Егоров Олег Александрович. Вепрь

   Застраховавшись на все случаи ближайшей жизни, я расчистил на верстаке пространство, подложил под голову пуховик и мгновенно провалился в глубокий сон. Проснулся я оттого, что кто-то дергал меня за волосы. Будильник верещал как оглашенный. Вся половина стены со стеллажами, заваленными инструментом и прочим хламом, точно исчезла. На самом деле она только полностью распахнулась внутрь тайника, подвигнутая в назначенный час и при заданном параметре «двенадцать не знаю чего» неким скрытым приводным устройством.
   – Ты кто? – Мальчишка лет пяти, сероглазый, румяный и белокурый, рассматривал меня, словно ангел, сошедший с небес непосредственно в преисподнюю и сразу налетевший на тамошнего кочегара с темной от копоти физиономией.
   Страха в нем не было ничуть. Ангелам нечего бояться.
   – Друг, – пробормотал я, выключая осатаневший будильник.
   – Чей друг? – Ангел ковырнул в носу пальцем.
   – А ты Захарка? – сверился я для проформы, как будто в подземелье могла прятаться толпа беспризорников. – Алексея Петровича сын?
   Однако ангел не спешил сознаваться первому встречному.
   – Тебя зовут как или?…
   – Сергей.
   – Сахару принес? – поменял он тему. – И конфет с повидлом? И печенюшек, и вафлей таких?
   – Принесу. – Я спустил ноги с верстака, – Завтра принесу.
   – Побожись, – потребовал мой недоверчивый собеседник, воспитанный, видно, в страхе Господнем.
   – Будь я проклят святыми угодниками! – Я отдал ангелу пионерский салют.
   – Ладно. – Он шмыгнул носом. – Пошли гараж строить. А где дед Гаврила? У меня кубиков сборных чуть не коробка. Это все кирпичи. А ты батьке моему тоже друг или кто?
   Тягая меня за штанину в свою сухую просторную келью, Захарка продолжал сыпать вопросами и одновременно вводить новоприбывшего в курс предстоящего строительства.
   «Друг ли я батьке? – думал я, осматриваясь в тайной комнате. – Друг ли я Алексею Петровичу? Друг ли он мне? Какова вообще его роль в Пустырях, помимо благодетеля и хозяина? Зависит ли он от Паскевича или сам по себе?»
   В любом случае Алексей Петрович Ребров-Белявский, при всей моей к нему неприязни, оставлял впечатление человека прямого и в меру своих возможностей честного. Но сына ему Гаврила Степанович не вернул, несмотря на все его глубокое горе. Стало быть, егерь не полагал, что Захарка обретет в отчем доме ту безопасность, какая у него была прежде. Что-то изменилось в Пустырях к моему приезду. Зачем-то именно этот ребенок потребовался ветеринару Белявскому и его шефу из внутренних органов нашей больной империи.
   Бункер представлял собой довольно низкую квадратную комнату площадью около пятнадцати таких же квадратных метров. Потолок и стены его были выкрашены темно-зеленой масляной краской. Пол покрывал затоптанный, но вполне сносный ковеp, вытканный по всему периметру орнаментом с иероглифами. Синий короткошерстный дракон, прикусив раз и навсегда свой раздвоенный китайский язык, извивался под моими ногами. Непременные ласточки вили гнезда на боковых шелковых экранах трехстворчатой ширмы, из-за которой выглядывал топчан со сползавшим на пол шерстяным одеялом в полосатом конверте. Центральный экран ширмы затопляла какая-то полноводная река с искусно прописанными бурунами. Как я полагаю – Янцзы. Приметил я на потолке и отверстие вентиляционной шахты, проведенной, вероятно, в нежилую часть дома. Освещал помещение торшер с розовым боливаром без полей. В левом углу примостился лакированный шифоньер.
   – Заперто, – проследив за моим взглядом, сказал Захарка. – Дергай хоть сколько.
   – Откроем? – подмигнул я ему.
   – Дед Гаврила ругаться станет. – К моему предложению ангел отнесся с опаской. – А то и посечет.
