– Вот! – Гаврила Степанович подошел ко мне с японским трофейным мечом, оставленным, как и «Зауэр», коллегами в его распоряжении. – Посвящаю тебя, Сергей. Этой шашкой косоглазый офицер харакири себе сделал. Самураи не сдаются. Ты – доказал.
– Мы пить будем, Степаныч, или как? – нетерпеливо пробасил Виктор.
Наполненные кружки вкупе с ломтями черного хлеба были розданы всем участникам церемонии. Через час мы уже раскладывали на три голоса песню «Ворон».
– За что тебя баба отшила? – спросил Виктор, наливая.
– Из другого класса она, – ответил я мрачно.
– Из параллельного, что ль?
– Мы щи лаптем хлебаем. – Я уронил голову на стол, куда она все равно стремилась. – А они – дочь известного академика. Не пара мы им. Они – аристократы, мы – разночинцы, понял?
– Воспрянь, Сергей, – одернул меня Обрубков. – Заливаешь.
– Кто это, разночинцы? – Шофер потряс меня за плечо, заинтригованный словом, которое, как видно, было им пропущено в ходе освоения программы средней школы.
– Мы. – Я собрал свои мысли и приосанился. – Были мы разночинцы, с руганью на устах нам довелось мочиться в самых святых местах. Стихотворение.
– Есенин, – удовлетворился Виктор в полной мере. – Жизненная штука. Ну что? Сотрем линию между городом и деревней?
– А кто против? – Я с трудом, но кружку поднял.
– Кто не с нами, тот и против, – ответствовал Гаврила Степанович.
Мы стерли позорную грань между разными категориями населенных пунктов. Потом спели песню «Гренада». Потом Виктор и Обрубков обсудили международное положение.
– Пока Остров Свободы наш, американцы пусть не трындят. – Виктор захрустел соленым огурцом. – Советские боеголовки – самые лучшие.
– У нас мирное сосуществование, – возразил егерь. – Мы – за мир. Мы их тихой сапой возьмем. Закрытой конкуренцией в космосе.
– Точно! – Виктор захрустел уже луковицей. – Как думаешь, Степаныч, на Марсе будут яблони цвести?
– Вряд ли, – усомнился Обрубков. – Жарко. Там бананы цвести будут. Но не это главное.
– А что главное? – Виктор снова разлил «нержавеющий запас» по кружкам.
– Главное, что я к родственничкам своим заехал в Москве. – Егерь придержал меня на табуретке. – Племянник мой, а твой, Сережа, друг – законченный оболтус. Матери хамит. Шалав каких-то в квартиру водит. В Морфлот его надо призвать на срочную. Там его научат поручни драить.
– На сверхсрочную, – отозвался я, засыпая. – Срочную Губенко уже в стройбате отбарабанил.
– Ну как? – выступил Виктор с предложением. – Сотрем черту между прослойкой и рабочими?
– Сотрем, – согласился я. – Но мне больше не наливать.
– Отбой! – принял волевое решение Гаврила Степанович.
Наша с Анастасией Андреевной бывшая двуспальная кровать приняла меня как родного.
Ни свет ни заря меня уже тряс за плечо лесничий Филя.
– Чего тебе? – Рот у меня был, как у сушеного леща, а в темя кто-то настойчиво стучался.
– Настя велела до станции отвезти, – виновато признался Филя.
– А ты и рад стараться. – Я встал и, задевая по дороге все предметы обстановки, поплелся на кухню к рукомойнику.
Рукомойник бездействовал. Филя, следовавший за мной по пятам, любезно наполнил его водой из ведерка. Утопив затылком клапан устройства, я занял позу водящего в чехарду и стоял так, пока волосы мои не намокли. Потом я степенно подошел к столу, наполнил кружку «нержавеющим» самогоном и залпом опорожнил ее. Молодой и здоровый мой организм, окрепший на природе, легко усвоил экологически чистый продукт Гаврилы Степановича, и мне стало легче. А как только мне стало легче, мне стало тяжелей. Но вымаливать у Насти пощаду было бессмысленно, я это знал. Она тоже, как и я, принадлежала к поколению, не умеющему прощать.
– Ты выходи, – очнулся Филя, стоявший у рукомойника с вафельным полотенцем. – Зажигание-то я не выключил.
