Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1

   — Я не знаю никакого английского короля. Здесь нет даже никого, кто был бы достоин носить имя благородного дворянина, потому что во имя Карла Второго посланец, которого я принял за честного человека, устроил мне позорную западню. Я попался в нее — тем хуже для меня. Теперь вы, подстрекатель (это относилось к королю), и вы, исполнитель (Монк обернулся к д'Артаньяну), не забудьте того, что я вам скажу. В вашей власти мое тело, вы можете убить меня; я даже советую вам это сделать, потому что вы никогда не завладеете ни моей душой, ни моей волей. А больше не ждите от меня ни слова, потому что с этой минуты я не раскрою рта, даже чтобы крикнуть. Вот и все.
   Он произнес это с суровою и непреклонною решимостью закоренелого пуританина; д'Артаньян посмотрел на своего пленника, как человек, знающий цену каждому слову и определяющий ее по голосу, которым снова произносятся.
   — В самом деле, — тихо сказал он королю, — генерал человек твердый.
   Он не съел кусочка хлеба, не выпил капли вина в продолжение двух суток.
   С этой минуты, ваше величество, извольте распоряжаться его участью; Я умываю руки, как сказал Пилат.
   Бледный и покорный судьбе Монк стоял, скрестив руки, и ждал.
   Д'Артаньян повернулся к нему.
   — Вы очень хорошо понимаете, — сказал он генералу, — что ваше заявление, может быть, и превосходное, не удовлетворит никого, даже вас самих.
   Его величество хотел переговорить с вами; вы отказывали ему в свидании.
   Почему же теперь, когда вы встретились с королем лицом к лицу, когда к этому принудила вас сила, не зависящая от вас, почему вы толкаете нас на поступки, которые я считаю бесполезными и нелепыми? Говорите, черт побери! Скажите хоть «нет»!
   Монк, не произнеся ни слова, не взглянув на короля, задумчиво поглаживал усы с видом человека, понимающего, что дела обстоят плохо.
   Между тем Карл II погрузился в глубокое раздумье. Впервые он встретился с Монком — своим главным противником, которого так хотел видеть, и теперь проницательным взором пытался измерить глубину его сердца.
   Он убедился, что Монк решил скорее умереть, чем заговорить. В этом не было ничего необыкновенного со стороны такого замечательного человека, получившего столь тяжкое оскорбление. Карл II в ту же секунду принял одно из решений, которые ставят на карту для простых людей — жизнь, для генерала — удачу, для короля — его королевство.
   — Сударь, — обратился он к Монку, — в некотором смысле вы совершенно правы. Не прошу вас отвечать мне, прошу только выслушать меня.
   На минуту воцарилось молчание. Король смотрел на Монка, который оставался бесстрастным.
   — Вы только что упрекнули меня, сударь, — заговорил опять король. Вы уверены, что я подослал к вам в Ньюкасл человека, который заманил вас в западню; этого (скажу мимоходом) вовсе не учел господин д'Артаньян, которому, впрочем, я обязан искренней благодарностью за его безмерную великодушную преданность.
   Д'Артаньян почтительно поклонился. Монк не шевельнулся.
   — Господин Д'Артаньян, — заметьте, господин Монк, что я вовсе не намерен извиняться перед вами, — господин Д'Артаньян отправился в Англию по собственному побуждению, без всякой корысти, без приказа, без надежды, как истинный дворянин, с целью оказать услугу несчастному королю и прибавить к множеству совершенных им великих деяний этот новый замечательный подвиг.
   Д'Артаньян слегка покраснел и кашлянул, стараясь скрыть смущение.
   Монк по-прежнему не шевелился.
   — Вы не верите моим словам, господин Монк, — продолжал король. — Я понимаю ваше недоверие: подобные доказательства преданности так редки, что естественно не верить им.
   — Генерал не прав, если не верит вашему величеству! — воскликнул Д'Артаньян. — Вы сказали правду, столь истинную правду, что, должно быть, я поступил неправильно, захватив генерала: это, кажется, некстати, Если это так, клянусь, я в отчаянии!
