Страница:
— Ну, ладно, коли нужно! Только черт бы побрал этакую прогулку!
Клер-де-Люнь засмеялся и тихонько свистнул. В ту же минуту на расстоянии футов двенадцати над ними заблестела, как звезда, светлая точка.
— А! Вот теперь вижу, куда идти, — произнес капитан и стал взбираться по лестнице.
Клер-де-Люнь следовал за ним, по-видимому забавляясь колебаниями своего бывшего командира.
В лестнице было всего перекладин десять; взобравшись наверх, капитан, к своему величайшему изумлению, очутился перед отверстием, сделанным в самом своде арки.
— Проходите! — ободрил его Клер-де-Люнь.
— Прошел! — отвечал капитан.
Клер-де-Люнь последовал за ним и нажал какую-то невидимую пружину.
В отверстие без шума вдвинулась каменная масса и герметически закрыла его.
— Ну, вот мы и дома! — довольно сказал Клер-де-Люнь. — Теперь, капитан, позвольте указать вам дорогу.
— Показывай, мой любезный, не церемонься; ты ведь здесь у себя дома. Странное только помещение ты выбрал.
— Надежное, по крайней мере.
— Конечно; но я не понимаю, как ты мог устроить это, не возбудив ничьего внимания?
— Это не я устроил, капитан; это подземелье существовало раньше меня; и я его только дополнил.
Говоря таким образом, авантюристы шли при неясном свете чадившей лампы, достаточно, однако же, освещавшей подземелье, чтобы можно было его рассмотреть.
Оно имело шесть футов вышины и четыре — ширины, образуя множество галерей с выходом в разные стороны, запертых в некоторых местах толстыми железными решетками с зубьями наверху; такие же решетки шли местами и по главному коридору, где проходили авантюристы.
— Да это, брат, настоящая крепость!
— Parbleu, капитан! И неприступная крепость.
— А разве ты не знаешь, что крепости для того и сделаны, чтобы их брать?
— Только не эта, капитан. Ведь тут совершенно свободно могут спрятаться пятьсот человек так, что их и не найдешь!
— Даже если бы нашли вход, через который мы сейчас прошли?
— Parbleu! Да таких входов целых шесть.
— Черт возьми!
— Да; чтобы захватить нас, надо было бы взорвать мост, да и то не удалось бы, пожалуй.
— Послушай, а что же это за шум над нами?
— Это мы идем теперь под Самаритянкой.
— А! Но куда же мы идем?
— В одну из моих квартир.
— Как! Да их разве несколько у тебя?
— Точно так, капитан.
— Скажите, пожалуйста! Сколько же именно?
— Три главные, не считая той, которую я занимаю в самом подземелье.
— Черт тебя подери! Да ты, точно сам его величество Людовик Тринадцатый, можешь выбирать резиденцию!
— Да, капитан; только меня все здесь слушаются по одному знаку; мои подданные слепо повинуются мне.
— А про нашего бедного короля этого нельзя сказать, а? И много у тебя подданных?
— Ну, каких-нибудь несколько тысяч человек, не больше.
— Неплохо! Да ты, значит, король всех парижских оборванцев?
— К вашим услугам, капитан.
— Не отказываюсь. Все может случиться; не надо никем пренебрегать.
— Справедливо сказали, капитан.
— Но где же твоя квартира, в которую ты меня ведешь?
— На набережной Сольнери, в доме банщика Дубль-Эпе.
— Известного банщика, у которого собирается вся знать?
— Того самого, капитан; это один из моих адъютантов. Ватан остановился, снял шляпу и с иронической важностью поклонился.
— Что это вы, капитан?
— Кланяюсь тебе, morbleu! Клер-де-Люнь, друг мой, ты великий человек! Предсказываю тебе, что, если не будешь повешен, далеко пойдешь.
— Или высоко поднимусь! Аминь и благодарю вас, капитан. Но вот мы и пришли. Потрудитесь войти.
Клер-де-Люнь прижал пружину; отворилась невидимая дверь, и они очутились в светлой, богато убранной комнате.
Капитан оглянулся; дверь исчезла.
— Вы что-нибудь ищете? — лукаво спросил Клер-де-Люнь.
— Нет, ничего; право, ты великий человек! Так мы в доме банщика?
— Да, капитан; на первом этаже. Взгляните, в окно виден Новый мост.
— Чудесно! Ты ведь расскажешь мне, надеюсь, историю этого подземелья?
— Вам интересно знать?
— Я очень любопытен.
— Извольте! Я расскажу за ужином, если вам угодно.
— С удовольствием; дорога придала мне аппетиту.
— Так пожалуйте в столовую.
— А это какая же комната?
— Мой будуар! — с гордой самоуверенностью отвечал Клер-де-Люнь.
Капитан посмотрел на него во все глаза. Его совсем сбило с толку.
— Там, позади будуара, моя спальня и уборная; затем у меня есть еще столовая и передняя. Видите, как скромно?
— Peste! Хороша скромность! Ты говоришь, у тебя три такие квартиры?
— Точно такие; немножко лучше, может быть, устроенные.
— Но ведь это тебе, должно быть, стоит громадных денег?
— Да нет же, капитан! Ведь это моя собственность.
— Так у тебя свой дом?
— И не один, капитан.
— Послушай, Клер-де-Люнь, это ведь дерзкие шутки!
— Да я нисколько не шучу, капитан. Вы спрашиваете, я только отвечаю.
— И правду говоришь?
— Честное слово!
— Ну ладно! Пойдем в столовую, друг мой.
— Идемте, капитан, — сказал Клер-де-Люнь, приподнимая тяжелую портьеру.
Столовая была большая комната, уставленная буфетами, полными золота, серебра и хрусталя.
С потолка спускалась громадная люстра на золотой цепи. Посредине стояли треугольником три стула, и возле каждого
служанка с корзинкой, в которой лежали тарелки, ножи вилки, ложки и хлеб.
Только стола не было.
Напрасно искал его глазами капитан.
— А я вам приготовил сюрприз, капитан, — объявил Клер-де-Люнь.
— Еще? Да я и так на каждом шагу вижу сюрпризы.
— Этот вам доставит удовольствие, капитан.
— Не сомневаюсь. Не ужин ли, который ты мне обещал и которого я все еще не вижу?
— Нет, капитан; ужин явится в свое время.
— Так что же это?
— Гость… приглашенный.
— Когда же ты успел его пригласить? Ты ни на секунду не отходил от меня.
— Я послал за ним.
— Кто же этот гость?
— Дубль-Эпе, капитан.
— Твой адъютант?
— Он самый; славный малый; вы будете им довольны.
— Гм! Странное у него имя.
— Он очень недурно владеет шпагой15. Впрочем, сами увидите.
— Как знаешь, друг; я в настоящую минуту хочу только поскорей поужинать.
— Вот и наш гость, — произнес Клер-де-Люнь, — войди, сын мой! Очень тебе рады!
