Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1

   Кардинал прошел по двору в сопровождении герцога который сам светил ему. Потом прошла королева; ее вела под руку герцогиня, и обе разговаривали вполголоса, как старинные приятельницы.
   За ними парами шли придворные дамы, пажи, слуги весь двор осветился, как при пожаре, мерцающими блесками. Потом шум шагов и голосов замер в верхний этажах замка.
   Никто не думал о короле, который облокотился у окна и печально слушал, как утихал весь этот шум: никто, кроме незнакомца из «Гостиницы Медичи», который вышел на улицу, завернувшись в свой черный плащ.
   Он направился прямо к замку и с задумчивым видом стал прохаживаться около дворца, смешавшись с любопытными; видя, что никто не стережет главных ворота, потому что солдаты герцога братались с королевскими и вместе пили до устали, или, лучше сказать, без устали, незнакомец пробрался сквозь толпу, пересек двор и ступил на лестницу, которая вела к кардиналу.
   Вероятно, он пошел в эту сторону потому, что видел блеск огней и суетню пажей и слуг.
   Но его тотчас остановили щелканье мушкета и окрик часового.
   — Куда идете, приятель? — спросил часовой.
   — К королю, — отвечал незнакомец спокойно в с достоинством.
   Солдат позвал одного из приближенных кардинала, который сказал топом канцелярского чиновника, направляющего просителя:
   — Ступайте по той лестнице.
   И, не заботясь больше о незнакомце, офицер возобновил прерванный разговор.
   Незнакомец, не ответив ни слова, направился к указанной лестнице.
   В этой стороне — ни шума, ни света. Темнота, в которой мелькала лишь тень часового. Тишина, позволявшая незнакомцу слышать шум своих шагов и звон шпор на каменных плитах.
   Часовой принадлежал к числу двадцати мушкетеров, назначенных для охраны короля; он стоял на часах добросовестно, с непреклонным видом.
   — Кто идет? — крикнул часовой.
   — Друг! — отвечал незнакомец.
   — Что вам надо?
   — Говорить с королем.
   — Ого! Это невозможно!
   — Почему?
   — Его величество лег почивать.
   — Все равно мне надо переговорить с ним.
   — А я говорю вам, что это невозможно.
   И часовой сделал угрожающее движение; но незнакомец не двинулся с места, как будто ноги его приросли к полу.
   — Господин мушкетер, — сказал он, — позвольте узнать: вы дворянин?
   — Да.
   — Хорошо. Я тоже дворянин, а дворяне должны оказывать услуги друг другу.
   Часовой опустил ружье; его убедило достоинство, с которым были произнесены эти слова.
   — Говорите, сударь, — отвечал он, — и если вы потребуете того, что зависит от меня…
   — Благодарю. При вас есть офицер?
   — Есть, наш лейтенант.
   — Хорошо. Я хочу поговорить с вашим лейтенантом. Где он?
   — А! Это другое дело! Входите.
   Незнакомец величественно кивнул часовому и пошел вверх по лестнице.
   Крики: «Посетитель к лейтенанту», перелетая от одного часового к другому, прервали первый сон офицера.
   Натянув сапоги, протирая глаза и застегивая плащ, лейтенант пошел навстречу незнакомцу.
   — Что вам угодно, сударь? — спросил он.
   — Вы дежурный офицер, лейтенант мушкетеров?
   — Да, я.
   — Сударь, мне необходимо переговорить с королем.
   Лейтенант пристально посмотрел на незнакомца и одним быстрым взглядом увидел все, что ему было нужно, то есть высокое достоинство под простой одеждой.
   — Я не думаю, чтобы вы сошли с ума, — начал офицер. — Однако должны же вы знать, что нельзя входить к королю без его разрешения.
   — Он разрешит.
   — Позвольте мне, сударь, усомниться в этом. Король четверть часа назад вошел в свою спальню, и теперь он, должно быть, раздевается. Притом не ведено пускать никого.
   — Когда он узнает, кто я, — возразил незнакомец, гордо поднимая голову, — он отменит запрет.
   Офицер еще более удивился и поколебался:
   — Если я соглашусь доложить о вас, назовете ли вы, по крайней мере, свое имя?
   — Доложите, что с ним желает говорить Карл Второй, король Англии, Шотландии и Ирландии.
   Офицер вскрикнул от удивления и отступил на шаг, на его бледном лице выразилось чрезвычайное волнение, которое неустрашимый воин тщетно старался скрыть.
   — О ваше величество, — сказал он, — я должен был бы тотчас узнать вас.