Как он исчез, я даже не заметил. Обернув бубен, унаследованный от Паскевича, газетой «Правда», я уложил его в пустой чемодан академика. Меткое и убедительное название придумали большевики для своего основного печатного органа. «Правда». Все сомнения – прочь. Подтасовка любых данных априори исключена. Я снял с вешалки свой драный пуховик – остальное с вечера было на мне – и окинул прощальным взглядом нашу кухню. Будить Гаврилу Степановича я не стал. Опираясь на самурайский меч, я вышел из дома.
Вскоре я уже трясся, проезжая по улице Пустырей. Мое похмелье и общее состояние дороги несли за то совместную ответственность. Все окна в «Замке» Реброва-Белявского оказались раздернутыми, что было добрым признаком. Здесь Филя совершил остановку по требованию.
В доме Алексея Петровича меня встретили как члена семьи.
– Захарка о тебе с утра спрашивает! – шумел отец, обгоняя меня на лестнице, будто резвый подросток. – Где да где! Сережу ему подайте!
– Мне бы водочки, – сознался я на верхней площадке, смущенный и оказанным приемом, и собственной просьбой.
– Ты прямо к нему, а я мигом! – верно оценив наметанным оком мое состояние, Алексей Петрович покатился куда-то вниз.
Захарка, осунувшийся и бледный, сидел на кровати.
– Сережа! – Он сбросил одеяло и, путаясь в длинной ночной рубахе, устремился мне навстречу. – А здорово мы… Нет! А здорово я проспал! До самой железной дороги!
Прежде чем он, подхваченный, повис на моей шее и обвил меня голыми ногами, я заметил на полу железную дорогу. Состав из локомотива и трех вагончиков носился по кольцевой трассе, подскакивая на рельсовых стыках.
– Шустовский! – с подносом в руках торжественно провозгласил Алексей Петрович, являясь в детскую. – От прадеда остался непочатым! В память о лучших временах купечества нашего!
Чудеса да и только! Покрытая пылью бутыль с высоким горлышком, взятая под стражу блюдцем с лимонными дольками и корзинкой очищенных грецких орехов, сразила меня сильнее, чем выздоровление паренька.
В том, что мальчик выкарабкается, я мало сомневался, но скажите мне, что где-то еще сохранился подлинный шустовский коньяк, я бы не поверил.
– Тятя, это – Сережа! – крикнул мальчик, спрыгивая на пол. – Можно саблю подержать?
Про самурайский меч под мышкой я совсем и забыл.
– А почему она тупая? – Захарка провел пальцем по ножнам.
– Затупилась в сражениях с китайским драконом, – объяснил я доступно. – Помнишь дракона у деда Гаврилы на ковре?
– Ну?
– Вот тебе и ну!
– Так дракон же не настоящий! – Захарка рассмеялся. – Он же плоский!
– Он тоже затупился в сражениях с саблей.
– Твое здоровье, Сергей! – Разлив по высоким рюмкам благородный напиток, Ребров-Белявский чокнулся со мною.
– Вы же не пьете, – напомнил я.
– Это смотря что, – отвечал он рассудительно. – И смотря с кем. И смотря по какому поводу.
Коньяк оказался превосходен. Удивительные бывают на свете коньяки. Они могут прогнать печаль и прогоняют ее. Верьте мне, люди. Я теперь в коньяках разбираюсь.
– Сережа, а ты знаешь! – Захарка схватил меня за палец и потащил к постели. – После твоей сказки я спал все равно как мертвая царевна и семь богатырей! И еще в сон клонит! Но ты мне сказку доскажи, тогда я посплю недолго!
– Напомни-ка, где мы остановились. – Я накрыл его одеялом и присел на край постели.
Видно, бой логоса с Паскевичем не прошел для мальчика даром, и сознание его требовало длительного отдыха.
– Ну, чувак тот, Гущин, поехал в тридевятое царство какой-то беллетристикой всех удивить!
– Так вот. Ехал туда Гущин тридцать лет и три километра. По пути он встречал разных полезных зверушек и складывал их в пишущую машинку: Рыбку с зонтиком, Барабанщика отставной козы, Рака свистящего и Жучка-с-ноготка. Все они были артефакты.
– Почему артефакты? – спросил интересующийся деталями Захар Алексеевич.