Отворилась дверь, и вошел красивый молодой человек лет двадцати двух, с тонкими, благородными чертами лица, живым взглядом и насмешливым выражением рта.
— Милый Дубль-Эпе, — обратился к нему Клер-де-Люнь, — рекомендую тебе капитана Ватана; капитан, это мой друг и товарищ Дубль-Эпе.
Живая радость выразилась на лице молодого человека; он с распростертыми объятиями бросился к капитану, неподвижно стоявшему посреди комнаты.
— Крестный, обнимите же вашего крестника Стефана! — взволнованно воскликнул он.
Капитан не успел опомниться, как очутился в объятиях Дубль-Эпе.
— Черт тебя возьми, шалопай! — вскричал капитан, обрадованный в душе. — Ну, я рад тебя видеть… но объясни, пожалуйста…
— Все, что угодно, крестный! — весело заявил Дубль-Эпе.
— Что скажете о сюрпризе, капитан?
— Скажу… скажу… Э, к черту ложный стыд! От души спасибо, Клер-де-Люнь! Ведь хоть этот чертенок и сделался дрянью, но все-таки он мой крестник, и я люблю его.
— И я, крестный, люблю вас, как родного отца.
— Ну, довольно об этом. Уметь помолчать никогда не бывает худо.
— Справедливо, крестный.
— Да, Стефан, но от разговора ведь в горле пересыхает и есть начинает хотеться.
— А вот мы сейчас будем и есть, и пить, крестный.
— Но до сих пор я что-то ничего еще не вижу.
— Постойте, крестный; садитесь!
— Да где? Ведь стола нет!
— За столом дело не станет; сядьте на один вот из этих стульев.
Капитан неохотно сел.
— Что ж дальше-то? — проворчал он.
Молодой человек топнул; одна половица отодвинулась, и из открывшегося отверстия поднялся стол, уставленный кушаньями.
— Это что такое? — изумился капитан, поспешно отодвинувшись.
— Обещанный ужин, капитан.
— Ну, признаю себя побежденным, — добродушно произнес он. — Я старею, вы слишком хитры для меня, детки, не злоупотребляйте своим преимуществом!
— Как вы можете так говорить, крестный! Вы такой храбрый солдат!
— Да, — проговорил он, покачав головой, — я старый, храбрый солдат, я это доказал; но столько мне пришлось видеть необыкновенных вещей с тех пор, как я приехал в Париж, что, ей-Богу, не знаю уж, что и делать; я совсем точно в каком-то чужом городе.
— Ба! Это пустяки! Ведь в появлении стола, например, нет ничего необыкновенного, это уже старая вещь. Вспомните, что вы у банщика, то есть в таком месте, где особенно соблюдается тайна.
— Так; ну, а подземелье, которым я сюда пришел?
— Это, капитан, еще проще. Впрочем, я ведь обещал рассказать вам его историю.
— Так, так, братец! Говори же, я слушаю; за твое здоровье!
— За ваше, капитан! Как вам нравится это кипрское?
— Чудесно!
— Вам известно, капитан, что Новый мост начат при Генрихе Третьем, а докончен после многих остановок только при Генрихе Четвертом. В смутные времена Лиги было не до него.
— Так! За твое здоровье! Право, какое чудесное вино!
— За ваше здоровье, капитан! Толпа ирландцев и разных мошенников завладела тогда некоторыми оконченными арками моста и поселилась там.
— А! Так это они устроили подземелье с его ходами и переходами?
— Именно, капитан. Они воспользовались смутами гражданской войны и особенно горячо работали во время осады Парижа, этой страшной осады, когда за разными бедствиями никто и не замечал даже их работ.
— Да, бедственное это было время; столько людей погибло от голода… Ну, подальше это воспоминание! За твое здоровье! И за твое, крестник!
Они чокнулись.
— Наконец король вступил в Париж, проданный ему Бриссаком и компанией. Заключили мир. Новый мост стали достраивать; между рабочими было много оборванцев, и я в том числе.
— А! И ты был?
— Да, после всех наших бед! Эти рабочие стакнулись с ирландцами, и под моим надзором подземные галереи были проведены по всем направлениям, как вы сегодня видели. Никто этого и не подозревал.
В один прекрасный день дозорный накрыл ирландцев, и всех их сейчас же отправили на родину. Вот и все, капитан. Дело, как видите, простое.
— Очень простое, братец; но уверен ли ты, что ни полиция, ни купеческий старшина ничего не подозревают?
— Parbleu! Да ведь у нас шпионы между ними же!
— А! Да у тебя, как видно, и своя полиция, Клер-де-Люнь?
— Надо всегда быть настороже.
— Конечно, я тебя и не порицаю за это. Ты защищаешь самого себя, и ты прав; однако ж…
— Что, капитан?
— Ведь тот, кто продаст такой драгоценный секрет купеческому старшине или кому-нибудь из полиции, сделает выгодное дело?
— Нисколько, капитан.
— Отчего же?
— Оттого что через час он не будет существовать.
— А! Ты действуешь быстро, братец.
— У нас нельзя иначе; впрочем, между нами изменников нет.
— Смотри, не говори больше такого слова! Ну, а предположим, что кто-нибудь посторонний знает вашу тайну и выдаст ее?
— Никто ее не знает, кроме вас, а так как уж вы-то, конечно, не выдадите, я спокоен.
— Спасибо за хорошее мнение, Клер-де-Люнь. Ну, а вот это ты знаешь? — спросил капитан, вынимая из кармана бумагу и показывая ее tire—laine.
— Что это такое?
— Утверждение в должности полицейского чиновника.
— На ваше имя?
— Посмотри подпись! Видишь?
— Да! — озадаченно произнес tire—laine.
— За твое здоровье, Клер-де-Люнь! Но тот не имел сил ответить ему.
Капитан медленно допил стакан, как-то нехорошо улыбаясь. Долго собеседники молчали. Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе искоса переглядывались, и их взгляды говорили не в пользу капитана.
Тот, не показывая вида, что замечает, и потягивая маленькими глотками вино, следил за ними.
— Что ж вы вдруг так примолкли, детки? — полюбопытствовал он через минуту. — Жаль! Вы так славно говорите!
— О, капитан! — пробормотал Клер-де-Люнь. — Кто бы этого мог ожидать?
— Чего, дитя мое?
— Чтоб такой человек, как вы, стал помогать полиции?
— Что? Как ты это говоришь, малец?
— Вы, капитан, человек таких редких достоинств, вдруг сделались простым полицейским чиновником!
— А почему бы и нет, куманек? Ведь должность честная!
— Преследовать бедняков!
— Да я их очень жалею, — сказал капитан, обводя ироническим взглядом комнату.
— Все равно, капитан, я этого от вас не ожидал.
— Чего, скажи, пожалуйста, дитя мое?
— Чтобы вы нам изменили.
— Да кой черт тебе сказал это?
— Dame! А я так доверял вам, ничего от вас не скрывал!