   — Шевалье Д'Артаньян, — сказал король, беря за руку мушкетера. — Вы обязали меня более, чем если бы доставили мне победу: вы указали неизвестного мне друга, которому я вечно буду благодарен и которого вечно буду любить…
   Король дружески пожал ему руку и, поклонившись Монку, добавил:
   — И врага, которого отныне я буду ценить по заслугам.
   В глазах пуританина сверкнула молния; но она тотчас же погасла, и к нему вновь вернулось прежнее мрачное бесстрастие.
   — Вот каков был мой план, господин Д'Артаньян, — продолжал король. Граф де Ла Фер, которого вы, кажется, знаете, отправился в Ньюкасл…
   — Атос! — воскликнул Д'Артаньян.
   — Да, кажется, таково его боевое прозвище… Граф де Ла Фер отправился в Ньюкасл и, может быть, склонил бы генерала к переговорам со мной или с кем-нибудь из моих приверженцев. Но тут вы насильственно вмешались в это дело.
   — Черт побери! — сказал Д'Артаньян. — Должно быть, это он входил в лагерь в тот самый вечер, когда я пробрался туда с рыбаками!
   Едва заметное движение бровей Монка показало д'Артаньяну, что он не ошибся.
   — Да, да, — продолжал он, — мне показалось, что это его фигура, его голос. Ах, какая досада! Ваше величество, простите меня, я думал, что делаю все к лучшему.
   — Не случилось ничего плохого, — ответил король, — кроме того, что генерал обвиняет меня в предательстве, в чем я вовсе не повинен. Нет, генерал, не таким оружием хочу я сражаться с вами. Вы скоро это увидите.
   А до тех пор верьте мне, я клянусь вам честью дворянина! Теперь, господин Д'Артаньян, дозвольте сказать вам одно слово.
   — Я слушаю, ваше величество.
   — Вы преданы мне? Не так ли?
   — Ваше величество видели, что безмерно предан.
   — Хорошо. Довольно одного слова такого человека, как вы. Впрочем, за словом всегда следует дело. Генерал, прошу вас пройти за мною, И вы идите с нами, господин Д'Артаньян.
   Д'Артаньян повиновался, слегка озадаченный. Карл II вышел, за ним Монк, за Монком Д'Артаньян. Карл направился по той самой дороге, по которой к нему приехал Д'Артаньян, и вскоре морской ветер повеял в лицо трем ночным путешественникам. Карл отпер калитку, и едва прошли они шагов пятьдесят, как увидели океан, который перестал бушевать и покоился у берега, как усталое чудовище.
   Карл II шел в раздумье, опустив голову и поглаживая рукой подбородок.
   Монк следовал за ним, беспокойно оглядываясь. Сзади шел д'Артаньян, положив руку на эфес шлаги.
   — Где шлюпка, которая привезла вас сюда? — спросил Карл у мушкетера.
   — Вон там; в ней ждут меня семь человек солдат и офицер.
   — А, вижу! Шлюпка вытащена на берег. Но вы, верно, не на ней прибыли из Ньюкасла?
   — О, нет! Я на свой счет нанял фелуку, которая бросила якорь на расстоянии пушечного выстрела от берега.
   — Сударь, — сказал король Монку, — вы свободны.
   При всей своей твердости Монк не мог не вскрикнуть. Король утвердительно кивнул головою и продолжал:
   — Мы разбудим одного из здешних рыбаков. Он спустит судно этой же ночью и отвезет вас, куда вы ему прикажете. Господин д'Артаньян проводит вас. Я поручаю господина д'Артаньяна вашей чести, господин Монк.
   Монк издал возглас удивления, а д'Артаньян глубоко вздохнул. Король, сделав вид, что ничего не замечает, постучал в дощатый забор, который окружал домик рыбака, жившего на берегу.
   — Эй, Кейзер! — крикнул он. — Вставай!
   — Кто там? — спросил рыбак.
   — Я, король Карл.
   — Ах, милорд! — вскричал Кейзер, вылезая совсем одетый из паруса, завернувшись в который он спал, как в колыбели. — Что вам угодно?
