В это мгновение на улице раздался цокот копыт: во двор галопом влетел какой-то всадник. Юноши хотели было подняться, но Дюмурье остановил их взглядом и обратился к Тувено:
   — Выясните, в чем дело.
   Тувено подошел к окну и отворил его.
   — Откуда вы? — спросил он у гонца.
   — Генерал поймет, — отвечал гонец, протягивая запечатанный пакет командующему бригадой.
   — Судя по всему, депеша лично для вас, — сказал Тувено генералу и отдал ему пакет.
   Затем адъютант приказал слугам, суетившейся возле еле живого от усталости гонца и помогавшей ему спешиться:
   — Позаботьтесь о том, чтобы этот человек ни в чем не нуждался.
   — Лично для меня, — повторил меж тем Дюмурье слова Тувено, — но вы ведь знаете, мой милый, что у меня ни от кого секретов нет.
   Последние слова Дюмурье произнес, бросив взгляд в сторону доктора.
   Затем он сломал печать.
   — А, это от герцога, — бросил он, — прошу прощенья, я никак не могу привыкнуть называть его Эгалите. Что ж поделаешь, милый Тувено, я ведь известный аристократ.
   Он углубился в чтение письма, а потом сказал Жаку Мере:
   — Вы были правы, доктор, резня уже началась. Позавчера половину узников, которых перевозили в Аббатство, убили по дороге, а другую половину — во дворе церкви. Затем убийцы принялись хозяйничать в Аббатстве, а скоро, судя по всему, они возьмутся и за другие тюрьмы. Все это — дело рук Марата и Робеспьера; Дантон в кровопролитии участия не принимал: он муштровал волонтеров на Марсовом поле. Впрочем, — спохватился вдруг Дюмурье, — это скучно; пусть буржуа выясняют отношения; нас, военных, это не касается. Прочтите, доктор, прочтите.
   И он швырнул письмо герцога Орлеанского на стол с величайшим презрением, явно давая понять, что главнокомандующим на театре военных действий быть куда приятнее, чем министром в Париже.
   С невозмутимостью, свидетельствующей о том, что ему нет никакого дела до презрения Дюмурье, Жак Мере взял письмо и прочел его с начала до конца.
   — Вот как! — воскликнул он. — Оказывается, Собрание заступилось за аббата Сикара и он спасен.
   — Благодетельное Собрание! — отозвался Дюмурье. — Оно дерзнуло проявить такое мужество! Ну ничего, Коммуна ему еще покажет.
   — Со своей стороны, — продолжал Жак, — Манюэль спас Бомарше.
   — Клянусь честью, — отвечал Дюмурье, — он мог бы найти кого-нибудь получше.
   — В конце герцог сообщает, — сказал Жак, — что будет посылать к вам гонцов ежедневно, и спрашивает, не угодно ли вам взять в адъютанты двух его старших сыновей.
   С этими словами Жак Мере положил письмо на стол.
   — Дьявольщина! — воскликнул Дюмурье. — Прежде чем отвечать на такие вопросы, нужно поразмыслить. Ловко придумал монсеньер: двух принцев в мою армию! Ну да ладно, там поглядим!
   Остаток трапезы прошел в молчании; все посерьезнели и погрузились в раздумья. Только сестры де Ферниг изредка обменивались вполголоса короткими репликами. Наконец Дюмурье встал и обратился к Тувено и Жаку:
   — Граждане, сделайте милость, пройдем в мой кабинет. Доктор и адъютант поднялись и последовали за генералом.
   — Итак, — спросил Тувено, — что решил совет?