   – Рука-то у деда всего одна, хоть и золотая. – На роль отмычки я назначил отвертку, которую взял со стеллажа, маскировавшего капитальную дверь бункера. – Двоих не сможет сечь.
   На лице у мальчишки отразилось замешательство. Содержимое шифоньера его, как узника, давно уже томившегося в четырех стенах, не могло не интриговать. Но здравый смысл, каковым Захарка был наделен совсем не по годам, подсказывал ему, что пороть нас можно и по очереди. И неизвестно еще, чья очередь окажется первой. Дед Гаврила строг, а ведь именно он, Захарка, отвечает без него за порядок. Я же вообще неизвестно кто. Вдруг мне терять нечего? Все это промелькнуло в Захаркиных светлых очах, пока я наблюдал за ним, оценивая степень его ответственности за собственные поступки.
   Теперь, когда Гаврилу Степановича увезли, я старался понять, насколько парень уравновешен и разумен. «Кто знает, – прикидывал я, – чего мне ждать от избалованного наследника Реброва-Белявского? Закатит он истерику? Не закатит? Сядет он мне на шею или нет? Начнет ли требовать взамен почти родного уже деда Гаврилы папашу своего Алексея Петровича?» К моему облегчению, Захарка оказался человеком разумным и спокойным.
   – Как будто я на горшке за ширмой сидел, – наконец дал он свое согласие на взлом.
   – Вызываю огонь на себя. – Вставив отвертку между хлипкими дверцами шифоньера, я слегка поднажал.
   – Тут печки нет, – возразил Захарка, с интересом наблюдая за моим самоуправством. – Обогреватель вон, когда холодно. А у него рука из чистого золота?
   Что верно, то верно: обогреватель в бункере имелся. У Гаврилы Степановича здесь все было предусмотрено для автономного плавания. А когда под моим нажимом дверца подалась, я понял, что и длительная осада его не пугала. В шифоньере мы с Захаркой обнаружили богатый запас концентратов, заправленный примус, батарею тушенки, свечи, спички, молочный бидон с пресной водой и небольшой арсенал: две гранаты-лимонки, два заправленных диска от ППШ, сам ППШ в ухоженном состоянии, а также и «Вальтер» с запасной обоймой. Обрубков был всегда готов к труду и обороне.
   Верхнюю полку, отводимую обычно для хранения головных уборов, занимали книги. Отдельно там лежала перевязанная крест-накрест стопка выцветших общих тетрадей. В отличие от Захарки, сразу нырнувшего за гранатами, она привлекла мое внимание больше всего. Но сначала я обезвредил парня, возражать и кусаться он не стал. «Нельзя так нельзя. А круглые банки можно?» – спросили его глаза. – Валяй, – разрешил я вслух. Сами по себе пулеметные диски угрозы не представляли. Но «Вальтер», гранаты и ППШ я вынес в погреб и сложил за мешки с картофелем до возвращения, как я думал, их владельца.
   – Ты и горшок тогда вынеси, – посоветовал мне прагматичный Захарка. – Там какашки свежие.
   Без великой охоты я пошарил под низеньким топчаном и вытянул горшок. Ничем свежим там, разумеется, не пахло. Горшок я также вынес в машинное отделение и накрыл его какой-то грязной инструкцией.
   – Есть хочешь? – спросил я, спохватившись, Захарку.
   – После, – отмахнулся он решительно. – Строить надо. У меня кран без гаража.
   – Надо есть.
   – Надо есть, надо есть, надо есть, надо есть, – скороговоркой отозвался мой подопечный и подытожил: – Надоесть мне мамка успела.
   – Ты что ж, и не скучаешь по ней? – Такое признание меня озадачило.
   – Скучаю, – согласился Захарка. – Но она меня пичкает. И рыбьим жиром еще.
   – Давай, чур, договоримся. – Усевшись на мягкого дракона, я придвинул к себе ящик с игрушками. – Мы будем строить, а ты мне расскажешь, как ты сюда попал и как тебе здесь живется. И что тебе дед Гаврила. И чем кормит. И вообще.