   — Кейзер, — сказал король, — ты сейчас выйдешь в море. Вот этот путешественник нанимает твою барку; он тебе хорошо заплатит. Служи ему как следует.
   И король отступил на несколько шагов, чтобы Монк мог свободно переговорить с рыбаком.
   — Я хочу переправиться в Англию, — с трудом сказал Монк по-голландски.
   — Что же, — отвечал рыбак, — я могу перевезти.
   — Мы скоро можем отчалить?
   — Через полчаса, милорд. Мой старший сын уже поднимает якорь; мы должны были выехать на ловлю в три часа утра.
   — Ну как, сговорились? — спросил Карл, приблизившись.
   — Обо всем, кроме платы, ваше величество, — ответил рыбак.
   — Плату получишь от меня, — произнес король. — Это мой друг.
   Услышав слова Карла, Монк вздрогнул и посмотрел на короля.
   — Хорошо, милорд, — согласился Кейзер.
   В эту минуту на берегу старший сын Кейзера затрубил в рожок.
   — В путь, господа! — сказал король.
   — Ваше величество, уделите мне еще несколько секунд, — отвечал д'Артаньян. — Я нанял людей. Так как я еду без них, я должен их предупредить.
   — Свистните им, — улыбнулся Карл.
   Д'Артаньян свистнул: тотчас явились четыре человека под предводительством Менвиля.
   — Вот вам в счет платы, — начал д'Артаньян, отдавая им кошелек, в котором было две тысячи пятьсот ливров золотом. — Ступайте и ждите меня в Кале. Вы знаете где.
   И д'Артаньян с глубоким вздохом опустил кошелек в руку Менвиля.
   — Как! Вы расстаетесь с нами? — вскричали матросы.
   — На самое короткое время, — а может быть, и надолго. Кто знает? Вы получили уже две тысячи пятьсот ливров. Сейчас я уплатил вам еще столько же. Значит, мы в расчете. Прощайте, дети мои!
   Д'Артаньян вернулся к Монку и произнес:
   — Жду ваших приказаний, потому что мы отправляемся вместе, если вам не тягостно мое общество.
   — Нисколько, сударь, — отвечал Монк.
   — Пора садиться! — крикнул сын Кейзера.
   Карл с достоинством поклонился генералу и сказал ему:
   — Вы, надеюсь, простите причиненную вам неприятность, когда убедитесь, что я в ней неповинен.
   Монк, не отвечая, низко поклонился. Карл нарочно не сказал ни слова отдельно д'Артаньяну, но прибавил вслух:
   — Благодарю еще раз, шевалье, благодарю вас за вашу службу. Господь воздаст вам за нее, а испытания и горести, надеюсь, оставит лишь на мою долю.
   Монк направился к лодке. Д'Артаньян, идя за ним, пробормотал:
   — Ах, мой бедный Планше! Мне кажется, что мы затеяли очень неудачную спекуляцию!

Глава 30. АКЦИИ «ПЛАНШЕ И К°» ПОДНИМАЮТСЯ

   Во время переезда Монк говорил с д'Артаньяном только в тех случаях, когда нельзя было этого избежать. Например, когда француз медлил приняться за скудный обед, состоявший из соленой рыбы, сухарей и джина, Монк звал его:
   — К столу, сударь.
   И больше ни слова. Д'Артаньян в трудных обстоятельствах обыкновенно говорил мало, поэтому и из молчаливости Монка он сделал неблагоприятный для себя вывод. Располагая досугом, он ломал себе голову, стараясь отгадать, каким образом Атос увиделся с Карлом II, как составили они план этой поездки, как, наконец, Атос пробрался в лагерь Монка? И бедный лейтенант мушкетеров вырывал из усов по волоску каждый раз, как задумывался над тем, что, вероятно, Атос и был тем самым человеком, который сопровождал Монка в знаменитую ночь его похищения.
   Через двое суток Кейзер, исполнявший все приказания Монка, пристал к берегу в месте, указанном генералом. Это было устье речки, на берегу которой Атос занял дом.
