Страница:
Браслеты! – припомнил я команду из какого-то милицейского детектива.
– Браслеты? – Смех генерала смешался с кашлем, сухим и отрывистым. – Браслеты в ювелирном, сынок! Браслеты ему!
«Похоже, рак-то настоящий, – подумал я в тот момент. – Должно в нем хоть что-то быть настоящим. Хотя бы и рак легких. Похоже, Гаврила Степанович затем и спрятал Захарку в погребе, не пытаясь вывезти за пределы Пустырей. Ждал, когда Паскевич сам загнется».
– Где? – Я вдавил ствол пистолета в основание его шеи.
– Кто? – Паскевич откинулся еще дальше.
– Добрый доктор Айболит! – Палец мой на спусковом крючке напрягся, и генерал это почувствовал.
– Мы еще можем договориться, юноша. – Он поднял на меня красные от бессонницы глаза. – Пока еще можем. Я отпущу вас в Москву. С невестой и ублюдком. Слово генерала. Конечно, вы дадите письменное согласие на сотрудничество. Конечно, будете молчать обо всем, что видели и слышали. Но зато вы будете жить. И Анастасия Андреевна тоже.
Я чувствовал, что он говорит правду, и осознавал, что это моя последняя возможность выскочить сухим.
– Но мальчика придется отдать, – добавил Паскевич, выдержав паузу.
«Вот оно как! – дошла до меня суть его подлой торговли. – Жизнь за жизнь! Даже за три жизни!»
– Решайте сейчас, – нажал Паскевич, заметив мое колебание.
А колебание было. Но и он меня боялся – это я тоже заметил, – что показалось мне странным для сильного и целенаправленного противника. И главное, смертельно больного.
«Он надеется! – вдруг осенило меня. – Надеется на успешный эксперимент ветеринара! Нет сомнений: тут личный интерес! Когда-то он, может, и работал в интересах партии, но теперь работает на себя!»
– Как хотите. – Мое возбуждение не ускользнуло от его пристального внимания. – Вы мне нравились. Дерзость, настойчивость, цинизм – все при нас. Таких ребят мы и подбираем на пути к торжеству. Это прежде нам требовались умельцы заплечных дел. Кто не гнушался. Теперь горизонт расчищен. Теперь нам интеллектуалы дороже. Ставка на качество. Жаль. Очень жаль. Секача без подготовки завалили. Не каждый способен…
Тут бы мне и насторожиться: что это он так запел? Оглянуться бы мне. Вспомнить бы, на кого я хвост поднял. Но я не насторожился. Не вспомнил и не оглянулся, заслушавшись Паскевича, будто тщеславная ворона из басни.
Зверский удар сокрушил мой затылок.
«И не спрашивай, по ком звонит колокол, – метнулась первая мысль в моем ослепленном болью мозгу, лишь только я очухался. – Ибо это не колокол. Это башка твоя, раззява».
Соображал я – хуже некуда. В связанные конечности впивалась проволока, а голову мою обернули мешком. Я приходил в чувство постепенно, так что при процессе досмотра моих карманов еще отсутствовал. Но когда меня начали вязать, в самые отдаленные провинции моих полушарий стали пробиваться поодиночке и группами едва различимые слова. Они то приближались, то откатывались: «Сдал… кроме Битнера и двух… Гаврила-то наш мемуары… Академику на досуге… Спешить…»
– Одну гранату оставь в кармане, – превозмогая боль, разобрал я наконец-то цельное генеральское предложение. – Пусть участь выберет. Геройский парень. Воин, скажу тебе.
– Так лучше его в прорубь! Ей-ей, лучше! – Подобострастный голос вездесущего Семена я также опознал. – Позвольте в прорубь, товарищ генерал-лейтенант! Концы в воду, как говорится!
– Смирно! – прозвучал спокойный, но властный приказ Паскевича. – Через полчаса бункер откроется. Тимофей там не подведет, или мне одеваться?
– Трезвый он, – бодро отозвался сержант. – Да и атмосферы я уже выставил наперед.
– Смотри. Еще прокол, и я вас в Лефортове сгною, как сырую картошку на базе.
– Так точно! – Семен держался молодцом.
– Пацана сразу к Михаилу Андреевичу на стол. Пусть готовит к операции.
Судя по сухому треску, Паскевич опять закашлялся.
– Вопрос. – В тоне Реброва-старшего прозвучали растерянные нотки. – Они сказали, что анализ какой-то ДНК надо проверить. И кровь. И подкормить бы его пару дней против общего истощения органики. Это коли мальчишка не в форме.
– Готовить к операции! – рявкнул Паскевич. «Так! – Меня прошиб холодный пот, и пока не из страха за собственную шкуру, а из предчувствия чего-то кошмарного и необратимого, свидетелем чему мне стать уже не суждено. – Лубянские аналитики раскололи весь шифр Обрубкова вплоть до сноски по времени. Кончено. Следователь слушал Гаврилу Степановича куда внимательнее, чем мы оба надеялись. Звонок Паскевича в Москву, и – все. Замок-таймер – секрет Полишинеля. Сколько же я тут валяюсь? Из погреба я ушел в десять. Двадцать минут – на дорогу. Сорок – веселый разговор с его превосходительством. Значит, еще минут сорок».
– Полынья там по пути. – Меня подняли в воздух, и, сложившись, я повис не иначе как у сержанта па плече. – Где бабы наши белье полощут.
– Разговорчики в строю! – снова повысил голос Паскевич. – Исполнять!… В склепе руки ему развяжешь. Кругом!
Семен развернулся через плечо, на котором я устроился, и затопал: первые три шага – четко, дальше – бегом. Чтобы не удариться в панику, я считал.
На трехсот сорока мы остановились и присели. Раздался щелчок. Затем скрипнуло что-то металлическое. Я снова ощутил подъем и одновременно понял, что мы спускаемся по лестнице. Судя по моему вращательному движению, лестница была винтовая. Я досчитал до сорока пяти. Далее мы снова припустили рысью. Несложно было уже догадаться, что подземный ход вел из поместья в часовню Белявских. Еще раньше я догадался и о своей участи. Паскевич затеял похоронить меня в склепе заживо. Почесть ли это, или изощренный садизм, я не рассуждал. Ясно было, что я умру мучительной и медленной смертью.
«С какой целью он распорядился оставить в моем кармане гранату? С какой целью велел развязать руки? – Вот о чем были мои невеселые думы, и вот к чему они меня привели. – Выбор! Паскевич оставил мне гранату, как последний патрон! Чтобы я мог подорвать сам себя! Тонка ли моя кишка – именно этот вопрос ему желательно было прояснить!»
