Страница:
– Я была совсем не похожа на тебя в шестнадцать, Джиллиан. Что я могла поделать? – Психиатр не двигался с места. Взгляд его перебегал с одной сестры на другую, подмечая каждое движение, расшифровывая значение позы, жеста, интонации.
– Слава богу, что ты не была похожа на меня! И не надо, ни в коем случае! Ты должна была только приехать в Харрогит. Не в Лондон – всего лишь в Харрогит. Там я ждала тебя. Но ты не приехала, и я подумала – я была убеждена, что с тобой ничего не случилось. Что тебе хорошо дома. Ведь ты не похожа на маму. А значит, все в порядке.
– Не похожа на маму?
– Да, на маму. Я была похожа на нее. Как две капли воды. Это видно на фотографиях. Но ты не похожа. Ты была в безопасности.
– Почему плохо быть похожей на маму? – спросил врач.
Джиллиан окаменела. Ее губы сложились, беззвучно выталкивая слово «нет» – трижды подряд, один раз за другим. Это ей не по силам. Она отказывается продолжать.
– Бобби была все-таки похожа на маму, хоть ты так и не думала?
Нет!
– Не отвечай ему, Нелл, – пробормотал Джонас Кларенс, – ты же не его пациентка. Ты не обязана отвечать.
Джиллиан рассматривала свои ладони. Вина тяжким грузом давила ей на плечи. Она слышала негромкий однообразный звук – ее сестра все быстрее раскачивалась на стуле, она слышала ее тяжелое дыхание и биение собственного сердца. Нет, она не в силах продолжать. Если ступить на этот путь, то уже не вернешься.
– Ты же знаешь, почему я сбежала? – тусклым голосом произнесла она. – Из-за подарка, который я получила на день рождения, из-за этого особенного подарка, того самого… – Дрожащей рукой она прикрыла глаза. Переборола себя. – Скажи им правду, Бобби! Скажи им всю правду! Иначе они запрут тебя за решетку на всю жизнь!
Тишина. Она не может об этом говорить. Все в прошлом, словно случилось с кем-то другим. И та восьмилетняя девочка, которая бродила за ней по пятам по всей ферме, таращась на нее блестящими обожающими глазами, – та девочка умерла. Это разбухшее, непристойное существо перед ней – не Роберта. Что толку продолжать. Роберты больше нет.
Джиллиан подняла голову и увидела, как изменился взгляд Роберты. Глаза сестры смотрели теперь прямо на нее, и Джиллиан поняла, что ей удалось добиться того, с чем не могли все эти три недели справиться психиатры. Но никакой радости это открытие ей не принесло. Теперь она знала о своей вине. Она смотрела в глаза обвиняющему, неотменяемому, непоправимому прошлому.
– Я ничего не понимала, – подавленно призналась она. – Мне было года четыре или пять. Тебя еще и на свете не было. Он сказал, это особая любовь. Особая дружба между папочкой и дочкой. Как у Лота.
– О нет! – прошептал Джонас.
– Он и тебе читал Библию, Бобби? Мне он читал. Приходил ночью, садился ко мне на постель и читал мне Библию. И, когда он ее читал…
– Нет, нет, нет!
– Его рука пробиралась ко мне под одеяло. «Тебе так нравится, Джилли? – спрашивал он меня. – Чувствуешь себя счастливой? Папа становится от этого очень счастливым. Такое миленькое. Такое мягонькое. Тебе нравится, Джилли?»
Джонас с размаху ударил себя кулаком в лоб. Левой рукой он туго сдавил себе грудь. «Пожалуйста!» – стонал он.
– Я ничего не знала, Бобби. Я не понимала. Мне было всего пять лет. В комнате было темно. «Повернись, – говорил он, – папа тебе спинку потрет. Так тебе нравится? Где самое чувствительное местечко? Здесь, Джилли? Вот так хорошо?» А потом он брал меня за руку и говорил: «Папочке нравится, когда его трогают вот тут. Потри папочку вот тут».
– Где была мама? – спросил доктор.
– Мама спала. Она была в своей комнате. Может быть, читала. Какая разница. Ведь это были особые отношения. Любовь между папочкой и дочкой. Маме не следовало об этом знать. Мама бы это не поняла. Она не читала Библию вместе с нами, она бы не поняла. А потом она уехала. Мне было тогда восемь лет.
– И ты осталась одна.
Джиллиан тупо покачала головой. Глаза ее расширились, но слез в них не было.
– О нет, – слабым голосом выговорила она. – Тогда я стала мамочкой.
При этих словах с губ Джонаса Кларенса сорвался хриплый вопль. Леди Хелен быстро глянула на Линли и накрыла его ладонь своей рукой. Он судорожно повернул руку, цепляясь за ее пальцы.
– Папа развесил ее фотографии по всей гостиной, чтобы я смотрела на нее каждый день. «Мама уехала», – сказал он и велел мне смотреть на фотографии, чтобы я поняла, какая она красивая и как я виновата в том, что родилась на свет и сделалась причиной того, что мама уехала от нас. «Мама знала, как сильно папочка любит тебя, Джилли. Вот почему она уехала. Теперь ты должна стать мамочкой для меня». Я не знала, что это значит. Он мне показал. Он читал Библию. Он молился. И показывал мне, что надо делать. Но я была слишком маленькой, чтобы стать для него настоящей мамочкой. Так что он… я делала это по-другому. Он учил меня. Я… я очень старалась.
– Ты хотела угодить ему. Это твой отец. У тебя больше никого на свете не было.
– Я хотела, чтобы он любил меня. Он говорил, что любит меня, когда я… когда мы… «Папа любит делать это в ротик, Джилли». А потом мы молились. Мы все время молились. Я надеялась, Бог простит меня за то, что я вынудила мамочку уйти от нас, если только я сумею стать настоящей мамочкой для папы. Но Бог так и не простил меня. Бога нет.
Джонас уронил голову иа стол, обхватив себя обеими руками, и заплакал.
Джиллиан снова посмотрела на сестру. Роберта встретила ее взгляд. На ее лице так и не проступило осмысленное выражение, но раскачиваться она перестала.
– И я делала все это, Бобби, я не понимала, что это значит, я делала это, потому что мама уехала, а я хотела… я хотела, чтобы мамочка вернулась. Мне казалось, единственный способ вернуть маму – это самой стать мамой.
– И ты стала ей, когда тебе исполнилось шестнадцать? – тихо спросил доктор Сэмюэльс.
– Он пришел ко мне в комнату. Глубокой ночью. Он сказал, настала пора мне сделаться дочерью Лота по-настоящему, так, как написано в Библии, и он разделся.
– Раньше он никогда не раздевался?
– Он не снимал с себя всю одежду. Нет. Я думала, он хочет… то, что я обычно… но нет. Он раздвинул мне ноги и… «Ты… Папочка, я не могу дышать. Ты слишком тяжелый. Пожалуйста, не надо. Боюсь! Ой, больно, больно, больно!»