   — Вы видели мой портрет?
   — Нет, ваше величество.
   — Или вы видели меня прежде при дворе, до моего изгнания из Франции?
   — Нет.
   — Как же могли вы узнать меня, если никогда не видели ни меня, ни моего портрета?
   — Ваше величество, я видел короля, вашего родителя, в страшную минуту…
   — В тот день, когда…
   — Да.
   Облачко грусти пробежало по лицу короля; движением руки он как бы смахнул его и повторил:
   — Можете ли вы доложить обо мне?
   — Простите, ваше величество, — отвечал офицер, — но по вашему костюму я никак не мог узнать короля. Однако, как я уже сказал вам, я имел честь видеть короля Карла Первого… Но простите… я спешу доложить о вас.
   Он сделал было несколько шагов, но тотчас вернулся обратно.
   — Вашему величеству, — спросил он, — вероятно, угодно, чтобы это свидание осталось в тайне?
   — Я этого не требую, но если возможно сохранить тайну…
   — Это возможно, ваше величество. Я могу ничего не говорить дежурному при короле Но для этого вы должны отдать мне шпагу.
   — Правда… Я совсем забыл, что к королю Франции никто не входит с оружием.
   — Ваше величество можете составить исключение; но в таком случае я должен предупредить дежурных, чтобы сложить с себя ответственность.
   — Вот моя шпага, сударь. Доложите обо мне королю.
   — Сейчас, ваше величество.
   Офицер пошел и постучал в дверь, которую тотчас открыли.
   — Его величество король Англии! — доложил офицер.
   — Его величество король Англии! — повторил слуга.
   При этих словах приближенный распахнул обе половинки двери, и стоявшие снаружи увидели, как Людовик XIV, без шляпы и шпаги, в расстегнутом камзоле, чрезвычайно удивленный, направился к дверям.
   — Вы, брат мой, вы здесь в Блуа! — воскликнул Людовик XIV, делая рукой знак приближенному и слуге, чтобы они вышли в другую комнату.
   — Ваше величество, — отвечал Карл II, — я ехал в Париж в надежде увидеть вас там. Молва известила меня, что вы скоро приедете сюда. Поэтому я остался здесь: мне нужно сообщить вам очень важную вещь.
   — Хотите говорить здесь?
   — Кажется, в этом кабинете никто не услышит нашего разговора?
   — Я отпустил приближенного и дежурного слугу; они в соседней комнате.
   За этой перегородкой пустая комната, выходящая в переднюю, где сидит только офицер, которого вы видели, не так ли?
   — Да.
   — Говорите же, брат мой, я слушаю вас.
   — Ваше величество, я начинаю, надеясь встретить в вас сочувствие к бедствиям нашего дома.
   Людовик покраснел и придвинул свое кресло к креслу английского короля.
   — Ваше величество, — продолжал Карл, — мне не нужно спрашивать, знаете ли вы подробности моих злоключений.
   Людовик покраснел еще более и, взяв руку английского короля, отвечал:
   — Брат мой, стыдно сознаться, но кардинал редко говорит при мне о политике. Этого мало: прежде мой слуга Ла Порт читал мне исторические сочинения, но кардинал запретил эти чтения и уволил Ла Порта. Я должен просить вас рассказать мне о своих несчастиях, как человеку, который ничего о них не знает.
   — О, ваше величество, если я расскажу все, с самого начала, то тем более пробужу в вас сострадание.
   — Говорите, говорите!
   — Вы знаете, государь, что меня призвали в Эдинбург в тысяча шестьсот пятидесятом году, во время экспедиции Кромвеля в Ирландию, и короновали в Стоне. Через год Кромвель, раненный в одной из захваченных им провинций, вновь напал на нас. Встретиться с ним было моей целью, уйти из Шотландии — моим желанием.
   — Однако, — возразил молодой король, — Шотландия почти ваша родина.
   — Да. Но Шотландцы были для меня жестокими соотечественниками! Они принудили меня отказаться от веры моих отцов. Они повесили лорда Монтроза, предали первейшего из моих приверженцев, потому что он не участвовал в союзе. Ему предложили высказать предсмертное желание. Он попросил, чтобы его разрубили на столько частей, сколько в Шотландии городов, чтобы в каждом из них были свидетели его верности. Переезжая и в города в город, я всюду находил останки этого благородного человека, который действовал, сражался, дышал для меня…
   Смелым маневром я обошел армию Кромвеля и вступил в Англию. Протектор гнался за мной. Это было странное бегство, имевшее целью добиться короны. Если бы я достиг Лондона прежде Кромвеля, то награда за эту скачку досталась бы мне. Но он настиг меня у Уорчестера.