Вскоре поход наш окончился. Где-то надо мною послышался шорох камня о камень. «Путешествие в испорченном лифте», – усмехнулся я с горечью, взмывая на следующий уровень. Впрочем, и там мне не довелось задержаться. Злобный сержант меня даже не сбросил, а сорвал с плеча железной лапой, словно лычку с погона. И снова я отключился, налетев многострадальным затылком на невидимое, но твердое препятствие.
СКЛЕП
ЗООТЕХНИК
– Браслеты? – Смех генерала смешался с кашлем, сухим и отрывистым. – Браслеты в ювелирном, сынок! Браслеты ему!
«Похоже, рак-то настоящий, – подумал я в тот момент. – Должно в нем хоть что-то быть настоящим. Хотя бы и рак легких. Похоже, Гаврила Степанович затем и спрятал Захарку в погребе, не пытаясь вывезти за пределы Пустырей. Ждал, когда Паскевич сам загнется».
– Где? – Я вдавил ствол пистолета в основание его шеи.
– Кто? – Паскевич откинулся еще дальше.
– Добрый доктор Айболит! – Палец мой на спусковом крючке напрягся, и генерал это почувствовал.
– Мы еще можем договориться, юноша. – Он поднял на меня красные от бессонницы глаза. – Пока еще можем. Я отпущу вас в Москву. С невестой и ублюдком. Слово генерала. Конечно, вы дадите письменное согласие на сотрудничество. Конечно, будете молчать обо всем, что видели и слышали. Но зато вы будете жить. И Анастасия Андреевна тоже.
Я чувствовал, что он говорит правду, и осознавал, что это моя последняя возможность выскочить сухим.
– Но мальчика придется отдать, – добавил Паскевич, выдержав паузу.
«Вот оно как! – дошла до меня суть его подлой торговли. – Жизнь за жизнь! Даже за три жизни!»
– Решайте сейчас, – нажал Паскевич, заметив мое колебание.
А колебание было. Но и он меня боялся – это я тоже заметил, – что показалось мне странным для сильного и целенаправленного противника. И главное, смертельно больного.
«Он надеется! – вдруг осенило меня. – Надеется на успешный эксперимент ветеринара! Нет сомнений: тут личный интерес! Когда-то он, может, и работал в интересах партии, но теперь работает на себя!»
– Как хотите. – Мое возбуждение не ускользнуло от его пристального внимания. – Вы мне нравились. Дерзость, настойчивость, цинизм – все при нас. Таких ребят мы и подбираем на пути к торжеству. Это прежде нам требовались умельцы заплечных дел. Кто не гнушался. Теперь горизонт расчищен. Теперь нам интеллектуалы дороже. Ставка на качество. Жаль. Очень жаль. Секача без подготовки завалили. Не каждый способен…
Тут бы мне и насторожиться: что это он так запел? Оглянуться бы мне. Вспомнить бы, на кого я хвост поднял. Но я не насторожился. Не вспомнил и не оглянулся, заслушавшись Паскевича, будто тщеславная ворона из басни.
Зверский удар сокрушил мой затылок.
«И не спрашивай, по ком звонит колокол, – метнулась первая мысль в моем ослепленном болью мозгу, лишь только я очухался. – Ибо это не колокол. Это башка твоя, раззява».
Соображал я – хуже некуда. В связанные конечности впивалась проволока, а голову мою обернули мешком. Я приходил в чувство постепенно, так что при процессе досмотра моих карманов еще отсутствовал. Но когда меня начали вязать, в самые отдаленные провинции моих полушарий стали пробиваться поодиночке и группами едва различимые слова. Они то приближались, то откатывались: «Сдал… кроме Битнера и двух… Гаврила-то наш мемуары… Академику на досуге… Спешить…»
– Одну гранату оставь в кармане, – превозмогая боль, разобрал я наконец-то цельное генеральское предложение. – Пусть участь выберет. Геройский парень. Воин, скажу тебе.
– Так лучше его в прорубь! Ей-ей, лучше! – Подобострастный голос вездесущего Семена я также опознал. – Позвольте в прорубь, товарищ генерал-лейтенант! Концы в воду, как говорится!
– Смирно! – прозвучал спокойный, но властный приказ Паскевича. – Через полчаса бункер откроется. Тимофей там не подведет, или мне одеваться?
– Трезвый он, – бодро отозвался сержант. – Да и атмосферы я уже выставил наперед.
– Смотри. Еще прокол, и я вас в Лефортове сгною, как сырую картошку на базе.
– Так точно! – Семен держался молодцом.
– Пацана сразу к Михаилу Андреевичу на стол. Пусть готовит к операции.
Судя по сухому треску, Паскевич опять закашлялся.
– Вопрос. – В тоне Реброва-старшего прозвучали растерянные нотки. – Они сказали, что анализ какой-то ДНК надо проверить. И кровь. И подкормить бы его пару дней против общего истощения органики. Это коли мальчишка не в форме.
– Готовить к операции! – рявкнул Паскевич. «Так! – Меня прошиб холодный пот, и пока не из страха за собственную шкуру, а из предчувствия чего-то кошмарного и необратимого, свидетелем чему мне стать уже не суждено. – Лубянские аналитики раскололи весь шифр Обрубкова вплоть до сноски по времени. Кончено. Следователь слушал Гаврилу Степановича куда внимательнее, чем мы оба надеялись. Звонок Паскевича в Москву, и – все. Замок-таймер – секрет Полишинеля. Сколько же я тут валяюсь? Из погреба я ушел в десять. Двадцать минут – на дорогу. Сорок – веселый разговор с его превосходительством. Значит, еще минут сорок».
– Полынья там по пути. – Меня подняли в воздух, и, сложившись, я повис не иначе как у сержанта па плече. – Где бабы наши белье полощут.
– Разговорчики в строю! – снова повысил голос Паскевич. – Исполнять!… В склепе руки ему развяжешь. Кругом!
Семен развернулся через плечо, на котором я устроился, и затопал: первые три шага – четко, дальше – бегом. Чтобы не удариться в панику, я считал.
На трехсот сорока мы остановились и присели. Раздался щелчок. Затем скрипнуло что-то металлическое. Я снова ощутил подъем и одновременно понял, что мы спускаемся по лестнице. Судя по моему вращательному движению, лестница была винтовая. Я досчитал до сорока пяти. Далее мы снова припустили рысью. Несложно было уже догадаться, что подземный ход вел из поместья в часовню Белявских. Еще раньше я догадался и о своей участи. Паскевич затеял похоронить меня в склепе заживо. Почесть ли это, или изощренный садизм, я не рассуждал. Ясно было, что я умру мучительной и медленной смертью.
«С какой целью он распорядился оставить в моем кармане гранату? С какой целью велел развязать руки? – Вот о чем были мои невеселые думы, и вот к чему они меня привели. – Выбор! Паскевич оставил мне гранату, как последний патрон! Чтобы я мог подорвать сам себя! Тонка ли моя кишка – именно этот вопрос ему желательно было прояснить!»