– Потому что факты уже давно повывелись. Но суть не в том. А суть в том, что артефакты не могли спать. Они засыпали только на очень низкой частоте.
– Почему на низкой?
– Чтобы падать с нее было не больно.
– А не надо на край ложиться, – заметил мой слушатель. – Надо посередке лежать, как я.
– Верно, только ни Гущин, ни артефакты этого не знали. Они были дремучие, поскольку вышли из леса. И открылось перед ними все тридевятое царство, словно Книга Бытия. Но в тридевятом царстве на троне сидел злой Цензор. Это уже был Цензор Четвертый.
– Почему четвертый? – засыпая, пробормотал Захарка.
– А действительно, почему четвертый? – полюбопытствовал Ребров-Белявский, когда сын его уже крепко спал и мы с Алексеем Петровичем, сидя в библиотечной комнате, допивали благороднейший из коньяков.
– После третьего не закусывают, – поделился я опытом, вытряхивая из предложенной пачки американскую сигарету.
Прощаясь, мы с Алексеем Петровичем тепло обнялись и пожелали друг другу всевозможных успехов в учебе и труде.
– Чего так долго? – проворчал Филя, продрогший верхом на мотоцикле.
– А тебе не терпится, да? – спросил я, погружаясь в коляску.
– Просто в перерыв между электричками попадем, – пожал плечами гигант.
– Попадем, так обратно вернемся.
Данная перспектива его не устраивала, и Филя взял с места в карьер.
Проезжая мимо нашего с Настей разбитого очага, я отвернулся. К горлу моему подступил комок. Что ждало меня впереди? Да, собственно, ничего. Пивная в Столешниковом переулке.
На околице деревни нас задержали патрульные. Проверив поклажу, незнакомые мне сотрудники органов обратили внимание на меч.
– Холодное оружие, – констатировал один, выдвигая остро отточенный клинок из ножен.
– Я его вскипячу, – сказал я. – Как до Суворовского доеду.
– Я тоже Суворовское заканчивал, – оживился второй патрульный. – Ну? Как там?
– Нормально. – По большому счету мне было все равно, вернут мне подарок Обрубкова или нет. – Музей боевой славы открываем. Ветеран войны Обрубков пожертвовал экспонат будущим защитникам Отечества. Он тоже когда-то в знаменитых стенах проходил науку побеждать.
– Ты же вроде гуманитарий, – усомнился его коллега-пограничник. – Такая на тебя информация.
– Мы шефство взяли, – продолжил я пассивную защиту.
– Проезжай! – махнул рукой бывший суворовец. – Под мою ответственность!
«Меч и бубен, – усмехнулся я мысленно, когда Филя газанул из поселка. – Такой отныне будет мой фамильный герб».
ЭПИЛОГ
– Мы пить будем, Степаныч, или как? – нетерпеливо пробасил Виктор.
Наполненные кружки вкупе с ломтями черного хлеба были розданы всем участникам церемонии. Через час мы уже раскладывали на три голоса песню «Ворон».
– За что тебя баба отшила? – спросил Виктор, наливая.
– Из другого класса она, – ответил я мрачно.
– Из параллельного, что ль?
– Мы щи лаптем хлебаем. – Я уронил голову на стол, куда она все равно стремилась. – А они – дочь известного академика. Не пара мы им. Они – аристократы, мы – разночинцы, понял?
– Воспрянь, Сергей, – одернул меня Обрубков. – Заливаешь.
– Кто это, разночинцы? – Шофер потряс меня за плечо, заинтригованный словом, которое, как видно, было им пропущено в ходе освоения программы средней школы.
– Мы. – Я собрал свои мысли и приосанился. – Были мы разночинцы, с руганью на устах нам довелось мочиться в самых святых местах. Стихотворение.
– Есенин, – удовлетворился Виктор в полной мере. – Жизненная штука. Ну что? Сотрем линию между городом и деревней?
– А кто против? – Я с трудом, но кружку поднял.
– Кто не с нами, тот и против, – ответствовал Гаврила Степанович.
Мы стерли позорную грань между разными категориями населенных пунктов. Потом спели песню «Гренада». Потом Виктор и Обрубков обсудили международное положение.
– Пока Остров Свободы наш, американцы пусть не трындят. – Виктор захрустел соленым огурцом. – Советские боеголовки – самые лучшие.