— Берегись, Клер-де-Люнь! Ты плохо выбираешь выражения, любезный!
— Как так, капитан?
— Ты говоришь, что я изменяю тебе?
— Да оно так ведь, кажется?
— Тебе худо кажется. Рассуди сам. Разве я принадлежу к вашей шайке? Нет ведь. Я поймал тебя, когда ты залез в мой карман; вместо того чтобы убить, я тебя пощадил. Где тут измена?
— Так, капитан, но потом?
— Что потом? Я хотел поговорить с тобой и звал тебя к себе; ты отказался, находя более удобным, чтоб я шел к тебе; я согласился исполнить твое желание. Ты начал сыпать передо мной сюрпризами. Я ведь ни слова не говорил. Наконец и мне захотелось доставить тебе сюрприз. Ты вдруг рассердился, надулся, стал сурово на меня поглядывать и обвинять в измене. Ну, скажи, разве ты был прав? Не думаю.
— Да, капитан, я виноват, простите; я не подумал, что вы способны…
— Воспользоваться неожиданно представившимся случаем? Ошибаешься, братец.
— А? Что вы хотите сказать, капитан?
— Вот что: я тебе предлагаю условие, но предупреждаю — выбирай и решай сам, я же ничего не изменю со своей стороны.
— Заранее принимаю, капитан; уговор, во всяком случае, будет мне выгоден.
— Не торопись, подумай!
— Я уже обдумал и соглашаюсь, закрыв глаза. Вы такой человек, с которым ничего не выиграешь, тягаясь в хитрости, а которому лучше отдаться в руки.
— Ты, может быть, прав, братец!
— Parbleu! Конечно, прав, капитан.
— Заметь, однако ж, что мой уговор будет касаться не только тебя, но и всех твоих сообщников.
— Об этом и говорить нечего; я знал это заранее, капитан.
— И все-таки согласен?
— Больше, чем когда-нибудь.
— Ну, давай руку, братец! Я опять уважаю тебя.
— Благодарю вас, капитан, и я даю слово; вы знаете, умею ли я держать его.
— Я тебя знаю; будь спокоен; а ты, крестник, что скажешь?
— Мне, крестный, нечего сказать. Ведь вы знаете, я ваш душой и телом, что бы ни случилось! Вы благодетель моей семьи.
— Об этом не будем говорить, дитя мое.
— Напротив, крестный. Я могу быть негодяем, но, поверьте, не такой уж я гадкий, как говорят: у меня еще есть кое-что в сердце.
— Я и не сомневаюсь, дитя мое, поэтому тут не о чем и говорить. Я живу у твоего отца; не скрою, он сильно жалуется на тебя. Я не хотел ничего сказать ни за, ни против. Расскажи мне, что такое у вас было, чтоб я мог рассудить.
— Извольте, крестный, но тут и рассказывать-то нечего; дело очень обыкновенное.
— Все равно, говори; выслушав, я могу сказать тебе свое мнение!
— Виноват, я вас перебью, капитан; не лучше ли нам прежде переговорить окончательно насчет нашего уговора?
— Не беспокойся, друг Клер-де-Люнь; время еще не ушло. Мы ведь не торопимся по домам?
— Конечно, нет.
— Ну, так дай мне выслушать малого, дружище, и поступай, как я: пей, слушай его.
— Как угодно, капитан, я ведь сказал…
— Чтоб знать, чего держаться; успокойся, кум, скоро все узнаешь, обещаю тебе.
— Так за ваше здоровье, капитан.
— За твое, Клер-де-Люнь. Говори, Стефан, мы тебя слушаем, сын мой.
— Если уж вы требуете, крестный…
— Нет, я прошу тебя.
— Это для меня одинаково значит. Видите ли, крестный, у меня с самого детства отвращение ко всему, что сколько-нибудь пахнет лакейством.
— Понимаю.
— Первое удовольствие для меня составляло убежать из дому и бегать с товарищами по полям и лугам; я вечно дрался, бил и был бит, орудовал и ножами, и кинжалами, и всем, что только под руку попало. С летами эта наклонность страшно во мне развилась; я никогда не мог понять искусства сварить соус или суп, но оружием владел с редким умением; мне наконец мало стало одной шпаги, я непременно должен был держать две — в обеих руках по шпаге.
— Morbleu! Какой чертенок!
— Я это не из хвастовства говорю, крестный, а потому что это правда.
— А что же говорил отец?
— Он был в отчаянии.
— И было от чего.
— Наш приезд в Париж довершил дело. Сначала я изредка только приходил домой, а вскоре и совсем перестал. Мать бросилась искать меня, умоляла вернуться; все было напрасно: я решил свою участь. Завелись у меня дурные товарищи, я ходил по кабакам, дрался на дуэли несколько раз со шпагой в каждой руке и выходил победителем; одним словом, был потерян для семьи. Меня так и прозвали — Дубль-Эпе; я был из первых щеголей Нового моста и с каждым днем все глубже и глубже погрязал. Наступил день наконец, когда я увидел, что не только проиграл свое немногое, но и еще большую сумму на честное слово; я был пьян. Придя в себя, я понял, в какую бездну упал, и, решив покончить с жизнью, побежал на Новый мост.
— Отличное средство спасаться из одной бездны, бросаясь в другую! — заметил с улыбкой капитан.
— Я совсем обезумел; забыл и семью, и друзей, и все на свете; была уже ночь; на мосту — никого; я посмотрел вниз: подо мной шумно рокотали грязные волны Сены; я невольно вздрогнул, но сейчас же оправился, перекрестился и бросился в воду, прошептав имя матери; в эту самую минуту кто-то сильно схватил меня за платье и отдернул назад.
— И вовремя, крестник! Кто же это тебе помог?
— Вот кто, крестный! — отвечал Дубль-Эпе, протягивая руку tire—laine.
— Клер-де-Люнь?
— Он. Он не только спас мне жизнь, но спас меня и от нищеты, дав средства на устройство моего заведения, без всяких процентов, без условий, без всякой задней мысли.
— Однако ты ведь его адъютант?
— Против его желания, крестный; он всеми силами старался не дать мне войти в его шайку, но я настоял на своем. Я ему всем обязан, но не справедливо ли было бы, чтобы посреди окружающих его разбойников, готовых продать самого Бога, около него был хоть один друг, на которого он мог бы рассчитывать!
— Хорошо! Я доволен всем, что слышал, и помирю тебя с отцом, крестник.
— О, крестный, если б это вам удалось!
— Да ведь говорю же тебе, morbleu! Что я, ребенок, что ли? Я очень рад, Клер-де-Люнь, что у тебя в душе еще остались добрые чувства. Спасибо тебе за добро, которое ты сделал этому малому.
— За что же, капитан? Ведь это было совершенно натурально. Мальчуган чуть не при мне родился, как мне было не спасти его!
— Не старайся уменьшить достоинство твоего поступка. Ты ведь послушался голоса сердца; ты не знал человека, которого спасал.