Вскоре поход наш окончился. Где-то надо мною послышался шорох камня о камень. «Путешествие в испорченном лифте», – усмехнулся я с горечью, взмывая на следующий уровень. Впрочем, и там мне не довелось задержаться. Злобный сержант меня даже не сбросил, а сорвал с плеча железной лапой, словно лычку с погона. И снова я отключился, налетев многострадальным затылком на невидимое, но твердое препятствие.
СКЛЕП
Кто-то пощекотал меня за ухом. Я открыл глаза и ничего не увидел. Зато сразу все вспомнил. То ли повторный удар вправил мне мозги, то ли стресс, вызванный перспективой мучительного конца, просветлил мое сознание, но факт остается фактом. Острая головная боль уже перешла в хроническую. Затхлый воздух, плававший у самых ноздрей, и руки, по-прежнему связанные за спиной, свидетельствовали о том, что Семен отчасти исполнил генеральское распоряжение, а от части – воздержался.
«Так и воюем. – Почему-то первым делом я напал на артиллерию. – Оттого и несем неисчислимые потери в живой силе, что все у нас через жопу. Каждый сукин сын норовит проявить инициативу. Мол, ему на месте виднее. С тремя классами образования, а туда же: разобьет на собственные квадраты линию фронта и давай лупить прямой наводкой по батальонам союзников. Мы, дескать, боги войны – что хотим, то и воротим».
Нелепая при моих плачевных обстоятельствах критика армейской дисциплины была, как я теперь полагаю, стихийным противоядием от паники. А к панике я был близок настолько, что попытался подошвами высадить заднюю стенку фамильного саркофага родственников Анастасии Андреевны, напрасно, как я полагал, дожидавшейся своего жениха на окраине проклятой деревни.
Кто-то, встревоженный моим резким выпадом, отчаянно пискнул у самого уха. «Крыса!» – догадался я с опозданием и заорал так, что бедный грызун забился в самый дальний угол, где и нашел скоро выход из гранитного мешка. В гробовой тишине я отчетливо слышал удаляющийся дробный топот маленьких лапок.
«Вот разгильдяй, – огорчился я, во всем узревавший худшую сторону. – Крышку неплотно задвинул, Значит, скорой смерти от удушья тоже не предвидится. Небось еще и гранату спер, душегубец».
Какую службу мне могла сослужить граната, я и сам не представлял.
«Хрен тебе, Паскевич, – позлорадствовал я в интересах борьбы с отчаянием. – Не дождешься ты моей скоропостижной погибели. Тоже нашел подрывника. Нет, я подохну медленно и с расстановкой. Не роняя чести егерского мундира». На мои глаза навернулись слезы. Еще минута, и я рыдал. Очень хотелось в Москву. Очень хотелось выпить с Гольденбергом и Папинако чего-нибудь сухого. Отчаянно хотелось расписать пулю. Да хоть бы до станции «Таганская» прокатиться в толпе читателей Мориса Дрюона, стимулирующего сдачу макулатуры. И с Бутыркой я давно не ругался на тему, чья очередь мыть полы.
– Дыши ровно, – проверил я акустику в саркофаге. – Твоему наследнику тоже не сладко приходится в утробе. Он с тобой почти в одном положении, а сопли не распускает. Хотя лет ему – всего ничего. Каких еще лет? Никаких лет. Даже скворцы не прилетали.
«Заговариваюсь, – мелькнуло в ушибленной моей голове. – Трогаюсь. Трогаюсь и двигаюсь. Надо экстренно думать о другом. – И я сосредоточился на другом. На Захарке сосредоточился. – Вероятно, бункер уже открыт, и пацана готовят к операции. Операции «Феникс». Так назвал Обрубков их предприятие. Что затеяли два наглых прожектера? Очередной безответственный прорыв глобального значения и таких же последствий? Скрещивание человека со свиньей? В чем смысл? Где-то я читал, что по совместимости тканей и некоторых органов свиньи весьма близки человеку. Даже как будто сердечные клапаны свиней пересаживают людям в критических случаях».
Перебрав в памяти все известные мне поверья, в каких фигурировали свиньи, я тотчас проследил пусть и предвзятое, но негативное к ним отношение мирового религиозного сообщества. Про мусульман и говорить нечего. У язычников Цирцея именно в этих парнокопытных обращала знакомых мужчин. Даже милосердный Христос, изгоняя бесов из бесноватых, вышедших из гробов, изгнал их не куда-либо, а в стадо свиней, после чего низвергнул последних без сожаления с крутизны в море.
«Стоп! – одернул я себя. – Конечная остановка «Скотный двор». Так мы далеко не уедем. Здесь – другое. Что для них всего актуальнее? Жизнь! Ее индивидуальная протяженность! Белявскому уже лет сто, не меньше. Сам Паскевич на порошках и на честном слове держится. Да и все полудохлые жители Кремля веруют в одну лишь неотложную медицинскую помощь. На что им еще уповать? На чудотворные мощи Серафима Саровского, которого, доживи он до «окаянных дней», первым бы к стенке поставили? Тогда и остальное понятно. Генералу с академиком любая индульгенция заранее выписана: «Хотите в тишине и уединении эксперименты ставить? Пожалуйста! Детки вам требуются? Кто-то расстроен? Полноте! Царь Ирод из суеверия всех младенцев пописал! А у нас тут заветы Ильича! Полe не пахано!» В таком разрезе Паскевич со своим зоотехником еще скромно себя ведут. Освенцим не просят, на бюджет «среднего машиностроения» не покушаются. Святые люди».
Изначально я недоумевал: с какой стати московские сыщики вообще за мной заехали? Тимофей, допустим, план дома знал не хуже. И еще не бралось у меня в толк – за каким дьяволом Обрубков сплел эту галиматью из японцев и адмирала. Не проще разве записку написать? Но, хоть я и не был горбат, могила меня исправила. Затем и заехали, чтобы егерь сообщил мне местонахождение Захара Алексеевича Реброва-Белявского. Запиской или устно – не суть. Важнее, что никому из местных он не доверился бы. Итак, Паскевич убил двух зайцев: выкинул Обрубкова из Пустырей и заставил рискнуть. За многие лета изучив характер майора Обрубкова, он ясно понимал, что Гаврила Степанович передоверит кому-либо мальчишку разве в самом безвыходном положении. Такое положение Паскевич и спланировал. Соответственно, егерь выбрал единственно возможную линию защиты. Письменную инструкцию у меня отобрали бы и вдумчиво бы прочли. В глупом же разговоре якобы ни о чем вполне могло проскочить. Не проскочило. Жаль.