Ее муж вскочил на ноги, яростно отшвырнув от себя стул. Шатаясь, он подбежал к двери.
– Этого не было! Не было! – кричал он. – Не было! Ты – моя жена.
– Он закрыл мне ладонью рот. Он сказал: «Мы же не хотим разбудить Бобби, правда, лапонька? Папа любит тебя больше всех. Позволь папочке доказать тебе это, Джилли. Впусти в себя папочку. Как мама. Как настоящая мамочка». Мне было больно. Больно! Больно! Я возненавидела его.
– Нет! – еще раз выкрикнул Джонас и распахнул дверь. Она с грохотом ударилась о стену. Джонас бросился прочь.
Только теперь из глаз Джиллиан полились слезы.
– Я была пустой оболочкой, никем. Не все ли равно, что он делает со мной? Я стала такой, какой он хотел меня видеть. Он или кто другой – все равно. Вот как я жила. Вот как я жила, Джонас!
– Угождая всем? – спросил доктор.
– Людям нравится глядеться в зеркало. Он превратил меня в зеркало. Вот что он со мной сделал. Господи, я его ненавидела! Ненавидела! – Спрятав лицо в ладони, она зарыдала, не в силах совладать со скорбью, подавить рыдания, накапливавшиеся долгих одиннадцать лет. Все сидели неподвижно, прислушиваясь к ее всхлипываниям. Прошло несколько мучительных минут. Джиллиан подняла искаженное лицо и встретила взгляд сестры. – Не позволяй ему убивать тебя, Бобби! Не позволяй ему. Бога ради, скажи им всю правду!
Ответа не было. Глухое молчание. Мучительные рыдания Джиллиан. Роберта не шевелилась. Она казалось глухой.
– Я не могу больше выносить это, Томми, – прошептала леди Хелен. – Она прошла через все это – и напрасно.
Линли все еще смотрел сквозь стекло в соседнюю комнату. В висках у него стучала кровь, рот наполнился горечью, глаза словно огнем жгло. Попадись ему Уильям Тейс – попадись он живым ему в руки, – он бы его на куски разорвал. За всю жизнь Линли не испытывал подобной ярости, подобного отвращения. Пытка, которой подверглась Джиллиан, терзала и его самого, страдание передалось ему, словно болезнь.
Рыдания стихли. Женщина поднялась на ноги. Неровной походкой направилась к двери. Коснулась ручки, повернула ее, потянула на себя. Ее приезд оказался бесполезным. Все кончено.
– Он заставлял тебя маршировать голой, Джилли? – спросила Роберта.
16
– Слава богу, что ты не была похожа на меня! И не надо, ни в коем случае! Ты должна была только приехать в Харрогит. Не в Лондон – всего лишь в Харрогит. Там я ждала тебя. Но ты не приехала, и я подумала – я была убеждена, что с тобой ничего не случилось. Что тебе хорошо дома. Ведь ты не похожа на маму. А значит, все в порядке.
– Не похожа на маму?
– Да, на маму. Я была похожа на нее. Как две капли воды. Это видно на фотографиях. Но ты не похожа. Ты была в безопасности.
– Почему плохо быть похожей на маму? – спросил врач.
Джиллиан окаменела. Ее губы сложились, беззвучно выталкивая слово «нет» – трижды подряд, один раз за другим. Это ей не по силам. Она отказывается продолжать.
– Бобби была все-таки похожа на маму, хоть ты так и не думала?
Нет!
– Не отвечай ему, Нелл, – пробормотал Джонас Кларенс, – ты же не его пациентка. Ты не обязана отвечать.
Джиллиан рассматривала свои ладони. Вина тяжким грузом давила ей на плечи. Она слышала негромкий однообразный звук – ее сестра все быстрее раскачивалась на стуле, она слышала ее тяжелое дыхание и биение собственного сердца. Нет, она не в силах продолжать. Если ступить на этот путь, то уже не вернешься.
– Ты же знаешь, почему я сбежала? – тусклым голосом произнесла она. – Из-за подарка, который я получила на день рождения, из-за этого особенного подарка, того самого… – Дрожащей рукой она прикрыла глаза. Переборола себя. – Скажи им правду, Бобби! Скажи им всю правду! Иначе они запрут тебя за решетку на всю жизнь!
Тишина. Она не может об этом говорить. Все в прошлом, словно случилось с кем-то другим. И та восьмилетняя девочка, которая бродила за ней по пятам по всей ферме, таращась на нее блестящими обожающими глазами, – та девочка умерла. Это разбухшее, непристойное существо перед ней – не Роберта. Что толку продолжать. Роберты больше нет.
Джиллиан подняла голову и увидела, как изменился взгляд Роберты. Глаза сестры смотрели теперь прямо на нее, и Джиллиан поняла, что ей удалось добиться того, с чем не могли все эти три недели справиться психиатры. Но никакой радости это открытие ей не принесло. Теперь она знала о своей вине. Она смотрела в глаза обвиняющему, неотменяемому, непоправимому прошлому.
– Я ничего не понимала, – подавленно призналась она. – Мне было года четыре или пять. Тебя еще и на свете не было. Он сказал, это особая любовь. Особая дружба между папочкой и дочкой. Как у Лота.
– О нет! – прошептал Джонас.
– Он и тебе читал Библию, Бобби? Мне он читал. Приходил ночью, садился ко мне на постель и читал мне Библию. И, когда он ее читал…
– Нет, нет, нет!
– Его рука пробиралась ко мне под одеяло. «Тебе так нравится, Джилли? – спрашивал он меня. – Чувствуешь себя счастливой? Папа становится от этого очень счастливым. Такое миленькое. Такое мягонькое. Тебе нравится, Джилли?»
Джонас с размаху ударил себя кулаком в лоб. Левой рукой он туго сдавил себе грудь. «Пожалуйста!» – стонал он.
– Я ничего не знала, Бобби. Я не понимала. Мне было всего пять лет. В комнате было темно. «Повернись, – говорил он, – папа тебе спинку потрет. Так тебе нравится? Где самое чувствительное местечко? Здесь, Джилли? Вот так хорошо?» А потом он брал меня за руку и говорил: «Папочке нравится, когда его трогают вот тут. Потри папочку вот тут».
– Где была мама? – спросил доктор.
– Мама спала. Она была в своей комнате. Может быть, читала. Какая разница. Ведь это были особые отношения. Любовь между папочкой и дочкой. Маме не следовало об этом знать. Мама бы это не поняла. Она не читала Библию вместе с нами, она бы не поняла. А потом она уехала. Мне было тогда восемь лет.
– И ты осталась одна.
Джиллиан тупо покачала головой. Глаза ее расширились, но слез в них не было.
– О нет, – слабым голосом выговорила она. – Тогда я стала мамочкой.
При этих словах с губ Джонаса Кларенса сорвался хриплый вопль. Леди Хелен быстро глянула на Линли и накрыла его ладонь своей рукой. Он судорожно повернул руку, цепляясь за ее пальцы.