— Только после, капитан; я только после…
— Да, с удовольствием увидел, что спас не чужого; еще раз спасибо!
— Право, капитан; вы так всегда ставите дело, что не знаешь, что вам отвечать; но вы довольны, а это главное.
— И тем более я рад слышать все это, что, значит, могу положиться на вас обоих.
— В этом случае, капитан…
— Постой, друг Клер-де-Люнь; если у тебя в жизни есть две-три черты, которыми ты можешь гордиться, так есть множество других, которые, к несчастью, должны тяжело лежать на твоей совести.
— Что? — проговорил Клер-де-Люнь, смущенно отвернувшись.
— Да, так ведь, старый товарищ? — продолжал капитан с грустным добродушием. — И между этими и дурными поступками — будем говорить прямо, между этими преступлениями есть одно дело, в которое и меня запутала судьба, в
котором я сделался твоим невинным, почти бессознательным сообщником. Помнишь ты это? Клер-де-Люнь молча опустил голову.
— Помнишь ты, — спросил авантюрист, — ту ночь, когда был взят Гурдон? Это одно из самых отдаленных твоих воспоминаний, правда…
— Довольно, капитан! — глухим голосом перебил его tire—laine. — Это дело вечно будет лежать на моей совести. Бедное дитя! Такая прекрасная, благородная, чистая, невинная! А я, подлец, дикий зверь, не пожалел ее слез и просьб и отдал ее, лишившуюся чувств, в руки человека, которому вино отуманило рассудок. Сжальтесь, капитан, не напоминайте мне об этом преступлении!
— Ты его помнишь, раскаиваешься?
— О да! Если б вы могли читать в моем сердце!..
— Я верю твоему раскаянию, Клер-де-Люнь.
— А что же стало с ней, бедняжкой? Простила ли она меня?
— Она умерла.
— Умерла! — повторил ошеломленный Клер-де-Люнь.
— Да, умерла, дав жизнь ребенку, плоду гнусного преступления, которое над ней совершили. Умирая, она простила того, кто злоупотребил ее слабостью, и его сообщников.
— Благодарю вас за эти слова, капитан, — сказал с мрачной энергией Клер-де-Люнь. — Но если этот ангел простил мне, так я сам себе никогда не прощу. Ах, капитан, что угодно, но у меня есть сердце, черт возьми! В этом деле я был подлецом!
— Хорошо, Клер-де-Люнь!
— Если б я мог, — произнес он, — не исправить зло — оно непоправимо, а отдать свою жизнь за…
— Ты можешь это сделать, — поспешно предложил капитан.
— Неужели!
— Да; выслушай. Дитя живо; оно сделалось женщиной, увы! Такой же прекрасной и чистой, как была ее мать, и, боюсь, такой же несчастной.
— О! Вы знаете ее?
— Нет. И она не знает о моем существовании и никогда не узнает, какие узы нас связывают. Знаю только, что она богатая, знатная дама, замужем за любимым человеком и мать прелестного, как говорят, ребенка.
— Так вы дедушка, капитан?
— Послушай, Клер-де-Люнь, — холодно проговорил капитан, — на этот раз я прощаю тебя, но если ты еще позволишь себе сказать на этот счет хоть одно двусмысленное слово, я тебе череп раскрою, понял?
— Совершенно, капитан; я вас ведь хорошо знаю.
— Так теперь эта дама счастлива? — поинтересовался Дубль-Эпе, чтобы вернуть разговор в прежнее русло.
— Да, но боюсь, что это счастье скоро смутится или даже разрушится. Я решил оберегать ее и спасти от горя во что бы то ни стало. Она считает себя дочерью воспитавшего ее человека и никогда намека даже не слыхала насчет своего настоящего происхождения; граф, ее муж, тоже ничего не подозревает. Я один все знаю. Мне уже раз удалось спасти жизнь ее мужу, следовательно, я спокойно могу явиться к нему, меня хорошо примут; я выжидаю удобного случая, который, наверное, не замедлит явиться.
— Так вы что же хотите сделать?
— Стать другом графа, его собакой, его рабом, если нужно, и иметь таким образом возможность защищать его жену против всех на свете, против него самого в случае необходимости. Говорю тебе, я хочу, чтобы она была счастлива!
Он помолчал с минуту, как бы обдумывая, и продолжал:
— Теперь слушайте, дети, вот уговор, который я вам предлагаю и который ты, Клер-де-Люнь, должен подписать. Ведь на твоей совести самая тяжелая часть преступления.
— Подписываю от всей души, капитан, к каким бы результатам это не привело меня самого!
— И я тоже, крестный; не только потому, что люблю вас, как отца, но и потому, что хотел бы кинуться за вас в огонь и воду и отплатить за покровительство, которое вы постоянно оказываете моей семье! Говорите же, я каждую минуту готов повиноваться малейшему вашему знаку, клянусь вам!
— Хорошо, детки! Я был уверен в вас, — сказал глубоко тронутый капитан, пожав им руки, — три таких верных, самоотверженных сердца, как наши, непременно должны одолеть все препятствия, единодушно идя к одной цели, особенно если это добрая цель. Сам Бог будет за нас. Итак, решено! Мы втроем станем действовать, как один человек.
— Да, да, капитан!
— Непременно, крестный!
— Теперь я могу сказать вам все и назову графа; это будет вашей первой наградой; это имя веками уважается в нашей старом добром Лимузене. Люди, которым мы собираемся служить, — граф Оливье и графиня Жанна дю Люк.
— Граф дю Люк! — вскричал Дубль-Эпе. — Сын человека, который был так добр к моей семье!
— Он самый.
— Ах, parbleu! Нам везет! — воскликнул Клер-де-Люнь. — Семья дю Люк всегда была провидением несчастных.
— Да, детки! Вот кого нам придется оберегать от всего дурного.
— Клянемся, капитан!
— Что же касается назначения меня в полицию, так это условно; я богат, мне ничего не нужно. Обер-полицмейстер в хороших отношениях со мной, я ему много раз услуживал, и он по моей просьбе дал мне эту бумагу больше для моей же безопасности в случае нужды; но это ни к чему меня не обязывает. И вам нечего тут бояться; эта бумага даст мне возможность предупредить вас, если бы полиция что-нибудь против вас задумала; только, ради Бога, будьте осторожны, детки. Слушайте, ищите, высматривайте, но ни словом, ни делом не давайте никому заметить. Сам граф даже не должен ничего подозревать. Поняли вы меня?
— Совершенно! — в один голос отвечали они.
— У вас, капитан, верно, есть какие-нибудь подозрения, — спросил Клер-де-Люнь, — иначе вы не принялись бы за дело так горячо?
— Да, есть, это правда; но беда в том, что я все-таки ничего не знаю верного! Граф дю Люк, до сих пор уединенно живший в замке с женой, вдруг почему-то изменился, сошелся опять с гугенотами и сделался одним из их вождей. Говорят даже, что он выбран идти с депутацией для представления объяснений королеве-матери.