Несмотря на тупое нытье в затылке, вскоре я задремал. Тоже защитная реакция. Но сон мой оказался короче спартанского митинга. С той поры я последнее желание приговоренного к смертной казни считаю его законным правом. Мое последнее желание было настолько нестерпимым, что я стал ерзать и сучить ногами. Так бы мне и скончаться в мокрых штанах, если б вдруг не зазвучали в склепе чьи-то приглушенные голоса.
– Товарищи! – возопил я что было мочи. – Пустите в сортир! Я отработаю!
– Здесь он! – пробасил надо мною враг мой Филя.
Мраморная крышка со стоном отъехала, и в лицо мне ударил яркий луч света.
– Ну, конечно. – В саркофаг заглянула Анастасия Андреевна. – «В сортир». Ничего другого я и не ожидала услышать. Филя, этому скандалисту в уборную надо. Развяжи ему руки.
– Да! – Я сел во гробе, как Лазарь. – Развяжите мне руки!
Мне и прежде думалось, что воскрешенный Лазарь вначале сел, а уж после встал.
Могучий Филька зачерпнул меня и осторожно вынес на Божий свет.
– Живой! – Настя прильнула к моей груди. – Знала, что живой!
Лесничий меж тем принялся, начав снизу, распутывать стальную проволоку на моих занемевших конечностях. В отместку за младшего брата Семен и клубного оркестра не пощадил. Связал он меня струнами, выдранными, надо полагать, из трофейного «Беккера».
– Руки у меня не как у всех! – торопил я Филю, переминаясь. – У меня сзади руки! Я потом всех выслушаю, но – не раньше! Где тут уборная?
– Болтун! – Настя счастливо рассмеялась.
Мне было не до смеха. В три прыжка на ватных ногах одолел я ступеньки склепа. До улицы было слишком далеко.
– Извини, что оскверняю! – крикнул я из часовни, свернув в ближайший угол. – Как вы меня нашли?!
– Шут! – радостно отозвалась Анастасия Андреевна. – Я ждала тебя до шести вечера у калитки! Я же видела, что машина уехала в нижние Пустыри! А на обратном пути она притормозила! И Гаврила Степанович сообщил мне, где ты! Ну, я и пошла вещи складывать!
– Не кричи. – Застегнувшись на ходу, я вернулся в склеп. – Так ты весь день у калитки простояла? Сумасшедшая! Ты о ребенке иногда беспокоишься или только о себе?
Филя выключил фонарь.
– Запасные не взял, – буркнул он. – Экономить придется.
Мне было решительно начхать на его пунцовый румянец, если он где-то выступил.
– Дай сюда. – Отобрав у Филимона фонарь, я осветил плиты, усыпанные кирпичными осколками.
– А потом, – продолжила Настя, – я зашла к Филе, чтобы он приготовил мотоцикл – нас на станцию отвезти. И лишь затем за тобой отправилась. Ну, и он увязался.
– С карабином, – вставил Филя, беспокоясь, как бы я чего лишнего не заподозрил. – Ребровы у хаты егеря вились. Чувство у меня возникло, что недоброе затевают.
– Дай сюда! – Карабин перешел в мои руки так же безропотно, как и фонарь.
После уничтожения старого вепря мой авторитет среди местных обывателей вознесся в заоблачные выси. Лесничий не составлял исключения.
Стволом карабина я взялся простукивать одну за другой все плиты.
– А как мы тебя в доме не обнаружили, – с жаром рассказывала Настя, ходя за мной, будто привязанная, – то спустились в погреб. Это Филька предложил. Там, не поверишь, пьяный Тимоха расселся на верстаке. Четверть обнимает. И автомат у него на коленях фронтовой. «Не подходи! – орет. – Моя самогонка! Положу как маленьких! У меня рыло в пуху!» А половина стены, где инструменты на досках, точно провалилась. Оказывается, там, Сережа, потайная комната есть.
Мои простукивания оказались пустым занятием. Все плиты звучали одинаково.
– И я у него сурово спрашиваю: «Где Сергей?» – Настя взяла меня под локоть. – Он вдруг страшно засмеялся и отвечает: «Где все, там и он! Кончили его, как татарина-собаку! Теперь свобода нас встретит радостно у входа! И штык нам братья отдадут!» А у меня в глазах потемнело. Спасибо, Филя подхватил.
– Это я так, – вклинился лесничий, прикуривая папиросу.
– Сколько сейчас? – спросил я, заметив при свете спички часы на его руке.
– Три ноль десять, – отчеканил Филимон. Только что кожаными запятками валенок не щелкнул.
– Но Филя мне говорит: «Не дрейфь, Настена! Жив твой мужик! В часовне искать надо!» И мы с ним побежали! Аж ветер засвистел! И я твердила всю дорогу: «Матерь Божья! Только бы он был жив! Сделай, чтобы он только был жив»!
– Помолчи, – в мою голову закралось вдруг подозрение, и я полез, подсвечивая себе фонариком, в саркофаг, откуда меня так удачно извлекли.
– Он не в себе, – прошептала за моей спиной Настя лесничему. – Это пройдет очень даже скоро.
Мысленно перекрестившись, я ударил прикладом в каменное дно. Удар прозвучал гулко. Под саркофагом, несомненно, было полое пространство. «Ведь он меня сразу с плеча скинул! – Я отер пот со лба. – Можно было догадаться, если б не Настино щебетание!»
Еще когда, подпрыгивая, я опорожнял мочевой пузырь в часовне, я почувствовал в кармане знакомую тяжесть. Гранату Семен не взял. Хоть здесь он остался верен своему долгу.
– Уходите. – Достав гранату, я обернулся к лесничему с Настей. – В часовню уходите.
– Зачем тебе граната?! – Настиного лица я не видел, но в самом вопросе ощутил напряжение.
– Уведи ее, – попросил я Филю.
– Нет! – вскричала Настя. – Ты не смеешь!
– Захарка у них. – Я просунул палец в чеку, прикидывая, сколько секунд у меня останется в запасе до взрыва. – Успеем, если пошевелитесь.
– Захарка?! – Лесничий замер, как замер и я, услыхав про мальчика от Гаврилы Степановича. – Откуда?!
– Слушай, Филя! – Я едва сдержался, чтобы не наорать на него. – Откуда дети берутся, мы с тобой потом обсудим, ладно?
«Гранату нужно бросить так, чтоб успеть и крышку задвинуть, – сообразил я своевременно. – Иначе взрывная волна черт знает куда пойдет».
– Настя. – Я вернулся к своей любимой и погладил ее по щеке. – Прошу тебя. Поверь. Обойдется.
– Хорошо, – отозвалась она, вздрагивая. – Хорошо. Я верю. Ты – мужчина. Ты знаешь, что делать. Но без тебя я…
Не закончив, она быстро взбежала по ступеням и скрылась в глубине часовни.
