мыслимыми достоинствами, но и потому, что это было ее собственное творение. Вскоре по тому, как сильно билось ее сердце, когда она вызывала перед собой этот призрак, девушка стала догадываться о той полной власти, с которой будет царить в ее сердце тот, кто займет его место. Ужаснувшись, она пожелала разбить изваяние, но было уже слишком поздно. Камилла настолько привыкла находить утешение в этих мечтах, отвлекающих ее от однообразной жизни, что не успел еще ее идеал разбиться на кусочки, как она уже благоговейно собирала его осколки и соединяла в одно целое.