Клер-де-Люнь засмеялся и тихонько свистнул. В ту же минуту на расстоянии футов двенадцати над ними заблестела, как звезда, светлая точка.
— А! Вот теперь вижу, куда идти, — произнес капитан и стал взбираться по лестнице.
Клер-де-Люнь следовал за ним, по-видимому забавляясь колебаниями своего бывшего командира.
В лестнице было всего перекладин десять; взобравшись наверх, капитан, к своему величайшему изумлению, очутился перед отверстием, сделанным в самом своде арки.
— Проходите! — ободрил его Клер-де-Люнь.
— Прошел! — отвечал капитан.
Клер-де-Люнь последовал за ним и нажал какую-то невидимую пружину.
В отверстие без шума вдвинулась каменная масса и герметически закрыла его.
— Ну, вот мы и дома! — довольно сказал Клер-де-Люнь. — Теперь, капитан, позвольте указать вам дорогу.
— Показывай, мой любезный, не церемонься; ты ведь здесь у себя дома. Странное только помещение ты выбрал.
— Надежное, по крайней мере.
— Конечно; но я не понимаю, как ты мог устроить это, не возбудив ничьего внимания?
— Это не я устроил, капитан; это подземелье существовало раньше меня; и я его только дополнил.
Говоря таким образом, авантюристы шли при неясном свете чадившей лампы, достаточно, однако же, освещавшей подземелье, чтобы можно было его рассмотреть.
Оно имело шесть футов вышины и четыре — ширины, образуя множество галерей с выходом в разные стороны, запертых в некоторых местах толстыми железными решетками с зубьями наверху; такие же решетки шли местами и по главному коридору, где проходили авантюристы.
— Да это, брат, настоящая крепость!
— Parbleu, капитан! И неприступная крепость.
— А разве ты не знаешь, что крепости для того и сделаны, чтобы их брать?
— Только не эта, капитан. Ведь тут совершенно свободно могут спрятаться пятьсот человек так, что их и не найдешь!
— Даже если бы нашли вход, через который мы сейчас прошли?
— Parbleu! Да таких входов целых шесть.
— Черт возьми!
— Да; чтобы захватить нас, надо было бы взорвать мост, да и то не удалось бы, пожалуй.
— Послушай, а что же это за шум над нами?
— Это мы идем теперь под Самаритянкой.
— А! Но куда же мы идем?
— В одну из моих квартир.
— Как! Да их разве несколько у тебя?
— Точно так, капитан.
— Скажите, пожалуйста! Сколько же именно?
— Три главные, не считая той, которую я занимаю в самом подземелье.
— Черт тебя подери! Да ты, точно сам его величество Людовик Тринадцатый, можешь выбирать резиденцию!
— Да, капитан; только меня все здесь слушаются по одному знаку; мои подданные слепо повинуются мне.
— А про нашего бедного короля этого нельзя сказать, а? И много у тебя подданных?
— Ну, каких-нибудь несколько тысяч человек, не больше.
— Неплохо! Да ты, значит, король всех парижских оборванцев?
— К вашим услугам, капитан.
— Не отказываюсь. Все может случиться; не надо никем пренебрегать.
— Справедливо сказали, капитан.
— Но где же твоя квартира, в которую ты меня ведешь?
— На набережной Сольнери, в доме банщика Дубль-Эпе.
— Известного банщика, у которого собирается вся знать?
— Того самого, капитан; это один из моих адъютантов. Ватан остановился, снял шляпу и с иронической важностью поклонился.
— Что это вы, капитан?
— Кланяюсь тебе, morbleu! Клер-де-Люнь, друг мой, ты великий человек! Предсказываю тебе, что, если не будешь повешен, далеко пойдешь.
— Или высоко поднимусь! Аминь и благодарю вас, капитан. Но вот мы и пришли. Потрудитесь войти.
Клер-де-Люнь прижал пружину; отворилась невидимая дверь, и они очутились в светлой, богато убранной комнате.
Капитан оглянулся; дверь исчезла.
— Вы что-нибудь ищете? — лукаво спросил Клер-де-Люнь.
— Нет, ничего; право, ты великий человек! Так мы в доме банщика?
— Да, капитан; на первом этаже. Взгляните, в окно виден Новый мост.
— Чудесно! Ты ведь расскажешь мне, надеюсь, историю этого подземелья?
— Вам интересно знать?
— Я очень любопытен.
— Извольте! Я расскажу за ужином, если вам угодно.
— С удовольствием; дорога придала мне аппетиту.
— Так пожалуйте в столовую.
— А это какая же комната?
— Мой будуар! — с гордой самоуверенностью отвечал Клер-де-Люнь.
Капитан посмотрел на него во все глаза. Его совсем сбило с толку.
— Там, позади будуара, моя спальня и уборная; затем у меня есть еще столовая и передняя. Видите, как скромно?
— Peste! Хороша скромность! Ты говоришь, у тебя три такие квартиры?
— Точно такие; немножко лучше, может быть, устроенные.
— Но ведь это тебе, должно быть, стоит громадных денег?
— Да нет же, капитан! Ведь это моя собственность.
— Так у тебя свой дом?
— И не один, капитан.
— Послушай, Клер-де-Люнь, это ведь дерзкие шутки!
— Да я нисколько не шучу, капитан. Вы спрашиваете, я только отвечаю.
— И правду говоришь?
— Честное слово!
— Ну ладно! Пойдем в столовую, друг мой.
— Идемте, капитан, — сказал Клер-де-Люнь, приподнимая тяжелую портьеру.
Столовая была большая комната, уставленная буфетами, полными золота, серебра и хрусталя.
С потолка спускалась громадная люстра на золотой цепи. Посредине стояли треугольником три стула, и возле каждого
служанка с корзинкой, в которой лежали тарелки, ножи вилки, ложки и хлеб.
Только стола не было.
Напрасно искал его глазами капитан.
— А я вам приготовил сюрприз, капитан, — объявил Клер-де-Люнь.
— Еще? Да я и так на каждом шагу вижу сюрпризы.
— Этот вам доставит удовольствие, капитан.
— Не сомневаюсь. Не ужин ли, который ты мне обещал и которого я все еще не вижу?
— Нет, капитан; ужин явится в свое время.
— Так что же это?
— Гость… приглашенный.
— Когда же ты успел его пригласить? Ты ни на секунду не отходил от меня.
— Я послал за ним.
— Кто же этот гость?
— Дубль-Эпе, капитан.
— Твой адъютант?
— Он самый; славный малый; вы будете им довольны.
— Гм! Странное у него имя.
— Он очень недурно владеет шпагой15. Впрочем, сами увидите.
— Как знаешь, друг; я в настоящую минуту хочу только поскорей поужинать.
— Вот и наш гость, — произнес Клер-де-Люнь, — войди, сын мой! Очень тебе рады!