– Рискнешь? – придержал я Филю.
– А чего надо?
– Надо быстро задвинуть крышку гроба, когда я кольцо сорву и лимонку внутрь кину. Мне слабо задвинуть. Кишка тонка.
– Не тяни. – Лесничий взялся за крышку. Наша гробница была крайней от стены. Далее в ряд возвышались еще четыре.
– Как брошу, задвигай и падай за вторую.
Филя кивнул, поняв меня с полуслова.
Я помедлил, собираясь с духом, и выдернул чеку. Мы действовали почти синхронно. Я – опустил, он – задвинул. И мы кинулись на пол между саркофагами так стремительно, что, казалось, прошла минута, прежде чем грохнул взрыв. Осколки мрамора просвистели над нашими головами и ударили о стены склепа. Еще не осела пыль, как я вскочил на ноги. Хорошо, что я рот не догадался прикрыть. Я долго отхаркивался, но лесничему пришлось куда хуже. Он-то как раз успел захлопнуть свои челюсти, что при взрывах на двухметровой дистанции строжайше противопоказано. Филя долго тряс башкой после нелепой контузии.
– Есть! – крикнул я ему, заглянув в разрушенный саркофаг.
Днище гробницы, расколовшись, обвалилось в подземный ход.
– Не слышу! – Лесничий подошел ко мне вплотную.
На лице его блуждала растерянная улыбка. Я указал ему пальцем на пролом, и Филя удовлетворенно замотал подбородком.
– Войти можно? – В склеп спускалась Анастасия Андреевна.
– Я уже в себе! – Я обхватил ее за располневшую талию и поцеловал. – Жалко, что не в тебе!
– Сергей! – вспыхнула она, как я догадался по голосу. – Тебе должно быть стыдно! Тебе рот нужно вымыть с мылом!
– А он ничего не слышит! – успокоил я возлюбленную. – Филя! Анастасия Андреевна просит вас ущипнуть ее за грудь!
– Дурак, – фыркнула Настя.
– Ничего не слышу! – виновато объяснил ей друг детства. – Шибануло малость!
Между тем я уже опустил ноги в ход и подтянул к себе карабин.
– Все, Настя, – постарался я сказать как можно строже. – Иди домой. Дальше мы сами справимся. Анастасия Андреевна с детства была приучена к тому, что война и охота – дела мужские. Но здесь она заупрямилась. После взаимных препирательств и отказался от дальнейших попыток отговорить ее и соскользнул в пролом. За мной последовала Настя, и я принял ее в объятия. Замыкал экспедицию Филя, которому, по причине широченных его плеч и мощного торса, пришлось раздеться, затем исцарапаться, протискиваясь в неровное отверстие, и заново одеться.
Подземный ход оказался почище тех, что рыли какие-нибудь средневековые вассалы. Так я, во всяком случае, полагаю. Он больше смахивал на газопроводную магистраль, сухую и ровную. Сначала мы шли под уклон, затем минут десять – по горизонтали, и наконец луч света нащупал основание винтовой чугунной лестницы.
– Держи. – Я передал Филе фонарик. – Свети всегда, свети везде.
По моему жесту лесничий все-таки что-то понял. Он остался на нижней ступеньке, освещая лестницу. Взяв наперевес карабин, я бесшумно двинулся вверх. Мои надежды были связаны с тем, что о существовании подземного хода знают лишь посвященные. А посвященным нет нужды запираться снаружи.
– А ты разве не слышала о ходе? – спросил я тихо обернувшись к Насте.
Слышала, но не думала, что это правда, – ответа она так же едва слышно. – Впрочем, наши благородные предки столько раз все перестраивали. Секретную комнату в библиотеке я обнаружила на старых чертежах. Тех еще, что пращур мой, Вацлав Ди-митриевич, вычерчивал. В западном крыле, казалось мне, тоже должна быть подобная комната. К симметрии он с трепетом относился. Но в чертежах она отсутствовала. А так я и не искала.
Мы поднялись на узкую чугунную площадку. Окованная железом дверь была прямо перед нами. «Вот она где, приемная зоотехника. – Я погладил Анастасию Андреевну по рыжим ее волосам. – Вот они, врата ада. Все правильно. В западном крыле поместья».
«Бог запретил людям и ангелам рисовать карту ада, очертаниями своими подобную фигуре сатаны, – прочитал я когда-то у Сведенборга. – Но известно, что самые мерзкие и проклятые области преисподней находятся в западной стороне».
«Так и воюем. – Почему-то первым делом я напал на артиллерию. – Оттого и несем неисчислимые потери в живой силе, что все у нас через жопу. Каждый сукин сын норовит проявить инициативу. Мол, ему на месте виднее. С тремя классами образования, а туда же: разобьет на собственные квадраты линию фронта и давай лупить прямой наводкой по батальонам союзников. Мы, дескать, боги войны – что хотим, то и воротим».
Нелепая при моих плачевных обстоятельствах критика армейской дисциплины была, как я теперь полагаю, стихийным противоядием от паники. А к панике я был близок настолько, что попытался подошвами высадить заднюю стенку фамильного саркофага родственников Анастасии Андреевны, напрасно, как я полагал, дожидавшейся своего жениха на окраине проклятой деревни.
Кто-то, встревоженный моим резким выпадом, отчаянно пискнул у самого уха. «Крыса!» – догадался я с опозданием и заорал так, что бедный грызун забился в самый дальний угол, где и нашел скоро выход из гранитного мешка. В гробовой тишине я отчетливо слышал удаляющийся дробный топот маленьких лапок.
«Вот разгильдяй, – огорчился я, во всем узревавший худшую сторону. – Крышку неплотно задвинул, Значит, скорой смерти от удушья тоже не предвидится. Небось еще и гранату спер, душегубец».
Какую службу мне могла сослужить граната, я и сам не представлял.
«Хрен тебе, Паскевич, – позлорадствовал я в интересах борьбы с отчаянием. – Не дождешься ты моей скоропостижной погибели. Тоже нашел подрывника. Нет, я подохну медленно и с расстановкой. Не роняя чести егерского мундира». На мои глаза навернулись слезы. Еще минута, и я рыдал. Очень хотелось в Москву. Очень хотелось выпить с Гольденбергом и Папинако чего-нибудь сухого. Отчаянно хотелось расписать пулю. Да хоть бы до станции «Таганская» прокатиться в толпе читателей Мориса Дрюона, стимулирующего сдачу макулатуры. И с Бутыркой я давно не ругался на тему, чья очередь мыть полы.
– Дыши ровно, – проверил я акустику в саркофаге. – Твоему наследнику тоже не сладко приходится в утробе. Он с тобой почти в одном положении, а сопли не распускает. Хотя лет ему – всего ничего. Каких еще лет? Никаких лет. Даже скворцы не прилетали.