   — Ничего хорошего, — отвечал Дюмурье. — Диллон предложил двинуться во Фландрию. В этом был бы прок две недели назад. А теперь неприятель окажется в Париже скорее, чем мы в Брюсселе. Остальные хотят отступить за Марну. Но позволить врагу сделать еще хоть один шаг по французской земле — значит покрыть себя позором: пруссаки и так зашли слишком далеко. Я отвечал моим генералам, что подумаю, но план мой готов. Я уже сказал нашему дорогому гостю, что Аргоннский лес станет французскими Фермопилами, и сдержу слово. Вот самый подробный план Аргоннского леса от Семюи до Триокура, какой я мог найти. Теперь нам необходим опытный лесник; до Аргоннов семь-восемь льё, не больше; пошлите туда гусара с запасной лошадью, и пусть он привезет нам первого попавшегося лесника.
   — В этом нет нужды, генерал, — возразил Жак Мере.
   — Отчего же? — удивился Дюмурье.
   — Оттого, что я родом из Стене, оттого, что я десять лет подряд собирал травы, охотился и ловил рыбу в этом самом Аргоннском лесу, расположенном между двумя реками: Уазой и Эной, и знаю его лучше любого лесника.
   — В таком случае, — сказал Дюмурье, — гражданин Дантон оказал нам двойную услугу.
   — Понимаешь ли ты, Тувено, — продолжал он возбужденно, — понимаешь ли ты все выгоды, какие сулит мой план? Во-первых, нам не придется отступать, не придется прятаться за Марной, а во-вторых, мы вынудим неприятеля терять драгоценное время, вынудим его застрять в бесплодной части Шампани — на унылой, грязной, неплодородной земле, не способной прокормить огромную армию; мы не пустим его в плодородный и богатый край, где он мог бы благополучно перезимовать. Если, поняв, что здесь ему не выжить, враг начнет искать другие пути, то в одном месте на его дороге окажутся Седан и целая цепь нидерландских крепостей, в другом — Мец, занятый армией Келлермана. У меня, Келлермана и Гальбо в общей сложности пятьдесят тысяч человек и при необходимости мы можем дать бой; к тому же небо, как ты видишь, помогает нам: пруссаков поливает бесконечный дождь, они уже завязли в лотарингской грязи; в окрестностях Меца и Вердена, тоже, как мне доложили, началась распутица; Шампань же вся представляет собою одну огромную рытвину, которую пруссакам не одолеть; крестьяне отсюда убегают; семена, брошенные в здешнюю землю, исчезают без следа, словно унесенные вихрем; вскоре в распоряжении наших врагов останутся только зеленый виноград, болезни и смерть.
   — Браво, генерал! — воскликнул Тувено. — О, вот теперь я узнаю вас. Жак Мере протянул Дюмурье руку. Воодушевление, горевшее в его глазах, говорило само за себя.
   — Генерал, — сказал Жак, — располагайте мной; я готов быть при вас лесником, солдатом, кем вам будет угодно, лишь бы так или иначе принять участие в том великом деянии, которое спасет Францию. Одержим победу — и я немедля стану греком при Марафоне.
   — В таком случае, — отвечал Дюмурье, — скажите нам скорее, какого вы мнения о проходах через Аргоннский лес? Мы не можем терять ни минуты, следует ковать железо, пока оно горячо.
   Жак Мере склонился над картой.
   — Слушайте, Тувено, и запоминайте все слово в слово, — приказал Дюмурье.
   — Будьте покойны, генерал.
   Было нечто торжественное, почти священное в облике этих трех мужчин, которые, склонившись над картой, размышляли о том, как спасти честь Франции и жизнь тридцати миллионов людей!
   — Через Аргоннский лес ведут пять проходов, — произнес Жак Мере в глубокой тишине. — Следите за моим пальцем. Первый, тот, что идет со стороны Семюи, называется Густой дуб; второй, идущий на высоте Сюньи, — Лесной крест; третий, рассекающий лес напротив Бреси, — Большой луг; четвертый, расположенный напротив Вьен-ла-Виль, — Ла-Шалад, по названию ближайшей деревни, и, наконец, пятый, представляющий собой не что иное, как дорогу из Клермона в Сент-Мену, называется Лез-Илет. Главные проходы — Большой луг и Лез-Илет.