Отворилась дверь, и вошел красивый молодой человек лет двадцати двух, с тонкими, благородными чертами лица, живым взглядом и насмешливым выражением рта.
— Милый Дубль-Эпе, — обратился к нему Клер-де-Люнь, — рекомендую тебе капитана Ватана; капитан, это мой друг и товарищ Дубль-Эпе.
Живая радость выразилась на лице молодого человека; он с распростертыми объятиями бросился к капитану, неподвижно стоявшему посреди комнаты.
— Крестный, обнимите же вашего крестника Стефана! — взволнованно воскликнул он.
Капитан не успел опомниться, как очутился в объятиях Дубль-Эпе.
— Черт тебя возьми, шалопай! — вскричал капитан, обрадованный в душе. — Ну, я рад тебя видеть… но объясни, пожалуйста…
— Все, что угодно, крестный! — весело заявил Дубль-Эпе.
— Что скажете о сюрпризе, капитан?
— Скажу… скажу… Э, к черту ложный стыд! От души спасибо, Клер-де-Люнь! Ведь хоть этот чертенок и сделался дрянью, но все-таки он мой крестник, и я люблю его.
— И я, крестный, люблю вас, как родного отца.
— Ну, довольно об этом. Уметь помолчать никогда не бывает худо.
— Справедливо, крестный.
— Да, Стефан, но от разговора ведь в горле пересыхает и есть начинает хотеться.
— А вот мы сейчас будем и есть, и пить, крестный.
— Но до сих пор я что-то ничего еще не вижу.
— Постойте, крестный; садитесь!
— Да где? Ведь стола нет!
— За столом дело не станет; сядьте на один вот из этих стульев.
Капитан неохотно сел.
— Что ж дальше-то? — проворчал он.
Молодой человек топнул; одна половица отодвинулась, и из открывшегося отверстия поднялся стол, уставленный кушаньями.
— Это что такое? — изумился капитан, поспешно отодвинувшись.
— Обещанный ужин, капитан.
— Ну, признаю себя побежденным, — добродушно произнес он. — Я старею, вы слишком хитры для меня, детки, не злоупотребляйте своим преимуществом!
— Как вы можете так говорить, крестный! Вы такой храбрый солдат!
— Да, — проговорил он, покачав головой, — я старый, храбрый солдат, я это доказал; но столько мне пришлось видеть необыкновенных вещей с тех пор, как я приехал в Париж, что, ей-Богу, не знаю уж, что и делать; я совсем точно в каком-то чужом городе.
— Ба! Это пустяки! Ведь в появлении стола, например, нет ничего необыкновенного, это уже старая вещь. Вспомните, что вы у банщика, то есть в таком месте, где особенно соблюдается тайна.
— Так; ну, а подземелье, которым я сюда пришел?
— Это, капитан, еще проще. Впрочем, я ведь обещал рассказать вам его историю.
— Так, так, братец! Говори же, я слушаю; за твое здоровье!
— За ваше, капитан! Как вам нравится это кипрское?
— Чудесно!
— Вам известно, капитан, что Новый мост начат при Генрихе Третьем, а докончен после многих остановок только при Генрихе Четвертом. В смутные времена Лиги было не до него.
— Так! За твое здоровье! Право, какое чудесное вино!
— За ваше здоровье, капитан! Толпа ирландцев и разных мошенников завладела тогда некоторыми оконченными арками моста и поселилась там.
— А! Так это они устроили подземелье с его ходами и переходами?
— Именно, капитан. Они воспользовались смутами гражданской войны и особенно горячо работали во время осады Парижа, этой страшной осады, когда за разными бедствиями никто и не замечал даже их работ.
— Да, бедственное это было время; столько людей погибло от голода… Ну, подальше это воспоминание! За твое здоровье! И за твое, крестник!
Они чокнулись.
— Наконец король вступил в Париж, проданный ему Бриссаком и компанией. Заключили мир. Новый мост стали достраивать; между рабочими было много оборванцев, и я в том числе.
— А! И ты был?
— Да, после всех наших бед! Эти рабочие стакнулись с ирландцами, и под моим надзором подземные галереи были проведены по всем направлениям, как вы сегодня видели. Никто этого и не подозревал.
В один прекрасный день дозорный накрыл ирландцев, и всех их сейчас же отправили на родину. Вот и все, капитан. Дело, как видите, простое.
— Очень простое, братец; но уверен ли ты, что ни полиция, ни купеческий старшина ничего не подозревают?
— Parbleu! Да ведь у нас шпионы между ними же!
— А! Да у тебя, как видно, и своя полиция, Клер-де-Люнь?
— Надо всегда быть настороже.
— Конечно, я тебя и не порицаю за это. Ты защищаешь самого себя, и ты прав; однако ж…
— Что, капитан?
— Ведь тот, кто продаст такой драгоценный секрет купеческому старшине или кому-нибудь из полиции, сделает выгодное дело?
— Нисколько, капитан.
— Отчего же?
— Оттого что через час он не будет существовать.
— А! Ты действуешь быстро, братец.
— У нас нельзя иначе; впрочем, между нами изменников нет.
— Смотри, не говори больше такого слова! Ну, а предположим, что кто-нибудь посторонний знает вашу тайну и выдаст ее?
— Никто ее не знает, кроме вас, а так как уж вы-то, конечно, не выдадите, я спокоен.
— Спасибо за хорошее мнение, Клер-де-Люнь. Ну, а вот это ты знаешь? — спросил капитан, вынимая из кармана бумагу и показывая ее tire—laine.
— Что это такое?
— Утверждение в должности полицейского чиновника.
— На ваше имя?
— Посмотри подпись! Видишь?
— Да! — озадаченно произнес tire—laine.
— За твое здоровье, Клер-де-Люнь! Но тот не имел сил ответить ему.
Капитан медленно допил стакан, как-то нехорошо улыбаясь. Долго собеседники молчали. Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе искоса переглядывались, и их взгляды говорили не в пользу капитана.
Тот, не показывая вида, что замечает, и потягивая маленькими глотками вино, следил за ними.
— Что ж вы вдруг так примолкли, детки? — полюбопытствовал он через минуту. — Жаль! Вы так славно говорите!
— О, капитан! — пробормотал Клер-де-Люнь. — Кто бы этого мог ожидать?
— Чего, дитя мое?
— Чтоб такой человек, как вы, стал помогать полиции?
— Что? Как ты это говоришь, малец?
— Вы, капитан, человек таких редких достоинств, вдруг сделались простым полицейским чиновником!
— А почему бы и нет, куманек? Ведь должность честная!
— Преследовать бедняков!
— Да я их очень жалею, — сказал капитан, обводя ироническим взглядом комнату.
— Все равно, капитан, я этого от вас не ожидал.
— Чего, скажи, пожалуйста, дитя мое?
— Чтобы вы нам изменили.
— Да кой черт тебе сказал это?
— Dame! А я так доверял вам, ничего от вас не скрывал!
— Берегись, Клер-де-Люнь! Ты плохо выбираешь выражения, любезный!