– Папа развесил ее фотографии по всей гостиной, чтобы я смотрела на нее каждый день. «Мама уехала», – сказал он и велел мне смотреть на фотографии, чтобы я поняла, какая она красивая и как я виновата в том, что родилась на свет и сделалась причиной того, что мама уехала от нас. «Мама знала, как сильно папочка любит тебя, Джилли. Вот почему она уехала. Теперь ты должна стать мамочкой для меня». Я не знала, что это значит. Он мне показал. Он читал Библию. Он молился. И показывал мне, что надо делать. Но я была слишком маленькой, чтобы стать для него настоящей мамочкой. Так что он… я делала это по-другому. Он учил меня. Я… я очень старалась.
– Ты хотела угодить ему. Это твой отец. У тебя больше никого на свете не было.
– Я хотела, чтобы он любил меня. Он говорил, что любит меня, когда я… когда мы… «Папа любит делать это в ротик, Джилли». А потом мы молились. Мы все время молились. Я надеялась, Бог простит меня за то, что я вынудила мамочку уйти от нас, если только я сумею стать настоящей мамочкой для папы. Но Бог так и не простил меня. Бога нет.
Джонас уронил голову иа стол, обхватив себя обеими руками, и заплакал.
Джиллиан снова посмотрела на сестру. Роберта встретила ее взгляд. На ее лице так и не проступило осмысленное выражение, но раскачиваться она перестала.
– И я делала все это, Бобби, я не понимала, что это значит, я делала это, потому что мама уехала, а я хотела… я хотела, чтобы мамочка вернулась. Мне казалось, единственный способ вернуть маму – это самой стать мамой.
– И ты стала ей, когда тебе исполнилось шестнадцать? – тихо спросил доктор Сэмюэльс.
– Он пришел ко мне в комнату. Глубокой ночью. Он сказал, настала пора мне сделаться дочерью Лота по-настоящему, так, как написано в Библии, и он разделся.
– Раньше он никогда не раздевался?
– Он не снимал с себя всю одежду. Нет. Я думала, он хочет… то, что я обычно… но нет. Он раздвинул мне ноги и… «Ты… Папочка, я не могу дышать. Ты слишком тяжелый. Пожалуйста, не надо. Боюсь! Ой, больно, больно, больно!»
Ее муж вскочил на ноги, яростно отшвырнув от себя стул. Шатаясь, он подбежал к двери.
– Этого не было! Не было! – кричал он. – Не было! Ты – моя жена.
– Он закрыл мне ладонью рот. Он сказал: «Мы же не хотим разбудить Бобби, правда, лапонька? Папа любит тебя больше всех. Позволь папочке доказать тебе это, Джилли. Впусти в себя папочку. Как мама. Как настоящая мамочка». Мне было больно. Больно! Больно! Я возненавидела его.
– Нет! – еще раз выкрикнул Джонас и распахнул дверь. Она с грохотом ударилась о стену. Джонас бросился прочь.
Только теперь из глаз Джиллиан полились слезы.
– Я была пустой оболочкой, никем. Не все ли равно, что он делает со мной? Я стала такой, какой он хотел меня видеть. Он или кто другой – все равно. Вот как я жила. Вот как я жила, Джонас!
– Угождая всем? – спросил доктор.
– Людям нравится глядеться в зеркало. Он превратил меня в зеркало. Вот что он со мной сделал. Господи, я его ненавидела! Ненавидела! – Спрятав лицо в ладони, она зарыдала, не в силах совладать со скорбью, подавить рыдания, накапливавшиеся долгих одиннадцать лет. Все сидели неподвижно, прислушиваясь к ее всхлипываниям. Прошло несколько мучительных минут. Джиллиан подняла искаженное лицо и встретила взгляд сестры. – Не позволяй ему убивать тебя, Бобби! Не позволяй ему. Бога ради, скажи им всю правду!
Ответа не было. Глухое молчание. Мучительные рыдания Джиллиан. Роберта не шевелилась. Она казалось глухой.
– Я не могу больше выносить это, Томми, – прошептала леди Хелен. – Она прошла через все это – и напрасно.
Линли все еще смотрел сквозь стекло в соседнюю комнату. В висках у него стучала кровь, рот наполнился горечью, глаза словно огнем жгло. Попадись ему Уильям Тейс – попадись он живым ему в руки, – он бы его на куски разорвал. За всю жизнь Линли не испытывал подобной ярости, подобного отвращения. Пытка, которой подверглась Джиллиан, терзала и его самого, страдание передалось ему, словно болезнь.
Рыдания стихли. Женщина поднялась на ноги. Неровной походкой направилась к двери. Коснулась ручки, повернула ее, потянула на себя. Ее приезд оказался бесполезным. Все кончено.
– Он заставлял тебя маршировать голой, Джилли? – спросила Роберта.
16
Медленно, словно двигаясь под водой, Джиллиан повернулась на хриплый звук голоса сестры.
– Расскажи мне, – прошептала она, возвращаясь на свое место и придвигая стул поближе к Роберте.
Глаза Роберты, еле различимые среди складок жира, смотрели в лицо Джиллиан, но взгляд казался отсутствующим. Губы судорожно двигались, пальцы конвульсивно сжимались и разжимались.
– Музыка. Громкая. Он снимал с меня одежду, – Тут голос девушки изменился. Сладостный, медоточивый, вкрадчивый и отчетливо, до ужаса, мужской. «Детка, детка. Пора шагать, детка. Пора шагать для папы, детка». И тогда он… в его руке… «Смотри, что папа делает, когда ты маршируешь для него, сладкая детка».
– Я оставила тебе ключ, Бобби, – с трудом произнесла Джиллиан. – Той ночью он уснул в моей постели, а я пошла в его комнату и взяла ключ. Что случилось с этим ключом? Я оставила его тебе.
Роберта вздрогнула. В ней оживали давно подавленные страхи детства.
– Я не… я не знала. Я заперла дверь. Но ты не сказала, зачем это надо. Ты не сказала, что надо спрятать ключ.
– Боже! – горестно вздохнула Джиллиан. – Значит, ты заперла дверь на ночь, а днем оставила ключ в замочной скважине? Так было, Бобби?
Роберта прикрыла рукой, как щитом, свое влажное лицо. Не убирая руки, она кивнула. Все ее тело всколыхнулось немым рыданием.
– Я не знала.
– Он нашел ключ и забрал его.
– Он положил его к себе в шкаф. К остальным ключам. Оттуда я не могла его взять. «Не надо ключей, сладкая крошка. Сладкая крошка, маршируй для папочки».
– Когда ты маршировала?
– Днем, ночью. «Пойди сюда, сладкая крошка. Папочка поможет тебе шагать».
– Как?
Роберта уронила руку. Все лицо ее мелко дрожало. Пальцы безжалостно теребили, мяли нижнюю губу.
– Бобби, скажи как, – настаивала Джиллиан. – Скажи мне, что он делал.
– Я люблю папочку. Я люблю папочку.