   – Ладно, – согласился малец. – Только я буду на кране.
   Опрокинутая машинка с краном вместо кузова тотчас встала на колеса и подъехала ко мне.
   – Батя говорит, что силикатный кирпич лучше. – Захарка сгреб кубики. – Наш силикатный?
   – Силикатный. – Я решил не торопить его и терпеливо взялся за возведение гаража.
   – Когда еще меня Ахмет в снег уронил… когда мы на санках… но это я сам упал, – предупредил меня крановщик, – то дядя Семен поднял меня в охапку. Ахмет в сугроб тоже свалился. А дурак Никеша стоял и плакал. И побежал потом куда-то. А дядя Семен посадил меня в большие сани, что Гусеница возит. Гусеница ушами прядет. И дядя Тимка нa вожжах. Моя мамаша тоже прядет. Но она шерсть прядет. Батя мне сказал, что это – другое.
   «Недооценил я братьев-танкистов. – Вникая и сбивчивый рассказ пацана, я выравнивал «силикатные кирпичи» и переосмысливал свои заблуждения. – Вот, стало быть, кто в деревне определен Паскевичем на должность исполнителей. Все правильно. Ребята бедовые. Прагу брали. Крови не боятся. Но основной головорез, конечно, Семен. Стало быть, и петля на шее долгожителя Сорокина – его рук дело. То-то он разволновался и по уху мне съездил, когда Сорокин у магазина сгоряча помянул про опыты Белявского и про сибирскую его одиссею. А моя гипотеза насчет двойного убийства в склепе – туфта. Примерно как электростанция Обрубкова. Паскевич и уж тем более Ребров-Белявский там не пачкались. Семен порезал Никешу. А потом зазвал Ахмета. Якобы дурак Захарку в часовне прячет. Татарин сам отправился искупать вину перед хозяином в сопровождении Семена, не упредив никого из домочадцев. Хотел сюрприз устроить или опасался потерять драгоценное время. Дальше Семен выключил его проверенным способом, а после поднял тревогу в Пустырях: вепрь-де на кладбище лютует! Художественное оформление пролома в ограде, допустим, брат устроил. Или сам Паскевич не побрезговал. Слишком искренним было недоумение Тимофея при виде убиенного Никеши, когда он в склеп рухнул».
   Но как бронетанковый сержант в первый раз подобрался к Ахмету незамеченным? И когда Гаврила Степанович перехватил у братьев Захарку? Это по-прежнему оставалось для меня загадкой. Хотя, памятуя о маскировочном халате Семена и его умении окапываться, я допускал, что он не день и не два грелся в сугробе у «Замка» казенным спиртом. Ждал удобного случая. А химикалиями против собачьего нюха Паскевич его, естественно, обеспечил.
   – Ты чего?! – Захарка толкнул меня в бок. – Сережа! Крышу-то из кирпича не ставят!
   – Извини. – Я снял с гаража лишние кубики и заменил их на перевязанную стопку общих тетрадей, похищенную из шифоньера. – Так правильно?
   – Так можно. – Кран с опущенной стрелой заехал в гараж.
   – А дед Гаврила где подобрал тебя?
   – В поле. – Мой собеседник обошел гараж и вздохнул. – Заправку надо строить. Без горючки дальше ковра не укатишь.
   Мы с энтузиазмом взялись воздвигать заправку из подсобного материала.
   – В поле-то почему? – продолжал я его расспрашивать.
   – А дядя Семен остался следы мести, – охотно разъяснил Захарка. – «Я следы замету, – сказал Тимке. – Ты гони в лес, где уговорено». Тимка – он пьяненький был. Стал настегивать. Назад в сани даже и не глядел. Как под гору, то мы шибко слетели, а как поле пошло, я и спрыгнул. Но у самого леса уже.
   Я с невольным уважением глянул на мальчишку. Инстинкт – чувство, конечно, сильное. Но соскочить на ходу с саней – для пятилетнего парня это поступок.