   Гений Англии был уже не с нами, а с ним. Третьего сентября тысяча шестьсот пятьдесят первого года, в годовщину битвы при Дембаре, роковой для шотландцев, я был разбит.
   Две тысячи человек пали вокруг меня, прежде чем я отступил на шаг.
   Наконец все же пришлось бежать.
   Тут история моя становится романом. Я остриг волосы и переоделся дровосеком. Целый день провел на ветвях дуба, прозванного за это королевским: так зовется он теперь. Мои приключения в Стаффордском графстве, откуда я выехал, увозя на своем коне дочь моего хозяина, до сих пор служат предметом рассказов, из них сложится баллада. Когда-нибудь, ваше величество, я запишу все это в поучение королям, моим братьям.
   Я опишу, как, прибыв к Нортону, я встретил придворного капеллана, смотревшего на игру в кегли, и моего старого слугу, который залился слезами, узнав меня. Второй так же мог погубить меня своей верностью, как первый — своим предательством… Я расскажу о страшных минутах… да, ваше величество, страшных минутах, которые я пережил… например, когда кузнец полковника Уиндгема, осматривавший наших лошадей, объявил, что они подкованы в северных провинциях…
   — Как удивительно, — прошептал Людовик XIV, — что я ничего этого не знал… Я знал только, что вы сели на корабль в Брайгельмстеде и высадились в Нормандии.
   — О, — прошептал Карл, — если короли ничего не знают один о другом, то как могут они помогать друг Другу!
   — Но скажите мне, брат мой, — спросил Людовик, — раз вас так дурно приняли в Англии, то как же вы еще надеетесь на эту несчастную страну, на этот мятежный народ?
   — О, ваше величество! Со времени Уорчестерской битвы в Англии все переменилось. Кромвель умер, подписав с Францией соглашение, в котором имя его стояло выше вашего. Он умер третьего сентября тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года, в годовщину битвы при Уорчестере и Дембаре.
   — Его сын наследовал ему.
   — Некоторые люди, ваше величество, имеют детей, но не имеют преемников. Наследство Оливера Кромвеля слишком тяжело для его сына Ричарда.
   Ричард не был ни республиканцем, ни роялистом. Ричард позволял своим телохранителям съедать свой обед, а своим генералам — управлять республикой. Ричард отрекся от власти двадцать второго апреля тысяча шестьсот пятьдесят девятого года; с тех пор прошло уже больше года, ваше величество.
   С этого дня Англия стала игорным домом, где разыгрывается корона моего отца. Самые отчаянные игроки — Ламберт и Монк. Я хочу вмешаться в эту игру, где ставка брошена на мою королевскую мантию. Ваше величество… нужен миллион, чтобы подкупить одного из этих игроков, превратить его в моего союзника, — или двести ваших дворян, чтобы выгнать их из моего Уайтхоллского дворца, как Христос выгнал из храма торговцев.
   — А! — сказал король Людовик XIV. — Вы просите у меня…
   — Помощи, то есть того, чем не только короли, но даже просто христиане обязаны друг другу, — вашей помощи, государь, деньгами или людьми. С вашей помощью через месяц я восстановлю Ламберта против Монка или Монка против Ламберта и отвоюю отцовское наследие так, что это не будет стоить ни одной гинеи моей родине, ни одной капли крови моим подданным. Они уже пьяны от революции, протектората и республики и теперь хотят одного умиротвориться под королевской властью. Окажите мне помощь, и я буду обязан вашему величеству более, чем отцу. Бедный отец! Дорого он заплатил за разорение нашего дома! Видите, государь, как я несчастлив, в каком я отчаянии, — я даже обвиняю своею отца!
   Краска залила бледное лицо Карла II. Он опустил голову на руки, точно его ослепила кровь, взбунтовавшаяся против осуждения отца сыном.
   Юный король казался не менее несчастным, чип Карл. Он беспокойно двигался в кресле, не зная, что ответить.
   Наконец Карл II, который был десятью годами старше и лучше умел владеть собою, снова заговорил.
   — Ваше величество, — сказал он, — дайте мне ответ. Я жду его, как обвиняемый ждет приговора. Буду жить? Или я должен умереть?
   — Брат мой! — отвечал Людовик. — Вы просите меня миллион, — у меня!