– Не повторяй это. – Протянув руку, Джиллиан легонько встряхнула сестру. – Скажи мне, что он делал с тобой.
– Люблю. Люблю папочку.
– Не повторяй! Он был плохим! Роберта вздрогнула, как от удара.
– Нет, это я плохая!
– Почему?
– Я вынудила его… он не мог… он молился и молился, но не мог сдержаться, а тебя не было. «Джилли знала, что мне нужно. Джилли знала, как это делать для меня. От тебя никакого проку, крошка. Маршируй для папы. Шагай по папочке».
– Шагай по папочке? – Джиллиан задохнулась.
– Вверх и вниз, на одном месте. Вверх и вниз. «Так-то лучше, сладкая крошка. Папочка растет между твоими ножками».
– Бобби! Бобби! – Джиллиан, не выдержав, отвернулась. – Сколько тебе было лет?
– Восемь. «М-м-м, папочке нравится чувствовать это всем телом. Всем телом. Всем телом».
– Ты никому не говорила? Неужели никому?
– Мисс Фицалан. Я сказала ей. Она не… она не поняла.
– Она ничего не сделала? Не помогла?
– Она ничего не поняла. Я сказала – «усишки». Его колючие щеки, когда он терся об меня. Она не поняла. «Ты донесла, малютка? Ты пыталась донести на папочку?»
– Господи, она все рассказала ему?!
– «Джилли никому не говорила. Джилли не стала бы доносить на папочку. Очень нехорошо, моя крошка. Папочке придется тебя наказать».
– Как?
Роберта не ответила. Она вновь начала раскачиваться, спеша укрыться в своем убежище.
– Тебе было всего восемь лет! – Джиллиан снова заплакала. – Бобби, прости меня. Я не знала. Я думала, он не станет. Ты не похожа на меня. Ты не похожа на маму.
– Он сделал Бобби больно в плохом месте. Не как Джилли. Не как Джилли.
– Не как Джилли?
– «Повернись, крошка. Папочка должен тебя наказать».
– Господи! – Джиллиан рухнула на колени, обнимая сестру. Она рыдала у нее на груди, но Роберта не отзывалась. Ее руки вновь бессильно повисли и все тело напряглось, словно объятия сестры внушали ей страх или отвращение. – Почему ты не приехала в Харрогит? Разве ты не видела мое объявление? Я думала, с тобой все в порядке. Я думала, он не трогал тебя. Почему ты не приехала?
– Бобби умерла. Бобби умерла.
– Не говори так! Ты не умерла. Не позволяй ему убивать тебя.
Роберта вырвалась из сжимавших ее рук, яростно оттолкнула сестру.
– Папа не убивал, папа не убивал, папа не убивал, – пронзительно визжала она.
Психиатр подался вперед.
– Кого не убивал, Роберта? – быстро спросил он, и еще раз, настойчивее: – Кого папа не убивал?
– Ребенка. Папа не убивал ребенка.
– Нет, Бобби, не останавливайся, – потребовала Джиллиан. – Ты должна теперь говорить все до конца. Ты маршировала для папы, чтобы он был доволен и не трогал кого-то еще. Кого?
Линли, стоя в затемненной приемной, почувствовал, будто его позвоночник пронзает ледяная шпага. Он понял все – давно мог бы это понять. Девятилетняя девочка, читавшая вместе с Уильямом Тейсом Библию, читавшая Ветхий Завет, твердившая урок о Лоте и его дочерях.
– Бриди! – яростно выплюнул он. Теперь истина полностью предстала перед ним. Он мог бы сам завершить эту историю, но он не смел оторваться от продолжавшейся перед ним пытки освобождения измученной души.
– Папа хотел Джилли, а не корову Роберту.
– Твоему папе была нужна не женщина, а девочка, так? – вновь вступил в разговор доктор Сэмюэльс. – Ему требовалось детское тело. Оно возбуждало его. Так было с Джилли. Так было с твоей мамой.
– Он нашел ребенка.
– И что дальше?
Роберта крепко сжала губы, запрещая самой себе говорить. В уголках рта проступила кровь. Она хрипло вскрикнула, и слова сами, против ее воли, вырвались наружу:
– "Фараон надел ему на шею цепь и одел его в новую одежду, и он правил Египтом, и братья Иосифа пришли к нему, и Иосиф сказал: «Я спасу вашу жизнь великим избавлением».
– Библия подсказала тебе ответ, как папе, – сквозь слезы произнесла Джиллиан.
– Оделась в новую одежду. Надела цепь.
– Что потом?
– Заманила его в хлев.
– Как ты это сделала? – совсем тихо спросил врач.
Лицо Роберты жалобно задергалось. В глазах выступили слезы, покатились по прыщавым щекам.
– Пыталась два раза. Не получалось. Тогда… Усишки, – шептала она.
– Ты убила Усишки, чтобы заманить отца в хлев? – уточнил доктор.
– Усишки не было больно. Дала ему таблетки. Папины таблетки. Он спал. Перерезала… перерезала ему горло. Позвала папу. Папочка прибежал. Опустился на колени возле Усишки. – Она снова раскачивалась изо всех сил, крепко обняв руками свое разбухшее тело, сопровождая движение негромким, монотонным жужжанием. Уходила в себя.
– А дальше, Роберта? – настаивал психиатр. – Теперь ты можешь преодолеть и это. Джиллиан рядом с тобой.
Качается. Качается. Молча, неистово, слепо. Взгляд упирается в стену.
– Люблю папочку. Люблю папочку. Не помню. Не помню.
– Разумеется, ты помнишь, – мягко, но решительно звучит голос психиатра. – Библия подсказала тебе, что надо делать. Если бы ты не сделала этого, твой папа начал бы делать с маленькой девочкой то же самое, что он делал столько лет с тобой и Джиллиан. Он бы насиловал ее. Он бы подвергал ее противоестественному разврату. Он бы терзал ее. Но ты остановила его, Роберта, ты спасла ребенка. Ты оделась в красивое платье. Ты надела золотую цепочку. Ты убила собаку. Ты позвала отца в хлев. Он прибежал туда, так? Наклонился над собакой и…
Роберта вскочила со стула. Стул пролетел через весь кабинет, врезавшись в металлический шкаф, но в тот же миг Роберта настигла его, подхватила, швырнула в стену, опрокинула металлический шкафчик и пронзительно завизжала:
– Я отрубила ему голову! Он встал на колени. Наклонился над Усишки. Я отрубила ему голову! И мне плевать! Я хотела, чтобы он умер. Я не позволила ему трогать Бриди! Он хотел ее. Он начал читать ей, как читал мне. Он говорил с ней, как прежде со мной. Он собирался сделать с ней это! Я видела! Я убила его! Убила! Мне ничуть не жаль. Мне ничуть не жаль. Он заслужил смерть! – Она рухнула на пол и зарыдала, уткнувшись лицом в ладони, в свои большие серые влажные ладони, которые продолжали мять, коверкать лицо даже сейчас, когда девушка пыталась найти в них защиту. – Его голова покатилась по полу. Мне было плевать. Крыса вылезла откуда-то, стала нюхать кровь. Грызла его мозги. А мне было плевать, плевать, плевать!