   – Сижу и плачу, – закончил свою историю Захарка. – Тут дед Гаврила на лыжах. Я ему как рассказал, что чуть не померз, он меня и забрал к себе. Батя когда из Москвы вернется? Он привезет мне железную дорогу? Дед Гаврила сказал – привезет. Пока что я здесь живу. На улице опасно без бати. Ты про дикого вепря слыхал?
   – Слыхал. – Я посмотрел на часы. – Давай-ка, Зaxap Алексеевич, я тебе яичницу изготовлю. И – на боковую. Ты как?
   – А сказку?
   – Будет.
   – Ладно. Пока я дорогу нарисую железную. – Он достал из ящика тумбочки, стоявшей у того же топчана, альбом и коробку с цветными карандашами.
   Я же поплелся наверх.
   «Силен Гаврила Степанович! – восхищался я, занятый приготовлением глазуньи на растопленной печи. – Обошел присягу! И как! Доктор Зорге против него – коновал, а не доктор! Три месяца контору Паскевича за нос водит! Вот она – школа, от тайги до Британских морей! Силен старик! Слов нет!»
   Умяв яичницу, Захарка честно залез под одеяло и подпер щеку ладонью. Сказку он приготовился слушать длинную.
   – Нет уж, братец, – раскусил я его гражданскую хитрость. – Ты щеку-то на подушку давай устраивай.
   – Ладно, – сдался парень.
   Он лег на спину и натянул одеяло до подбородка.
   – Жили-были…
   – Другую, – сразу перебил Захарка.
   – В некотором царстве… Короче, жил один чувак по фамилии Гущин. Жил – горя не мыкал. Редактор ему нравился, темноглазый брюнет… Брюнетка, точнее. Но поехал он как-то в тридевятое государство искать приключений на свою задницу. Еще в автобусе добрая волшебница ему не советовала. Но он ведь что думал? Он думал: «Чудеса все кончились! Все драконы в ковер зашиты! А у меня миссия важная: человечество удивить плохой беллетристикой…»
   – Беллетристика – это что? – сквозь дрему пробормотал Захарка.
   – Это заразная болезнь. Плохая болезнь. Ты про свинку слышал?
   Но Захарка уже крепко спал.
   Оставив торшер зажженным, я привел замок-таймер в рабочее состояние. Мой подопечный объяснил мне простую технику закрытия тайника: «Дед Гаврила вон тот гвоздь опускает за полками». Я щелкнул тумблером. Выдержав интервал секунд в пятнадцать, бетонная стена медленно двинулась.
   Я выскользнул в погреб, захватив с собой перевязанную стопку общих тетрадей. И сразу налетел на Тимофея.
   – Ты откуда? – удивился он пуще моего. – А там что?! Самогон? Я – в паре!
   «Скотина! – обозвал я себя, скрипнув зубами. – Крышку-то погреба не запер! Вот же бестолочь! Прав был дед Гаврила: все с тридцати пачек «Беломора» начинают!»
   Впрочем, на самобичевание у меня времени практически не осталось, и я метнулся к верстаку. Увидав в моей руке тяжелый будильник, Тимоха попятился. В его расширенных зрачках мелькнул ужас.
   – Только не… – это все, что он успел прошептать.
   – Да, – процедил я злорадно. – Именно. Подарок из Праги.
   Сраженный ударом будильника в лоб, он завалился на мешки.
   – Видно, судьба твоя такая, танкист, – объяснял я, связывая обмякшего Тимофея проводом, найденным все на тех же стеллажах. – Когда-нибудь эти будильники тебя доконают. Тебе спать надо в шлемофоне.
   Проверив узлы на запястьях и щиколотках незадачливого соглядатая, я для надежности еще и прикрутил его к ножке слесарного стола.

ПАСКЕВИЧ

   – Я живым не сдамся! – приведенный в чувство полуведром холодной воды, за которым мне пришлось понять на кухню, Тимоха выпучил глаза.