   Вечерело. Солнце, как раскаленный стальной щит, скрылось до половины за синей линией горизонта. Фелука подымалась по реке, вначале еще довольно широкой. Но нетерпеливый Монк приказал пристать, и Кейзер высадил его вместе с д'Артаньяном на илистый берег, заросший тростником.
   Д'Артаньян, решивший повиноваться, следовал за Монком, как медведь, идущий на цепи за хозяином. Но это оскорбляло его гордость, и он ворчал про себя, что не стоит служить королям, что даже лучший из них никуда не годится.
   Монк шел быстро. Казалось, он не мог еще поверить, что снова находится на английской земле. Но вдали уже виднелись домики моряков и рыбаков, рассеянные на набережной жалкого порта.
   Вдруг Д'Артаньян вскричал:
   — Боже мой! Горит дом!
   Монк поднял взгляд. Действительно, в одном из домов начинался пожар.
   Горел сарай, стоявший возле дома, и пламя уже начало лизать крышу. Свежий вечерний ветерок помогал огню.
   Оба путешественника, ускорив шаг, услышали страшный крик и, подойдя ближе, увидели солдат, которые размахивали оружием и грозили кулаками кому-то в горевшем доме. Увлеченные своим гневом, они не заменили фелуки.
   Монк остановился и первый раз выразил свою мысль словами.
   — Ах, — сказал он, — может быть, это уже не мои солдаты, а Ламберта.
   В его словах прозвучали печаль, опасение, упрек, прекрасно понятые д'Артаньяном. В самом деле, во время отсутствия генерала Ламберт мог дать сражение, победить, рассеять приверженцев парламента и занять ту самую позицию, которую занимала армия Монка, лишенная своего предводителя. Из этой догадки, передавшейся от Монка к д'Артаньяну, мушкетер сделал такой вывод: «Случится одно из двух: либо Монк угадал, и тогда здесь никого нет, кроме ламбертистов, то есть его врагов, которые примут меня великолепно, будучи обязаны мне победою; либо нет никакой перемены, и Монк, обрадовавшись, что нашел лагерь на прежнем месте, не будет мстить мне слишком сурово».
   Погруженные в размышления, наши путешественники шли вперед, пока не очутились среди группы моряков, которые уныло смотрели на горевший дом, не смея ничего сказать из страха перед солдатами. Монк спросил одного из моряков:
   — Что здесь случилось?
   — Сударь, — отвечал моряк, не узнав в Монке генерала, потому что тот завернулся в плащ, — в этом доме жил иностранец, и солдаты заподозрили его. Они захотели войти к нему под «предлогом того, что его надо отвести в лагерь; но он их не испугался и заявил, что убьет первого, кто попробует переступить порог его дома. Какой-то смельчак кинулся вперед, и француз уложил его на месте пистолетным выстрелом.
   — А, это француз? — улыбнулся д'Артаньян, потирая руки. — Отлично!
   — Почему отлично? — спросил моряк.
   — Нет, нет, я ошибся, я не то хотел сказать. Продолжайте!
   — Другие солдаты разъярились, как львы, дали выстрелов сто по этому дому, но француз был защищен стеной. Когда пробуют подойти к двери, стреляет его лакей, и очень метко! А когда подходят к окну, натыкаются на пистолет его господина. Смотрите, вон лежат уже семь человек убитых.
   — А, храбрый мой соотечественник! — вскричал д'Артаньян. — Погоди, погоди! Я иду к тебе на помощь, мы вдвоем мы сладим с этой дрянью!
   — Позвольте, сударь, — сказал Монк. — Погодите.
   — А долго ли ждать?
   — Дайте мне задать еще один вопрос.
   Монк повернулся к моряку и с волнением, которое не мог скрыть, несмотря навею свою твердость, спросил:
   — Друг мой, чьи это солдаты?
   — Чьи? Разумеется, этого бешеного Монка.
   — Так здесь не было сражения?
   — К чему сражаться? Армия Ламберта тает, как снег в апреле. Все бегут к Монку, офицеры и солдаты. Через неделю у Ламберта не останется и пятидесяти человек.