С приглушенным вскриком сержант Хейверс вскочила на ноги и выбежала из комнаты.
Барбара ворвалась в туалет, упала грудью на раковину, и ее вырвало. Комната кружилась. Ей было безумно жарко, так жарко, что она боялась упасть в обморок. Рвота не прекращалась. Содрогаясь в мучительных спазмах, Барбара понимала, что из ее тела сгустками, пеной, изливается ее собственное давнее отчаяние.
Цепляясь за гладкий фаянс раковины, она с трудом втягивала в себя воздух, вновь и вновь скрючиваясь от позывов тошноты. Ей казалось, что никогда прежде она не глядела в угрюмое лицо реальности. Сегодня, столкнувшись с грязной изнанкой жизни, она пыталась спастись от нее, пыталась ее извергнуть.
Голоса сестер, только что прозвучавшие в темной, душной комнате, безжалостно язвили ее. Это была не только их судьба, ад их прошлого – это был голос и того кошмара, который она пережила и который остался с ней. Это невыносимо. Она не может и дальше держать это в себе. Она не может больше жить с этим.
– Не могу! – стонала она. – Тони, я больше не могу. Прости меня, я больше не могу.
На пороге послышались шаги. Барбара попыталась привести себя в порядок, но дурнота не отпускала, и она поняла, что ей придется испытать еще и это унижение – корчиться от рвоты в присутствии изысканной леди Хелен Клайд.
Кто-то включил воду. Вновь послышались шаги. Дверь отворилась, к ее затылку кто-то прижал влажное полотенце, легонько отжал, протер ее горящие щеки.
– Нет! Пожалуйста! Уйдите! – Ей вновь стало дурно, и, хуже всего, теперь она начала рыдать. – Не могу! – стонала она. – Не могу! Уйдите! Пожалуйста, уйдите!
Прохладная ладонь отвела пряди волос с ее лица, поддержала отяжелевший лоб.
– Жизнь нелегка, Барб. А хуже всего то, что она становится все тяжелее. – Это был голос Линли.
В ужасе она резко обернулась. Да, это был Линли, и в его глазах она прочла сочувствие, уже виденное ею прежде – в его обращении с Робертой, в его снисходительных беседах с Бриди, в его разговоре с Тессой. И внезапно Барбара поняла, чему именно, по замыслу Уэбберли, ей следовало научиться у Линли. Доброта была источником его силы, средоточием столь хорошо ей известного поразительного личного мужества. Мягкость и сочувствие сломили ее сопротивление.
– Как он мог? – задыхалась она. – Своего же ребенка… Родители должны любить ребенка, не обижать. Не дать ему умереть. Не дать ему умереть! Они позволили ему умереть! – В ее пронзительном голосе зазвучали истерические нотки, но темные глаза Линли не отрывались от ее лица. – Ненавижу! Не могу! Они должны были быть рядом с ним. Это же их сын. Они должны были любить его. Они его не любили! Он болел четыре года, последний год все время лежал в больнице. Они его даже не навещали! Они говорили, что не могут этого вынести, это для них слишком мучительно. Я ходила к нему. Я ходила каждый день. Он спрашивал о них. Спрашивал, почему не приходят мама и папа. Я лгала ему. Я ходила к нему каждый день, и каждый день я лгала. Когда он умирал, он был совсем один. Я была в школе. Я не успела вовремя. Мой маленький братик. Ему было всего десять лет! А мы все – мы все – позволили ему умереть в одиночестве.
– Это ужасно, – сказал Линли.
– Я поклялась, что никогда не позволю им забыть, что они натворили. Я просила у его учителей отзывы. Я сделала рамку и повесила на стену свидетельство о смерти. Я устроила святилище. Я заставила их сидеть дома. Я затворила все двери и окна. Каждый день я заставляла их сидеть там и смотреть на Тони. Я свела их с ума. Я этого и добивалась, Я их уничтожила. Я уничтожила себя!
Уронив голову на умывальник, Барбара зарыдала. Она выплакивала ненависть, исказившую ее жизнь, вину и ревность, бывшие ее единственными спутниками в жизни, одиночество, на которое она сама обрекла себя, презрение и злобу, которые она обратила на всех встречавшихся ей людей.
Наконец Линли молча обнял ее, и Барбара рыдала у него на груди, оплакивая гибель дружбы, которая могла расцвести и связать их воедино.
Сквозь невысокие окна в аккуратном кабинете доктора Сэмюэльса был виден сад и розарий. Розарий был разбит на отдельные участки и террасы, разделяя цветы различных сортов и оттенков. На некоторых кустах назло осени, холодным ночам и утренним заморозкам еще красовались бутоны, но скоро цветы и листья осыплются на землю. Придут садовники и обрежут кусты, подготавливая их к зимней спячке. Весной розы оживут, и возобновится непрерывный круговорот бытия.
Врач и полицейский смотрели из окна на маленькую компанию, блуждавшую по посыпанным гравием дорожкам. Контрастные пары – Джиллиан и ее сестра, леди Хелен и сержант Хейверс, а далеко позади две санитарки, прикрывшие белые халаты длинными плащами, чтобы укрыться от резкого ветра.
Линли отвернулся от окна и встретил внимательный взгляд доктора Сэмюэльса. Врач расположился за письменным столом, лицо его вновь было бесстрастно.
– Вы знали, что у нее был ребенок, – сказал Линли. – Вероятно, обнаружили еще при осмотре в приемном покое.
– Верно.
– Почему вы ничего нам не сообщили?
– Я вам не доверял, – ответил Сэмюэльс. – Тогда не доверял. Мне было гораздо важнее установить хоть какой-то контакт с Робертой, чем поделиться этой информацией с вами и рисковать, что вы обрушите эти сведения на нее и еще больше ей повредите. В конце концов, это врачебная тайна, – примирительно добавил он.
– Что с ними теперь будет? – спросил Линли.
– Они оправятся.
– Откуда вы знаете?
– Они начинают осознавать, что обе были его жертвами. Это первый шаг. – Сняв очки, Сэмюэльс тщательно протер их полой пиджака. Худое лицо врача казалось усталым. Сколько уже раз он проводил такие беседы!
– Не понимаю, как они могли вынести все это.
– Они находили выход.
– Какой?
Доктор критически осмотрел стекла очков и вновь водрузил их на нос, тщательно поправил. Он носил эти очки много лет, и на крыльях носа давно появились глубокие отпечатки.
– У Джиллиан наступила диссоциация, то есть она умудрилась подавить свое "я" до такой степени, что могла притворяться, будто у нее есть то, чего у нее не могло быть, будто она является тем, чем она на самом деле не была.
– А именно?
– Нормальные чувства. Нормальные человеческие отношения. Она сказала, что была зеркалом, отражающим поведение окружающих. Это защитная реакция, помогавшая не чувствовать того, что происходило с ней на самом деле.