— Как так, капитан?
— Ты говоришь, что я изменяю тебе?
— Да оно так ведь, кажется?
— Тебе худо кажется. Рассуди сам. Разве я принадлежу к вашей шайке? Нет ведь. Я поймал тебя, когда ты залез в мой карман; вместо того чтобы убить, я тебя пощадил. Где тут измена?
— Так, капитан, но потом?
— Что потом? Я хотел поговорить с тобой и звал тебя к себе; ты отказался, находя более удобным, чтоб я шел к тебе; я согласился исполнить твое желание. Ты начал сыпать передо мной сюрпризами. Я ведь ни слова не говорил. Наконец и мне захотелось доставить тебе сюрприз. Ты вдруг рассердился, надулся, стал сурово на меня поглядывать и обвинять в измене. Ну, скажи, разве ты был прав? Не думаю.
— Да, капитан, я виноват, простите; я не подумал, что вы способны…
— Воспользоваться неожиданно представившимся случаем? Ошибаешься, братец.
— А? Что вы хотите сказать, капитан?
— Вот что: я тебе предлагаю условие, но предупреждаю — выбирай и решай сам, я же ничего не изменю со своей стороны.
— Заранее принимаю, капитан; уговор, во всяком случае, будет мне выгоден.
— Не торопись, подумай!
— Я уже обдумал и соглашаюсь, закрыв глаза. Вы такой человек, с которым ничего не выиграешь, тягаясь в хитрости, а которому лучше отдаться в руки.
— Ты, может быть, прав, братец!
— Parbleu! Конечно, прав, капитан.
— Заметь, однако ж, что мой уговор будет касаться не только тебя, но и всех твоих сообщников.
— Об этом и говорить нечего; я знал это заранее, капитан.
— И все-таки согласен?
— Больше, чем когда-нибудь.
— Ну, давай руку, братец! Я опять уважаю тебя.
— Благодарю вас, капитан, и я даю слово; вы знаете, умею ли я держать его.
— Я тебя знаю; будь спокоен; а ты, крестник, что скажешь?
— Мне, крестный, нечего сказать. Ведь вы знаете, я ваш душой и телом, что бы ни случилось! Вы благодетель моей семьи.
— Об этом не будем говорить, дитя мое.
— Напротив, крестный. Я могу быть негодяем, но, поверьте, не такой уж я гадкий, как говорят: у меня еще есть кое-что в сердце.
— Я и не сомневаюсь, дитя мое, поэтому тут не о чем и говорить. Я живу у твоего отца; не скрою, он сильно жалуется на тебя. Я не хотел ничего сказать ни за, ни против. Расскажи мне, что такое у вас было, чтоб я мог рассудить.
— Извольте, крестный, но тут и рассказывать-то нечего; дело очень обыкновенное.
— Все равно, говори; выслушав, я могу сказать тебе свое мнение!
— Виноват, я вас перебью, капитан; не лучше ли нам прежде переговорить окончательно насчет нашего уговора?
— Не беспокойся, друг Клер-де-Люнь; время еще не ушло. Мы ведь не торопимся по домам?
— Конечно, нет.
— Ну, так дай мне выслушать малого, дружище, и поступай, как я: пей, слушай его.
— Как угодно, капитан, я ведь сказал…
— Чтоб знать, чего держаться; успокойся, кум, скоро все узнаешь, обещаю тебе.
— Так за ваше здоровье, капитан.
— За твое, Клер-де-Люнь. Говори, Стефан, мы тебя слушаем, сын мой.
— Если уж вы требуете, крестный…
— Нет, я прошу тебя.
— Это для меня одинаково значит. Видите ли, крестный, у меня с самого детства отвращение ко всему, что сколько-нибудь пахнет лакейством.
— Понимаю.
— Первое удовольствие для меня составляло убежать из дому и бегать с товарищами по полям и лугам; я вечно дрался, бил и был бит, орудовал и ножами, и кинжалами, и всем, что только под руку попало. С летами эта наклонность страшно во мне развилась; я никогда не мог понять искусства сварить соус или суп, но оружием владел с редким умением; мне наконец мало стало одной шпаги, я непременно должен был держать две — в обеих руках по шпаге.
— Morbleu! Какой чертенок!
— Я это не из хвастовства говорю, крестный, а потому что это правда.
— А что же говорил отец?
— Он был в отчаянии.
— И было от чего.
— Наш приезд в Париж довершил дело. Сначала я изредка только приходил домой, а вскоре и совсем перестал. Мать бросилась искать меня, умоляла вернуться; все было напрасно: я решил свою участь. Завелись у меня дурные товарищи, я ходил по кабакам, дрался на дуэли несколько раз со шпагой в каждой руке и выходил победителем; одним словом, был потерян для семьи. Меня так и прозвали — Дубль-Эпе; я был из первых щеголей Нового моста и с каждым днем все глубже и глубже погрязал. Наступил день наконец, когда я увидел, что не только проиграл свое немногое, но и еще большую сумму на честное слово; я был пьян. Придя в себя, я понял, в какую бездну упал, и, решив покончить с жизнью, побежал на Новый мост.
— Отличное средство спасаться из одной бездны, бросаясь в другую! — заметил с улыбкой капитан.
— Я совсем обезумел; забыл и семью, и друзей, и все на свете; была уже ночь; на мосту — никого; я посмотрел вниз: подо мной шумно рокотали грязные волны Сены; я невольно вздрогнул, но сейчас же оправился, перекрестился и бросился в воду, прошептав имя матери; в эту самую минуту кто-то сильно схватил меня за платье и отдернул назад.
— И вовремя, крестник! Кто же это тебе помог?
— Вот кто, крестный! — отвечал Дубль-Эпе, протягивая руку tire—laine.
— Клер-де-Люнь?
— Он. Он не только спас мне жизнь, но спас меня и от нищеты, дав средства на устройство моего заведения, без всяких процентов, без условий, без всякой задней мысли.
— Однако ты ведь его адъютант?
— Против его желания, крестный; он всеми силами старался не дать мне войти в его шайку, но я настоял на своем. Я ему всем обязан, но не справедливо ли было бы, чтобы посреди окружающих его разбойников, готовых продать самого Бога, около него был хоть один друг, на которого он мог бы рассчитывать!
— Хорошо! Я доволен всем, что слышал, и помирю тебя с отцом, крестник.
— О, крестный, если б это вам удалось!
— Да ведь говорю же тебе, morbleu! Что я, ребенок, что ли? Я очень рад, Клер-де-Люнь, что у тебя в душе еще остались добрые чувства. Спасибо тебе за добро, которое ты сделал этому малому.
— За что же, капитан? Ведь это было совершенно натурально. Мальчуган чуть не при мне родился, как мне было не спасти его!
— Не старайся уменьшить достоинство твоего поступка. Ты ведь послушался голоса сердца; ты не знал человека, которого спасал.