«Заговариваюсь, – мелькнуло в ушибленной моей голове. – Трогаюсь. Трогаюсь и двигаюсь. Надо экстренно думать о другом. – И я сосредоточился на другом. На Захарке сосредоточился. – Вероятно, бункер уже открыт, и пацана готовят к операции. Операции «Феникс». Так назвал Обрубков их предприятие. Что затеяли два наглых прожектера? Очередной безответственный прорыв глобального значения и таких же последствий? Скрещивание человека со свиньей? В чем смысл? Где-то я читал, что по совместимости тканей и некоторых органов свиньи весьма близки человеку. Даже как будто сердечные клапаны свиней пересаживают людям в критических случаях».
Перебрав в памяти все известные мне поверья, в каких фигурировали свиньи, я тотчас проследил пусть и предвзятое, но негативное к ним отношение мирового религиозного сообщества. Про мусульман и говорить нечего. У язычников Цирцея именно в этих парнокопытных обращала знакомых мужчин. Даже милосердный Христос, изгоняя бесов из бесноватых, вышедших из гробов, изгнал их не куда-либо, а в стадо свиней, после чего низвергнул последних без сожаления с крутизны в море.
«Стоп! – одернул я себя. – Конечная остановка «Скотный двор». Так мы далеко не уедем. Здесь – другое. Что для них всего актуальнее? Жизнь! Ее индивидуальная протяженность! Белявскому уже лет сто, не меньше. Сам Паскевич на порошках и на честном слове держится. Да и все полудохлые жители Кремля веруют в одну лишь неотложную медицинскую помощь. На что им еще уповать? На чудотворные мощи Серафима Саровского, которого, доживи он до «окаянных дней», первым бы к стенке поставили? Тогда и остальное понятно. Генералу с академиком любая индульгенция заранее выписана: «Хотите в тишине и уединении эксперименты ставить? Пожалуйста! Детки вам требуются? Кто-то расстроен? Полноте! Царь Ирод из суеверия всех младенцев пописал! А у нас тут заветы Ильича! Полe не пахано!» В таком разрезе Паскевич со своим зоотехником еще скромно себя ведут. Освенцим не просят, на бюджет «среднего машиностроения» не покушаются. Святые люди».
Изначально я недоумевал: с какой стати московские сыщики вообще за мной заехали? Тимофей, допустим, план дома знал не хуже. И еще не бралось у меня в толк – за каким дьяволом Обрубков сплел эту галиматью из японцев и адмирала. Не проще разве записку написать? Но, хоть я и не был горбат, могила меня исправила. Затем и заехали, чтобы егерь сообщил мне местонахождение Захара Алексеевича Реброва-Белявского. Запиской или устно – не суть. Важнее, что никому из местных он не доверился бы. Итак, Паскевич убил двух зайцев: выкинул Обрубкова из Пустырей и заставил рискнуть. За многие лета изучив характер майора Обрубкова, он ясно понимал, что Гаврила Степанович передоверит кому-либо мальчишку разве в самом безвыходном положении. Такое положение Паскевич и спланировал. Соответственно, егерь выбрал единственно возможную линию защиты. Письменную инструкцию у меня отобрали бы и вдумчиво бы прочли. В глупом же разговоре якобы ни о чем вполне могло проскочить. Не проскочило. Жаль.
Несмотря на тупое нытье в затылке, вскоре я задремал. Тоже защитная реакция. Но сон мой оказался короче спартанского митинга. С той поры я последнее желание приговоренного к смертной казни считаю его законным правом. Мое последнее желание было настолько нестерпимым, что я стал ерзать и сучить ногами. Так бы мне и скончаться в мокрых штанах, если б вдруг не зазвучали в склепе чьи-то приглушенные голоса.
– Товарищи! – возопил я что было мочи. – Пустите в сортир! Я отработаю!
– Здесь он! – пробасил надо мною враг мой Филя.
Мраморная крышка со стоном отъехала, и в лицо мне ударил яркий луч света.
– Ну, конечно. – В саркофаг заглянула Анастасия Андреевна. – «В сортир». Ничего другого я и не ожидала услышать. Филя, этому скандалисту в уборную надо. Развяжи ему руки.
– Да! – Я сел во гробе, как Лазарь. – Развяжите мне руки!
Мне и прежде думалось, что воскрешенный Лазарь вначале сел, а уж после встал.
Могучий Филька зачерпнул меня и осторожно вынес на Божий свет.
– Живой! – Настя прильнула к моей груди. – Знала, что живой!
Лесничий меж тем принялся, начав снизу, распутывать стальную проволоку на моих занемевших конечностях. В отместку за младшего брата Семен и клубного оркестра не пощадил. Связал он меня струнами, выдранными, надо полагать, из трофейного «Беккера».
– Руки у меня не как у всех! – торопил я Филю, переминаясь. – У меня сзади руки! Я потом всех выслушаю, но – не раньше! Где тут уборная?
– Болтун! – Настя счастливо рассмеялась.
Мне было не до смеха. В три прыжка на ватных ногах одолел я ступеньки склепа. До улицы было слишком далеко.
– Извини, что оскверняю! – крикнул я из часовни, свернув в ближайший угол. – Как вы меня нашли?!
– Шут! – радостно отозвалась Анастасия Андреевна. – Я ждала тебя до шести вечера у калитки! Я же видела, что машина уехала в нижние Пустыри! А на обратном пути она притормозила! И Гаврила Степанович сообщил мне, где ты! Ну, я и пошла вещи складывать!
– Не кричи. – Застегнувшись на ходу, я вернулся в склеп. – Так ты весь день у калитки простояла? Сумасшедшая! Ты о ребенке иногда беспокоишься или только о себе?
Филя выключил фонарь.
– Запасные не взял, – буркнул он. – Экономить придется.
Мне было решительно начхать на его пунцовый румянец, если он где-то выступил.
– Дай сюда. – Отобрав у Филимона фонарь, я осветил плиты, усыпанные кирпичными осколками.
– А потом, – продолжила Настя, – я зашла к Филе, чтобы он приготовил мотоцикл – нас на станцию отвезти. И лишь затем за тобой отправилась. Ну, и он увязался.
– С карабином, – вставил Филя, беспокоясь, как бы я чего лишнего не заподозрил. – Ребровы у хаты егеря вились. Чувство у меня возникло, что недоброе затевают.
– Дай сюда! – Карабин перешел в мои руки так же безропотно, как и фонарь.
После уничтожения старого вепря мой авторитет среди местных обывателей вознесся в заоблачные выси. Лесничий не составлял исключения.
Стволом карабина я взялся простукивать одну за другой все плиты.