– У нас мирное сосуществование, – возразил егерь. – Мы – за мир. Мы их тихой сапой возьмем. Закрытой конкуренцией в космосе.
– Точно! – Виктор захрустел уже луковицей. – Как думаешь, Степаныч, на Марсе будут яблони цвести?
– Вряд ли, – усомнился Обрубков. – Жарко. Там бананы цвести будут. Но не это главное.
– А что главное? – Виктор снова разлил «нержавеющий запас» по кружкам.
– Главное, что я к родственничкам своим заехал в Москве. – Егерь придержал меня на табуретке. – Племянник мой, а твой, Сережа, друг – законченный оболтус. Матери хамит. Шалав каких-то в квартиру водит. В Морфлот его надо призвать на срочную. Там его научат поручни драить.
– На сверхсрочную, – отозвался я, засыпая. – Срочную Губенко уже в стройбате отбарабанил.
– Ну как? – выступил Виктор с предложением. – Сотрем черту между прослойкой и рабочими?
– Сотрем, – согласился я. – Но мне больше не наливать.
– Отбой! – принял волевое решение Гаврила Степанович.
Наша с Анастасией Андреевной бывшая двуспальная кровать приняла меня как родного.
Ни свет ни заря меня уже тряс за плечо лесничий Филя.
– Чего тебе? – Рот у меня был, как у сушеного леща, а в темя кто-то настойчиво стучался.
– Настя велела до станции отвезти, – виновато признался Филя.
– А ты и рад стараться. – Я встал и, задевая по дороге все предметы обстановки, поплелся на кухню к рукомойнику.
Рукомойник бездействовал. Филя, следовавший за мной по пятам, любезно наполнил его водой из ведерка. Утопив затылком клапан устройства, я занял позу водящего в чехарду и стоял так, пока волосы мои не намокли. Потом я степенно подошел к столу, наполнил кружку «нержавеющим» самогоном и залпом опорожнил ее. Молодой и здоровый мой организм, окрепший на природе, легко усвоил экологически чистый продукт Гаврилы Степановича, и мне стало легче. А как только мне стало легче, мне стало тяжелей. Но вымаливать у Насти пощаду было бессмысленно, я это знал. Она тоже, как и я, принадлежала к поколению, не умеющему прощать.
– Ты выходи, – очнулся Филя, стоявший у рукомойника с вафельным полотенцем. – Зажигание-то я не выключил.
Как он исчез, я даже не заметил. Обернув бубен, унаследованный от Паскевича, газетой «Правда», я уложил его в пустой чемодан академика. Меткое и убедительное название придумали большевики для своего основного печатного органа. «Правда». Все сомнения – прочь. Подтасовка любых данных априори исключена. Я снял с вешалки свой драный пуховик – остальное с вечера было на мне – и окинул прощальным взглядом нашу кухню. Будить Гаврилу Степановича я не стал. Опираясь на самурайский меч, я вышел из дома.
Вскоре я уже трясся, проезжая по улице Пустырей. Мое похмелье и общее состояние дороги несли за то совместную ответственность. Все окна в «Замке» Реброва-Белявского оказались раздернутыми, что было добрым признаком. Здесь Филя совершил остановку по требованию.
В доме Алексея Петровича меня встретили как члена семьи.
– Захарка о тебе с утра спрашивает! – шумел отец, обгоняя меня на лестнице, будто резвый подросток. – Где да где! Сережу ему подайте!
– Мне бы водочки, – сознался я на верхней площадке, смущенный и оказанным приемом, и собственной просьбой.
– Ты прямо к нему, а я мигом! – верно оценив наметанным оком мое состояние, Алексей Петрович покатился куда-то вниз.
Захарка, осунувшийся и бледный, сидел на кровати.
– Сережа! – Он сбросил одеяло и, путаясь в длинной ночной рубахе, устремился мне навстречу. – А здорово мы… Нет! А здорово я проспал! До самой железной дороги!
Прежде чем он, подхваченный, повис на моей шее и обвил меня голыми ногами, я заметил на полу железную дорогу. Состав из локомотива и трех вагончиков носился по кольцевой трассе, подскакивая на рельсовых стыках.
– Шустовский! – с подносом в руках торжественно провозгласил Алексей Петрович, являясь в детскую. – От прадеда остался непочатым! В память о лучших временах купечества нашего!