   – А ты мертвым сдайся, – посоветовал я, присаживаясь рядом на корточки. – Никеше, Плахину Коле сдайся, детишкам всем, сколько их на твоей гнилой совести.
   Он стал затравленно озираться.
   – Тем более ты ведь слышал: я пленных не беру. Весь поселок в курсе. – Вытряхнув из пачки сигарету, я раскурил ее.
   – Прижигать будешь?!
   – Угадай с двух раз. Тимоха заскулил.
   – Дурак ты, кантемировец.
   «Когда его, интересно, хватятся? – размышлял я, глядя на мокрого танкиста. – Час от силы. Тем паче, если сам Паскевич его сюда снарядил после отъезда коллег. О существовании тайника мерзавец Тимоха теперь знает. Не убивать же его, в самом деле. Убивать – так зоотехника Белявского. Иначе это никогда не закончится. Только вперед его найти надо. И не откладывая».
   Окурок зашипел во влажном пустом ведре. Отодвинув мешки, я достал «Вальтер» и гранаты. ППШ оставил на месте. Обращаться с ним я все равно не умел. Рассовав обе гранаты и запасную обойму по карманам пуховика, я осмотрел пистолет.
   – Не стреляй! – Тимоха дернулся и на одном дыхании отбарабанил закладную: – Степка убивал! Он сержант, как в военном билете! Я только порошок в чай сыпанул участковому! Я что, знал про яд?! Мне сказали, я и сыпанул. Не от себя! Ты бы не сыпанул за четвертак, если снотворное? Пацанов – тоже для науки! Бабы еще народят!
   – Нож ты у егеря свистнул? – перебил я его излияния.
   – Кого?! – Тимофей, словно черепаха, втянул голову.
   Наклонившись, я выдернул штык из-за голенища его провонявшего лошадиным потом валенка. Штык был в кожаном чехле.
   – Нож за нож. – Штык перекочевал во внутренний карман моего пуховика. – Твой кортик найдут между лопаток Паскевича. Коль скоро вы подставили майора…
   Я осекся. Опять проклятая рифма вылезла. Танкист, чуждый поэзии, ждал продолжения. Ухо его, повернутое ко мне, шевельнулось. Он еще и ушами шевелил, мерзавец. Успех, наверное, имел в школе. Ириски у новичков на спор выигрывал. Впрочем, откуда в Пустырях было взяться новичкам?
   – Сержант приказал! – Мое зловещее молчание повергло Тимофея в совсем уже панический ужас. – Говорил ему: «Дорогая вещь! Лучше хлебный взять!» Так он же, дьявол, упрямый, как моя Гусеница. «Хлебных полно! Даже у Дуськи есть! Поди доказывай после»!
   – Брату передашь. – Я съездил ему по уху, и танкист завалился на бок. Подобрав на верстаке тряпку, я заткнул ему рот. Он продолжал что-то мычать. Должно быть, валил все на Семена с Паскевичем. Или – на присягу. Или – на тяжелое детство.
   Вспомнив, как это делал в кинофильме польский диверсант с фамилией, похожей на марку стирального порошка, я снял пистолет с предохранителя и дослал патрон в патронник.
   – Пошел на преступление, – объяснил я заморгавшему быстро-быстро Тимофею. – Когда вернусь, чтоб лежал в той же позе. У тебя яйца крепкие?
   Он утвердительно мотнул подбородком. – Если изменишь позицию, все равно оторву! – Предупредив, таким образом, своего «языка», я поднялся по трапу в кухню и, не мешкая, вышел из дома.
   На улице моросило. Хасан безмолвствовал. Шлепая по грязному снегу, я добрел до моста и, выполнив команду «левое плечо вперед», направился вдоль берега. Так я намерен был срезать путь. Родовое гнездо Белявских, похожее в темноте скорее уж на заброшенный скворечник, возвышалось вдали без признаков жизни. Все окна были погашены. «Скворцы весной прилетают, деревня!» – вспомнил я замечание орнитолога Семена, сделанное мастеру криминальной фотосъемки. Значит, скоро должны были прилететь.