– А как мы тебя в доме не обнаружили, – с жаром рассказывала Настя, ходя за мной, будто привязанная, – то спустились в погреб. Это Филька предложил. Там, не поверишь, пьяный Тимоха расселся на верстаке. Четверть обнимает. И автомат у него на коленях фронтовой. «Не подходи! – орет. – Моя самогонка! Положу как маленьких! У меня рыло в пуху!» А половина стены, где инструменты на досках, точно провалилась. Оказывается, там, Сережа, потайная комната есть.
Мои простукивания оказались пустым занятием. Все плиты звучали одинаково.
– И я у него сурово спрашиваю: «Где Сергей?» – Настя взяла меня под локоть. – Он вдруг страшно засмеялся и отвечает: «Где все, там и он! Кончили его, как татарина-собаку! Теперь свобода нас встретит радостно у входа! И штык нам братья отдадут!» А у меня в глазах потемнело. Спасибо, Филя подхватил.
– Это я так, – вклинился лесничий, прикуривая папиросу.
– Сколько сейчас? – спросил я, заметив при свете спички часы на его руке.
– Три ноль десять, – отчеканил Филимон. Только что кожаными запятками валенок не щелкнул.
– Но Филя мне говорит: «Не дрейфь, Настена! Жив твой мужик! В часовне искать надо!» И мы с ним побежали! Аж ветер засвистел! И я твердила всю дорогу: «Матерь Божья! Только бы он был жив! Сделай, чтобы он только был жив»!
– Помолчи, – в мою голову закралось вдруг подозрение, и я полез, подсвечивая себе фонариком, в саркофаг, откуда меня так удачно извлекли.
– Он не в себе, – прошептала за моей спиной Настя лесничему. – Это пройдет очень даже скоро.
Мысленно перекрестившись, я ударил прикладом в каменное дно. Удар прозвучал гулко. Под саркофагом, несомненно, было полое пространство. «Ведь он меня сразу с плеча скинул! – Я отер пот со лба. – Можно было догадаться, если б не Настино щебетание!»
Еще когда, подпрыгивая, я опорожнял мочевой пузырь в часовне, я почувствовал в кармане знакомую тяжесть. Гранату Семен не взял. Хоть здесь он остался верен своему долгу.
– Уходите. – Достав гранату, я обернулся к лесничему с Настей. – В часовню уходите.
– Зачем тебе граната?! – Настиного лица я не видел, но в самом вопросе ощутил напряжение.
– Уведи ее, – попросил я Филю.
– Нет! – вскричала Настя. – Ты не смеешь!
– Захарка у них. – Я просунул палец в чеку, прикидывая, сколько секунд у меня останется в запасе до взрыва. – Успеем, если пошевелитесь.
– Захарка?! – Лесничий замер, как замер и я, услыхав про мальчика от Гаврилы Степановича. – Откуда?!
– Слушай, Филя! – Я едва сдержался, чтобы не наорать на него. – Откуда дети берутся, мы с тобой потом обсудим, ладно?
«Гранату нужно бросить так, чтоб успеть и крышку задвинуть, – сообразил я своевременно. – Иначе взрывная волна черт знает куда пойдет».
– Настя. – Я вернулся к своей любимой и погладил ее по щеке. – Прошу тебя. Поверь. Обойдется.
– Хорошо, – отозвалась она, вздрагивая. – Хорошо. Я верю. Ты – мужчина. Ты знаешь, что делать. Но без тебя я…
Не закончив, она быстро взбежала по ступеням и скрылась в глубине часовни.
– Рискнешь? – придержал я Филю.
– А чего надо?
– Надо быстро задвинуть крышку гроба, когда я кольцо сорву и лимонку внутрь кину. Мне слабо задвинуть. Кишка тонка.
– Не тяни. – Лесничий взялся за крышку. Наша гробница была крайней от стены. Далее в ряд возвышались еще четыре.
– Как брошу, задвигай и падай за вторую.
Филя кивнул, поняв меня с полуслова.
Я помедлил, собираясь с духом, и выдернул чеку. Мы действовали почти синхронно. Я – опустил, он – задвинул. И мы кинулись на пол между саркофагами так стремительно, что, казалось, прошла минута, прежде чем грохнул взрыв. Осколки мрамора просвистели над нашими головами и ударили о стены склепа. Еще не осела пыль, как я вскочил на ноги. Хорошо, что я рот не догадался прикрыть. Я долго отхаркивался, но лесничему пришлось куда хуже. Он-то как раз успел захлопнуть свои челюсти, что при взрывах на двухметровой дистанции строжайше противопоказано. Филя долго тряс башкой после нелепой контузии.
– Есть! – крикнул я ему, заглянув в разрушенный саркофаг.
Днище гробницы, расколовшись, обвалилось в подземный ход.
– Не слышу! – Лесничий подошел ко мне вплотную.
На лице его блуждала растерянная улыбка. Я указал ему пальцем на пролом, и Филя удовлетворенно замотал подбородком.
– Войти можно? – В склеп спускалась Анастасия Андреевна.
– Я уже в себе! – Я обхватил ее за располневшую талию и поцеловал. – Жалко, что не в тебе!
– Сергей! – вспыхнула она, как я догадался по голосу. – Тебе должно быть стыдно! Тебе рот нужно вымыть с мылом!
– А он ничего не слышит! – успокоил я возлюбленную. – Филя! Анастасия Андреевна просит вас ущипнуть ее за грудь!
– Дурак, – фыркнула Настя.
– Ничего не слышу! – виновато объяснил ей друг детства. – Шибануло малость!
Между тем я уже опустил ноги в ход и подтянул к себе карабин.
– Все, Настя, – постарался я сказать как можно строже. – Иди домой. Дальше мы сами справимся. Анастасия Андреевна с детства была приучена к тому, что война и охота – дела мужские. Но здесь она заупрямилась. После взаимных препирательств и отказался от дальнейших попыток отговорить ее и соскользнул в пролом. За мной последовала Настя, и я принял ее в объятия. Замыкал экспедицию Филя, которому, по причине широченных его плеч и мощного торса, пришлось раздеться, затем исцарапаться, протискиваясь в неровное отверстие, и заново одеться.
Подземный ход оказался почище тех, что рыли какие-нибудь средневековые вассалы. Так я, во всяком случае, полагаю. Он больше смахивал на газопроводную магистраль, сухую и ровную. Сначала мы шли под уклон, затем минут десять – по горизонтали, и наконец луч света нащупал основание винтовой чугунной лестницы.
– Держи. – Я передал Филе фонарик. – Свети всегда, свети везде.
По моему жесту лесничий все-таки что-то понял. Он остался на нижней ступеньке, освещая лестницу. Взяв наперевес карабин, я бесшумно двинулся вверх. Мои надежды были связаны с тем, что о существовании подземного хода знают лишь посвященные. А посвященным нет нужды запираться снаружи.