– Каким образом?
– Она не была «настоящей», и потому отец не мог коснуться ее, не мог ничего с ней сделать.
– Все в деревне вспоминают о ней совершенно иначе.
– Да. Так она вела себя – отражала их, как в зеркале. Когда подобное состояние доходит до крайности, наступает расщепление личности, но Джиллиан удалось этого избежать. Это всецело ее заслуга, учитывая, через что ей пришлось пройти.
– А Роберта? Психиатр нахмурился.
– Ей это далось труднее, чем Джиллиан, – печально признал он.
Линли в последний раз глянул в окно и вернулся на свое место, к стулу с облезшим сиденьем. Сколько несчастных уже сидело на нем!
– Поэтому она начала так много есть?
– Вы имеете в виду – в поисках выхода? Нет, не думаю. Скорее это была попытка самоуничтожения.
– Не понимаю.
– Когда ребенок подвергается насилию, ему кажется, что это он сделал что-то дурное и несет наказание за это. Вероятно, Роберта начала много есть потому, что насилие пробудило в ней отвращение к самой себе, к своей «испорченности», и она пыталась очиститься, уничтожая собственное тело. Это одно объяснение. – Доктор умолк.
– А другое?
– Трудно сказать. Быть может, это казалось ей единственным способом избавиться от постоянного насилия. Не самоубийство, но прекрасный способ уничтожить свое тело, сделаться совершенно непохожей на Джилли, чтобы отец прекратил сексуальные домогательства.
– Но это ей не помогло.
– Нет, к несчастью, нет. Хуже того: ему потребовались извращенные виды секса, чтобы продолжать возбуждаться, а ей приходилось участвовать и в этом. Так он удовлетворял свою потребность господствовать.
– Мне кажется, я бы на части разорвал этого Тейса! – пробормотал Линли.
– Да, меня тоже преследует это желание, – признался доктор.
– Неужели человек способен на такое? Я просто этого не понимаю.
– Отклонение в поведении, болезнь. Тейса возбуждали маленькие девочки. Женитьба на шестнадцатилетней девушке – не на зрелой, с пышными формами шестнадцатилетней, а на субтильной, с задержкой физического развития – уже должна была бы насторожить, это очевидный симптом. Но он сумел скрыть свое отклонение под маской благочестивого прихожанина и любящего отца. Все это так типично, инспектор Линли. Мне просто неприятно обсуждать с вами, насколько это типично.
– Расскажи мне, – прошептала она, возвращаясь на свое место и придвигая стул поближе к Роберте.
Глаза Роберты, еле различимые среди складок жира, смотрели в лицо Джиллиан, но взгляд казался отсутствующим. Губы судорожно двигались, пальцы конвульсивно сжимались и разжимались.
– Музыка. Громкая. Он снимал с меня одежду, – Тут голос девушки изменился. Сладостный, медоточивый, вкрадчивый и отчетливо, до ужаса, мужской. «Детка, детка. Пора шагать, детка. Пора шагать для папы, детка». И тогда он… в его руке… «Смотри, что папа делает, когда ты маршируешь для него, сладкая детка».
– Я оставила тебе ключ, Бобби, – с трудом произнесла Джиллиан. – Той ночью он уснул в моей постели, а я пошла в его комнату и взяла ключ. Что случилось с этим ключом? Я оставила его тебе.
Роберта вздрогнула. В ней оживали давно подавленные страхи детства.
– Я не… я не знала. Я заперла дверь. Но ты не сказала, зачем это надо. Ты не сказала, что надо спрятать ключ.
– Боже! – горестно вздохнула Джиллиан. – Значит, ты заперла дверь на ночь, а днем оставила ключ в замочной скважине? Так было, Бобби?
Роберта прикрыла рукой, как щитом, свое влажное лицо. Не убирая руки, она кивнула. Все ее тело всколыхнулось немым рыданием.
– Я не знала.
– Он нашел ключ и забрал его.
– Он положил его к себе в шкаф. К остальным ключам. Оттуда я не могла его взять. «Не надо ключей, сладкая крошка. Сладкая крошка, маршируй для папочки».
– Когда ты маршировала?
– Днем, ночью. «Пойди сюда, сладкая крошка. Папочка поможет тебе шагать».
– Как?
Роберта уронила руку. Все лицо ее мелко дрожало. Пальцы безжалостно теребили, мяли нижнюю губу.
– Бобби, скажи как, – настаивала Джиллиан. – Скажи мне, что он делал.
– Я люблю папочку. Я люблю папочку.
– Не повторяй это. – Протянув руку, Джиллиан легонько встряхнула сестру. – Скажи мне, что он делал с тобой.
– Люблю. Люблю папочку.
– Не повторяй! Он был плохим! Роберта вздрогнула, как от удара.
– Нет, это я плохая!
– Почему?
– Я вынудила его… он не мог… он молился и молился, но не мог сдержаться, а тебя не было. «Джилли знала, что мне нужно. Джилли знала, как это делать для меня. От тебя никакого проку, крошка. Маршируй для папы. Шагай по папочке».
– Шагай по папочке? – Джиллиан задохнулась.
– Вверх и вниз, на одном месте. Вверх и вниз. «Так-то лучше, сладкая крошка. Папочка растет между твоими ножками».
– Бобби! Бобби! – Джиллиан, не выдержав, отвернулась. – Сколько тебе было лет?
– Восемь. «М-м-м, папочке нравится чувствовать это всем телом. Всем телом. Всем телом».
– Ты никому не говорила? Неужели никому?
– Мисс Фицалан. Я сказала ей. Она не… она не поняла.
– Она ничего не сделала? Не помогла?
– Она ничего не поняла. Я сказала – «усишки». Его колючие щеки, когда он терся об меня. Она не поняла. «Ты донесла, малютка? Ты пыталась донести на папочку?»
– Господи, она все рассказала ему?!
– «Джилли никому не говорила. Джилли не стала бы доносить на папочку. Очень нехорошо, моя крошка. Папочке придется тебя наказать».
– Как?
Роберта не ответила. Она вновь начала раскачиваться, спеша укрыться в своем убежище.
– Тебе было всего восемь лет! – Джиллиан снова заплакала. – Бобби, прости меня. Я не знала. Я думала, он не станет. Ты не похожа на меня. Ты не похожа на маму.
– Он сделал Бобби больно в плохом месте. Не как Джилли. Не как Джилли.
– Не как Джилли?
– «Повернись, крошка. Папочка должен тебя наказать».
– Господи! – Джиллиан рухнула на колени, обнимая сестру. Она рыдала у нее на груди, но Роберта не отзывалась. Ее руки вновь бессильно повисли и все тело напряглось, словно объятия сестры внушали ей страх или отвращение. – Почему ты не приехала в Харрогит? Разве ты не видела мое объявление? Я думала, с тобой все в порядке. Я думала, он не трогал тебя. Почему ты не приехала?
– Бобби умерла. Бобби умерла.