   — К несчастью, именно от них нас отделяет самое большое расстояние, — отозвался Дюмурье, — но я двинусь туда со всей моей армией.
   — Чтобы осуществить задуманную операцию, — продолжал Жак Мере, — можно пойти вперед двумя разными дорогами, между которыми есть существенное различие: одна идет позади леса и, следовательно, позволяет скрыть передвижение войск от неприятеля, другая — впереди леса, на виду у противника.
   Дюмурье на мгновение задумался.
   — Я пойду впереди леса, — сказал он затем, — я знаю Клерфе, это новый Фабий; увидев, что я не скрываю своего маневра, он решит, что я получил подкрепление и собираюсь атаковать австрийцев и пруссаков порознь, а решив так, он непременно отступит за Стене, в укрепленный Бруэннский лагерь. Сядьте, Тувено.
   Тувено сел и взял в руку перо; возбуждение, которое охватило генерала, стоявшего на пороге великих свершений, передалось и его адъютанту.
   — Пишите, — сказал Дюмурье, — я приказываю Дюбуке оставить департамент Нор и занять проход Густой дуб, а Диллону — двинуться по дороге между Мёзой и Аргон-ном. Я со своими людьми последую за ним. Он достигнет прохода Лез-Илет и займет его, так же как и Ла-Шалад, невзирая ни на какие препятствия. Вы просили меня, доктор, чтобы я приискал вам дело; я не могу отказать добрым патриотам в подобных просьбах: вы послужите проводником Диллону.
   — Благодарю! — сказал Жак, протягивая Дюмурье руку.
   — Что же касается меня, — продолжал Дюмурье, — то я займусь Лесным крестом и Большим лугом. Вы записываете?
   — Да, — сказал Тувено, который, привыкнув писать под диктовку генерала, заносил его слова на бумагу почти с такой же скоростью, с какой тот их произносил.
   — Пойдем дальше: я приказываю Бернонвилю покинуть нидерландскую границу, где ему совершенно нечего делать, и тринадцатого числа прибыть со своими десятью тысячами человек в Ретель. А теперь трубите общий сбор, пусть кавалеристы седлают лошадей — и вперед!
   Эти последние слова Дюмурье были обращены к братьям, или, точнее, к сестрам Ферниг, которые стремглав бросились исполнять приказание.
   Четверть часа спустя приказ Дюмурье был выполнен: сквозь гудение взбудораженного города уже слышались звонкие фанфары труб и глухая барабанная дробь.

XXVI. ЛЕСНОЙ КРЕСТ

   Два часа спустя вся армия была уже на марше, а через четыре часа расположилась лагерем на достаточном расстоянии от Седана.
   На следующий день Диллон выяснил, каково местоположение передовых постов армии Клерфе, стоявших на обоих берегах Мёзы.
   Через час генерал Мячинский, командовавший отрядом в полторы тысячи человек, атаковал под наблюдением Жака Мере двадцати четырех тысячную армию австрийцев, которые, как и предсказывал Дюмурье, тотчас отступили в Бруэннский лагерь.
   Диллон миновал Густой дуб, ибо этот проход по плану Дюмурье предстояло занять и оборонять генералу Дюбуке, и двинулся дальше по дороге, идущей между Мёзой и Аргоннским лесом; за ним следовали пятнадцать тысяч человек возглавляемые самим главнокомандующим.
   На другой день Дюмурье был в Баффю; там он остановился, чтобы занять проходы Лесной крест и Большой луг.
   Диллон между тем продолжал отважно двигаться вперед; он оставил две тысячи человек охранять Ла-Шалад и добрался до Лез-Илет, где встретился с четырьмя тысячами солдат под командой Гальбо.
   Фабру д'Эглантину, долго и безуспешно пытавшемуся догнать Гальбо, так и не удалось это сделать: генерал явился к Лез-Илет по приказу Дюмурье, но по велению собственного чутья.