— Только после, капитан; я только после…
— Да, с удовольствием увидел, что спас не чужого; еще раз спасибо!
— Право, капитан; вы так всегда ставите дело, что не знаешь, что вам отвечать; но вы довольны, а это главное.
— И тем более я рад слышать все это, что, значит, могу положиться на вас обоих.
— В этом случае, капитан…
— Постой, друг Клер-де-Люнь; если у тебя в жизни есть две-три черты, которыми ты можешь гордиться, так есть множество других, которые, к несчастью, должны тяжело лежать на твоей совести.
— Что? — проговорил Клер-де-Люнь, смущенно отвернувшись.
— Да, так ведь, старый товарищ? — продолжал капитан с грустным добродушием. — И между этими и дурными поступками — будем говорить прямо, между этими преступлениями есть одно дело, в которое и меня запутала судьба, в
котором я сделался твоим невинным, почти бессознательным сообщником. Помнишь ты это? Клер-де-Люнь молча опустил голову.
— Помнишь ты, — спросил авантюрист, — ту ночь, когда был взят Гурдон? Это одно из самых отдаленных твоих воспоминаний, правда…
— Довольно, капитан! — глухим голосом перебил его tire—laine. — Это дело вечно будет лежать на моей совести. Бедное дитя! Такая прекрасная, благородная, чистая, невинная! А я, подлец, дикий зверь, не пожалел ее слез и просьб и отдал ее, лишившуюся чувств, в руки человека, которому вино отуманило рассудок. Сжальтесь, капитан, не напоминайте мне об этом преступлении!
— Ты его помнишь, раскаиваешься?
— О да! Если б вы могли читать в моем сердце!..
— Я верю твоему раскаянию, Клер-де-Люнь.
— А что же стало с ней, бедняжкой? Простила ли она меня?
— Она умерла.
— Умерла! — повторил ошеломленный Клер-де-Люнь.
— Да, умерла, дав жизнь ребенку, плоду гнусного преступления, которое над ней совершили. Умирая, она простила того, кто злоупотребил ее слабостью, и его сообщников.
— Благодарю вас за эти слова, капитан, — сказал с мрачной энергией Клер-де-Люнь. — Но если этот ангел простил мне, так я сам себе никогда не прощу. Ах, капитан, что угодно, но у меня есть сердце, черт возьми! В этом деле я был подлецом!
— Хорошо, Клер-де-Люнь!
— Если б я мог, — произнес он, — не исправить зло — оно непоправимо, а отдать свою жизнь за…
— Ты можешь это сделать, — поспешно предложил капитан.
— Неужели!
— Да; выслушай. Дитя живо; оно сделалось женщиной, увы! Такой же прекрасной и чистой, как была ее мать, и, боюсь, такой же несчастной.
— О! Вы знаете ее?
— Нет. И она не знает о моем существовании и никогда не узнает, какие узы нас связывают. Знаю только, что она богатая, знатная дама, замужем за любимым человеком и мать прелестного, как говорят, ребенка.
— Так вы дедушка, капитан?
— Послушай, Клер-де-Люнь, — холодно проговорил капитан, — на этот раз я прощаю тебя, но если ты еще позволишь себе сказать на этот счет хоть одно двусмысленное слово, я тебе череп раскрою, понял?
— Совершенно, капитан; я вас ведь хорошо знаю.
— Так теперь эта дама счастлива? — поинтересовался Дубль-Эпе, чтобы вернуть разговор в прежнее русло.
— Да, но боюсь, что это счастье скоро смутится или даже разрушится. Я решил оберегать ее и спасти от горя во что бы то ни стало. Она считает себя дочерью воспитавшего ее человека и никогда намека даже не слыхала насчет своего настоящего происхождения; граф, ее муж, тоже ничего не подозревает. Я один все знаю. Мне уже раз удалось спасти жизнь ее мужу, следовательно, я спокойно могу явиться к нему, меня хорошо примут; я выжидаю удобного случая, который, наверное, не замедлит явиться.
— Так вы что же хотите сделать?
— Стать другом графа, его собакой, его рабом, если нужно, и иметь таким образом возможность защищать его жену против всех на свете, против него самого в случае необходимости. Говорю тебе, я хочу, чтобы она была счастлива!
Он помолчал с минуту, как бы обдумывая, и продолжал:
— Теперь слушайте, дети, вот уговор, который я вам предлагаю и который ты, Клер-де-Люнь, должен подписать. Ведь на твоей совести самая тяжелая часть преступления.
— Подписываю от всей души, капитан, к каким бы результатам это не привело меня самого!
— И я тоже, крестный; не только потому, что люблю вас, как отца, но и потому, что хотел бы кинуться за вас в огонь и воду и отплатить за покровительство, которое вы постоянно оказываете моей семье! Говорите же, я каждую минуту готов повиноваться малейшему вашему знаку, клянусь вам!
— Хорошо, детки! Я был уверен в вас, — сказал глубоко тронутый капитан, пожав им руки, — три таких верных, самоотверженных сердца, как наши, непременно должны одолеть все препятствия, единодушно идя к одной цели, особенно если это добрая цель. Сам Бог будет за нас. Итак, решено! Мы втроем станем действовать, как один человек.
— Да, да, капитан!
— Непременно, крестный!
— Теперь я могу сказать вам все и назову графа; это будет вашей первой наградой; это имя веками уважается в нашей старом добром Лимузене. Люди, которым мы собираемся служить, — граф Оливье и графиня Жанна дю Люк.
— Граф дю Люк! — вскричал Дубль-Эпе. — Сын человека, который был так добр к моей семье!
— Он самый.
— Ах, parbleu! Нам везет! — воскликнул Клер-де-Люнь. — Семья дю Люк всегда была провидением несчастных.
— Да, детки! Вот кого нам придется оберегать от всего дурного.
— Клянемся, капитан!
— Что же касается назначения меня в полицию, так это условно; я богат, мне ничего не нужно. Обер-полицмейстер в хороших отношениях со мной, я ему много раз услуживал, и он по моей просьбе дал мне эту бумагу больше для моей же безопасности в случае нужды; но это ни к чему меня не обязывает. И вам нечего тут бояться; эта бумага даст мне возможность предупредить вас, если бы полиция что-нибудь против вас задумала; только, ради Бога, будьте осторожны, детки. Слушайте, ищите, высматривайте, но ни словом, ни делом не давайте никому заметить. Сам граф даже не должен ничего подозревать. Поняли вы меня?
— Совершенно! — в один голос отвечали они.
— У вас, капитан, верно, есть какие-нибудь подозрения, — спросил Клер-де-Люнь, — иначе вы не принялись бы за дело так горячо?
— Да, есть, это правда; но беда в том, что я все-таки ничего не знаю верного! Граф дю Люк, до сих пор уединенно живший в замке с женой, вдруг почему-то изменился, сошелся опять с гугенотами и сделался одним из их вождей. Говорят даже, что он выбран идти с депутацией для представления объяснений королеве-матери.