   До подножия холма я добрался более или менее проворно. Дальше сложность состояла в том, чтобы взять обледенелую высоту. Взял я оную с третьей попытки. Первая и вторая закончились моим съездом на исходный рубеж. Грязный и продрогший, я пересек знакомую аллею и взошел на крыльцо.
   «Жаль, что на Паскевича лицензий не выписывают», – подумал я и сжал в кармане рукоятку «Вальтера». Встав на скользкий путь браконьерства, я уже не намерен был отступать, хотя и повторяю, что героизм всегда считал худшей стороной человеческой натуры. Но я испытывал что-то вроде тупой решимости. Мое пребывание в Пустырях превратило меня в психопата, способного на многое, и не в лучшем смысле. Трудно поверить, но так оно и обстояло.
   Я миновал темный коридор правого крыла и заглянул в будку киномеханика. «Дежа вю», – усмехнулся я при виде самостоятельно работающей передвижки. «Дежа вю» оказалось еще круче. Выглянув через крайнюю бойницу в зал, я узрел Паскевича. Как и в прошлый раз, Паскевич сидел у прохода. Как и в прошлый раз, его внимание было совершенно поглощено хроникальными кадрами трофейной ленты, запечатлевшими изуверские опыты в концлагере.
   – Чертов онанист, – пробормотал я, непроизвольно вытащив лимонку.
   Желание выдернуть чеку и метнуть гранату в смотровое оконце передалось мне, должно быть, от Гаврилы Степановича, когда-то уже совершившего подобный акт вандализма. Но, подорвав заведующего клубом, я напрочь лишался возможности отыскать лабораторию Белявского, либо же весьма усложнял ее поиски. Я подавил свой порыв и переместился из будки в клубный зал.
   – Генерал Паскевич! – крикнул я, встав у тяжелой портьеры так, чтобы видеть по возможности его фигуру, а самому остаться в тени. – На выход!
   Паскевич резво обернулся.
   – Здесь посторонним воспрещено, – отозвался он с места. – Покиньте.
   Меня он не видел. Не дождавшись ответа, он встал и направился к выходу.
   Я отступил в коридор.
   – Кто такой? – оказавшись на свету, он изучал меня долго и подозрительно. – Помощник Обрубкова? Встали на воинский учет?
   Мне уже были отлично знакомы его ухватки и способы. Я не поддался.
   – Вам бы теперь фиолетовой самогонки желательно, – пожал я плечами. – Гаврила Степанович тоже хотел первым делом на учет меня поставить, а как самогонки фиолетовой дернул, так и одумался.
   – Паскевич. – Будто невесть кому, он протянул мне свою узкую ладонь.
   Она так и повисла в воздухе, словно дорожный указатель.
   Право же, люди – самые диковинные существа, каких себе можно вообразить. Бесполезно рыскать по уголкам фантазии, наделяя ее плоды сверхъестественными признаками. С головой петуха и змеиным хвостом? Обучился из прохожих камни делать? Человек переплюнет.
   – Детишек не жалко, генерал? – Я смотрел на него с отвращением, все крепче сжимая рукоятку «Вальтера». – Зачем вы их к деревьям-то привязывали, уроды?
   – Наплевать. – Он развернулся и захромал в противоположное крыло, уверенный, что я последую за ним. – Нужна полноценная молодежь. Народ спивается. Пойдемте в кабинет. У меня ноги затекли.
   Чуть помедлив, я нагнал его.
   – А привязали, юноша, только последний экземпляр, – возразил он, шаркая по коридору. – Да и тот – спецдоставка из морга. Детдомовский был. Сорвался с пожарной лестницы. Кто же знал, что в регистратуре сохранилась карточка с анализом крови Захара Алексеевича?
   – Но для чего?! – обомлел я.
   – Для того, что Гаврила слишком ретиво устремился на поиски. Да и прокуратуру уже следовало чем-то занять в этой истории. Алексей Петрович на областное начальство крепко насел. Вот и подкинули мы им клубочек. Размотать не размотают, зато натешатся.