   Но у меня никогда не было и четверти такой суммы. У меня нет ровно ничего… Я такой же король Франции, как вы король Англии. Я только имя, символ, одетый в бархат с лилиями, не больше! Я сижу на осязаемом троне; вот мое единственное и преимущество перед вами, у меня ничего нет, я ничего не могу сделать.
   — Неужели! — вскричал Карл II.
   — Брат мой, — продолжал Людовик, понижая голос, — я переносил такие лишения, которым не подвергались самые бедные из моих дворян. Если бы мой бедный Ла Порт еще служил при мне, он мог бы рассказать вам, как я спал на простынях с дырами, в которые пролезали мои ноги; он мог бы рассказать, что когда я спрашивал экипаж, то мне подавали карету, изъеденную в сарае крысами; он мог бы рассказать, что когда я просил обедать, то шли на кухню к кардиналу и узнавали, найдется ли что-нибудь поесть королю. Даже теперь, подумайте, теперь, когда мне двадцать два года, когда я достиг совершеннолетия, когда я должен бы иметь ключи от государственной казны, руководить политикой, объявлять войну и заключать мир, посмотрите вокруг, и вы увидите, что предоставлено мне!.. Как я заброшен! В каком я пренебрежении! Как пусто около меня!.. А там… посмотрите, какой там блеск! Сколько людей!.. Там, там, поверьте мне, там настоящий король Франции!
   — У кардинала?
   — Да, у кардинала.
   — Тогда я погиб!
   Людовик не отвечал.
   — Да, погиб, потому что я не стану просить того, кто оставил бы умирать от голода и холода мою мать и сестру, — дочь и внучку Генриха Четвертого, — если бы де Рец и парламент не прислали им дров и хлеба.
   — Умирать! — прошептал Людовик XIV.
   — Ну что ж! Король Англии, несчастный Карл Второй, такой же внук Генриха Четвертого, как и ваше величество, умрет от голода, как едва не умерли сестра и мать его.
   Людовик, нахмурив брови, молча теребил кружева своих манжет.
   Эти безучастность и апатичность, скрывавшие явное волнение, поразили Карла II. Он взял молодого короля за руку.
   — Благодарю вас, брат мой, — сказал он, — вы пожалели меня, а в теперешнем вашем положении я не могу требовать от вас большего.
   — Ваше величество, — спросил вдруг Людовик XIV, подняв голову, — вы говорили, что вам нужен миллион или двести дворян, не так ли?
   — Миллиона будет довольно.
   — Это так мало.
   — Это много, если предложить его одному человеку. Убеждения людей часто покупали гораздо дешевле; а мне придется иметь дело с продажными душами.
   — Двести дворян, только! Подумайте! Ведь это немногим больше роты?
   — Ваше величество, в нашем семействе сохранилось одно предание: четверо преданных французских дворян едва не спасли моего отца, которого судил парламент, стерегла целая армия, окружал весь народ.
   — Значит, если я доставлю вам миллион пли двести дворян, вы будете довольны и назовете меня добрым братом?
   — Я сочту вас своим спасителем. Если я взойду на трон моего отца, Англия на все время моего царствования останется доброй сестрой Франции, как вы будете мне добрым братом.
   — Хорошо! — сказал Людовик, вставая. — То, чего вы, брат мой, не решаетесь просить, попрошу я, я сам! Я никогда ничего не просил для себя, но теперь сделаю это для вас! Пойду к королю Франции — к тому, богатому, всемогущему — и попрошу у него миллион или двести дворян… А там увидим!
   — О! — вскричал Карл. — Вы благородный друг, высокая душа. Вы спасаете меня, брат мой. Если вам понадобится жизнь, которую вы теперь возвращаете мне, можете взять ее!
   — Тише, брат мой, тише! — произнес Людовик вполголоса. — Берегитесь, чтобы нас не услышали. Мы езди не достигли цели. Просить денег у Мазарини! Это труднее, чем пройти по заколдованному лесу, где на каждом дереве притаился демон; это гораздо больше, чем завоевать целый свет…
   — Однако когда просить будете вы.
   — Я уже сказал вам, что никогда не просил, — ответил Людовик с гордостью, которая заставила английского короля побледнеть.
   Заметив, что Карл почувствовал себя оскорбленным, Людовик продолжал:
   — Простите меня, брат мой; у меня нет матери, ни сестры, которые страдают. Трон мой жесток и гол, но твердо сижу на нем. Простите меня, брат мой, не упрекайте меня за эти слова: они были продиктованы эгоизмом. Но я искуплю их жертвой. Я иду к кардиналу. Подождите меня, прошу вас. Я сейчас вернусь.