   Именно возле Лез-Илет Жак Мере смог принести Диллону огромную пользу: ведь он знал в этих местах каждый холм и каждый овраг. Он указал генералу превосходное место для размещения артиллерийской батареи, которая держала бы под прицелом проход и делала его совершенно неприступным (прошло семьдесят шесть лет, а следы расположения этой батареи до сих пор еще видны на высящейся поблизости горе).
   Кроме того, солдаты Диллона возвели замечательные укрепления, построили из свежесрубленных деревьев баррикады и таким образом полностью преградили врагу путь в Сент-Мену и из Сент-Мену в Шалон.
   Не менее грандиозные работы были произведены под командованием Дюмурье возле Большого луга; там армия расположилась на поднимающихся амфитеатром склонах холмов; вздумай враг перейти в наступление, ему пришлось бы прежде пересечь без всякого прикрытия раскинувшиеся у подножия этих холмов обширные луга.
   Через Эр в этом районе были переброшены два моста; их защищали два караула, которым Дюмурье приказал, в том случае если неприятель начнет атаку, отступить, сжигая за собой мосты; если же Дюмурье пришлось бы уйти на противоположную сторону холма, его надежно укрыла бы от пруссаков Эна.
   Впрочем, можно было не сомневаться, что до этого не дойдет и что Дюмурье сохранит за собой выгодную позицию на возвышении.
   Восьмого сентября выяснилось, что накануне Дюбуке с шестью тысячами человек занял проход Густой дуб; итак, свободным оставался один-единственный проход, расположенный между Густым дубом и Большим лугом, — Лесной крест. Дюмурье побывал там собственной персоной, велел перегородить дорогу стволами деревьев и поставил подле заграждения охрану — два эскадрона и два батальона под командованием полковника.
   Теперь он мог быть уверен, что выполнил свое обещание: Аргоннский лес уподобился Фермопилам. На пути к Парижу выросло укрепление, которое его творец почитал неприступным.
   Герцог Орлеанский сдержал слово: Дюмурье ежедневно получал сведения о резне в тюрьмах; хотя он держался беззаботно, отвратительное убийство г-жи де Ламбаль в Аббатстве, невинных детей в тюрьме Бисетр, женщин в тюрьме Сальпетриер возмущали его до глубины души; он запоминал имена убийц и, деланно улыбаясь ужасным известиям, давал себе клятвы отомстить самым жестоким образом, лишь только у него появится такая возможность.
   Зверские убийства вывели из равновесия даже герцога Орлеанского. Голову г-жи де Ламбаль пронесли мимо его дома под тем предлогом, что подруга королевы не могла не принадлежать к числу недругов герцога Орлеанского; больше того, его, равно как и г-жу де Бюффон, заставили поклониться этой голове. Бледная как смерть возлюбленная герцога поднялась из-за стола и вышла на балкон.
   Герцог Орлеанский, выплачивавший госпоже де Ламбаль вдовью часть из имения покойного мужа, писал Дюмурье:
   «Состояние мое после ее гибели увеличилось на триста тысяч франков годового дохода, но жизнь моя висит на волоске.
   Я шлю к Вам моих старших сыновей, спасите их».
   Теперь Дюмурье не оставалось ничего другого, как принять сыновей герцога в свою армию. Десятого сентября к Дюмурье прибыл из французской Фландрии герцог Шартрский со своим полком, где брат его, герцог де Монпансье, служил лейтенантом.
   В ту пору герцог Шартрский был отважный юноша лет двадцати, воспитанный г-жой де Жанлис по заветам Жан Жака, и блиставший большими познаниями, впрочем более разнообразными, нежели глубокими. Ему уже довелось принять участие в нескольких сражениях и выказать при этом редкостную отвагу.
   Брат герцога был в ту пору еще ребенком, но ребенком очаровательным — точь-в-точь как позднее его племянник и тезка, которого мне посчастливилось знать лично.
   Дюмурье принял принцев с распростертыми объятиями: в уме у него родилась одна важная мысль.