– Не говори так! Ты не умерла. Не позволяй ему убивать тебя.
Роберта вырвалась из сжимавших ее рук, яростно оттолкнула сестру.
– Папа не убивал, папа не убивал, папа не убивал, – пронзительно визжала она.
Психиатр подался вперед.
– Кого не убивал, Роберта? – быстро спросил он, и еще раз, настойчивее: – Кого папа не убивал?
– Ребенка. Папа не убивал ребенка.
– Нет, Бобби, не останавливайся, – потребовала Джиллиан. – Ты должна теперь говорить все до конца. Ты маршировала для папы, чтобы он был доволен и не трогал кого-то еще. Кого?
Линли, стоя в затемненной приемной, почувствовал, будто его позвоночник пронзает ледяная шпага. Он понял все – давно мог бы это понять. Девятилетняя девочка, читавшая вместе с Уильямом Тейсом Библию, читавшая Ветхий Завет, твердившая урок о Лоте и его дочерях.
– Бриди! – яростно выплюнул он. Теперь истина полностью предстала перед ним. Он мог бы сам завершить эту историю, но он не смел оторваться от продолжавшейся перед ним пытки освобождения измученной души.
– Папа хотел Джилли, а не корову Роберту.
– Твоему папе была нужна не женщина, а девочка, так? – вновь вступил в разговор доктор Сэмюэльс. – Ему требовалось детское тело. Оно возбуждало его. Так было с Джилли. Так было с твоей мамой.
– Он нашел ребенка.
– И что дальше?
Роберта крепко сжала губы, запрещая самой себе говорить. В уголках рта проступила кровь. Она хрипло вскрикнула, и слова сами, против ее воли, вырвались наружу:
– "Фараон надел ему на шею цепь и одел его в новую одежду, и он правил Египтом, и братья Иосифа пришли к нему, и Иосиф сказал: «Я спасу вашу жизнь великим избавлением».
– Библия подсказала тебе ответ, как папе, – сквозь слезы произнесла Джиллиан.
– Оделась в новую одежду. Надела цепь.
– Что потом?
– Заманила его в хлев.
– Как ты это сделала? – совсем тихо спросил врач.
Лицо Роберты жалобно задергалось. В глазах выступили слезы, покатились по прыщавым щекам.
– Пыталась два раза. Не получалось. Тогда… Усишки, – шептала она.
– Ты убила Усишки, чтобы заманить отца в хлев? – уточнил доктор.
– Усишки не было больно. Дала ему таблетки. Папины таблетки. Он спал. Перерезала… перерезала ему горло. Позвала папу. Папочка прибежал. Опустился на колени возле Усишки. – Она снова раскачивалась изо всех сил, крепко обняв руками свое разбухшее тело, сопровождая движение негромким, монотонным жужжанием. Уходила в себя.
– А дальше, Роберта? – настаивал психиатр. – Теперь ты можешь преодолеть и это. Джиллиан рядом с тобой.
Качается. Качается. Молча, неистово, слепо. Взгляд упирается в стену.
– Люблю папочку. Люблю папочку. Не помню. Не помню.
– Разумеется, ты помнишь, – мягко, но решительно звучит голос психиатра. – Библия подсказала тебе, что надо делать. Если бы ты не сделала этого, твой папа начал бы делать с маленькой девочкой то же самое, что он делал столько лет с тобой и Джиллиан. Он бы насиловал ее. Он бы подвергал ее противоестественному разврату. Он бы терзал ее. Но ты остановила его, Роберта, ты спасла ребенка. Ты оделась в красивое платье. Ты надела золотую цепочку. Ты убила собаку. Ты позвала отца в хлев. Он прибежал туда, так? Наклонился над собакой и…
Роберта вскочила со стула. Стул пролетел через весь кабинет, врезавшись в металлический шкаф, но в тот же миг Роберта настигла его, подхватила, швырнула в стену, опрокинула металлический шкафчик и пронзительно завизжала:
– Я отрубила ему голову! Он встал на колени. Наклонился над Усишки. Я отрубила ему голову! И мне плевать! Я хотела, чтобы он умер. Я не позволила ему трогать Бриди! Он хотел ее. Он начал читать ей, как читал мне. Он говорил с ней, как прежде со мной. Он собирался сделать с ней это! Я видела! Я убила его! Убила! Мне ничуть не жаль. Мне ничуть не жаль. Он заслужил смерть! – Она рухнула на пол и зарыдала, уткнувшись лицом в ладони, в свои большие серые влажные ладони, которые продолжали мять, коверкать лицо даже сейчас, когда девушка пыталась найти в них защиту. – Его голова покатилась по полу. Мне было плевать. Крыса вылезла откуда-то, стала нюхать кровь. Грызла его мозги. А мне было плевать, плевать, плевать!
С приглушенным вскриком сержант Хейверс вскочила на ноги и выбежала из комнаты.
Барбара ворвалась в туалет, упала грудью на раковину, и ее вырвало. Комната кружилась. Ей было безумно жарко, так жарко, что она боялась упасть в обморок. Рвота не прекращалась. Содрогаясь в мучительных спазмах, Барбара понимала, что из ее тела сгустками, пеной, изливается ее собственное давнее отчаяние.
Цепляясь за гладкий фаянс раковины, она с трудом втягивала в себя воздух, вновь и вновь скрючиваясь от позывов тошноты. Ей казалось, что никогда прежде она не глядела в угрюмое лицо реальности. Сегодня, столкнувшись с грязной изнанкой жизни, она пыталась спастись от нее, пыталась ее извергнуть.
Голоса сестер, только что прозвучавшие в темной, душной комнате, безжалостно язвили ее. Это была не только их судьба, ад их прошлого – это был голос и того кошмара, который она пережила и который остался с ней. Это невыносимо. Она не может и дальше держать это в себе. Она не может больше жить с этим.
– Не могу! – стонала она. – Тони, я больше не могу. Прости меня, я больше не могу.
На пороге послышались шаги. Барбара попыталась привести себя в порядок, но дурнота не отпускала, и она поняла, что ей придется испытать еще и это унижение – корчиться от рвоты в присутствии изысканной леди Хелен Клайд.
Кто-то включил воду. Вновь послышались шаги. Дверь отворилась, к ее затылку кто-то прижал влажное полотенце, легонько отжал, протер ее горящие щеки.
– Нет! Пожалуйста! Уйдите! – Ей вновь стало дурно, и, хуже всего, теперь она начала рыдать. – Не могу! – стонала она. – Не могу! Уйдите! Пожалуйста, уйдите!
Прохладная ладонь отвела пряди волос с ее лица, поддержала отяжелевший лоб.
– Жизнь нелегка, Барб. А хуже всего то, что она становится все тяжелее. – Это был голос Линли.
В ужасе она резко обернулась. Да, это был Линли, и в его глазах она прочла сочувствие, уже виденное ею прежде – в его обращении с Робертой, в его снисходительных беседах с Бриди, в его разговоре с Тессой. И внезапно Барбара поняла, чему именно, по замыслу Уэбберли, ей следовало научиться у Линли. Доброта была источником его силы, средоточием столь хорошо ей известного поразительного личного мужества. Мягкость и сочувствие сломили ее сопротивление.