Глава 10. АРИФМЕТИКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ

   Когда король поспешно направился в то крыло дворца, где помещался кардинал Мазарини, взяв с собой только своего слугу, офицер мушкетеров вышел из маленькой комнаты, которую король считал пустой. Офицер вздохнул, как человек, долго сдерживавший дыхание. Маленькая комната отделялась от спальни, часть которой она раньше составляла, лишь тонкой перегородкой. Выходило, что эта преграда существовала лишь для глаз и позволяла хоть сколько-нибудь нескромному уху слышать все, что происходило в соседней комнате. Не оставалось, таким образом, сомнения, что дежурный офицер слышал все, что произошло только что у его величества.
   Предупрежденный последними словами молодого короля, он вышел как раз вовремя, чтобы успеть склониться перед ним в поклоне и проводить его взглядом, пока тот не исчез в конце коридора Лейтенант покачал головою характерным для него движением и произнес с гасконским акцентом, не утраченным им за сорок лет, прожитых вне родины:
   — Жалкая служба! Жалкий повелитель!
   Затем, сев на прежнее место в кресло, он протянул ноги и закрыл глаза, как человек, который спит или размышляет.
   Во время этого короткого монолога, пока король шел по коридорам старого замка к кардиналу, у Мазарини происходила сцена совсем в другом роде.
   Мазарини лег в постель, потому что его начинала мучить подагра. Человек деловой, он извлекал пользу даже из болезни, работая в часы бессонницы. Он велел своему слуге Бернуину принести дорожный пюпитр, чтобы можно было писать в постели.
   Но подагра такой враг, которого не легко победить. При каждом движении кардинала боль усиливалась и, наконец, он спросил Бернуина:
   — Здесь Бриенн?
   — Нет, ушел, — ответил слуга. — Вы изволили отпустить его, и он отправился спать. Если вам угодно, можно разбудить его.
   — Нет, не нужно Однако надо работать! Проклятью цифры!
   И кардинал задумался, считая по пальцам.
   — О, эти цифры! — воскликнул Бернуин. — Если вы изволили заняться подсчетами, то завтра у вас, конечно, будет головная боль… Вдобавок еще здесь нет господина Гено!
   — Ты прав, Бернуин! Но ты заменишь мне Бриенна. Действительно, я должен был бы взять с собою Кольбера. Он хорошо работает, Бернуин, очень хорошо. Он человек деловой!
   — Не знаю, — отвечал слуга, — только мне не нравится лицо этого делового человека.
   — Ладно, ладно, Бернуин! Я не спрашиваю вашего мнения. Садись сюда, бери перо и пиши.
   — Я готов. Что прикажете писать?
   — Пиши: семьсот шестьдесят тысяч ливров.
   — Написано.
   — На Лион… — Кардинал остановился в раздумье.
   — На Лион, — повторил Бернуин.
   — Три миллиона девятьсот тысяч.
   — Написано.
   — На Бордо семь миллионов.
   — Семь, — повторил Бернуин.
   — Да, семь, — с досадой сказал кардинал. — Ты понимаешь, Бернуин? Все эти суммы пишутся в расход…
   — В расход или в приход, не все ли мне равно? Ведь эти миллионы не мои.
   — Миллионы эти принадлежат королю; я считаю королевские деньги…
   Итак, на чем мы остановились?.. Ты псе время прерываешь меня!
   — Семь миллионов на Бордо.
   — Да, так. На Мадрид четыре миллиона. Я говорю тебе, Бернуин, кому принадлежат эти деньги, так как весь свет имеет глупость считать меня миллионером. Я стараюсь опровергнуть этот вздор. У министра не может быть ничего своего… Теперь продолжай. Подати — семь миллионов. Земли девять миллионов. Написал?
   — Написал.
   — Наличных денег — шестьсот тысяч ливров; разных ценностей — два миллиона… Ах, еще забыл, — движимость в разных замках…
   — Не прибавить ли в разных королевских замках? — спросил Бернуин.
   — Нет, нет, не надо, — это подразумевается. Ну, что, Бернуин, написал?
   — Написано.
   — Теперь подведи итог.
   — Тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров.
   — Ах, — сказал кардинал с выражением досады, — нет полных сорока миллионов!
   Бернуин опять пересчитал.
   — Да, недостает семисот сорока тысяч.
   Мазарини взял счет в руки и внимательно просмотрел его.
   — Однако же, — заметил Бернуин, — тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров — порядочные деньги.