   Людовик XVI, думал Дюмурье, стал решительно несносен; множество ошибок и даже клятвопреступлений отвратили от него нацию.
   Республика в этих условиях неминуема, но будет ли она долговечна? В этом Дюмурье сомневался. Граф Прованский и граф д'Артуа, эмигрировав, отреклись от прав на французский престол. Итак, следует благодаря двум-трем победоносным сражениям сделать имя герцога Шартрского популярным, а в подходящий момент представить Франции его правление как промежуточный вариант между республикой и монархией.
   Вот что замыслил Дюмурье, и идея эта с каждым днем нравилась ему все больше.
   Вместе с герцогом Шартрским и его братом к Восточной армии присоединился тот корпус, которым Дюмурье командовал во Фландрии; его составляли воины очень храбрые, очень закаленные и очень преданные. Если у кого-нибудь и оставались сомнения насчет полководческих талантов Дюмурье, то рассказы новоприбывших рассеяли их без следа.
   Вдобавок Дюмурье, с его незаурядным умом, понял, что военачальнику необходимо поддерживать в первую очередь моральный дух солдат. Он приказал музыкантам трижды в день устраивать для войска концерты при свете развешанных на деревьях гирлянд из свечей, он задавал балы на траве, которые украшали своим присутствием самые очаровательные девицы из Серне, Мельзикура, Вьен-ле-Ша-то, Ла-Шалад, Сен-Тома, Вьен-ла-Виль и Лез-Илет. Юные принцы приобщались к народной жизни, приглашая на танец крестьянок; им, как умели, помогали юные гусары де Ферниг. Два-три раза Дюмурье пригласил на бал прусских и австрийских офицеров из Стене, Дюн-сюр-Мёз, Шарни и Вердена; если бы они приняли приглашение, он похвастался бы своими укреплениями. Однако гости не приехали, и Дюмурье не смог доставить себе это удовольствие.
   Между тем французские солдаты страдали от дурной погоды ничуть не меньше чужестранцев: шесть дней в неделю лил дождь, площадку для танцев приходилось посыпать речным песком. И вино, и пиво в здешних краях были на редкость скверные. Однако в облике и речах главнокомандующего сквозило столько южной страсти, что, видя, как весел их генерал, солдаты приободрялись и затягивали песню, а видя, как генерал с аппетитом ест ржаной хлеб, принимались за свою черную корку с криком: «Да здравствует нация!»
   Вскоре случилось происшествие, наглядно показавшее, как велика сплоченность этой армии, от которой зависело спасение Франции.
   Ежедневно в полки Дюмурье вливались все новые и новые подразделения волонтеров. Своих новобранцев выслал на подмогу армии и Шалон, однако, в отличие от жителей других городов, шалонцы при выборе волонтеров явно решили воспользоваться случаем и избавить город от всякого сброда. Шалонский отряд представлял собой сборище негодяев, в том числе человек пятьдесят головорезов, которые по приказу Марата только что отправили на тот свет множество аристократов. Прибыв к месту расположения войск, они тотчас начали вопить: «Да здравствует Марат! Долой Дюмурье! Долой аристократа! Предателя — к ответу!» Мерзавцы были уверены, что к ним присоединится три четверти армии, но оказались в одиночестве. Тем не менее они изо всех сил старались внести в ряды патриотов разлад. Тогда Дюмурье и его гусары вскочили в седло. Очень скоро мятежники обнаружили, что с одной стороны на них нацелены четыре готовых к бою орудия, а с другой — им угрожает готовый к бою эскадрон. Приказав канонирам поджечь фитили, а гусарам обнажить сабли, Дюмурье сам тоже выхватил саблю и, приблизившись к шалонскому сброду на расстояние тридцати шагов, крикнул:
   — Армия Дюмурье открыта лишь для искренних патриотов и порядочных людей. В нашей армии презирают сообщников Марата и ненавидят головорезов. В ваши ряды затесались подлые негодяи, толкающие вас на преступление. Прогоните их сами, а не то я прикажу артиллеристам открыть огонь, а тех, кого пощадят пушки, мы с моими гусарами зарубим саблями.