   Рассказ моряка был прерван новым залпом по горевшему дому. В ответ из дома раздался пистолетный выстрел, уложивший самого смелого из нападающих. Солдаты пришли в еще большую ярость.
   Пламя поднималось все выше, и над домом вились клубы дыма и огня. Д'Артаньян не мог более удержаться.
   — Черт возьми! — сказал он Монку, враждебно взглянув на него. — Вы генерал, а позволяете вашим солдатам жечь дома и убивать людей! Вы на все это смотрите спокойно, грея руки у огня. Черт возьми! Вы не человек!
   — Потерпите! — молвил Монк с улыбкой.
   — Терпеть! Терпеть до тех пор, пока совсем изжарят этого неведомого храбреца?
   И Д'Артаньян бросился к дому.
   — Стойте, — повелительно сказал Монк и сам направился туда же. В это время к дому подошел офицер я крикнул осажденному:
   — Дом — горит. Через час ты превратишься в пепел. Время еще есть. Если ты скажешь нам все, что знаешь о генерале Монке, мы подарим тебе жизнь. Отвечай или, клянусь святым Патриком…
   Осажденный не отвечал. Он, вероятно, заряжал свой пистолет.
   — Скоро к нам придет подкрепление, — продолжал офицер, — через четверть часа около дома будет сто человек.
   Француз спокойно произнес:
   — Я буду отвечать, если все уйдут; я хочу свободно уйти отсюда и один пойти в лагерь. Иначе убейте меня здесь.
   — Черт возьми, — воскликнул Д'Артаньян, — да ведь это голос Атоса!
   Ах, канальи!
   И шпага его сверкнула, выхваченная из ножен.
   Монк остановил его, вышел вперед и сказал звучным голосом:
   — Что здесь делается? Дигби, что это за пожар? Что за крики?
   — Генерал! — вскричал Дигби, роняя шпагу.
   — Генерал! — повторили солдаты.
   — Что же тут удивительного? — спросил Монк спокойным, неторопливым тоном.
   Потом, когда все смолкло, он продолжал:
   — Кто поджег дом?
   Солдаты опустили головы.
   — Как! Я спрашиваю, и мне не отвечают! — возмутился Монк. — Я обвиняю, и никто не оправдывается! И еще не потушили пожара!
   Солдаты тотчас бросились за ведрами, бочками.
   Крючьями и принялись тушить огонь так же усердно, как прежде разжигали, но Д'Артаньян уже приставил Лестницу к стене дома и закричал:
   — Атос! Это я, Д'Артаньян! Не стреляйте в меня, дорогой друг.
   Через минуту он прижал графа к своей груди. Между тем Гримо с обычным хладнокровием разобрал укрепления в нижнем этаже и, открыв дверь, спокойно стал на пороге, скрестив руки. Но, услышав голос д'Артаньяна, он не мог удержаться от возгласа изумления.
   Потушив пожар, смущенные солдаты подошли к генералу во главе с Дигби.
   — Генерал, — сказал Дигби, — простите нас. Мы сделали все это из любви к вам, боясь, что вы исчезли.
   — С ума вы сошли! Исчез! Разве такие люди, как я, исчезают? Разве я не могу отлучиться, не сказав никому о моих намерениях? Уж не считаете ли вы меня обыкновенным горожанином? Разве можно атаковать? осаждать дом и угрожать смертью дворянину, моему другу и гостю, только потому, что на него пало подозрение? Клянусь небом, я прикажу расстрелять всех, кого этот храбрый дворянин не отправил еще на тот свет!
   — Генерал, — смиренно произнес Дигби, — нас было двадцать восемь человек. Восемь из них погибли!
   — Я позволяю графу де Ла Фер присоединить к этим восьмерым двадцать остальных, — сказал Монк, подавая Атосу руку. — Идите все в лагерь. Дигби, вы просидите месяц под арестом.
   — Генерал!..
   — Это научит вас в другой раз действовать только по моим приказаниям.
   — Мне приказал лейтенант…
   — Лейтенанту не следовало давать вам таких приказаний. Он будет арестован вместо вас, если действительно поручил вам сжечь этого дворянина.
   — Это не совсем так, генерал: он приказал доставить его в лагерь, но граф не хотел идти.