   Что ж, Паскевич всегда бил дуплетом. «Ружье лучше двуствольное, – отметила в час нашего знакомства Анастасия Андреевна. – Из него сразу дважды выстрелить можно». Невдомек лишь было заведующему культурным сектором Пустырей, что егерь Обрубков сам имитировал бурную деятельность, сбрасывая с подлинного следа шайку детоубийц.
   Кабинет заведующего был обставлен скупо и предсказуемо. В углу торчало зачехленное знамя.
   Стул, стол, вешалка, сейф, несгораемый шкаф и даже подставка с чучелом филина, как успел я заметить, были снабжены инвентарными номерами, намалеванными пожарной краской. Лишь групповой фотоснимок над зачесом присевшего за стол Паскевича был частной, предположительно его собственностью.
   Отряд полноценных людей во главе с самим Совершенством двигался вдоль кромки рва. Совершенство усмехалось в усы. Где-то внизу с кирками и заступами копошились отбросы. От жаркой работы таял их срок. Один из полноценных людей, забегая вперед, что-то пояснял Совершенству. Он был низкорослый, кривоногий и в фуражке. Я узнал в нем Ежова. Точно такую фотографию мне показывал мой товарищ Папинако в редкой нынче книге очерков о строительстве канала имени Совершенства.
   Паскевич сидел, слегка откинувшись, и смотрел на меня, совсем не мигая. Выставив правую ногу для неизвестных целей, я продолжал стоять посреди кабинета.
   – По какому вопросу? – Генерал вдруг сухо заперхал и, прокашлявшись, выдвинул средний ящик стола. – Ежели насчет вакансии, то прошу заполнить…
   Я предполагал увидеть извлеченную из ящика какую-нибудь шутовскую анкету, но увидел темную дырку ствола, нацеленного прямо в мой живот. Без дальнейших предисловий Паскевич спустил курок. Наган щелкнул вхолостую.
   – Вот стерва! – Паскевич свернул набок стальной барабанчик и исследовал пустые гнезда на просвет. – Патроны высыпала, отродье дворянское!
   В очередной раз Настя спасла меня от гибели.
   – Стерва же! – негодовал Паскевич, обшаривая ящик. – Верь после этого кадрам! Когда изловчилась? А я ей еще характеристику в институт выписал!
   Вытянув из кармана «Вальтер», я медленно поднял его и выстрелил. Пуля угодила в отряд полноценных людей. Треснуло и посыпалось битое стекло.
   – Оружие на стол, – прошептал я, опустив «Вальтер» пониже.
   Теперь он вздрагивал на уровне искаженной физиономии комитетчика.
   Последнее требование было излишним. Наган и без того лежал на столе.
   – Вы перешли границу! – отрывисто выкрикнул Паскевич.
   – Граница на замке, – возразил я, стараясь сохранять хладнокровие.
   Действительно, перейти советскую границу в начале восьмидесятых было так же немыслимо, как совершить путешествие на Плутон. При этом от нелегального пересечения граница уже тогда охраняюсь исключительно изнутри, поскольку снаружи таких сумасшедших и в Китае трудно было сыскать. Последним, наверное, чудаком, дерзнувшим пересечь ее без официального дозволения, был воздухоплаватель Пауэрс, показательно сбитый чуть ли не в районе стратосферы нашими заскучавшими ракетчиками. Шпионы давно ездили к нам с визой. Но что до внутренних посягательств на рубежи, то здесь пограничники вязали желающих пачками. Товарищ мой, Папинако, высказал предположение, что если всех осужденных за попытку бегства из совка выстроить в шеренгу по двенадцать рядом с очередью в Мавзолей, то очередь сильно уступит.
   Между тем дуло моего «Вальтера» уперлось в полосатый галстук заведующего клубом. Паскевич остался недвижим. Только щека его нервно дергалась. Связать его, как танкиста, я возможности не имел. Паскевич не Тимоха, – соображал я туго, но верно – Дай ему, сняв с мушки, шанс, и мы сразу поменяемся ролями».