   — Ах, Бернуин, я хотел бы видеть эту сумму в казне короля!
   — Вы изволили сказать, что все эти деньги принадлежат его величеству.
   — Разумеется, но только на одно мгновение. Эти тридцать девять миллионов уже заранее распределены, пожалуй, их еще не хватит.
   Бернуин улыбнулся про себя, как человек, который верит только тому, чему хочет верить. Он приготовил на ночь питье кардиналу и поправил подушки.
   — Да, — задумчиво протянул Мазарини, когда слуга вышел, — все еще нет сорока миллионов… Однако мне надо достичь намеченной мною цифры — сорока миллионов… Кто знает, быть может, я не доживу, не успею… Я старею, слабею. Может быть, я найду два-три миллиона в карманах наших добрых друзей, испанцев? Ведь недаром же они открыли Перу; у них, наверное, что-нибудь осталось от этого открытия!
   Поглощенный расчетами, он позабыл о подагре: страсть кардинала к деньгам была сильнее болезни. Вдруг Бернуин, запыхавшись, вбежал в комнату.
   — Что случилось? — спросил кардинал.
   — Король! Король!
   — Как! Король идет сюда? — вскричал Мазарини, поспешно пряча листок.
   — Король здесь в такой поздний час? Я думал, что он уже давно лег. Что произошло?
   Людовик XIV слышал последние слова и увидел испуганное лицо кардинала, приподнявшегося на постели при его появлении.
   — Ничего особенного, господин кардинал, — сказал он, — пли, по крайней мере, ничего такого, что могло бы встревожить вас. Мне только необходимо сегодня же переговорить с вами об одном весьма важном деле.
   Мазарини тотчас вспомнил, с каким вниманием король слушал его слова о Марии Манчини, и вообразил, что важное дело касается его племянницы. Поэтому лицо его немедленно прояснилось и приняло выражение крайней любезности. Эта перемена весьма обрадовала короля.
   Он сел.
   — Ваше величество, — обратился к нему Мазарини, — я должен был бы слушать вас стоя, но мучительная подагра…
   — Что за церемонии между нами, любезный господин кардинал, — отвечал Людовик XIV ласково, — я ваш ученик, а не король, вы это хорошо знаете, — особенно сегодня вечером, потому что я пришел к вам как проситель, и даже как проситель самый покорный, желающий быть принятым благосклонно.
   Мазарини, заметив, что король покраснел, укрепился в своем предположении, что за этими ласковыми словами кроются любовные помыслы. На этот раз при всей своей догадливости хитрый политик ошибся: король покраснел не от порыва юношеской страсти, а от чувства унижения своей королевской гордости.
   Как добрый дядюшка, Мазарини решился облегчить королю признание.
   — Говорите, пожалуйста, и если вашему величеству угодно на минуту забыть, что я ваш подданный, если вам угодно назвать меня своим наставником и учителем, то позвольте и мне высказать всю мою преданную и нежную любовь к вам.
   — Благодарю вас, господин кардинал, — продолжая король. — Впрочем, то о чем я намерен просить вас, сущая безделица.
   — Тем хуже, — возразил кардинал, — тем хуже, ваше величество. Я желал бы, чтобы вы попросили у меня чего-нибудь значительного, какой-нибудь жертвы… Но, впрочем, чего бы вы ни попросили у меня, я готов на все согласиться, чтобы угодить вам.
   — Если так, вот в чем дело, — сказал король, сердце которого билось так же сильно, как сердце кардинала, — ко мне приехал брат мой, король Англии…
   Мазарини привскочил на кровати, словно он прикоснулся к лейденской банке или вольтовой дуге. От изумления или, скорее, от разочарования лицо кардинала покрылось такой краской гнева, что Людовик при всей своей неопытности в дипломатии тотчас увидел, что министр надеялся услышать что-то совсем другое.
   — Карл Второй! — вскричал Мазарини пронзительным голосом, с презрительною улыбкою. — Как! У вас в гостях Карл Второй!
   — Да, король Карл Второй, — отвечал Людовик, подчеркивая принадлежавший внуку Генриха IV титул короля, который Мазарини пропустил. — Да, господин кардинал, этот несчастный король тронул мое сердце, рассказав мне о своих злоключениях. Он переживает страшные бедствия, господин кардинал. У меня тоже оспаривали престол, я тоже в дни волнений принужден был бежать из столицы, я познал несчастье, и мне трудно оставить без помощи брата, лишившегося всего и скрывающегося.