   — Я не хотел, чтобы ограбили мой дом, — произнес Атос, выразительно глядя на Монка.
   — И хорошо сделали. В лагерь!
   Солдаты ушли, опустив головы.
   — Теперь, когда мы одни, — обратился Монк к Атосу, — скажите мне, граф, почему вы непременно хотели остаться здесь? Ваша фелука так близко…
   — Я ждал вас, генерал. Не вы ли назначили мне свиданье через неделю?
   Красноречивый взгляд д'Артаньяна показал Монку, что два друга, храбрые и честные, не сговаривались похитить его. Монк уже знал это.
   — Сударь, — сказал Монк д'Артаньяну, — вы были совершенно правы. Позвольте мне сказать несколько слов графу де Ла Фер.
   Д'Артаньян воспользовался свободной минутой, чтобы подойти к Гримо поздороваться.
   Монк попросил у Атоса позволения войти в его комнату. Она была еще полна обломков и дыма. Более полусотни пуль влетели в окно и избороздили стены. В комнате стоял стол с чернильницей и принадлежностями для письма. Монк взял перо, написал одну строчку, подписал свое имя, сложил бумагу, запечатал перстнем и отдал послание Атосу.
   — Граф, — сказал он, — будьте так добры отвезти это письмо королю Карлу Второму. Поезжайте тотчас же, если ничто не удерживает вас.
   — А бочонки? — спросил Атос.
   — Рыбаки, которые привезли меня сюда, перетащат их я вам на фелуку.
   Постарайтесь уехать не позже, чем через час.
   — Хорошо, генерал.
   — Господин Д'Артаньян! — крикнул Монк в окно.
   Д'Артаньян поднялся в комнату.
   — Обнимите вашего друга и проститесь с ним. Он возвращается в Голландию.
   — В Голландию! — вскричал Д'Артаньян. — А я?
   — Вы свободны и можете тоже ехать, но я очень прошу вас остаться. Неужели вы откажете мне?
   — О нет! Я к вашим услугам, генерал.
   Д'Артаньян быстро простился с Атосом. Монк наблюдал за ними обоими.
   Потом он сам проследил за приготовлениями к отъезду, за отправкой бочонков на фелуку и, когда она отплыла, взял смущенного и расстроенного д'Артаньяна под руку и повел его в Ньюкасл. Идя под руку с Монком, Д'Артаньян шептал про себя: «Ну-ну, кажется, акции „Планше и К°“ поднимаются!»

Глава 31. ОБЛИК МОНКА ОБРИСОВЫВАЕТСЯ

   Хотя Д'Артаньян теперь больше рассчитывал на успех, однако он не совсем понимал положение дел. Обильную пищу для размышлений давала ему поездка Атоса в Англию, союз короля с Атосом и странное сплетение его собственной жизни с жизнью графа де Ла Фер. Лучше всего, казалось ему, предоставить себя судьбе. Была допущена неосторожность: хотя д'Артаньяну вполне удалось желаемое, хорошего из этого ничего не вышло. Все погибло, значит, теперь уже нечего было терять.
   Д'Артаньян прошел с Монком в лагерь. Возвращение генерала произвело впечатление чуда, так как все считали его погибшим. Но суровое лицо и ледяной вид Монка словно спрашивали у обрадованных офицеров и восхищенных солдат о причине такого ликования. Лейтенант встретил Манка и рассказал ему, какое беспокойство причинило всем его отсутствие.
   — Но о чем же вы беспокоились? — спросил Монк. — Разве я обязан во всем давать вам отчет?
   — Но, генерал, овцы без пастуха могут испугаться.
   — Испугаться! — повторил Монк своим твердым и могучим голосом. — Вот так слово!.. Черт возьми! Если у моих овец нет зубов и когтей, так я не хочу быть их пастухом. Вы испугались!..
   — За вас, генерал!
   — Занимайтесь лучше своим делом. Если у меня нет такого ума, какой бог дал Оливеру Кромвелю, то у меня есть свой ум, данный мне, и я им доволен, как бы мал он ни был.