Чудеса да и только! Покрытая пылью бутыль с высоким горлышком, взятая под стражу блюдцем с лимонными дольками и корзинкой очищенных грецких орехов, сразила меня сильнее, чем выздоровление паренька.
В том, что мальчик выкарабкается, я мало сомневался, но скажите мне, что где-то еще сохранился подлинный шустовский коньяк, я бы не поверил.
– Тятя, это – Сережа! – крикнул мальчик, спрыгивая на пол. – Можно саблю подержать?
Про самурайский меч под мышкой я совсем и забыл.
– А почему она тупая? – Захарка провел пальцем по ножнам.
– Затупилась в сражениях с китайским драконом, – объяснил я доступно. – Помнишь дракона у деда Гаврилы на ковре?
– Ну?
– Вот тебе и ну!
– Так дракон же не настоящий! – Захарка рассмеялся. – Он же плоский!
– Он тоже затупился в сражениях с саблей.
– Твое здоровье, Сергей! – Разлив по высоким рюмкам благородный напиток, Ребров-Белявский чокнулся со мною.
– Вы же не пьете, – напомнил я.
– Это смотря что, – отвечал он рассудительно. – И смотря с кем. И смотря по какому поводу.
Коньяк оказался превосходен. Удивительные бывают на свете коньяки. Они могут прогнать печаль и прогоняют ее. Верьте мне, люди. Я теперь в коньяках разбираюсь.
– Сережа, а ты знаешь! – Захарка схватил меня за палец и потащил к постели. – После твоей сказки я спал все равно как мертвая царевна и семь богатырей! И еще в сон клонит! Но ты мне сказку доскажи, тогда я посплю недолго!
– Напомни-ка, где мы остановились. – Я накрыл его одеялом и присел на край постели.
Видно, бой логоса с Паскевичем не прошел для мальчика даром, и сознание его требовало длительного отдыха.
– Ну, чувак тот, Гущин, поехал в тридевятое царство какой-то беллетристикой всех удивить!
– Так вот. Ехал туда Гущин тридцать лет и три километра. По пути он встречал разных полезных зверушек и складывал их в пишущую машинку: Рыбку с зонтиком, Барабанщика отставной козы, Рака свистящего и Жучка-с-ноготка. Все они были артефакты.
– Почему артефакты? – спросил интересующийся деталями Захар Алексеевич.
– Потому что факты уже давно повывелись. Но суть не в том. А суть в том, что артефакты не могли спать. Они засыпали только на очень низкой частоте.
– Почему на низкой?
– Чтобы падать с нее было не больно.
– А не надо на край ложиться, – заметил мой слушатель. – Надо посередке лежать, как я.
– Верно, только ни Гущин, ни артефакты этого не знали. Они были дремучие, поскольку вышли из леса. И открылось перед ними все тридевятое царство, словно Книга Бытия. Но в тридевятом царстве на троне сидел злой Цензор. Это уже был Цензор Четвертый.
– Почему четвертый? – засыпая, пробормотал Захарка.
– А действительно, почему четвертый? – полюбопытствовал Ребров-Белявский, когда сын его уже крепко спал и мы с Алексеем Петровичем, сидя в библиотечной комнате, допивали благороднейший из коньяков.
– После третьего не закусывают, – поделился я опытом, вытряхивая из предложенной пачки американскую сигарету.
Прощаясь, мы с Алексеем Петровичем тепло обнялись и пожелали друг другу всевозможных успехов в учебе и труде.
– Чего так долго? – проворчал Филя, продрогший верхом на мотоцикле.
– А тебе не терпится, да? – спросил я, погружаясь в коляску.
– Просто в перерыв между электричками попадем, – пожал плечами гигант.
– Попадем, так обратно вернемся.
Данная перспектива его не устраивала, и Филя взял с места в карьер.
Проезжая мимо нашего с Настей разбитого очага, я отвернулся. К горлу моему подступил комок. Что ждало меня впереди? Да, собственно, ничего. Пивная в Столешниковом переулке.
На околице деревни нас задержали патрульные. Проверив поклажу, незнакомые мне сотрудники органов обратили внимание на меч.
– Холодное оружие, – констатировал один, выдвигая остро отточенный клинок из ножен.
– Я его вскипячу, – сказал я. – Как до Суворовского доеду.