– А ты разве не слышала о ходе? – спросил я тихо обернувшись к Насте.
Слышала, но не думала, что это правда, – ответа она так же едва слышно. – Впрочем, наши благородные предки столько раз все перестраивали. Секретную комнату в библиотеке я обнаружила на старых чертежах. Тех еще, что пращур мой, Вацлав Ди-митриевич, вычерчивал. В западном крыле, казалось мне, тоже должна быть подобная комната. К симметрии он с трепетом относился. Но в чертежах она отсутствовала. А так я и не искала.
Мы поднялись на узкую чугунную площадку. Окованная железом дверь была прямо перед нами. «Вот она где, приемная зоотехника. – Я погладил Анастасию Андреевну по рыжим ее волосам. – Вот они, врата ада. Все правильно. В западном крыле поместья».
«Бог запретил людям и ангелам рисовать карту ада, очертаниями своими подобную фигуре сатаны, – прочитал я когда-то у Сведенборга. – Но известно, что самые мерзкие и проклятые области преисподней находятся в западной стороне».
ЗООТЕХНИК
Дождавшись Филю, я подвергнул тщательному осмотру лишенную замка и ручки дверь. Вопреки моим надеждам она оказалась заперта.
– А постучаться? – предложил Филя. – Небось услышат!
Я постучал себя кулаком по лбу. Лесничий обиженно засопел.
– В том крыле потаенная дверь с обратной стороны подсвечником открывается, – высказалась Настя. – Филя, посвети-ка левее.
Не дожидаясь, когда великан сообразит, что от него требуется, Настя забрала у него фонарь. Ослабевший луч выхватил из темноты серебристого медведя, державшего в поднятой лапе чашу, залитую стеарином. Он был похож на кукольного официанта с подтаявшим пломбиром на подносе. Другая его лапа безвольно висела вдоль туловища.
– Да, – зачарованный искусной вещицей, произнес я рассеянно. – Твой предок любил единообразие. И определенно любил роскошные безделушки.
– Нет, – живо возразила Настя. – В другом случае – хорек. Но принцип, я думаю, тот же. Поздоровайся с ним.
– Что?
– Смелее, – ободрила меня Настя.
Я встряхнул медведя за свободную лапу, и дверь утонула в стене. Все произошло так внезапно, что Семен, стоявший к нам спиной у овального настенного зеркала, еще продолжал создавать расческой пробор, когда я, очнувшись первым, вскинул карабин. Мое безмолвное отражение Семен воспринял как игру собственного ума, ибо тут же попытался его стереть рукавом с зеркальной поверхности.
– Идиот, – фыркнул я. – Сядь на диван.
Сержант обернулся и, продолжая причесываться, медленно опустился на присутствующий рядом стул с гнутыми кошачьими лапами вместо ножек. Я думаю, он даже и не слышал меня. У него просто подогнулись колени.
– Ну, тогда на стул, – проявил я снисходительность.
Филя и Настя вошли следом.
Комната, довольно просторная, имела вид, по моим представлениям, английского клуба. Матерчатые, салатного оттенка обои были украшены портретами скакунов и рысаков, заключенными в тонкие металлические рамы. В промежутках на стенах были развешаны стеки, нагайки, хлысты и жокейские шапочки. Мебель, подобранная исключительно в тон, отличалась изяществом линий и отменной сохранностью. Бронзовая ваза в форме колчана с букетом стрел и старинной работы арбалет, нашедший место на персидском ковре среди композиции холодного оружия, удостоверяли принадлежность хозяина к племени стрелков по мишеням. О том же говорила и сама деревянная мишень с характерными отметинами, помещенная на дальней стене. Открытый футляр с кальяном и сигарная коробка на столешнице черного мрамора поверху такого же черного стола выдавали присутствие охотника до благородного курения. Словом, все в этом интерьере подчеркивало образ мужчины со вкусом. И очень мне желательно было на этого мужчину взглянуть. Но сначала я хотел обезопасить наши тылы.
– А постучаться? – предложил Филя. – Небось услышат!
Я постучал себя кулаком по лбу. Лесничий обиженно засопел.
– В том крыле потаенная дверь с обратной стороны подсвечником открывается, – высказалась Настя. – Филя, посвети-ка левее.
Не дожидаясь, когда великан сообразит, что от него требуется, Настя забрала у него фонарь. Ослабевший луч выхватил из темноты серебристого медведя, державшего в поднятой лапе чашу, залитую стеарином. Он был похож на кукольного официанта с подтаявшим пломбиром на подносе. Другая его лапа безвольно висела вдоль туловища.
– Да, – зачарованный искусной вещицей, произнес я рассеянно. – Твой предок любил единообразие. И определенно любил роскошные безделушки.
– Нет, – живо возразила Настя. – В другом случае – хорек. Но принцип, я думаю, тот же. Поздоровайся с ним.
– Что?
– Смелее, – ободрила меня Настя.
Я встряхнул медведя за свободную лапу, и дверь утонула в стене. Все произошло так внезапно, что Семен, стоявший к нам спиной у овального настенного зеркала, еще продолжал создавать расческой пробор, когда я, очнувшись первым, вскинул карабин. Мое безмолвное отражение Семен воспринял как игру собственного ума, ибо тут же попытался его стереть рукавом с зеркальной поверхности.
– Идиот, – фыркнул я. – Сядь на диван.
Сержант обернулся и, продолжая причесываться, медленно опустился на присутствующий рядом стул с гнутыми кошачьими лапами вместо ножек. Я думаю, он даже и не слышал меня. У него просто подогнулись колени.
– Ну, тогда на стул, – проявил я снисходительность.
Филя и Настя вошли следом.
Комната, довольно просторная, имела вид, по моим представлениям, английского клуба. Матерчатые, салатного оттенка обои были украшены портретами скакунов и рысаков, заключенными в тонкие металлические рамы. В промежутках на стенах были развешаны стеки, нагайки, хлысты и жокейские шапочки. Мебель, подобранная исключительно в тон, отличалась изяществом линий и отменной сохранностью. Бронзовая ваза в форме колчана с букетом стрел и старинной работы арбалет, нашедший место на персидском ковре среди композиции холодного оружия, удостоверяли принадлежность хозяина к племени стрелков по мишеням. О том же говорила и сама деревянная мишень с характерными отметинами, помещенная на дальней стене. Открытый футляр с кальяном и сигарная коробка на столешнице черного мрамора поверху такого же черного стола выдавали присутствие охотника до благородного курения. Словом, все в этом интерьере подчеркивало образ мужчины со вкусом. И очень мне желательно было на этого мужчину взглянуть. Но сначала я хотел обезопасить наши тылы.