– Как он мог? – задыхалась она. – Своего же ребенка… Родители должны любить ребенка, не обижать. Не дать ему умереть. Не дать ему умереть! Они позволили ему умереть! – В ее пронзительном голосе зазвучали истерические нотки, но темные глаза Линли не отрывались от ее лица. – Ненавижу! Не могу! Они должны были быть рядом с ним. Это же их сын. Они должны были любить его. Они его не любили! Он болел четыре года, последний год все время лежал в больнице. Они его даже не навещали! Они говорили, что не могут этого вынести, это для них слишком мучительно. Я ходила к нему. Я ходила каждый день. Он спрашивал о них. Спрашивал, почему не приходят мама и папа. Я лгала ему. Я ходила к нему каждый день, и каждый день я лгала. Когда он умирал, он был совсем один. Я была в школе. Я не успела вовремя. Мой маленький братик. Ему было всего десять лет! А мы все – мы все – позволили ему умереть в одиночестве.
– Это ужасно, – сказал Линли.
– Я поклялась, что никогда не позволю им забыть, что они натворили. Я просила у его учителей отзывы. Я сделала рамку и повесила на стену свидетельство о смерти. Я устроила святилище. Я заставила их сидеть дома. Я затворила все двери и окна. Каждый день я заставляла их сидеть там и смотреть на Тони. Я свела их с ума. Я этого и добивалась, Я их уничтожила. Я уничтожила себя!
Уронив голову на умывальник, Барбара зарыдала. Она выплакивала ненависть, исказившую ее жизнь, вину и ревность, бывшие ее единственными спутниками в жизни, одиночество, на которое она сама обрекла себя, презрение и злобу, которые она обратила на всех встречавшихся ей людей.
Наконец Линли молча обнял ее, и Барбара рыдала у него на груди, оплакивая гибель дружбы, которая могла расцвести и связать их воедино.
Сквозь невысокие окна в аккуратном кабинете доктора Сэмюэльса был виден сад и розарий. Розарий был разбит на отдельные участки и террасы, разделяя цветы различных сортов и оттенков. На некоторых кустах назло осени, холодным ночам и утренним заморозкам еще красовались бутоны, но скоро цветы и листья осыплются на землю. Придут садовники и обрежут кусты, подготавливая их к зимней спячке. Весной розы оживут, и возобновится непрерывный круговорот бытия.
Врач и полицейский смотрели из окна на маленькую компанию, блуждавшую по посыпанным гравием дорожкам. Контрастные пары – Джиллиан и ее сестра, леди Хелен и сержант Хейверс, а далеко позади две санитарки, прикрывшие белые халаты длинными плащами, чтобы укрыться от резкого ветра.
Линли отвернулся от окна и встретил внимательный взгляд доктора Сэмюэльса. Врач расположился за письменным столом, лицо его вновь было бесстрастно.
– Вы знали, что у нее был ребенок, – сказал Линли. – Вероятно, обнаружили еще при осмотре в приемном покое.
– Верно.
– Почему вы ничего нам не сообщили?
– Я вам не доверял, – ответил Сэмюэльс. – Тогда не доверял. Мне было гораздо важнее установить хоть какой-то контакт с Робертой, чем поделиться этой информацией с вами и рисковать, что вы обрушите эти сведения на нее и еще больше ей повредите. В конце концов, это врачебная тайна, – примирительно добавил он.
– Что с ними теперь будет? – спросил Линли.
– Они оправятся.
– Откуда вы знаете?
– Они начинают осознавать, что обе были его жертвами. Это первый шаг. – Сняв очки, Сэмюэльс тщательно протер их полой пиджака. Худое лицо врача казалось усталым. Сколько уже раз он проводил такие беседы!
– Не понимаю, как они могли вынести все это.
– Они находили выход.
– Какой?
Доктор критически осмотрел стекла очков и вновь водрузил их на нос, тщательно поправил. Он носил эти очки много лет, и на крыльях носа давно появились глубокие отпечатки.
– У Джиллиан наступила диссоциация, то есть она умудрилась подавить свое "я" до такой степени, что могла притворяться, будто у нее есть то, чего у нее не могло быть, будто она является тем, чем она на самом деле не была.
– А именно?
– Нормальные чувства. Нормальные человеческие отношения. Она сказала, что была зеркалом, отражающим поведение окружающих. Это защитная реакция, помогавшая не чувствовать того, что происходило с ней на самом деле.
– Каким образом?
– Она не была «настоящей», и потому отец не мог коснуться ее, не мог ничего с ней сделать.
– Все в деревне вспоминают о ней совершенно иначе.
– Да. Так она вела себя – отражала их, как в зеркале. Когда подобное состояние доходит до крайности, наступает расщепление личности, но Джиллиан удалось этого избежать. Это всецело ее заслуга, учитывая, через что ей пришлось пройти.
– А Роберта? Психиатр нахмурился.
– Ей это далось труднее, чем Джиллиан, – печально признал он.
Линли в последний раз глянул в окно и вернулся на свое место, к стулу с облезшим сиденьем. Сколько несчастных уже сидело на нем!
– Поэтому она начала так много есть?
– Вы имеете в виду – в поисках выхода? Нет, не думаю. Скорее это была попытка самоуничтожения.
– Не понимаю.
– Когда ребенок подвергается насилию, ему кажется, что это он сделал что-то дурное и несет наказание за это. Вероятно, Роберта начала много есть потому, что насилие пробудило в ней отвращение к самой себе, к своей «испорченности», и она пыталась очиститься, уничтожая собственное тело. Это одно объяснение. – Доктор умолк.
– А другое?
– Трудно сказать. Быть может, это казалось ей единственным способом избавиться от постоянного насилия. Не самоубийство, но прекрасный способ уничтожить свое тело, сделаться совершенно непохожей на Джилли, чтобы отец прекратил сексуальные домогательства.
– Но это ей не помогло.
– Нет, к несчастью, нет. Хуже того: ему потребовались извращенные виды секса, чтобы продолжать возбуждаться, а ей приходилось участвовать и в этом. Так он удовлетворял свою потребность господствовать.
– Мне кажется, я бы на части разорвал этого Тейса! – пробормотал Линли.
– Да, меня тоже преследует это желание, – признался доктор.
– Неужели человек способен на такое? Я просто этого не понимаю.
– Отклонение в поведении, болезнь. Тейса возбуждали маленькие девочки. Женитьба на шестнадцатилетней девушке – не на зрелой, с пышными формами шестнадцатилетней, а на субтильной, с задержкой физического развития – уже должна была бы насторожить, это очевидный симптом. Но он сумел скрыть свое отклонение под маской благочестивого прихожанина и любящего отца. Все это так типично, инспектор Линли. Мне просто неприятно обсуждать с вами, насколько это типично.