– Я тоже Суворовское заканчивал, – оживился второй патрульный. – Ну? Как там?
– Нормально. – По большому счету мне было все равно, вернут мне подарок Обрубкова или нет. – Музей боевой славы открываем. Ветеран войны Обрубков пожертвовал экспонат будущим защитникам Отечества. Он тоже когда-то в знаменитых стенах проходил науку побеждать.
– Ты же вроде гуманитарий, – усомнился его коллега-пограничник. – Такая на тебя информация.
– Мы шефство взяли, – продолжил я пассивную защиту.
– Проезжай! – махнул рукой бывший суворовец. – Под мою ответственность!
«Меч и бубен, – усмехнулся я мысленно, когда Филя газанул из поселка. – Такой отныне будет мой фамильный герб».
ЭПИЛОГ
Настю я встретил случайно. Издали, пересекая Тверской бульвар, я заметил ее золотую косу, и сердце мое сперва замерло, а потом – бешено заколотилось. Она толкала перед собой коляску, опустив голову и не глядя по сторонам. Должно быть, вела беседу с тем, кто в ней ехал. Вообще-то я торопился в «Яму». «Ямой», между своими, называлась пивная в Столешниковом переулке, а завсегдатаи – соответственно «ямщиками». Вообще-то меня ждали там Семашко и Завадский. По банке они, скорее всего, уже приняли. Когда кого-то ждешь или догоняешь, лучше, конечно, принять. Особенно ежели с похмелья. Но я и так ее догнал. Я догнал ее уже напротив устья Малой Бронной.
– Настя! – Я схватил ее под руку. Она прижалась к моей груди.
– Ах, Сережа! – сказала Анастасия Андреевна. – Я ведь каждый день здесь гуляю – от Суворовского до Пушкина. Я знала, что когда-либо встречу тебя.
– Но у тебя же мой адрес есть! – удивился я безмерно.
– Нет, – возразила она. – Так бы я не пришла. Я решила, что Бог меня наказал за родителя. Пусть буду терпеть. А если встречу случайно, значит – судьба. Значит, простил он нас с тобой, любимый.
По щекам ее бежали слезы радости, да и по моим, кажется, тоже.
– Что за чепуха, – бормотал я, вдыхая запах ее волос. – Это же чепуха. Сама подумай.
Так мы и стояли, прижавшись друг к другу, пока ребенок в коляске не разревелся.
– Познакомься, Андрей Сергеевич. – Настя осторожно извлекла его и передала мне на руки. – Это твой отец!
Потом мы сидели на скамейке и разговаривали. Оказывается, в завещании академик Белявский оставил ей свою кооперативную квартиру на Неглинке, в которой никогда сам не жил, и деньги, которые не расходовал, – тысяч около шестидесяти. Но Настя все равно, перебравшись в Москву, устроилась работать – в Историческую библиотеку. Ольга Петровна скончалась примерно через месяц после того, как я уехал. Умерла в своем кресле за вязанием.
Настин рассказ объяснил мне многое. Штука в том, что Угаров, наблюдавший, как я планомерно уничтожаю себя портвейном, и единственный посвященный в мою историю, отправился в Пустыри. Я бы запретил ему, да он меня и не спрашивал. Саня намерен был уговорить Анастасию Андреевну приехать ко мне. Однако следов Насти он там не отыскал, даже сведя знакомство с Обрубковым и прожив у него более трех месяцев. Как полагаю, они понравились друг другу, ибо Гаврила Степанович взял его на вакансию помощника. Саня помог егерю восстановить разрушенную вышку и после какое-то еще время исполнял бывшие мои обязанности. Мне, впрочем, это не помогло. Похоронив Ольгу Петровну рядом с единственным сыном, Анастасия почти сразу уехала. Куда – не сказала никому, даже Гавриле Степановичу.
– Захарка, поправившись, часто вспоминал тебя, – прижавшись щекой к моему плечу, сказала Настя.
Стоит, пожалуй, добавить, что спустя несколько лет я видел его по телевизору. Захарка, победитель какой-то международной математической олимпиады, застенчиво отвечал на вопросы репортера, который непрестанно восхищался его уникальными способностями. Надо полагать, облучение, какому Захарка подвергался наравне с иными детьми, в его случае возымело положительный результат. Возможно, Господь сжалился над ним и послал ему персонального «сторожа», передушившего все злокачественные клетки на корню. Но мозг его облученный развился не по годам. И, возможно, мир вскоре услышит про очередного Лобачевского либо Эйнштейна.