   Повторяю еще раз: нам не нужны сообщники Марата, нам не нужны головорезы, нам не нужны палачи. Прогоните их. Станьте такими же благородными, отважными и великодушными, как те солдаты, которые окажут вам честь и назовут вас своими собратьями.
   Изгнанию подверглись пять или шесть десятков человек. Они тотчас исчезли бесследно, словно провалились под землю. Остальные же очень скоро всецело прониклись духом здешней армии, не запятнанной теми преступлениями, что так часто совершались в ту пору во всех уголках Франции.
   Прусский король оставался в Вердене до 10 сентября; всем и каждому он твердил, что цель его — возвратить королевство королю, церкви — священникам, собственность — собственникам.
   Услышав эти слова, крестьяне, как мы уже сказали, насторожились. Что касается церквей, то набожные французские крестьяне, быть может, не отказались бы переступить их порог, но возвратить церкви священникам означало также вернуть духовенству его имущество.
   Между тем у монастырей и религиозных орденов было конфисковано добра на четыре миллиарда, а с тех пор как в январе это конфискованное имущество было пущено в продажу, множество земель перешло из рук лентяев в руки тружеников, из рук любострастных аббатов, толстопузых каноников и чванливых епископов в руки честных хлебопашцев11; за восемь месяцев на месте старой Франции возникла Франция новая.
   Итак, 10 сентября пруссаки решились выступить из Вердена; они произвели разведку боем на всех направлениях и обстреляли все наши аванпосты.
   Французские солдаты так жаждали, наконец, сразиться с неприятелем, что во многих местах покинули окопы и начали штыковую атаку.
   Вечером того же дня на рапорте у генерала Жак Мере, не имевший никакой определенной должности, вызвался осмотреть все посты. Возвратившись, он доложил, что проход Лесной крест охраняется недостаточно.
   К несчастью, командовавший этим постом полковник придерживался противоположного мнения. Лесной крест был единственным проходом, который пруссаки до сих пор не пытались атаковать. Полковник утверждал поэтому, что неприятель вообще не знает о существовании этой дороги и, следовательно, людей здесь совершенно достаточно; более того, считал он, можно перебросить отсюда человек двести-триста в лагерь у Большого луга.
   Жак Мере попытался убедить Дюмурье в том, что это мнение ошибочно, полковник же тем временем, горя желанием доказать свою правоту, отправил-таки один батальон и один эскадрон в Ла-Шалад.
   У Лесного креста, таким образом, осталось всего несколько сотен человек.
   На следующую ночь, томимый предчувствиями, Жак Мере вскочил в седло и направился к Лесному кресту.
   Вначале он тревожился только о военных делах, но постепенно мысли его приняли иной оборот, и он погрузился в те грезы, каким неизменно предавался, стоило ему остаться одному.
   Он думал о Еве и о своей жизни, которая с некоторых пор сделалась столь бурной.
   Разумеется, Жак Мере был безупречным патриотом; разумеется, Франция занимала в его сердце должное место, однако любовь к родине ничуть не уменьшила страстную, всепоглощающую любовь Жака к Еве.
   Где она, что с нею сталось — вот что волновало Жака. Ведь ее вырвали из его рук прежде, чем он успел довершить сотворение ее ума. Телу ее он успел придать совершенство, и оно наверняка останется таким же прекрасным, а быть может, сделается даже еще прекраснее; но каким будет ее нравственное чувство? Научат ли ее употреблять свободную волю во благо? Окажется ли ее память достаточно прочной, чтобы сохранить образ того, кому она обязана своим вторым рождением?
   — Ах, — сокрушенно шептал Жак, — ум ее прояснился, но душа еще пребывала в таком смятении…
   И ему представлялось, что облик его постепенно изглаживается из памяти Евы, чьей душе он, можно сказать, не успел придать совершенство; он видел, как душа эта, заслоняемая пустыми мечтаниями, постепенно погружается в былой мрак.