   Офицер не возражал, и все решили, что Монк совершил какой-нибудь важный подвиг или просто испытывал их. Очевидно, они мало знали своего осторожного и терпеливого генерала. Монк, если он был таким же искренним пуританином, как его союзники, должен был горячо благодарить своего святого за освобождение из ящика д'Артаньяна.
   Пока все это происходило, наш мушкетер не переставал повторять про себя: «Дай бог, чтобы Монк был не так самолюбив, как я. Если бы кто-нибудь засадил меня в ящик, под решетку, и повез таким образом, как теленка, через море, я сохранил бы такое неприятное воспоминание о своем жалком положении в ящике, так сердился бы на того, кто запер меня туда, так опасался, чтобы он не смеялся над моим путешествием в ящике, что… Черт возьми! Я воткнул бы ему в горло кинжал в награду за его решетку и пригвоздил бы его к настоящему гробу в память о фальшивом, в котором я лежал два дня».
   Д'Артаньян был искренен, говоря это; наш гасконец отличался большой чувствительностью. По счастью, Монк был поглощен другими мыслями. Он ни словом не обмолвился о минувшем своему смущенному победителю, напротив, оказывал ему полное доверие, водил с собой на рекогносцировки, чтобы добиться одобрения д'Артаньяна, которое ему, вероятно, очень хотелось получить. Д'Артаньян вел себя как искуснейший льстец: он восхищался тактикой Монка, порядком в его лагере и весело трунил над Ламбертом, который, говорил он, совершенно напрасно затруднял себя созданием лагеря на двадцать тысяч человек, тогда как ему хватило бы и десятины земли для капрала и пятидесяти гвардейцев, которые, возможно, останутся ему верны.
   Тотчас по возвращении Монк согласился на свидание, О котором просил Ламберт накануне и на которое лейтенанты Монка ответили отказом под предлогом, что генерал болен. Это свидание не было ни продолжительным, ни интересным. Ламберт спросил об образе мыслей своего противника. Монк ответил, что согласен с мнением большинства. Ламберт спросил: не лучше ли кончить распрю союзом, чем сражением? Монк попросил неделю на размышление. Ламберт не посмел отказать ему в этой просьбе, хотя, отправляясь в поход, хвастался, что сразу уничтожит армию Монка.
   Когда за этим свиданием, которого нетерпеливо ждали Приверженцы Ламберта, не последовало ни мира, ни сражения, мятежная армия Ламберта (как и предвидел д'Артаньян) предпочла парламент, хоть и «усеченный», пышным, но бесплодным замыслам своего генерала.
   Вспоминались сытные лондонские обеды, эль и херес, которыми горожане потчевали солдат, своих друзей. Солдаты Ламберта с ужасом смотрели на черный походный хлеб, на мутную воду Твида, слишком соленую для питья, слишком пресную для пищи, и думали: «Не лучше ли вам будет на той стороне? Не для Монка ли жарится говядина в Лондоне?»
   С тех пор только и говорили что о побегах из армии Ламберта. Солдаты давали увлечь себя силе тех начал, которые наравне с дисциплиной неизменно объединяют между собой членов любого отряда, сформированного с любой целью. «» Монк защищал парламент, Ламберт на него нападал. Желания поддерживать парламент у Монка было не более, чем у Ламберта, но он написал его на своих знаменах, и потому противной партии поневоле пришлось написать на своих лозунг восстания, резавший слух пуритан. Поэтому солдаты стекались от Ламберта к Монку, как грешники от Вельзевула к богу.
   Монк подсчитал: если в день будет по тысяче дезертиров, то Ламберт продержится двадцать дней. Но при падении всякого тела скорость и сила тяжести всегда возрастают: в первый день было сто беглецов, во второй пятьсот, в третий тысяча. Монк думал уже, что дошло до среднего числа; нос тысячи число беглецов перескочило на две, потом на четыре, и через неделю Ламберт, чувствуя, что не может уже принять боя, если ему предложат драться, благоразумно решил ночью снять лагерь, вернуться в Лондон, чтобы опередить Монка, составив себе там крепкую армию из остатков военной партии.