– А ты чем занят, Сережа? – спохватилась Анастасия Андреевна. – Все-то я о себе да о себе.
– Пиво пью, – ответил я прямо. – Когда не работаю на товарной станции упаковщиком.
– Пойдем, Сережа, домой. – Настя встала со скамьи. – Андрея пора кормить, да и тебе не помешает отобедать.
– Да, – отозвался я неуверенно. – Пожалуй. Пойдем, пожалуй. Что-то давненько не брал я в руки ложек.
Больше мы с ней не расставались и не расстанемся никогда.
– Настя! – Я схватил ее под руку. Она прижалась к моей груди.
– Ах, Сережа! – сказала Анастасия Андреевна. – Я ведь каждый день здесь гуляю – от Суворовского до Пушкина. Я знала, что когда-либо встречу тебя.
– Но у тебя же мой адрес есть! – удивился я безмерно.
– Нет, – возразила она. – Так бы я не пришла. Я решила, что Бог меня наказал за родителя. Пусть буду терпеть. А если встречу случайно, значит – судьба. Значит, простил он нас с тобой, любимый.
По щекам ее бежали слезы радости, да и по моим, кажется, тоже.
– Что за чепуха, – бормотал я, вдыхая запах ее волос. – Это же чепуха. Сама подумай.
Так мы и стояли, прижавшись друг к другу, пока ребенок в коляске не разревелся.
– Познакомься, Андрей Сергеевич. – Настя осторожно извлекла его и передала мне на руки. – Это твой отец!
Потом мы сидели на скамейке и разговаривали. Оказывается, в завещании академик Белявский оставил ей свою кооперативную квартиру на Неглинке, в которой никогда сам не жил, и деньги, которые не расходовал, – тысяч около шестидесяти. Но Настя все равно, перебравшись в Москву, устроилась работать – в Историческую библиотеку. Ольга Петровна скончалась примерно через месяц после того, как я уехал. Умерла в своем кресле за вязанием.
Настин рассказ объяснил мне многое. Штука в том, что Угаров, наблюдавший, как я планомерно уничтожаю себя портвейном, и единственный посвященный в мою историю, отправился в Пустыри. Я бы запретил ему, да он меня и не спрашивал. Саня намерен был уговорить Анастасию Андреевну приехать ко мне. Однако следов Насти он там не отыскал, даже сведя знакомство с Обрубковым и прожив у него более трех месяцев. Как полагаю, они понравились друг другу, ибо Гаврила Степанович взял его на вакансию помощника. Саня помог егерю восстановить разрушенную вышку и после какое-то еще время исполнял бывшие мои обязанности. Мне, впрочем, это не помогло. Похоронив Ольгу Петровну рядом с единственным сыном, Анастасия почти сразу уехала. Куда – не сказала никому, даже Гавриле Степановичу.
– Захарка, поправившись, часто вспоминал тебя, – прижавшись щекой к моему плечу, сказала Настя.
Стоит, пожалуй, добавить, что спустя несколько лет я видел его по телевизору. Захарка, победитель какой-то международной математической олимпиады, застенчиво отвечал на вопросы репортера, который непрестанно восхищался его уникальными способностями. Надо полагать, облучение, какому Захарка подвергался наравне с иными детьми, в его случае возымело положительный результат. Возможно, Господь сжалился над ним и послал ему персонального «сторожа», передушившего все злокачественные клетки на корню. Но мозг его облученный развился не по годам. И, возможно, мир вскоре услышит про очередного Лобачевского либо Эйнштейна.
– А ты чем занят, Сережа? – спохватилась Анастасия Андреевна. – Все-то я о себе да о себе.
– Пиво пью, – ответил я прямо. – Когда не работаю на товарной станции упаковщиком.
– Пойдем, Сережа, домой. – Настя встала со скамьи. – Андрея пора кормить, да и тебе не помешает отобедать.
– Да, – отозвался я неуверенно. – Пожалуй. Пойдем, пожалуй. Что-то давненько не брал я в руки ложек.
Больше мы с ней не расставались и не расстанемся никогда.