   Жак Мере давно отпустил поводья и предоставил коню брести, куда ему вздумается. Аргоннский лес, берега Эны и проход Лесной крест, которому угрожают пруссаки, — обо всем этом доктор забыл. Он перенесся в Аржантон, в свой таинственный дом, под сень древа познания; он вновь вел Еву к гроту, где она впервые призналась ему в любви, вновь выслушивал это признание из ее уст. Одним словом, он заново проживал счастливые дни своей жизни, как вдруг треск выстрелов, за которым последовал сигнал тревоги, пробудил его от грез.
   В тот же миг доктор пришпорил коня; тот заржал и пустился вскачь.
   Все видения прошлого тотчас покинули доктора. Подобно человеку, который во сне гуляет по прекрасному саду, залитому ярким солнечным светом, а проснувшись, обнаруживает, что кругом — погруженная во тьму пустыня, полная ловушек и опасностей, доктор, очнувшись, увидел, что кругом темнеет дремучий лес, впереди тянется раскисшая от ливней дорога, с неба падают струи мелкого ледяного дождя, а вдалеке сверкают разрывы артиллерийских снарядов и ружейных пуль.
   Жак Мере пустил лошадь в галоп, но, выехав на небольшую поляну под названием Лонгве, принужден был остановиться: навстречу ему двигались отступающие солдаты.
 
   Доктор сразу понял, что случилось: как он и предсказывал, пруссаки, поддерживаемые австрийцами и эмигрантами под командованием принца де Линя, напали на Лесной крест.
   На краю поляны выстроилось нечто вроде каре. Жак Мере устремился туда, где французы еще пытались оказать сопротивление врагу. Положение было крайне тревожным: три-четыре сотни кавалеристов атаковали французского полковника, а тот пытался отразить их натиск вместе с горсткой солдат, которая его еще не покинула.
   Не медля ни минуты, Жак Мере бросился в гущу схватки.
   Полковник сражался врукопашную с двумя кавалеристами, которые только что с криком «Да здравствует король!» начали мощную атаку и прорвали каре. Двумя пистолетными выстрелами Жак уложил обоих, но в тот же миг сам очутился в кольце врагов; выхватив из ножен саблю, он, неясно различая в ночной мгле силуэты противников, нанес и отразил несколько ударов. Лишь на несколько секунд тьму прорезали вспышки выстрелов, однако и этих мгновений Жаку достало, чтобы узнать в одном из одетых в серо-зеленый эмигрантский мундир офицеров маркиза де Шазле. Взревев от ярости, Жак ринулся на врага, но в тот же миг конь под нашим героем рухнул: пуля, предназначавшаяся седоку, попала в голову коню в ту самую секунду, когда он встал на дыбы, чтобы преодолеть преграду. Жак упал на землю и несколько мгновений неподвижно лежал позади конского трупа, затем поднялся и по прогалине проскользнул под сень деревьев, где и укрылся в непроницаемой мгле.
   Не в его силах было помочь соотечественникам, участвовавшим в этом неравном бою, но в его силах было предупредить Дюмурье о близкой катастрофе, в результате которой один из проходов мог вот-вот оказаться в руках врага. Опершись о ствол дерева, Жак ощупал руки и ноги, чтобы убедиться, что он не ранен, а затем попытался определить, где он находится; он помнил, что с поляны Лонгве к Большому лугу ведет узкая тропинка, вьющаяся вдоль одного из притоков Эны; прислушавшись, он расслышал в нескольких шагах журчание ручейка и спустился к воде. Теперь он был спокоен; он знал: где ручей, там и тропинка, а значит, до Большого луга не больше полутора льё. В самом деле, не прошло и сорока пяти минут, как, мокрый от дождя и пота, весь в грязи и крови, он постучал в дверь Дюмурье.